Утопия о бессмертии. Книга вторая. Семья

Лариса Тимофеева (2019)

Маленькая счастлива. Она жена и мать. А ещё она хозяйка большого дома. Сергей заботливый супруг и любящий отец, но в нём растёт недовольство семейными хлопотами жены, он хочет большего внимания к себе, и он ревнует. Ревность становится постоянным спутником их жизни. Конфликт времени. Конфликт выбора. Кто виноват в том, что они никак не научатся жить одной жизнью на двоих?

Глава 1. Возвращение домой

Алма-Ата встретила солнцем — ярким, весенним, горячим солнцем. Его радостное сияние с невинной беспощадностью высвечивало копоть на стенах домов, впитанную ими за зиму.

В городе было слишком много машин. Продукты их жизнедеятельности пропитывали всё: воздух, дома, людей. Даже сейчас, в это раннее утро, даже окружные многополосные трассы, которые выбирал Костя, были уже перегружены транспортом. Разрастаясь, Алма-Ата прирастала высотою каменных джунглей и шириною автомобильных трасс, постепенно теряя некогда зелёный облик. А поскольку в это время года зелени, кроме изредка встречающихся хвойников, и вовсе не было, то голые остовы деревьев с уродливо урезанными кронами не только не скрывали неряшливую неприглядность домов, но, казалось, ещё более её обнажали.

В полном молчании мы проехали большую часть пути. Старательно рассматривая город за окном, я упорно прятала глаза от настойчивых поглядываний Кости.

— Лида, что случилось? — наконец не выдержал он и, не дождавшись ответа, сухо, как водитель такси, спросил: — Куда едем?

— На дачу.

— Дом стылый, согреется только к завтрашнему утру, — столь же сухо возразил он.

Я не ответила.

— Лида, поехали домой! Если я мешаю, я уйду!

— Костя, я приехала не на один день. Я вернулась и собираюсь на даче жить!

Он помолчал, видимо, переваривая информацию, и задал ещё один предсказуемый вопрос:

— Анна Петровна знает?

— Нет, — покачала я головой и, усмехнувшись, зачем-то прибавила: — Необходимость в возвращении возникла неожиданно.

Оценив в зеркале мою усмешку, Костя перевёл взгляд на дорогу и резко вильнул в сторону, избегая столкновения с затормозившим впереди автомобилем. Водитель оного так обрадовался счастливой возможности взять на борт пассажиров, что не озаботился ни прижаться к обочине, ни хотя бы предупредить об остановке. Развалившийся на переднем сиденье Паша подобрался и вполголоса остерёг:

— Слева.

— Вижу, — так же тихо ответил Костя.

Как только ситуация на дороге нормализовалась, я попросила:

— Костя, я к Насте хочу съездить.

— Хочешь, съездим. Я восьмого марта был.

— Спасибо.

Костя привез домой. Припарковался во дворе нашей многоэтажки и, заглушив мотор, потребовал:

— Выходи.

— Костя…

— Лида, не дури, ночевать сегодня здесь будете! На даче холодно, ещё не знаю, как котёл запустится. Продукты опять же купить надо.

Взяв у него ключи, я послушно вышла из машины и пошла к двери подъезда, а Костя и Павел уехали запускать на даче отопление.

В квартире было всё по-прежнему. По-прежнему в гардеробном шкафу висели мои вещи, в спальне на туалетном столе стояли сундучки с украшениями, флаконы и тубы с кремами, и даже зубная щётка в стаканчике в ванной, и та была на своём месте.

Я пришла на кухню и заглянула в холодильник. На полках сливочное масло, ветчина, хрен в баночке, открытая банка маринованных томатов, кефир в тетрапаке, сметана. На тарелке под опрокинутой миской большой кусок мяса. Я заглянула в овощное отделение и удовлетворённо кивнула, у Кости порядок — всё, что нужно, есть. Выдвинула ящик рабочего стола, где в банках хранились крупы, и там тоже нашла полный комплект.

Проведя ревизию, я переоделась и занялась приготовлением обеда: подготовила мясо, овощи, рис, и пока мясо обжаривалось, а потом тушилось с луком и морковью, нашла в морозилке ещё одну пачку сливочного масла, натёрла его на тёрке и вымешала с мукой и сахаром. Потом ссыпала промытый рис на мясо, залила кипятком и, плотно закрыв казан крышкой, на нет уменьшила огонь. Сбила майонез, нашинковала белокочанную капусту и огурцы, смешала с консервированной кукурузой, добавила куркуму, белый перец, молотую ламинарию вместо соли и заправила майонезом. Затем раскатала тесто, уложила в форму корытцем, заполнила корытце мороженой земляникой, залила жидким сметанным тестом и отправила в духовку.

Всё это время я вела мысленный диалог с мамой, придумывала слова и целые фразы, которые бы вызвали меньше волнения и меньше обвинений с её стороны, но почему-то вне зависимости от придуманных слов и фраз каждый раз выходило так, что я оправдывалась.

Из гостиной донёсся бой часов. «Два часа?» — удивилась я и для достоверности оглянулась на кухонные часы — часы в гостиной, как всегда, торопились, но только на семь минут. Эти антикварные часы — Gustav Becker 1912 года выпуска, которые достались Косте от его бабушки, — мы уже не раз реставрировали, но то ли мастеров реставрации в Алма-Ате нет, то ли мы мастера не нашли, возвращаясь домой, часы как бежали, так и бегут. Я выдвинула обеденный стол на середину кухни — дубовый и тяжёлый, он даже по кафельному полу двигался неохотно — и занялась сервировкой.

Скрежет ключа в замке застал меня в тот момент, когда я вынимала пирог из духовки.

— Ёлки зелёные, какие ароматы! — тотчас же раздался возглас Пашки. Он появился в дверях кухни с улыбкой во весь рот и спросил: — Маленькая, ты никак приготовила обед?

— Конечно, Паша! Раз уж ты увязался за мной, мне придётся тебя кормить!

— Так я и увязался с этой целью! — хохотнул он и демонстративно принюхался, крутя головой в разные стороны. — Чую запах мяса с овощами… ещё пирог… летом пахнет… с чем он?

— Земляникой пахнет, — проворчал Костя за его спиной.

— Костя, я без спросу в холодильник залезла… — начала я виновато.

Он вскинул на меня изумлённый взгляд и рассердился:

— Ты что городишь?

Скорчив виноватую гримаску, я поспешила замять оплошность:

— Вы долго. Удалось тепло включить? Паша, руки мыть там, ванная по коридору налево.

— Всё в порядке, — проворчал Костя, — мы ещё на базар ездили. Пообедаем, поедем на кладбище, цветы я уже купил, — он проводил Пашу глазами и, понизив голос, добавил: — Лида, я ему про Настю сказал… случайно получилось, не думал, что он не знает.

— Всё нормально, Костя.

— Продукты, которые брали, за все он сам платил, мне не позволил. Он кто?

— Костя, я отвечу на все вопросы после обеда, хорошо?

Обедали мы в молчании. Сложив приборы, сытый Паша умильно осмотрел стол и сказал:

— Помнишь Дюссельдорф? Не думал, что вернётся время, когда ты опять будешь хозяйничать на кухне. Спасибо, Маленькая, вкусно! А помидорчики, вообще, шедевр! И хрен!

— Ты мне чужие заслуги не приписывай! — рассмеявшись, запротестовала я. — Специалист по хрену Костя! Сам копает, сам чистит, сам трёт и маринует.

— Очень вкусно! Ну, ладно! Я мою посуду, а вы идите разговаривайте.

— С посудомойкой разберёшься?

— Зачем? Руками вымою.

Мы с Костей ушли в кабинет. Я с ногами забралась на диван, а он сел в кресло и уставился на меня.

— Почему ты молчишь? — спросил он чуть погодя. — Мне вопросы задавать?

Я пожала плечами.

— Костя, мне рассказывать нечего. Решение уехать я приняла вчера. Сергей, думаю, пока не обнаружил моего исчезновения, он в Вену срочно улетел.

— Почему?.. Я имею в виду, почему ты приняла такое решение?

— Мне показалось, что Сергей не готов к семейным отношениям.

— Не понимаю, — Костя потряс головой, — что значит не готов? — он встал, подошёл к окну и, глядя наружу сквозь тюлевую гардину, спросил: — Ты замуж за него вышла?

— Нет, Костя. Не успела. Понимаешь, мне кажется, он думает, что оплачивать жизнь женщины, это всё, что требуется от него в отношениях.

— Ты ушла… совсем? Или он приедет, и ты опять к нему…

— Ты хотел сказать, побегу? — усмехнулась я. — Побегу, Костя! Но, во-первых, он не приедет, а во-вторых… мне надо, чтобы он понял, что брак — это не каждый сам по себе, брак — это одна жизнь на двоих.

— Если он этого не понимает, значит, не любит!

— Может быть.

— Хорошо! — Костя вернулся в кресло и кивнул в сторону двери. — Этот — кто?

