Невозможное возможно. Стихи

Лариса Логинова

В сборник вошли лучшие из стихотворений, написанных в период с 2014 по 2021 годы. Гражданская, философская, психологическая лирика и совсем немного любовной.

© Лариса Логинова, 2021

ISBN 978-5-0053-8950-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Невозможное возможно

Уходя возвращаться, до слез накричавшись глазами,

обнимать пустоту, выпивать вместо кофе туман.

Дозвониться на номер, который хронически занят,

и нажать на отбой, телефон опуская в карман,

не сказав ничего на: «Алло! Говорите, я слышу»,

не ловить по ночам фонарей мотыльковый эскорт,

не заметить в упор, как неровно кометами вышит

темно-синий колпак над седыми вершинами гор.

Расписаться на дне, оставляя автографы рыбам,

заблудиться в траве и дорогу найти в облаках.

Напроситься к тому, кто давно непростительно выбыл,

и понять, почему измеряется страх в пауках.

Прочитать на ноже приворот и порезаться ложью,

наглотаться обид, а потом поворачивать на…

В параллельной себе невозможное будет возможно,

нужно просто пройтись до себя сквозь порталы окна.

Проснёмся рядом?

Темнота задышала громче,

а тела посекундно ближе,

я под веками вижу солнце,

поцелуем себя ты выжег

на моей покрасневшей коже,

на сочащемся болью сердце.

А прижаться теснее можешь?

Я годами мечтал согреться.

Пальцы, ясно тебя увидев,

задрожали, узнав мгновенно.

Не писал о таком Овидий —

обжигая, бежит по венам

раскаленная лава крови —

не держи в берегах, не надо,

вечер наш без лекал раскроен,

ночь постелью широкой смята.

Засыпая уже под утро,

видя звезды незрячим взглядом,

прошепчу: «Ты — восьмое чудо»

и добавлю: «Проснемся рядом?»

Не один

Не марая пустыми фразами,

поплотнее задвинуть шторы,

и неважно, что слишком разные,

не волнует, что очень скоро.

Утопая в дыму сомнения,

позабыв про остывший кофе,

не смогли иначе ни ты, ни я —

мы же оба в провалах профи.

Прикоснуться, раздеться, сплавиться,

выдирая стоп-краны с мясом —

на двоих единая матрица

и один опьяневший разум.

Тишину разбивая хрипами,

отражаться в тебе зеркально,

мы друг друга пожали, выпили

слишком жадно и так не тайно.

Вздохом тихим твоим разбуженный

я пойму — не приснилось все же:

что теперь не один, что нужен и

слишком разные так похожи…

Трансплантация души

Гемодиализ священных писаний бессилен,

писк аппаратов — привычная азбука Морзе.

В боль провалившись с вершины морфина просила:

руки в крови виноградной получше отмойте,

только потом осторожно беритесь за дело.

Я столько лет ожидала — появится донор.

Архихирург шестикрылый и очень умелый

мне сообщит: «Все готово» обыденным тоном.

Дальше навалится сон многотомным кошмаром,

будет темно, и поставят на паузу сердце,

полуживой мне привидится многое в малом,

и задрожу, просыпаясь, пытаясь согреться.

…«Не приживается, — скажут врачи обреченно, —

не помогают иммунодушедепрессанты,

мы просчитались, ошиблись критически в чем-то,

зря понадеялись на милосердие Санта…

Санта-Марии, Лючии, Иуды и Павла —

поистощились запасы щедрот и подарков,

зря заказали авансом спасителей лавры,

как ни прискорбно — уже не помогут припарки».

Температурю. Скребется и рвется наружу

мой трансплантат, отторгается больно и трудно.

Больше за жизнь не цепляюсь, ни капли не трушу —

Душеспасения День — он нисколько не Судный.

Дурная Луна

Я вижу — встаёт дурная луна…

Джон Фогерти

Вибрация вдоль хребта —

становится дыбом шерсть,

проезжая часть пуста,

но шансы дождаться есть.

