Снег на Рейне

Лариса Кеффель-Наумова (2024)

Действие романа «Снег на Рейне» начинается в семидесятые годы XX века и продолжается в наши дни. В центре повествования — судьба девушки Лилиты, впечатлительной, тонко чувствующей и мечтательной натуры, не лишённой, однако, жизненной стойкости и силы духа. В Лилите течёт русско-эстонская кровь, но её жизнь в Тарту наполнена невыносимыми тяготами, Россия переживает безумие девяностых, и девушка принимает решение эмигрировать в Германию в поисках лучшей участи. Но реальность, как всегда, оказывается гораздо сложнее и шире даже самых смелых о ней представлений. Через образ главной героини, которая преодолевает искушения и совершает духовное восхождение, раскрывается притягательность славянской ментальности: жертвенность, духовная высота мировоззренческих ориентиров человека, вобравшего в себя традиции русской культуры и православия. Эти качества противопоставляются прагматичности, равнодушию и эгоцентризму Запада. «Снег на Рейне» — роман о судьбе нашей современницы, которая, несмотря на все беды и испытания, выпавшие на её долю, остаётся собой.

Глава I. Она

…Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

Арсений Тарковский

Мать в очередной раз гладила отцу «выходную» красную рубаху. Была пятница. Отец собирался на гулянку. Мать это знала и не сопротивлялась. Она русская, муж эстонец. Жили они в Тарту. Лилька сидела в углу нахмурившись. Две недели назад ей исполнилось шесть лет. Была она рослой темноволосой девочкой, с зеленоватыми с золотыми крапинками глазами, несколько вытянутыми к вискам, и вздёрнутым вместе с верхней губой носиком. Стандартное платье, купленное на её возраст в детском магазине, всегда выглядело на ней немного коротким, юбка не могла прикрыть чересчур длинные, как у цапли, ножки. Мать всё время надшивала или надвязывала рюшки из другого, более-менее подходящего материала или ниток. Особо выбирать не приходилось.

Отец, когда бывал пьяным, а бывал во хмелю он частенько, орал матери: «Забери своего бастарда! Нагуляла!» Лилька не понимала, кто это такой, бастард, и где мама гуляла. Она была очень похожа на отца — двухметрового великана: эстонская рослая порода и материн тёмный окрас. Мама, наоборот, была небольшого роста, миниатюрная, с тёмными, чуть подвивающимися роскошными волосами, с которыми она не могла совладать, и Лилька каждое утро была свидетельницей мучений матери, собирающей эту роскошную гриву на затылке в хвост. На последнем обороте она не вытаскивала до конца волосы из-под резинки. Получалась такая чудесная причёска — «пальма». Мать перехватывала эту роскошь модной заколкой, и Лильке казалось, что её мама похожа на всех эстонских, польских и других моделей, которых она видела в журналах мод с выкройками, что лежали на журнальном столике в гостиной.

…Мать шила себе и знакомым.

— Мам, мам! — галдела Лилька. — Ты сошьёшь мне принцессино платье? Такое, из розового тюля?

У матери, в этот момент подкалывающей что-то, во рту были булавки.

— Сосью! Сосью! Только остань! — шепелявила мать.

— А когда? — не унималась Лилька.

— Когда за тобой приедет прекрасный принц! — мать наконец выбрала изо рта все булавки.

— А он приедет? — сомневалась Лилька.

— Конечно! — улыбалась мать. — В своё время.

Когда вырастешь…

…Девочка радостно прыгала вокруг матери, которая наконец-то закончила причёсываться.

— А теперь подушись «Красной Москвой»! Ну пожалуйста!

Мать вытаскивала из коробки флакон, присев перед трельяжем, и, томно откинув красивую голову, душилась сама и стеклянной пробкой проводила за ухом и по шее вертевшейся рядом дочки, верещавшей от восторга, вдруг в порыве молодой, искрящейся радости вскакивала — и вдвоём, взявшись за руки, они минуту или две кружились, хохоча до слёз.

Отец привёз мать к себе, в Эстонию, после армии. Он служил в Шуе, под Иваново, а Иваново, как известно, город невест. Там и познакомился с ней на танцах, в увольнительной. Эта девушка показалась ему на брызгающей разноцветными фонариками танцплощадке, в ритмичных звуках музыки до того красивой, что всё никак не решался подойти — только краснел, опускал глаза и топтался около круга, как стоялый конь. На ней была полупрозрачная нейлоновая блуза, на осиной талии стянута летящая пёстрая юбка, туфли-лодочки… Цыганка, как звал её отец, этакая Эсмеральда с блестящим великолепием смоляных волос, рассыпавшихся по плечам! А она не могла оторвать взгляд от нездешнего великана, совсем не похожего на русских парней, — высокого застенчивого исполина с будто выгоревшими от солнца волосами.

— Ну иди! Пригласи его! — пихали её подружки, и она подошла.

Служивый, при виде которого вдруг так тревожно забилось сердце девушки, оказался эстонцем из Тарту (в Шуе его за диковинную манеру коверкать слова прозвали «иностранец»). Где эта Эстония? Какая это страна? Никто в ней не был.