— Паша — охрана Сергея, ещё в Германии объявил, что будет служить мне. Я подумала, шутит. А вчера, видимо, заподозрил неладное и на всякий случай ознакомился со списками пассажиров. Как видишь, ухитрился прилететь раньше меня.

Но Костя, кажется, не слушал меня, он мучительно над чем-то раздумывал, не решаясь озвучить свои мысли вслух. Глядя на его постукивающую по полу в однообразном ритме ногу, я терпеливо ждала.

— Лида, я знаю… — начал он и вновь взглянул на меня тем смятенным взглядом, каким смотрел в аэропорту Стамбула, когда я объявила, что останусь с Сергеем, — я чувствую, этот человек не любит тебя! Ты только жизнь себе испортишь!

— Костя, о чём ты? Я приехала одна, Сергея нет… и не будет.

— Лида, послушай меня! Он приедет! Он не из тех, кто отступает! — Костя опять вскочил на ноги и бросился к окну. Вновь длинно помолчав, он решился: — Ну хорошо! Я скажу, чтобы ты знала… захочешь вернуться, я приму!

Я покачала головой.

— Костя, я люблю его.

К маме я заявилась после Насти и без предупреждения, рассудив, что лучше уж за раз выслушать упрёки, чем слушать их вначале по телефону, а потом при встрече. Увидев меня, мама бросила взгляд в подъезд и всё же спросила:

— Ты одна?

Я кивнула.

— Что, кончилась любовь? — поинтересовалась она насмешливо и только потом протянула ко мне руки и обняла. — Здравствуй, Лида! Не зря сегодня плохо спала, снилось что-то, а что, вспомнить не могу… плохое что-то. Обидел он тебя?

— Нет. Чаем напоишь? Я круассаны купила, тёплые ещё.

Забрав у меня пакет с выпечкой, мама ушла на кухню и, пока я разувалась и раздевалась, поставила чайник на газ. Она достала кружки, чайные пакетики и, как всегда, спросила:

— Тебе сахар надо?

Я, как всегда, отказалась. Тогда она закрыла дверцу шкафа, села к столу и в ожидании разъяснений моего внезапного возвращения поджала ладошкой щёку.

— Мам, любовь моя никуда не делась, но я ушла, вернее, уехала… — начала я и, усмехнувшись, пробормотала: — Готовилась к разговору целый день, а что говорить, не знаю. В общем… Серёжа строит для меня дом, понимаешь?.. Не для нас, а для меня! Серёжа… он замечательный, никто никогда не относился ко мне так же хорошо, как он. Он внимательный, щедрый, но он сам по себе, понимаешь?.. отдельно!.. В современном мире независимые отношения приветствуются, но я, видимо, несовременна, — я развела руками и вдруг поняла, что объяснение моё ничего не объясняет да, и вообще, звучит глупо, и промямлила: — Наверное, я идиотка, раз хочу отношений, каких не бывает.

— У вас и не может быть отношений, — холодно и безапелляционно заявила мама. — Я тебя об этом предупреждала, только ты слушать не хотела! Вы разные, из разных миров. Сергей богатый, привык жить, как хочет. А ты? Какая ты ему пара? К тому же и возраст у вас такой, что с новым человеком ужиться трудно. Я тебе говорила и ещё раз повторяю: Костя твой человек! Столько лет вместе прожили! Вместе Настю схоронили. Он любит тебя! Видишь, и меня не бросает, приезжает, звонит, будто и не ушла ты от него. Конечно, теперь ты перед ним всегда будешь виноватой… но раз виновата, потерпишь! Что ты морщишься?

— Мама, как я могу вернуться к Косте, если я люблю другого мужчину?

— Да где он, другой мужчина? Чего же ты уехала от этого мужчины?

Чайник пронзительно завопил, я вздрогнула, вскочила и, выключив газ, вернулась на место.

— Лида, жить одной трудно! У нас по-разному с отцом было, а без него совсем плохо. А у тебя ещё и детей нет!

Это был контрольный выстрел. Я охнула и, чтобы не расплакаться, брякнула:

— Я не одна! Меня удочерили!

Мама непонимающе посмотрела на меня и отмахнулась, как от пустяка.

— Не болтай!

— Правда! Теперь я наследница большого состояния. Графиня и гражданка Франции.

— Шутки у тебя…

— Мама, я не шучу!

Я потянулась за сумкой, достала французский паспорт и подала ей. Она повертела в руках бордовую книжицу, открыла, всмотрелась в фотографию и растерянно спросила:

— Это… ты, что ли? — она взглянула на меня, а потом опять на фото. — Молодая какая… Лида, ты что, операцию сделала?

— Нет.

— А почему?.. Ты тут такая, как будто вчера школу кончила… тогда тоже волосы длинные были… где-то очки… — она пошарила глазами вокруг себя и, найдя очки на подоконнике, водрузила их на нос. — У тебя морщины здесь были, — тронула она пальцем свои носогубные складки, — старили тебя… Лекарство, что ли, какое?

— Мам, я не знаю ответа, но и Сергей, и я, мы оба помолодели.

Отказываясь верить в очевидное, она покачала головой, протянула мне паспорт и вернулась к более важному для себя вопросу:

— Ты сказала, удочерили. Зачем тебе это? У тебя родные отец и мать есть.

— А я от родных и не отказываюсь!

— Ну и кто они, твои новые родители?

— Не они. Он. Граф Андрэ Р. Он русский, родился и живёт во Франции.

— Зачем ты ему?

— Он одинок. Сын погиб, жена умерла.

— Да ты-то почему, я спрашиваю?

Я молча пожала плечами. Да и кто ответит на такой вопрос? Почему для меня свет клином сошёлся на Серёже, а у графа — на мне?

— Лида, почему у тебя всё не как у людей? — вздохнула мама. — Удочерение какое-то придумала…

— У меня всё, как у меня! И моё горе, и моё счастье! Это моя жизнь, и я не променяю её ни на чью другую!

— Ну, не сердись! Чай-то будешь?

Мы пили чай с простывшими круассанами, и я рассказывала, где побывала и что увидела за прошедшие месяцы. Мама слушала, улыбалась, верила и не верила, а провожая меня, спросила:

— Ты теперь во Франции жить будешь?

— Не знаю, мам. Я прилетела домой подумать, как жить дальше.

Костя уже ждал у подъезда. Открывая передо мной дверцу машины, спросил:

— Как прошло?

— Внятно объяснить, почему я вернулась, не получилось. Пришлось увести разговор в другую сторону.

— В другую сторону? Это куда?

— В сторону гражданства и графского титула. Костя, не смотри на меня как на умалишённую, мой час ещё не пробил! Меня удочерил русский граф, гражданин Франции… ну, и со всеми вытекающими.

— Час от часу не легче! — бросил он и захлопнул дверцу.

Предложение графа об удочерении, и в самом деле, выглядело совершеннейшим абсурдом, тем бо́льшим абсурдом, что и знакомы мы были едва-едва.

Случилось всё, когда мы с Серёжей приехали на Неделю Моды в Париж и, помятуя о приглашении графа, нанесли визит в его особняк. Андрэ встретил в инвалидном кресле, у него обострилось давнее заболевание коленных суставов, лишившее его свободы передвижения. Он страдал от боли и одиночества, был то подавлен, то раздражён.

Улыбаясь извиняющейся улыбкой, граф высказал просьбу погостить у него, и я не смогла отказать. Я уговорила Сергея перебраться из гостиницы в особняк и попросила позвонить Стефану, надеясь на чудодейственную помощь его рук.

Стефан на просьбу откликнулся, граф ждал его, но в день, когда Стефан приехал, в доме графа ничего не изменилось, стол к обеду по-прежнему был сервирован на трёх человек.

— Мажордом, наверное, ошибся. Садись, Стефан! — пробормотала я, вспыхнув от неловкости, и принялась переставлять сервировку со своего места туда, куда, уже взявшись за стул, собрался сесть Стефан.

В Серёжкиных глазах вовсю хороводились бесята-искорки, Стефан же усмехался, наблюдая за мельтешением моих рук, но, к счастью, обиду высказывать не стал.

Горничная принесла супницу и, увидев отсутствие сервировки передо мной, растерянно оглянулась на стоявшего у дверей столовой мажордома. Вняв её молчаливому призыву, тот подошёл ближе и тоже уставился на пустоту передо мной. «Какой несообразительный господин, — думала я, сверля его взглядом, — мог бы уже догадаться, что пора исправлять ситуацию!» — и вслух спросила:

— Вы не умеете считать до четырёх?

Не понимая русской речи, мажордом перевёл взгляд на графа. Граф смотрел в свою тарелку и, не поднимая головы, тихим голосом распорядился:

— Принесите же наконец приборы, и мы начнем обедать, — и громче, уже с раздражением, хлёстко приказал: — Couvert!

Мажордом покраснел и бросился исполнять распоряжение, граф же принёс извинения за задержку обеда, но не Стефану, а мне и Серёже.