Коснулись ноздрей духи

и мелкую будят дрожь.

Заделаться бы глухим —

не слышать орущих рож,

не чуять пивную вонь

и «Мальборо» фимиам.

Бормочет она: «Не тронь»,

ты слышишь: «Конечно, дам».

Скорее подальше в тень —

двоим навредит толпа.

Схвати. Оглуши. Раздень.

Плевать, что она глупа.

Неважно, какой размер

и ноги какой длины —

сейчас ты горяч и смел

во власти Дурной Луны.

…Кровь сладкой такой была,

и бился в ладони пульс,

теперь укрывает мгла

остывшее тело. Пусть.

Перебираю прожитые дни

Перебираю прожитые дни:

от ясписа до черного опала.

На полках лет разложены они,

рассыпано-потеряно немало.

Пропала где-то детства бирюза —

её напрасно под столом ищу я.

Пытаюсь, хоть и знаю, что нельзя,

на барахолке прикупить другую.

Покрылся пылью юности алмаз,

тусклее стали радужные грани.

Обычным кварцем кажется сейчас,

который не сияет и не ранит.

Я протираю каждый камень-день,

дышу на них, холодные, напрасно,

купаю в теплой дождевой воде

и вижу, сколько не хватает разных:

заброшенных со злости под диван,

распроданных по глупости когда-то,

обмененных на водочный туман,

заложенных до будущей зарплаты.

Их не найти и не вернуть назад,

оставшиеся выстрою по краю.

Когда-нибудь случится камнепад,

но я уже об этом не узнаю.

Снишься

Снишься. Пошло, давно и прочно;

ксерокопией влажной тело

отпечатается на простынь,

раскрываются губы спело;

незаметно в меня пророс ты;

выгорает в рассвете ночь, но

проступают следы на коже —

поцелуев попали искры;

неохотно стихают вздохи;

уходя, остаешься близко —

по Писанию это плохо,

но иначе уже не сможем.

Усмехается ревность в спину;

пересохли от жажды губы,

забывает о ритме сердце.

Посыпаем запреты густо

аморальности жгучим перцем.

Я когда-то к тебе остыну?

Корни

Я выдирала корни из земли

окрашенной,

отравленной,

заразной.

Они кровили, медленно рвались

поклеточно,

пониточно,

не сразу.

Меня кромсала скальпелями боль

крушащая,

жестокая,

тупая,

когда из почвы, больше не родной,

саму себя

тащила я,

спасая.

Серпентариум

Мой мозг — серпентариум, в нем извиваются мысли,

неслышно шуршат чешуей по височной кости.

На ветках аксонов, изящно свернувшись, повисли

ленивы и сонны, совсем не желают ползти.

Но этот покой иллюзорно-обманчив — я знаю.

Накопится яд в прилегающих к нёбу клыках,

праправнуки первого Змия из древнего рая

мгновенно укусят, а я не успею и «Ах!»

испуганно выдохнуть, стиснута обручем боли,

закапает яд, прожигая дорожки в коре.

А после в груди очень сильно и резко заколет,

и я подавлюсь недотянуто сорванным «ре».

Но смерть не придет — резистентность хреновая штука,

спустя пару дней засверкаю как новый пятак,

а мысли совьются в клубки без единого звука,

куски старой кожи оставив висеть на висках.

Отпускаю себя

Отпускаю себя, разжимая скрипящие пальцы,

проливаюсь тягучим потоком горячей смолы.

Приглашаю на самбу, на танго, на румбу, на вальс и

обещаю плясать и не думать, что зверски малы

башмачки, у которых шипы незаметны снаружи —

по кровавой дорожке за мной не потащится принц,

наплевавший на то, что был так удушающе нужен

замарашке, опять упустившей обещанный приз.

Возвращаясь домой босиком и почти Ариэлью,

прошепчу: «Кончен бал», в темноте на кота наступив.