В XI веке дружина киевского князя Ярослава Мудрого присоединила часть земель эстов к Киевской Руси. Князь основал на этих землях город Юрьев, то бишь Тарту. Кому только не принадлежал город! Времена тогда были неспокойные. Продвинутые правители удовлетворяли свои гендерные амбиции в войнах: на полях сражений, в осадах и штурмах городов-крепостей, к каковым и принадлежал Тарту. Ох и швыряло его! От новгородцев — к ливонцам, от суетных поляков — к воинственным шведам. Повидал городок на своём веку — мало не покажется! Жители сей «цитадели», судя по всему, так и не отошли от постоянных пертурбаций бытия и сознания и до сих пор находятся как бы в перманентном удивлении от того, что с ними произошло. О глубокомысленности и неторопливости мышления эстонцев ходят легенды.

Солдата с солнечными волосами и хрустально-голубыми глазами, обжигающими холодноватым взглядом, с густыми светлыми ресницами под белёсыми, словно выгоревшими бровями звали Айвар. Наверняка в его крови соединились и новгородцы, и поляки, но прежде всего, как потом уже смекнула Ирина (так звали шуйскую Эсмеральду), любители выпить! Но это было потом. А сначала была любовь, они уходили далеко в луга и целовались, целовались… Ирину провожали как за границу. Гуляли три дня.

Мать Айвара, Пирет, встретила невестку неласково. Всё время на эстонском что-то сердито бурчала, показывая головой в сторону Ирины: мол, привёз, «свою» не мог взять! Там, в России, Айвар был с ней другим — нежным, добрым, приносил ей луговые цветы, бабочек в банке. Один раз Ирина пришла на свидание, а он открыл банку — и бабочки разлетелись: лимонницы, павлиний глаз, шоколадницы, капустницы… Ирина замерла от восторга! Но здесь, в Тарту, всё изменилось. Появились старые друзья, с которыми он работал в порту. Грубые, немногословные, они смотрели на Ирэну, как они её называли на эстонский манер, как на чужую — русскую — и при случае высмеивали Айвара, настраивали против молодой жены. Она была уже беременна и, стиснув зубы, терпела грубость и отчуждённость мужа. Он стал часто выпивать. Когда родилась дочка, лучше не стало. Айвар хотел сына.

Запах раскалённого утюга напомнил Лильке, что отец опять уходит. Мама весь вечер будет плакать. Лильке тяжело было видеть, как мать страдает. Схватив любимого мишку, поверенного во всех её горестях, она незаметно выскользнула на улицу. За дровяным сараем её остановил сосед. Спросил, что случилось, почему она такая грустная. Стал утешать: гладил по волосам, что-то говорил мягким, вкрадчивым голосом. Лилька не могла понять, почему эти вроде бы нежные прикосновения так ей неприятны. Незаметно он подвёл её к сараю и, тяжело дыша на неё перегаром, стал залезать ей в трусы. Лилька хихикала — было щекотно, но потом стало неприятно и даже больно. Она попыталась вырваться, а палец соседа всё пытался проникнуть внутрь Лильки.

— Что с тобой?

Девочка прибежала потная, расхристанная. Мать опять плакала. Лилька нахмурилась.

— Ничего.

— А что ты такая?

— По дровам лазила…

Невдалеке от центра Тарту жила её бабушка Пирет, мать отца, — одна, в частном доме. Совершенно сумасшедшая женщина. Тогда она казалась девочке очень старой, но позже Лилька поняла, что было ей только около шестидесяти. Сумасбродная бабка очень любила всякую живность: голубей, бродячих собак, но особенно крыс, даже дома прикармливала их. Эти малоприятные существа вечно шмыгали по полу. Когда Лильку привозили к бабушке, вечером девочка долго лежала и не могла заснуть, слушая в темноте шуршание этих тварей; она в ужасе подтыкала везде одеяло — и так и забывалась сном, с поджатыми ногами, боясь, что крысы отгрызут у неё что-нибудь или укусят.

Однажды она наливала себе воду на кухне. На плите — старой, дровяной, как из страшных сказок братьев Гримм, — что-то булькало. Вдруг Лилька почувствовала взгляд. Бессознательно обернулась. Недалеко от неё спокойно, уложив длинный хвост, сидела большая жирная крыса и смотрела на Лильку своими глазками-бусинками, будто изучая её, прикидывая, стоит ли нападать… Крыса была размером с кошку. От ужаса Лилька завизжала, и крыса медленно, как бы нехотя, снялась с места и тяжело, недовольно переваливаясь, засеменила за угол, на прощание осклабившись и вильнув хвостом, как кнутом. Эти хитрые бестии с длинными узкими мордами потом будут преследовать её в кошмарных снах всю жизнь.