Дальше-больше.

После обеда Стефан отправился прогуляться по усадьбе и забрёл на конюшню. Что происходило внутри, я не знаю, но вышел он оттуда, громко ругаясь и таща за шкирку конюха. Ни на кого не глядя и не задерживаясь, он протащил его через холл дома, пересёк внешний двор, выволок за ворота и пинком отправил восвояси. Продолжая ругаться, тем же путём и точно так же, ни на кого не взглянув, Стефан вернулся на конюшню.

Всё это бесчинство мы наблюдали из гостиной — вначале через окно с одной её стороны, потом сквозь арочный проём между холлом и гостиной, а затем в окно с другой стороны. Граф был настолько ошеломлён происходящим, что на время утратил дар речи. Лицо его налилось кровью, а на висках страшно вздулись вены. Я бросилась к нему и, припав перед коляской на коленки, с мольбой принялась поглаживать вздрагивающие от гнева руки.

— Милый Андрэ, успокойтесь, не стоит так волноваться… сейчас мы всё, всё выясним.

Не обращая на меня внимания, граф повернул голову к Серёже и задышливым шёпотом выкрикнул:

— Вон!

Серёжа сузил глаза, усмехнулся и отвернулся к окну, и я мысленно поблагодарила его за выдержку.

Медленно успокаиваясь, граф наконец взял себя в руки и принёс извинения:

— Сергей Михайлович, надеюсь, вы понимаете, моё требование не адресовано к вам. Как бы ни было, прошу прощения за несдержанность.

Серёжа кивнул, давая понять, что извинения приняты, и продолжал смотреть в окно. Я поднялась на ноги и развернула кресло графа в том же направлении. За окном, на манеже перед конюшней, что-то приговаривая, а может быть, напевая, Стефан осматривал жеребца. Он перетрогал все суставы у того на ногах, осмотрел каждое копыто, потом похлопал коня по крупу и ушёл на конюшню. Вернувшись с седлом, он заседлал жеребца и решительно направился в дом. Мы молча ждали, когда он войдёт в гостиную.

— Застоялся конь, — обратился Стефан почему-то не к графу, а к Серёже, — нужна выездка. Я не гожусь, слишком тяжёлый, лучше она, — не удостаивая меня взглядом, он мотнул лохматой головой в мою сторону и добавил: — Пропадёт конь. Хороший.

— Серёжа, позволь… — начала я, но сообразив, что начала не с того лица, наклонилась к графу и спросила: — Андрэ, вы позволите?

Граф утвердительно кивнул.

— Только у меня нет нужной экипировки, — показательно выставила я вперёд ногу в кроссовке.

Покосившись на мою обувь, Стефан махнул рукой, сойдёт, мол, развернулся и вышел. Волнуясь, я ждала решения Серёжи.

— Я думал, мы займёмся твоим обучением, когда вернёмся в Россию, купим хорошую лошадку, наймём профессионального инструктора… — сказал он, но, увидев моё нетерпение, с улыбкой спросил: — Хочешь попробовать?

— Да.

— С вашего позволения, граф, — учтиво склонил он голову перед Андрэ и, когда тот вновь утвердительно кивнул, протянул мне руку. — Ну пойдём!

Мы вышли на улицу, Сергей остался у края манежа, а я подошла к Стефану.

Там, где можно было ускорить процесс, используя физическую силу, этот гигант именно силу мускулов и использовал. Он без церемоний обхватил меня ручищами за талию, поднял и опустил в седло, подтянул стремена под длину моих ног и подал поводья.

— Бери.

— Спасибо, — буркнула я.

По сравнению с конюхом со мной Стефан обращался почти нежно.

Он ещё в Карловых Варах по ему одному ведомой причине исключил меня из общения — просто-напросто перестал замечать! — и за те два месяца перерыва, что мы не виделись, своего отношения не поменял. Обстоятельство, что побудило его возобновить общение, было тем же, что и обстоятельство, из-за которого он нанёс непреднамеренное оскорбление графу, — плохая физическая форма жеребца. А посему, явившись инициатором моего обучения верховой езде, он учил меня поневоле, исключительно в целях безопасности, только лишь для того, чтобы я не вывалилась из седла. Оценил он одно, я быстро нашла общий язык с жеребцом — конь радовался встрече со мной, а в день без занятий скучал. Пепельный в яблоках молодой жеребец был куплен графом незадолго до болезни, а с болезнью хозяина не только наездника лишился, но даже и имени не успел обрести. С согласия Андрэ я назвала его Пеплом.

Чтобы ускорить моё обучение, Серёжа арендовал ещё одного жеребца, и по утрам мы стали выезжать на конные прогулки. Ход коня я чувствовала хорошо и старалась слиться с ним в единое целое, но Серёжа был недоволен, говорил, что, стремясь к «слиянию», я слишком доверяюсь животному и плохо контролирую ситуацию, и потому запрещал пускать Пепла вскачь. Как объединить и контроль, и единение с конём я не понимала, а Стефан не объяснял.

Шли дни и недели, здоровье графа улучшалось, но это никак не сказывалось на его отношении к целителю. Андрэ со Стефаном не разговаривал, а принимая помощь, лишь сухо благодарил. В разговорах со мной он уже признал справедливость его поступка, но был не в силах простить самоуправства.

— Милая Лидия, он мог бы сказать мне о нерадивости конюха, и я бы принял меры! — в который раз объяснял он свою позицию. — Я бы и сам выгнал мерзавца! Но нельзя же в чужом доме принимать решения за хозяина. Это невежливо. Да это недопустимо, Лидия! — и он опять начинал сердиться.

— Андрэ, пожалуйста, не волнуйтесь, — увещевала я, — всё что случилось, уже случилось. Изменить случившееся мы не в силах, но мы можем изменить отношение к случившемуся.

— Да-да, вы правы, — соглашался он, беря себя в руки, — что случилось, того не изменишь.

И вот как-то раз он меня спросил:

— А как бы вы поступили на моём месте?

— Поблагодарила бы, — не задумываясь, ответила я и, увидев, как вытянулось его лицо, повторила: — Да, граф, я бы Стефана поблагодарила. За выявление проблемы, за эффективное и, согласитесь, — я рассмеялась, — весьма эффектное решение проблемы! За сохранение моего имущества, за экономию моих времени и нервов, наконец. Стефан редкий в нашем мире человек, он не боится принимать решения, не боится брать на себя ответственность. Не беспокоясь о собственной участи, он действует ради торжества справедливости, ради правды или в целях чьей-то безопасности. Он выбирает поступок, не говорильню. Вы ведь видите, выгнав конюха, он добровольно возложил на себя его обязанности.

— Да-да, за эту работу я ему тоже, разумеется, заплачу, — пробормотал, думая о своём, граф и надолго умолк.

Я уже заметила, что ему свойственны неторопливые размышления по самым разным поводам — от важных до незначительных. Спустя время он спросил:

— Лидия, помните в день приезда Стефана… если бы я не позволил ему обедать с нами за одним столом, что бы вы сделали?

— К чему этот вопрос? — пожала я плечами. — К счастью, вы исправили ошибку мажордома.

— Не хитрите, Лидия! Вы же понимаете, что не было никакой ошибки.

— Понимаю.

— Так что бы вы сделали?

— Покинула бы ваш дом, — вновь пожала я плечами, — полагаю, навсегда.

— Почему? Стефан не гость, Стефан предоставляет мне услуги, а я плачу ему. Почему он должен обедать со мной и моими гостями?

— Потому что он не нуждается в ваших деньгах, а вы нуждаетесь в его услугах. Потому что его услуга больше, чем деньги, он приехал восстановить ваше здоровье, а здоровье, как известно, в деньгах не измеряется. Потому что Стефан откликнулся на просьбу о помощи, и я в некотором роде в долгу перед ним за отзывчивость. И самое главное, потому что я считаю, что все люди равны.

— Вы ошибаетесь, Лидия, люди никогда не были и никогда не будут равны.

— Вы правы, люди не равны в талантах, не равны интеллектом, но что касается социального неравенства, так его придумали мы, люди. Это мы построили классовое общество. Но, милый Андрэ, вы же не будете утверждать, что люди не равны перед Богом или перед смертью? К тому же вы сами с собой лукавите. Скажем, если бы президент Франции посетил ваш дом… думаю, даже незваным он бы получил самый радушный приём. А ведь вы ему платите. Да, не напрямую, в форме налогов государству, но ведь платите!

— С вами трудно спорить, — улыбнулся граф, — неужели вы действительно считаете равными Стефана и президента Франции?

— Нет, не считаю, — покачала я головой. — Я считаю, что Стефан лучше справляется с взятыми на себя обязательствами.

Граф невесело рассмеялся, а я добавила:

— Но для того, чтобы сидеть за одним столом и преломлять хлеб, запивая его вином, и президент, и Стефан вполне себе равны.