Снова в руки себя, и прокрустовой станет постелью

колченогий диван у стены под божественной Лив*.

____________________

*имеется в виду актриса Лив Тайлер.

О чём мечтают боги?

«О Господи, Боже Всеблагий, спаси, помоги, покарай» —

молитвы комками бумаги засыпали доверху рай.

Ладоней белесые пятна и дыры распахнутых ртов,

наверное, это приятно, быть богом… на пару веков.

Потом всё сильнее изжога, от ладана кашель и сыпь —

мечтает Всевышний немного глухим и безумным побыть,

желает предаться маразму, ослепнуть, забыть ху из ху,

по новой скроить протоплазму, как шубу на рыбьем меху.

Пузырь раздавить с Люцифером, устроить на небе футбол,

орать, позабыв про манеры: «Архангелы драные! Гол!»

Продолжить веселье в геенне, смешав непорочность и грех,

мурлыкая пьяно: «Я бог? Не… да клал я с прибором на всех!»

Виски облаками укутав, наутро взобраться на трон,

вчерашнее помнится смутно, он снова спасающий Он,

карающий, слышащий, вечный, мечтающий без тормозов

лететь по космической встречной… Разбиться? Пожалуй, готов.

В шейкере столичной суеты

В шейкере столичной суеты

взболтаны надежды и мечты,

смешаны с тоской по тишине

и боязнью оказаться вне

правил, протоколов и обойм.

Прекращая быть самим собой,

плыть в потоке пестром у метро

картой из столичного Таро.

Изживать привычки и акцент

тысячным прогоном мизансцен,

втискивать себя в модельный ряд

и сдавать кому-то напрокат.

В шейкере столичной суеты

незаметно растворишься ты.

Боже, каюсь…

Боже, каюсь. Виновен. Грешен:

простынь влажно ласкает тело,

обвивает, касаясь нежно.

Не бросай, умоляю, между

двух границ, обведенных мелом.

Боже, каюсь. Смертельно грешен.

Снова снятся глаза, улыбка,

кожа пахнет вином и мятой,

губы — сладостью спелой вишни;

сердцу жарко и тесно слишком,

как бумага запреты смяты.

Снова снится его улыбка.

На коленях молюсь полночи

и вонзаю в ладони ногти,

шепот слышали только свечи —

знаю, проклятым буду вечно.

Совладать я с собою смог бы,

безответно молясь полночи?

боже… каюсь… но снова снятся…

на коленях… смертельно грешен…

Скроить из «может быть»

Скроить из «может быть» рубаху и пиджак,

пошить из «ничего» узорчатый берет.

Сметать и распороть, увидев — всё не так,

заметив между «да» непрошеное «нет».

Писать на зеркалах поэмы о весне,

обрезком «ни за что» царапая стекло.

На спицы набирать решительные «не»

и сразу распускать самой себе назло.

Шаблоны, лоскуты и нитки подмести

и выбросить в камин невыносимый сор.

Как жаль, успел ладонь порезать до кости

осколок «никогда», невидимый в упор.

Невольная мать

— Товарищ военврач, мне очень нужно.

Одну минуту. Больше не прошу! —

бежала за врачом, дыша натужно,

не замечая боя дальний шум.

— Есть пять минут, потом — сшивать и резать,

Сама же видишь, сколько их лежит.

В кишках у многих с полкило железа,

помедли — и готов перитонит.

— Не задержу, не дура, понимаю, —

брезгливо показала на живот, —

родиться должен… сын фашиста к маю.

Прошу Вас, доктор, сделайте аборт.

— С ума сошла? — нахмурился сердито,

втоптал окурок в землю сапогом. —

Пошел я. Ждут. Дискуссия закрыта.

Родишь — полюбишь. Будет всё путём.

— Послушай, ты! — отчаянно вцепилась

Конец ознакомительного фрагмента.