Как-то раз по телевизору Лилька увидела один старый иностранный фильм. Сюжет она не запомнила, но её поразила яркая картинка счастья, общая атмосфера добра, покоя и благополучия. В великолепном доме, с увитыми плющом большими окнами и выходящей прямо в сад полукруглой террасой, жила счастливая семья. Детки в белых штанишках и платьицах бегали по зелёной лужайке и брызгались из маленького круглого фонтана с чудесной мраморной фигуркой гречанки посередине, а мама и папа пили кофе из изящных чашечек и нежно смотрели друг на друга, сидя за овальным, накрытым к завтраку столом. Почему-то больше всего поразил маленькую Лильку этот стол: серебро сервировки, поблёскивающее в лучах утреннего солнца, и ослепительно-белая крахмальная скатерть, которую колыхал лёгкий летний ветерок. А дальше, по ходу фильма, ещё одна сцена томительным несбыточным желанием врезалась в сердце маленькой Лильке: вся семья куда-то шла, родители держали детей за руки, все были нарядно одеты. Мужчина, усатый красавец в сером цилиндре и в сюртуке-визитке, в лаковых штиблетах, с тросточкой, всё с той же любовью и восхищением, что и в начале, смотрел на обворожительную красавицу жену в летнем платье кремового цвета с летящими лентами, кружевами и цветами и в шляпе в тон, завязанной сбоку, под подбородком, изящным шёлковым бантом. Лилька, как загипнотизированная, не могла оторвать от экрана взгляд. Так и сидела с открытым от изумления ртом на стуле около телевизора, хотя фильм уже кончился. Неужели это существует на свете?..

— Ты что? — улыбнулась мать. — Уже поздно. Пора спать.

В эту ночь Лильке снилось, что она принцесса в воздушном розовом платье и идёт куда-то с улыбающимся, похожим на отца великаном, только великан добрый и держит её за руку, чего отец никогда не делал. Отец редко выходил с ними, а если они и шли куда-то вместе — всё равно ничего хорошего не получалось. Всегда случался скандал, потому что он непременно искал, где бы выпить. А Лильке так хотелось идти, взяв их обоих за руки, чтобы все вокруг видели: у неё тоже есть отец и какая у них счастливая семья!

Сосед потом ещё не раз при случае затаскивал Лильку в сарай, а позже стал зазывать домой — посмотреть котёнка или поесть мороженое. Так продолжалось несколько лет. Девочка ничего не говорила матери, но твёрдо решила сбежать отсюда, из этого города, навсегда. Вырваться из этой беспросветной, серой жизни, подальше от постоянных гулянок отца и приставаний соседа. Она чувствовала себя Алисой. Ей казалось, что где-то есть Страна чудес, где исполнятся все её желания! Поэтому училась хорошо. Была старательной. Какие ж чудеса могут произойти с троечницей?! Да и лучше всего ей было в мире книг и контурных карт.

Лилита — это было её полное имя — с удовольствием занималась общественной работой: в то время как остальных учеников, прикреплённых к редколлегии, как ветром сдувало после уроков, она, наоборот, до самого вечера с удовольствием ползала по полу в пионерской комнате, вся обмазанная клеем, прилаживая на ватман вырезанные из журналов картинки и фотографии, рисуя с высунутым от старания языком в стенгазету цветы и букеты, сочиняя стихи. Домой идти не хотелось. Старая уборщица каждый раз с ворчанием гремела сзади ключами, запирая за ней, последней, дверь школы…

Настали девяностые. Советский Союз стремительно начал разваливаться на составные части. Прибалты первыми стали рваться прочь. Национализм в Эстонии к тому времени зашкаливал. От всего этого хаоса и неразберихи, которые происходили со страной, Лилька совершенно одурела. Как-то она прочитала объявление в газете: в Германии в немецкую семью требовалась нянька детям. Обещали визу, проживание и учёбу: Au-рair-Mädchen^[1], или, иначе, Kindermädchen^[2]. Так она теперь будет называться! В школе Лилька как раз учила немецкий. Недолго думая, она написала по указанному в газете адресу. Рассказала, что закончила школу, знает неплохо язык, располагает к себе детей и легко ладит с ними. Добавила, что хотела бы учиться в Германии. Немцы, видимо, обрадовались и молниеносно прислали положительный ответ, а затем и приглашение. Сомнения отпали. Лилька в одну ночь, поплакав для порядка, приняла решение и — в буквальном смысле — сбежала! До последнего не говорила ничего матери. Знала, что не пустит.

Когда самолёт взмыл в небо, взяв курс на Франкфурт, она вдруг с жалостью вспомнила растерянные глаза матери и всю её беспомощную фигурку в проёме открытой двери. Тряхнула головой, отгоняя воспоминания, всё пыталась сглотнуть предательский ком в горле. Нет! Не сейчас! Она не хочет об этом думать! Закончилось её безрадостное детство, и все несчастья пусть останутся в прошлом. Впереди её ждёт новая, прекрасная жизнь!

Примечания

1

Au-pair-Mädchen (нем.) — живущая в семье и помогающая по хозяйству девушка-иностранка. Одновременно она совершенствует язык, а затем поступает в университет и уходит от хозяев.

2

Kindermädchen (нем.) — няня.