Позже Андрэ нашёл в себе силы выразить Стефану благодарность за то, за что так долго сердился на него.

Наступил день, когда Стефан объявил, что жеребец пришёл в форму. На следующее утро мы возвращались с Серёжей с прогулки, и Серёжа спросил:

— Маленькая, ты хочешь и дальше заниматься со Стефаном?

— Хочу, но не вижу причин, чтобы Стефан хотел заниматься со мной. Ты же слышал, вчера он сказал, что конь вернулся в форму.

— Я найму его и всё. Не хотелось бы прерывать занятия, к тому же, на мой взгляд, ты делаешь успехи.

Условием продолжения занятий Стефан поставил моё беспрекословное подчинение. Я с лёгкостью согласилась, и очень скоро мой инструктор и сам увлёкся нашими тренировками. Между нами появилось некое подобие дружбы, хоть я и думаю, что гнев на милость Стефан сменил под влиянием всё возрастающей привязанности Пепла ко мне.

Стефан учил меня правильной посадке в седле при разных видах аллюра, учил тому самому слиянию с лошадью и учил тем более хорошо, что прекрасно знал анатомию и лошади, и человека. Он учил меня падать с коня, соскакивать и запрыгивать на полном ходу. Всё это было интересно и, наверное, важно, но у меня появилось желание научиться танцевать на лошади, а то единственное условие, что поставил Стефан до начала занятий, а именно моё абсолютное подчинение, полностью лишало меня права на инициативу. И договориться со Стефаном не было никакой возможности — всё, что я придумывала и хотела попробовать в действии, всё вызывало сопротивление.

И вот однажды, стоя на спине Пепла, я сосредоточилась, приподняла перед собой одну ногу и, балансируя на другой, старалась найти устойчивое, синхронизированное с движением коня положение тела и… не удержала равновесия. Падала я на внутреннюю сторону манежа, и Стефан успел поймать меня. Сердито шаря по моему лицу глазами, он долго не выпускал меня из рук. Уж не знаю, какие слова он наговорил мне мысленно, но думаю, это хорошо, что он не воспроизвёл их вслух.

— Отпусти, — вначале спокойно, а потом, рассердившись, потребовала я: — Отпусти!

Беспомощно барахтаясь в воздухе, я хотела упереться в его грудь рукой, чтобы обрести хоть какую-то точку опоры, но он только дальше вытянул от себя свои руки.

— Отпусти меня! — уже исступлённо заорала я.

Спас меня Пепел, соскучившись длинной паузой, он потянулся ко мне мордой, я ухватилась за его шею, вывернулась из рук Стефана и обрела наконец под ногами почву. Не проронив ни слова, Стефан взял под уздцы коня и повёл на конюшню, а я присела на скамью на краю манежа и стала его ждать в надежде объясниться. Из конюшни Стефан прошёл прямо в дом, не взглянув на меня и, как прежде, не проронив ни слова. Вечером за ужином, обращаясь исключительно к Серёже, он объявил о прекращении занятий.

— Ты… ты не учишь меня тому, чему я хочу научиться! — вспыхнув от обиды, запротестовала я. — Ты меня учишь цирковым трюкам, а я хочу танцевать! Я тебе несколько раз задавала вопрос, как поставить ступню, чтобы положение тела было устойчивым, но ты игнорировал мои вопросы! И потом… зачем ты ловил меня, если ты научил меня падать? — я вскочила на ноги и вовсе уж неприлично громко заявила: — Я всё равно найду это положение! С тобой или без тебя! И танцевать на лошади буду! — бухнувшись обратно на стул, я уставилась в собственную тарелку, но, ощутив почти осязаемую тишину за столом, вновь вскочила на ноги и извинилась: — Прошу прощения, Андрэ! Прошу меня извинить! — сделала я общий поклон, вылетела из-за стола и быстрым шагом (да не шагом — бегом!) понеслась в спальню. По щекам почём зря полились слёзы.

Серёжа настиг меня уже на пороге спальни.

— Ну что ты, Маленькая? Не из-за чего! Посмотри на меня… ну! — бормотал он, прижимая меня к себе. — Ну что ты? Научишься ты танцевать! Ах моя Девочка!

— Не знаю, Серёжа, сама не понимаю своих слёз. Стыдно плакать, а плачется.

Он потянул меня на кушетку, усадил к себе на колени и, нашёптывая ласковые слова, вскоре успокоил.

Наутро Стефан как ни в чём не бывало встретил нас у конюшни, кони были заседланы. Угостив коней яблоками, мы с Серёжей отправились на прогулку. Теперь, после уроков со Стефаном, Серёжа позволял скачку. Пепел распластывался в галопе и просто летел, но Серёжа на своём жеребце всё равно нас обошёл. Прямо из седла я наградила его поцелуем за победу, и мы неспеша повернули назад. Выглянувшее было с утра солнышко, радостное и приветливое, словно спохватившись, что время ясных дней ещё не пришло, вновь спряталось за тучи, подул холодный ветер, возвращая Париж и нас в свинцовую унылость февраля. Мы вновь пришпорили коней и вернулись домой уже под дождём.

Во время завтрака я решила принести Стефану извинения, и, когда он сложил приборы, я поднялась и подошла к нему.

— Стефан, я прошу прощения за своё поведение во время занятий и вчера за столом. Я хочу поблагодарить тебя за обучение. Ты замечательный инструктор, Стефан, — я обеими руками взяла лежавшую на столе его руку и пожала, — Серёжа сказал, что я очень хорошо держусь в седле. Спасибо, Стефан.

Он улыбнулся и указал на бумажный пакет, стоявший на свободном стуле рядом с ним.

— Подарок тебе. Ночью закончил.

В полном недоумении я обошла его и, заглянув в пакет, вытащила оттуда мягкие сапожки чёрной кожи на замшевой подошве. Я растерялась. Это были сапожки для работы на крупе лошади.

— Ты и дальше будешь со мной заниматься? — неуверенно спросила я.

— Примерь, — сказал он вместо ответа. Его чёрные, обыкновенно печальные глаза, близко-близко улыбались мне.

— Так ты будешь со мной заниматься? — вновь спросила я. — Будешь?

Он кивнул, и я рассмеялась.

— О, Стефан, благодарю! — растроганная подарком и довольная примирением, я поцеловала его и сделала ещё одно открытие — густо поросшая смоляным волосом щека Стефана не была колкой, она была пружиняще-шелковистой.

Проворно скинув туфли, я примерила сапожки. Они были впору. Я чуть потанцевала, демонстрируя их Серёже, графу и, конечно же, Стефану.

С того дня наши отношения переменились — они стали открытыми, какими бывают отношения между друзьями, что вовсе не означало, что отношения стали гладкими — мы часто спорили и даже ругались. Большинство моих идей Стефан считал невозможными, а я стояла на своём. Потеряв терпение, он прибегал к помощи Серёжи:

— Скажи ей, что это опасно! Лошадь — не танцпол!

Серёжа искал и находил самый безопасный алгоритм движения, а во время первой тренировки спорного элемента старался присутствовать сам, но Стефан всё равно исходил недовольством.

— Ты всегда ей всё позволяешь! Позволяешь даже то, что опасно! О-пас-но! — частенько повторял он, адресуясь к Серёже…

— Чему ты смеёшься? — раздался голос Кости.

— Смеюсь? — переспросила я и смутилась.

Мы стояли в сплошном потоке машин метров за сто до светофора, на далёком электронном табло отсчитывались последние секунды: 7, 6, 5… 1, последовал сигнал разрешения к движению, но поток ещё стоял.

— Вспомнила, как училась верховой езде, — сказала я.

Приподняв бровь, Костя покосился на меня. Все эти стремительные изменения в моей жизни не радовали его. Да оно и понятно, с чего бы ему радоваться, если изменения не имели к нему отношения?

— И как? Научилась? — спросил он.

Поток двинулся, и тут водитель из соседнего ряда внезапно решил перестроиться и, отчаянно жестикулируя выставленной в окно рукой, сунул нос своей старенькой, основательно побитой машинки прямо перед нами. Удачно добившись уступчивости от большого джипа, он, видно, несколько излишне поддал газу своей старушке и догнал бампер машины перед собой. Костя, забыв про меня, завертел головой в поисках выхода из ловушки.

… Колени слушались графа всё лучше, и спустя чуть больше месяца от начала лечения он на своих ногах вышел на первую прогулку. Гулять мы отправились вдвоём — Серёжа накануне улетел в Лондон и должен был вернуться только назавтра к вечеру.

— Лидия, у меня к вам серьёзное предложение, — объявил граф, как только мы отошли от дома. — Я предлагаю обсудить его.

Он начал с истории своей жизни.

— Вам уже известно, что я одинок. Моя жена умерла около десяти лет назад, я любил её и был счастлив в браке. Она умерла вслед за нашим сыном… тихо угасла от тоски. Мой сын не оставил потомства. Подруга, которую он упорно называл своей женой — женщина весьма далёкая от нашего круга — считала, что «размножение» человека на земле пора остановить какой угодно ценой, вплоть до принудительной стерилизации двух третей человечества. Бог с ней и с её взглядами на жизнь, её тоже уже нет в живых. Мой сын был сознательным наркоманом, с помощью наркотиков он хотел достичь «просветления». Как вы догадываетесь, и подруга его стремилась к тому же. В их среде смерть приходит легко, достаточно случайно увеличить дозу.

Граф умолк, вероятно, захваченный горестными воспоминаниями, и мы какое-то время шли по дорожкам парка молча. Наконец он очнулся и, похлопав меня по руке, точно призывая к вниманию, вновь заговорил:

— Я полагал, что привык к одиночеству, но встретив вас, понял, что с удовольствием разделил бы с вами жизнь. Скажу больше, я боюсь вас потерять. Я решил, как это сейчас называется, отбить вас у Сергея. Я мечтал, что вы поселитесь здесь, в Париже, в моём особняке, зимой мы будем посещать театры, оперу, концерты, а на лето будем уезжать в пригород Бордо, в Аркашон. У меня приличное состояние, нам бы хватило на роскошную жизнь, даже если бы я перестал заниматься делами и посвятил всё своё время вам. Но отнять вас у Сергея мне не удаётся. Да-да, неблаговидное занятие! — взглянув на меня, добавил он. — В своё оправдание могу сказать, что я всегда был честен в оценке Сергея. Я уважаю его как делового партнёра, весьма талантливого и удачливого стратега бизнеса, но я мало ценю его человеческие качества. Сексуальная распущенность говорит об отсутствии в мужчине ответственности за семью, об отсутствии ответственности за доверившуюся женщину. Одним словом, я не верю в искренность чувств Сергея к вам и уверен, он использует вас как ширму для создания собственной респектабельности.

Я остановилась и сняла руку с предплечья графа.

— Андрэ, я не хочу обсуждать Сергея и мои с ним отношения!

— Простите, Лидия! Я вынужден высказаться о Сергее… я обещаю, я делаю это в последний раз. Прошу вас, выслушайте меня до конца! — он смотрел на меня прямым, спокойным, уверенным в своей правоте взглядом.

Поколебавшись, я решила дать ему возможность высказаться — по крайней мере буду знать, в каких границах выстраивать с ним отношения, — и вновь взяла его под руку.

— Благодарю. Поверьте, мне не просто говорить с вами! — сказал он и вновь повёл меня по дорожке. — Я вижу, вы любите Сергея. А я полюбил вас и хочу, чтобы вы были счастливы. Я хочу защитить вас, в том числе от неприятностей, которые, я уверен, рано или поздно доставит вам Сергей. С другой стороны, я одинок и боюсь вас потерять. Единственный способ оставить вас при себе, это создать родственные, семейные узы с вами. Поэтому я предлагаю вам наследство, предлагаю вам титул в обмен на право присутствовать в вашей жизни на законных основаниях. Не торопитесь, Лидия! — поспешил он упредить мои возражения. — Я не предлагаю вам брак! Я предлагаю вам стать моей дочерью. Если вы согласны, я удочерю вас.

Я даже не буду пытать описать тот калейдоскоп мыслей, что промелькнул у меня в голове, и весь спектр чувств, что посетили меня, когда я осознала смысл предложения графа. Просто представьте, что вам пятьдесят пять лет, и вдруг кто-то предлагает удочерить вас или усыновить. Графа позабавило выражение моего лица, он рассмеялся и ласково попенял:

— Лидия, вы совершенно не считаете нужным скрывать эмоции! Не пугайтесь, мой рассудок в порядке, я не сошёл с ума. Поверьте, я хорошо обдумал своё предложение, я взвесил все за и против, я проконсультировался с юристами и прошу вас принять моё предложение. Оно сулит вам только выгоды, за исключением одного пункта — моего навязчивого желания быть рядом с вами. Но я не претендую на всю вашу жизнь! Если пару месяцев в году вы будете бывать в Париже, в моём доме, если вы позволите мне изредка звонить вам, поздравлять вас с праздниками, позволите дарить вам кое-какие мелочи, я буду счастлив.

— Андрэ, я обещаю, я буду бывать у вас в гостях и без посулов титула и наследства. Я предлагаю вам дружбу, простую человеческую дружбу. Наши отношения только формируются, но я уверенна, они окрепнут и со временем превратятся в настоящие дружеские узы.

— Почему вы отказываете мне? — сухо осведомился он.

— Ну хотя бы потому, что вы меня мало знаете!

— Я узнал вас достаточно, чтобы полюбить!

— Но мы с вами ровесники! Как вы предполагаете официально оформлять удочерение, если у нас с вами разница в годах около пяти лет? И потом, зачем вы покупаете моё внимание и право общения со мной? Андрэ, вы мне нравитесь, мне хорошо в вашем присутствии, и я с большим удовольствием и благодарностью пользуюсь вашим гостеприимством!

— Не торопитесь, Лидия. Во-первых, что касается возраста. Вам срочно нужно менять паспорт. У меня есть возможность изменить год рождения в вашем паспорте, заменив сам паспорт. Если ваши документы не омолодить, у вас начнутся неприятности с пограничными службами. Второе. Я не покупаю ваше внимание. Мною владеет вполне эгоистическое желание обрести семью. Повторяю, я одинок. Моя поздняя, нежданная любовь к женщине трансформируется в любовь к удочерённой девочке. И третье. Повторяю, у меня нет кровного наследника, посему я уже принял решение, что завещать состояние буду вам. Всё то, что я предлагаю сейчас, вы получите после моей смерти. Ну подумайте, какой смысл в проволочке?

И поскольку я молчала, он вновь сухо повторил:

— Что вас смущает в предложении называться моей дочерью?

Я пожала плечами — аргументов-то, собственно, не было, но нашлись два условия:

— Я дам вам ответ после разговора с Сергеем. А потом… только не спрашивайте как и не считайте меня сумасшедшей, я испрошу позволения на удочерение у вашего Рода, — я вновь остановилась и встала против него. — Андрей, независимо от первого и второго я прямо сейчас прошу вас считать себя членом моей семьи. Моя семья очень маленькая, она состоит из моей мамы, Сергея и меня. У моей семьи пока и дома нет, но он обязательно будет!

Господи! в его глазах были и недоверие, и робкая надежда.

Я потянулась к нему.

— Лида, детка… — дрогнул он голосом и обнял меня, — благодарю!

— И я благодарю тебя, Андрей. За любовь твою благодарю!

Серёжа на предложение об удочерении отреагировал с весёлой насмешливостью.

— Маленькая, ты хочешь стать Её Сиятельством?

— Я хочу избавить Андрэ от одиночества, — не поддержала я его веселья, и он потерял улыбку.

— Я знаю, что граф претендует на тебя, но и представить не мог, что таким способом. Какой-то уж слишком изощрённый ход.

— Нет, Серёжа, никакой это не ход, Андрэ признался в своих чувствах.

Сергей долго смотрел на меня, о чём-то размышляя, а потом предупредил:

— Лида, граф человек порядочный, но он не самый уживчивый человек.

Это было согласие. Я уткнулась лбом ему в грудь и прошептала:

— Серёжка! Господи, какой же ты хороший, Серёжка! Как же я люблю тебя! Спасибо.

Граф очень быстро оформил все документы. Я стала графиней Р., получила французский паспорт, и мы с Серёжей улетели в Москву.

А потом Серёжа бросился на зов Карины, и я вернулась в Алма-Ату, решив, что потеряла его навсегда…

Наклонившись над краном, я завершала уборку — выполаскивала тряпки, мыла ведро. Всё ещё горячее, несмотря на вечернее время, солнце припекало спину. «Жарко сегодня, днём, наверное, градусов тридцать было, — подумала я, разогнулась, опрокинула пустое ведро на ступеньку и всхлопнула тряпку. Развешивая её на просушку, я оглянулась на громыхнувшие ворота.

Толкнув створку ногой, на участок зашёл увешанный гроздьями целлофановых мешков Паша, его белобрысая загорелая физиономия осветилась улыбкой.

— Ну и жарища у вас тут в горах! И это апрель месяц!

— У нас в горах и после жары мороз может стукнуть! Я тебя потеряла. Устал?

— Не устал, жарко!

Я поспешила под навес веранды — там Костя когда-то обустроил открытую с двух сторон летнюю кухню — и достала из холодильника бутылку с квасом.

— Ты долго, я уже волноваться начала.

— Да пока всех на базаре обошёл… тебе там гостинцы прислали, — кивнул он на мешки в руках и взгромоздил их все на стол. — Тот узбек, помнишь, мать которого от твоих БАДов выздоровела, чернослив передал и ещё что-то… курагу, кажется.

Паша стянул с себя промокшую тенниску, бросил на стул и продолжительно выдохнул:

— У-у-уф-ф! Я такси взял, а машина заглохла на последнем повороте… потом пока дошёл, — он взял из моих рук кружку с квасом и начал пить большими звучными глотками. — О-о-о, хорошо! Офигительный у тебя квас получается! — ласково улыбаясь, он вернул мне кружку и, тут же посуровев лицом, ткнул пальцем на ещё влажные доски лестницы, уходившей в дом, и спросил: — А ты, я смотрю, полы вымыла? Я же сказал, завтра вместе уборкой займёмся. Два этажа одна…

— Не ворчи, уже вымыла! — прервала я.

Укоризненно покачав головой, Паша отправился закрывать ворота. Я заглянула в мешок — в один, другой, третий…

— Паша, ты зачем столько мяса набрал?

Вернувшись, он поднял вверх указательный палец и назидательно произнёс:

— Мяса, Маленькая, много не бывает. Ладно, пойду искупаюсь, — и, поднимаясь в дом, предупредил: — Мясо не трогай, сам займусь!

Я принялась разбирать мешки с провизией — что-то убирала в холодильник, что-то в шкаф, и ворчала про себя: «Такси у него заглохло. Три недели здесь живём, обустраиваться надо, а мы всё чего-то выжидаем».

Не далее как утром я вела с Пашей диалог на эту тему.

— Паша, надо купить машину.

–…

— Жить в горах без машины невозможно. Не хочешь покупать, давай в аренду возьмём. Я не хочу каждый раз просить Костю.

— Маленькая, у нас будет машина. Я решаю вопрос.

— Почему ты упрямишься?

–…

— Паша!

— Маленькая, мы эту тему уже обсуждали.

— Обсуждали, но ничего не решили!

–…

— Паша!

— Маленькая, я повторяю в последний раз, его деньги мы использовать не будем.

— А я повторяю ещё раз, на карте мои деньги! Я эти деньги на показах заработала!

–…

— Паша!

— Маленькая, не тревожься, я сумею нас прокормить! И машина у нас будет…

«Деньги ему не те, а тащить в гору тридцать килограммов… — отведя душу, я улыбнулась, — Пашка — упрямец, но как же я рада, что он со мной! Без него совсем невмоготу было бы. Мама при каждой встрече напоминает о Костиной любви, а Костя… если бы Паши не было, Костя бы уже и жить сюда перебрался!»

Ветерок вздул штору, и я вздрогнула. В тени становилось прохладно — начавшийся бриз нёс с гор холодный воздух.

— Я Костю пригласил на шашлыки в воскресенье, — будто подслушав мои мысли, сообщил Паша, появляясь на лестнице. Он переоделся в спортивные штаны и свежую майку, влажные после душа волосы тщательно расчёсаны на пробор. — Он и Анну Петровну привезёт. Праздновать будем, я с понедельника на работу выхожу.

— Куда? На какую работу?

Паша усмехнулся и, отдавая мне влажное полотенце, вместо ответа спросил:

— Что я, Маленькая, умею делать? Охранять, машину водить. На такую работу и устроился! — он подошёл к столу, вывалил на разделочную доску большой кусок говядины из мешка и продолжал: — Шефа буду возить. Условия хорошие — один день в неделю выходной, машина всегда при мне, штука евров в месяц. Немного, но для начала ничего!

— Водителю? Тысяча? — удивилась я, развешивая его полотенце.

— Ну, не совсем водителю. Я же сказал: охрана!

— Для Алма-Аты тысяча евро неплохо. Твой шеф кто?

Пашка, пожав плечом, буркнул:

— Бизнесом занимается, — и тут же прикрикнул: — Иди оденься уже! Дрожишь вся.

Под коньячок и шашлычок Паша и Костя вскопали мне в воскресенье огород. Вечером, постелив всем постели, я ушла наверх в свою спальню, сразу уснула и проснулась от поскрипывания ступенек под чьими-то осторожными ногами.

— Куда ты? — следом послышался приглушённый голос Паши.

— Туда… наверх… — шёпотом пробормотал Костя.

— Ты не понял? Паша — охрана! Иди на своё место!

Я улыбнулась и, повернувшись на другой бок, крепко уснула.

Минуло два месяца, как я рассталась с Серёжей. За это время он не сделал ни единой попытки связаться со мной, и я запретила себе о нём думать.

Жизнь вошла в определённый ритм. По утрам Паша учил меня приёмам самообороны, был строг и терпелив, как брат; потом он уезжал на работу, а я занималась хозяйством. На выходные приезжал Костя и привозил маму.

За эти два месяца я так и не позвонила графу и всё чаще, со всё возрастающим беспокойством, думала о нём. «Что я ему скажу?» — спрашивала я себя по нескольку раз на день и понимала: что бы я ни сказала, Андрэ разгадает причину моего побега из Москвы и либо станет требовать возвращения в Париж, либо приедет сюда сам.

«А я ни к тому, ни к другому не готова», — вздохнула я, отрезала от мотка кусок ленты и склонилась к земле. Я подвязывала подросшие кустики томатов к опорам, спеша сделать работу по утренней прохладе. Переходя на следующий рядок, я подняла голову вверх и прикрыла глаза ладошкой — в просторе синевы кружил крупный хищник. Раскинув крылья, птица красиво, по спирали, спускалась к земле, сокращая радиус полёта. «Охотится! Видно, увидел добычу. Как им живётся среди людей? — спросила я себя, возвращаясь к работе, и дала себе слово: — Сегодня вечером позвоню графу… нет, не вечером, а в час тридцать дня! Он как раз закончит завтрак у себя в Париже».

От работы меня отвлёк шум открываемых ворот. Я оглянулась и застыла, потеряв способность и двигаться, и даже дышать. Сергей взглянул на меня и отвернулся, закрывая ворота. На его плече висел портплед.

Я смотрела, как он обходит виноградную шпалеру, как приближается по изгибистым дорожкам. Не дойдя до меня пары метров, он неуверенно остановился, не решаясь взойти на грядку, посреди которой я стояла, и сказал:

— Здравствуй, Лида!

Я медленно кивнула. Он скользнул взглядом по моему телу — пользуясь отсутствием Паши, ради загара я облачилась в бикини. Так мы и стояли, глядя друг на друга.

Наконец я очнулась и заторопилась с грядки, но не к нему, а в противоположную сторону. Наклоняясь под ветками малины, я обошла грядку и встретила его в дурманящем аромате расцветающих пионов у ступенек, ведущих на следующую террасу.

— Здравствуй, Серёжа!

Щурясь от солнца, он спросил:

— Не поцелуешь?

Я покачала головой.

— Я не знаю, с чем ты приехал. Пойдём, — я первой взбежала по ступенькам, перед лестницей в дом сняла с крючка сарафан, надела и только потом повернулась к нему. — Ты… ты на такси?

— Нет. Бауржан привёз.

— Он ждёт?

Сергей усмехнулся и покачал головой.

— Маленькая, я без тебя не уеду. Я приехал за тобой или к тебе, как решишь.

— Проходи, Серёжа.

Поднимаясь по лестнице, я приостановилась — не снимая сумки с плеча, Сергей разувался на коврике перед нижней ступенькой. Его рука — крупная, угловатая, с длинными пальцами, такая любимая… так близко лежала на поручне… Я отвернулась и побежала в дом.

Ступив в прихожую, Серёжа удивился:

— Пол тёплый.

— Да. По ночам топим пока. Днём тридцать, а ночью плюс десять. Если не топить, ванная за ночь выстывает, утром заходишь как в погреб. Проходи в гостиную, я тебя сейчас завтраком накормлю, — затараторила я, пряча волнение за многословием, и двинулась на кухню, — можно было бы внизу, на летней кухне, но там солнце. Там после двух хорошо…

— Лида! — Сергей схватил меня за плечи и прижался лицом к затылку. — Лида, Девочка, ты забыла меня? Чужая… неприступная…

— Ты уехал к другой женщине, Серёжа.

–…не могу без тебя… ни днём, ни ночью покоя нет…

Я пошевелила плечами, он руки убрал. Не оглядываясь, я ушла на кухню. Слёзы, сбегая по щекам, капали с подбородка, предательски оставляя на сарафане мокрые пятна.

Поставив чугунную сковороду на огонь, я тоненько нарезала ветчину, бросила её на сковороду, позволила подрумяниться и разбила яйца. На минутку накрыла крышкой — Серёжа любит полупропечённый желток. Отрезала от хрустевшего под ножом каравая ломоть и положила на тарелку. Сняла крышку со скворчащей яичницы и позвала:

— Серёжа, иди завтракать.

Он успел сменить майку на рубашку и, садясь за стол, зацепился взглядом за мокрые пятна на моем сарафане. Я улыбнулась и вновь защебетала:

— Приятного аппетита, Серёжа! Кофе вот только нет. Ни Паша, ни я не пьём, поэтому не покупаем. Есть квас, если хочешь, малиновый. Сама ставлю. Ну или чай… чай травяной — мята, кипрей, гвоздику добавляю… — я отрезала кусок пирога и поставила перед ним на тарелке, — вчера пекла и хлеб, и пирог… пирог капустный с грибами.

Умолкнув, я села напротив, наблюдая за тем, как он взял вилку, нож, как отправил первый кусочек яичницы в рот, и с отчаянием подумала: «Соскучилась! Как же я соскучилась, Серёжка… по рукам твоим… губам…»

— Маленькая, платочек сними, — прервал он молчание.

Я ахнула и потянула платок с головы. Он таким жадным взором объял рассыпавшиеся по плечам волосы, что я смутилась и пробормотала:

— Забываю… если не повязать, в глаза лезут…

Он резко встал и, перегнувшись через стол, взял меня за подбородок. Я утонула в густой-прегустой зелени его глаз… близко, ещё ближе… губы робко прикоснулись к его горячим губам… Я запоздало подумала: «Зачем?» — но вопрос тотчас растаял…

— Маленькая… счастье моё… одна ты у меня… одна… — покрывал он поцелуями моё лицо. Огибая стол, неловко толкнул его, загремев посудой, и выхватил меня со стула, — никому, никогда… слышишь?.. никому не отдам… моя ты…

Я уткнулась в колючую шею, вдохнула его тепло и мысленно возопила: «Вот он, вот он мой дом! Зачем же убегать, если только тут мне хорошо?» Прижав к себе, Серёжа гладил меня по волосам. Запустив руку в их гущу, сжал пальцы в кулак и потянул, понуждая меня поднять голову.

— Насмотреться на тебя… — прошептал он. Его взгляд медленно шарил по моему лицу, я вдыхала его дыхание. — Скучал, с ума сходил, ни делом заняться, ни бездельничать… тоска, одна непроходимая тоска без тебя. Вернись ко мне, Девочка!

— Это ты убежал…

— Нет, Маленькая, не убегал… и к другой женщине не уезжал. Ты моё счастье… жизнь моя…

Моё сознание растворилось в ощущениях — нежной ласке губ, ласковой нежности языка…

Но следующие слова вернули в действительность:

— Первого числа у нас свадьба.

— Первого?.. — я попыталась сообразить какое нынче число.

Он не понял моего замешательства и пояснил:

— Июня, Маленькая. Первого июня. Ты согласна… согласна стать моей женой?

— Я не отказывалась, Серёжа.

Он выдохнул, будто сбрасывая с плеч груз, и вернулся к поцелуям… быстро теряющим нежность.

— Девочка… соскучился… ротик желанный, сладкий… — рука, забравшись под подол сарафана, огладила мои ягодицы, пальцы скользнули меж бёдер. — Моя…

Каким-то образом мы оказались на полу в гостиной, на стянутом с дивана покрывале. Я лежала, тесно вжавшись в него всем телом, он теребил мочку моего уха. Спускаясь пальцами по шее, хотел добраться до груди, и не смог. Приподнялся, перевернул меня на спину и приник ртом к соску. Я чувствовала, что в нём снова растёт желание. Но он вернулся в прежнее положение, и я опять прилепилась к нему.

— Соскучился, боюсь истерзать тебя, — произнёс он и, прижавшись губами к моему лбу, глубоко втянул в себя воздух, — надышаться не могу… ветром пахнешь… травкой… Лидка, мне страшно — никогда, ни с кем я не терял голову до беспамятства.

Я потянулась к его губам и тем самым разрешила его борьбу с желанием в пользу желания…

А потом Сергей рассказал, почему так стремглав бросился на зов Карины.

— Когда мы с тобой в Москву вернулись, я подумал, что до свадьбы надо снять с себя лишние обязательства. Раньше, ещё в Париже, надо было заняться, а мне в голову не пришло. Закончил со счетами Галины, стал готовить портфель Карины, финансиста для неё нашёл. Всё думал, как бы с ней разговор выстроить, а тут она сама позвонила, вся в слезах, соплях, сообщила, что попала в переделку, и её арестовали. Я и раньше исполнял роль службы спасения.

— Спас?

— Что?.. Да. Обошлось почти без ущерба — лишили права постоянного проживания в Вене. Для меня её неприятности — удача, ради избавления от тюрьмы она на всё согласилась без уговоров и истерик. Надо было объяснить тебе свой отъезд, а я не стал, решил не беспокоить, не волновать. Получилось, что скрыть хотел. Позвонил тебе, когда самолёт сел в Вена-Швехат. Ты трубку не взяла, помню, подумал: «Ну как всегда! Телефон где-то бросила, сама чем-то занялась». Позвонил вечером — то же самое. Волноваться начал на следующий день, но тоже не сразу. Вначале позвонил Павлу — телефон отключён. Потом позвонил Маше. Маша сказала, что она ночевала в доме, ты в дом ехать отказалась, а сегодня куда-то, видимо, с самого утра уехала с Павлом, потому что ни его, ни тебя в квартире нет. Через полчаса она перезвонила и сказала, что на тумбе в спальне лежат банковские карты и твой телефон. И я всё понял… сразу вспомнился твой взгляд, когда я усаживал тебя в машину… Маленькая, это отвратительное ощущение… ощущение полной беспомощности… мозг мечется в поисках решения, а страх нашёптывает о бесполезности любого действия.

Я потянулась рукой к его щеке.

— Почему ты позвала с собой Пашу?

— Я не звала. Для меня было большой неожиданностью встретить его в алма-атинском аэропорту. Он умудрился прилететь раньше меня. В первый момент я подумала, что это ты его отправил.

Серёжа отнял от своей щеки мою ладошку и, прижав её к губам, задумчиво спросил:

— Павел догадался о твоём состоянии, а я нет?

— Ты настроен на переживания другой женщины.

Он какое-то время обдумывал мои слова, потом покачал головой и отрезал: «Нет!»

— Лида, я дом закончил, — сменил он тему, — лошади из шатра на конюшню переехали. Стефан с Васей баню опробовали, говорят, хороша, — он засмеялся, — Вася только хамам не одобрил. «Самая хорошая, — говорит, — наша русская, ну и финская ничего. А эта хамам! Ты, Сергей Михалыч, что ли, для форсу её выстроил?» Я говорю: «Для Маленькой. Маленькая любит хамам». Лида, Красавица тоскует. Вначале буйствовала, потом сникла. Я обещал, что привезу тебя. Она ждёт, Лида. Все ждут. Граф в Париже места себе не находит.

Я уже не могла скрывать слёзы, слишком много их собралось, и хлюпнула носом.

— Маленькая… плачешь? Прости меня, Девочка, я всегда жил один… жить «вместе» мне надо учиться. Глупенькая моя Маленькая! Сокровище моё. Выброси из головы других женщин! Нет никого! Одна ты у меня, единственная! — и он стал покачивать меня в объятиях.

Одно его присутствие дарило мне радость жизни. Слова исцеляли, наполняя жизнью каждую клеточку, иссушенную одиночеством.

К вечеру Сергей уехал на переговоры с мамой. Один уехал, без меня. Вернулся поздно, мы с Пашей ждали, не ужинали. Услышав шум подъехавшей машины, я слетела по лестнице навстречу и повисла у него на шее.

— Маленькая, соскучилась!

— Ты долго.

— Я гостинец привёз, Акмарал с Бауржаном чебуреки с джусаем для тебя передала, остыли вот только. А ещё мы тебе паспорт поменяем, Адильбек берётся помочь.

— Правда?

Удерживая меня на весу, он разувался, а я целовала его щёку, висок, уголок рта, ожидая, когда он скажет о главном, и, не дождавшись, поторопила:

— Серёжа!

— Правда, Девочка! Завтра поутру поедем в серьёзное учреждение, заявим об утере паспорта, а к вечеру уже получим новый документ с изменённым годом твоего рождения.

— Я не об этом, Серёжа!

— А о чём, Маленькая?

— Серёжка, не томи! Что мама сказала?

— Мама? А что мама скажет? Мама приняла от меня корзинку цветов, чаем напоила. Мы посидели, поговорили… С мамой всё хорошо, Маленькая!

— И? — я стукнула ладошкой по его груди. — Серёжка!

— Ну-у… мама согласилась на переезд.

— И-и-и-и-и… — в вечернем прохладном воздухе мой визг разнёсся по всему ущелью. — Как тебе удалось?

— Нет-нет-нет! Вначале поцелуй меня. Три раза. За гостинец. За паспорт. За маму. Поцелуй так, чтобы у меня дух захватило. Сможешь?

Я нащупала под собой ступеньку, встала на неё и коснулась языком его губ…

Вначале Серёжа бросил на пол мешочек с гостинцем. Руки прижимали, мяли, ласкали моё тело. Потом его губы властно обхватили мои, и поцелуй перестал быть моим. А потом раздался треск разрываемой ткани.

— Серёжа… Паша…

— К чёрту Пашу… не мальчик… — прорычал он, и, как был в носках, затащил меня в подвал.

Через пять дней мы вылетели в Москву. И когда самолёт, оторвавшись от земли, набирал высоту, Серёжа притянул меня к себе и, целуя в лоб, сказал:

— Поехали домой, Маленькая.

Я подумала и подтвердила:

— Домой!

Отныне и навсегда понятие «дом» у меня ассоциируется с Сергеем. Там, где он, его дух созидания и гений создателя, и есть мой дом.

Из Шереметьево мама и Паша уехали в усадьбу, а меня Серёжа привёз на Юго-Запад.

— Мы встретимся завтра на бракосочетании, — как бы между прочим сообщил он в лифте.

— Что? Как завтра? — не поняла я.

— В ЗАГС тебя будет сопровождать граф, он утром за тобой приедет.

— Подожди, Серёжа! — я потрясла головой. — Я что, буду ночевать одна? Почему? Почему я должна ночевать здесь одна?

— Я хочу завтра перенести тебя — мою законную жену, через порог нашего дома.

— А досрочно нельзя? Перенеси меня через порог сегодня, ты ведь уже взял меня в жёны! Или останься здесь со мной!

Он пресёк мои возражения поцелуем. До самой двери в квартиру мы целовались, и я смирилась.

Дверь нам открыла Даша и, отступая перед нами в глубину холла, вместо приветствия воскликнула:

— Ой, Лида, какая ты чёрная!

— Здравствуй, Даша! — откликнулась я и хохотнула. — Рада тебя видеть!

— Ой, здравствуй, Лида! И похудела… платье такое красивое, а ты…

— Какое платье?

— Как какое?.. Свадебное.

— Свадебное? — опешила я и повернулась к Серёже. — А у меня есть свадебное платье? Откуда? Он лишь лукаво улыбнулся.

— Та-ак. Значит, свадебное? Что и фату на меня нацепишь?

Он отрицательно помотал головой.

— Уже легче! Серёжка, так у нас бракосочетание или самая что ни на есть традиционная свадьба? — задала я следующий вопрос и, увидев, как он радостно ухмыльнулся, простонала: — Бо-о-же! Мы что, ещё и свадебным кортежем по памятным местам города попрёмся? О боже мой! А потом под крики «Горько!» целоваться будем? Не-е-ет! Хочу обратно на свою дачу! Даша, я надеюсь, платье без кринолина?

— Лида, платье очень красивое. С кружевом, атласное, на подложке из тафты.

— Мишель? — спросила я у Серёжи.

Серёжа кивнул и заключил меня в объятия.

— Я думала, мы просто распишемся, — жалобно прошептала я.

— Маленькая, завтра мы начинаем историю нашей семьи. А история семьи должна начинаться со свадьбы.

— А что было до сих пор, забудем? — я вздохнула и ещё более жалобно добавила: — Расставаться с тобой не хочу.

— Девочка, только на сутки, теперь мы вместе навсегда… дай ротик… — он поцеловал меня и ушёл.

Даша, тактично удалившаяся на кухню, пока мы шептались, выглянула на звук хлопнувшей двери и повела меня в спальню показывать платье. Подойдя к безголовому манекену, она стащила с него чехол, и я тихонько ахнула. Белый шёлковый атлас платья был словно подсвечен изнутри розовой лампой. Этот едва уловимый намёк на свечение создавала подложка из красной тафты. Ни кринолина, ни шлейфа, к счастью, у платья не было, жёсткий корсаж переходил в мягкую драпировку юбки, которая книзу расширялась. Глубокое декольте было прикрыто кружевом ручной работы. Из этого же кружева были выполнены длинные с петлёй-захватом на средний палец рукава.

— Видишь, какое! — зачарованно прошептала Даша. — А ты…

— Хочешь сказать, не соответствую такой красоте?

Даша открыла стоявшую на прикроватной тумбе обувную коробку, и у меня вновь перехватило дыхание. Туфли всегда были моей слабостью, а эти были особенно хороши. Они были выполнены из того же белого атласа, что и платье, задника у них не было, вместо него вокруг пятки пересекались две узкие ленты и, заходя на щиколотку, ещё раз пересекались и скреплялись между собой на маленький бант.

— Лида, посмотри! — отвлекая от туфель, прошептала Даша и протянула мне открытый футляр. — Это бриллиант?

В футляре лежало колье — цепочка из завитушек шириною около семи-восьми миллиметров. Завитушки шли от краёв цепочки к центру, где охватывали с двух сторон овальный камень — розовый бриллиант каратов в десять.

— А вот ещё, Лида! Смотри, сколько бриллиантов! — и Даша подала мне ещё один футляр, на этот раз с маленькой короной. Состоящая из тех же завитушек, что и колье, корона сверкала бриллиантами в точках пересечения завитушек.

Ошеломлённая всем этим великолепием, я попятилась и бессильно опустилась на кровать. Слишком разительным был контраст между моим скромным и уединённым вчера, с соловьиными песнями по ночам, и блистающим бриллиантами завтра.

— Лида, ты чего? Расстроилась, да? Ты не переживай, я сейчас придумаю, как осветлить твою кожу, — по-своему поняла моё состояние Даша. — Пойдём вниз и будем приводить тебя в порядок.

Мы спустились на кухню, где Даша обустроила самый настоящий салон красоты. Велев раздеться до трусов, она стала обёртывать меня какими-то примочками, намазывать кремами, масками, без устали ворча при этом:

— Ты бы ещё цыпки развела… сейчас масла побольше капну… кожу высушила, того и гляди шелушиться начнёт!.. Волосы рыжие какие-то стали… на солнце обгорели, что ли? Зачем ты так загораешь? От солнца кожа стареет… пятна всякие могут появиться…

— Расскажи, что нового произошло, — утомившись её бурчанием, прервала я.

— А что нового? Много чего. Дом Сергей Михалыч закончил. Этот… дизайнер Вадим… так он, мне кажется, жил у нас.

— Вадим?

— Ага! Марь Васильевна его кривоносым зовёт. Ну, он и придумывал интерьер… но скромно всё как-то… Знаешь, — оживилась она, — он к Эльзе клинья подбивал… Вадим этот. Да не сладилось у них. Марь Васильевна говорит: «Он кости немки пощупал и передумал». А мне кажется, это Эльза ему от ворот поворот дала. А ты почему уехала?

— Уехала.

— Стефан на тебя сильно сердится.

— Почему?

— Ну почему-почему? Из-за лошадок! Ты уехала, лошади скучают, застаиваются, а он нянькается. Стефан же тяжёлый, скакать на них не может, так он на Грома садится, а твоих за собой гоняет.

— У тебя как со Стефаном?

Даша вспыхнула: и лицо, и шея, и грудь в вырезе платья — всё разгорелось румянцем, и я поняла, у Даши со Стефаном хорошо, у них отношения.

Назавтра, с самого утра и весь день, меня не покидало ощущение сказки.

Я плохо помню тот день, мы много целовались, много танцевали.

Помню глаза Серёжи — искристые, восхищённые, они захватили меня в сладостный плен ещё тогда, когда Андрэ вёл меня к нему по Романской гостиной особняка Смирнова, и больше не отпускали.

Помню, как мы приехали в усадьбу, и Серёжа от самых ворот нёс меня на руках по дорожке, усыпанной лепестками роз. А едва он переступил порог дома, оркестр заиграл «Розовый вальс любви», и мы закружились в вальсе.

Помню, когда гости уже занимались сами собой, мы сбежали из-за стола. Серёжа посадил меня на Красавицу в приобретённое для этого случая дамское седло и, ведя лошадь под уздцы, показывал усадьбу. Я больше смотрела на него, чем вокруг.

Потом он знакомил меня с домом. Привёл в конец коридора на втором этаже, чтобы показать нашу спальню, и, перенося на руках через порог, воскликнул: «Лидка, ты жена моя!» У него был такой торжествующий вид, что я рассмеялась, и у него изменился взгляд… Он был особенно нежен, будто это был наш первый секс.

А потом, когда мы торопливо приводили себя в порядок, Серёжа как-то необычно притих, и я вдруг начала волноваться. Он вывел меня из спальни, достал из кармана ключ и открыл дверь комнаты напротив. Ярко освещённая западным солнцем, она была пуста, и только оформление стен вполне однозначно говорило о её назначении.

— Мебель пока не стал покупать, — тихо произнёс Серёжа за моей спиной.

— Серёжа… я… — забормотала я бессвязно, — милый… детская… ты веришь… — и заплакала.

— Маленькая, я знаю.

Я плохо помню день в целом, но те события, что врезались в мою память, были поистине сказочными.

Даже мама, не простившая удочерения ни мне, ни графу, которая, как мне рассказывали, накануне при знакомстве с графом была холодна до невежливости, к концу дня забыла, что «никакой он ей не родственник», как упрямо твердила в самолёте. Граф Андрэ был с нею настолько предупредителен, учтив и терпелив, окружил её таким вниманием, что растопил обиду за удочерение. И в этом тоже была сказка.