Ну, волк, погоди! Или новые приключения оборотня Тени

Лариса Галушина, 2023

Поступил приказ: "Иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что!" И оборотень по имени Тень вынужден отправиться в путешествие по заповедным местам и невиданным временам, по миру, где сказки переплетаются с реальностью, а персонаж живут непредсказуемой жизнью.Продолжение романа "Ода на смерть оборотня"

Путешествие за тем, не знаю чем

Я в катакомбах застрял навсегда, клык даю!

Глотаю тысячелетнюю пыль, ползаю в развалинах, брожу по каменному лабиринту, роюсь в бесчисленных нишах, тайниках и сокрытых сундуках.

Сквозь зубы поминаю добрым словом почившего в стародавние времена колдуна Вырви-Глаз, его свиток «Власть, Мировое господство и прочие пустяки», и демона Филотануса: «Г’азорвись, Вьянд, на мильон кусков, но г’аздобудь пустячок».

Ага, раздобудь! Я свитков нашёл столько, что хватит отсюда до края земли широкую дорогу вымостить. Свалил в стога посреди каменной залы. Нужный ищу «чтоб я сдох, сколько дней». Или уже лет?

И что странно, в этом месте колдовство не действует. Даже мало-мальское. Напрасно я призывал нужный свиток, окроплял манящим зельем и распылял волшебный порошок. Только расчихался. В сердцах расколотил о камни бесполезные магические горшки.

Вот ещё: думал, здесь будет полно охотников за магическими тайными свитками, приготовился к славной сочной драке: когти отрастил — прежние в демонической пыточной машине оставил.

Но ведь в катакомбах нет никого. Совсем нет. Живыми не пахнет. Только трупы прежних охотников. Спотыкаешься, а они высохли и пылью рассыпаются.

Почему бы колдуну Ведомиру Вырви-Глаз не спрятать формулу всемирного господства в более подходящем месте? Например, на Карибских островах — отсчитать пятнадцать шагов к югу от кривой пальмы, копать в полнолуние в присутствии танцующих аборигенок? У колдунов своеобразное чувство юмора, чем больше возни и смертей, тем милее их псевдосердцам.

Хотя на лёгкое задание меня бы не послали. Филотанус не согласился бы ни за что! Это уж если совсем безвыходно — приходится ему со мной расставаться. Уж как он скрежетал зубами и поглядывал на новую, усовершенствованную дыбу. Но, видать, желание мирового господства жжет изнутри, раз демон, хоть и стёр зубы в труху, решил повременить с пытками.

На моей памяти троих посылали за свитком. Последним отправился упырь из Кощеевой стражи — пустоголовая дубина с лапами, вдвое моих шире. Проиграл упырь в «кости», зарычал, проломил с одного удара дубовый стол. Хотел и на мне злость сорвать. Пришлось улыбнуться. Я хоть и вынужден на серебряной цепи за Филотанусом бегать, по стене себя размазывать не дам. У упыря теперь, что у кролика в удаве, два выхода: либо сдохнуть, либо принести требуемое. То-то, впредь наука: не связывайся с демонами.

Тринадцать месяцев прошло. Упырь из катакомб не вернулся, как и прежние гонцы.

Его я нашёл. Возле сцепившихся трупов: вурдалак и вампир вонзили клыки друг в друга. Упырь, видать, остановился полизать мертвечатинки.

Тут его и настигло нечто.

Прежде чем сдохнуть окончательно, упырь себе уши выдрал и глаза выцарапал. А на морде застыло выражение величайшего ужаса.

— Что ж тебя так напугало?

Молчит. Один глаз на длиннющем когте невидяще уставился в чёрный потолок, на другой я случайно сел. Приятно встретить знакомца далеко от дома.

Эх, костёр бы развести, да дров не жалеть: свитков и пергамента хватит Кощеев дворец обогревать целый год. Да уж воздух сухой, мелкая пыль вездесущая, как в пустыне.

Чтоб встряхнуться, достаю из-за пазухи стамнос — сосуд для вина, подарок греческого бога Харона. Чудесный кувшин неиссякаемый. Хоть сколько угодно бочек наполни из него, а всё равно плещется. На вкус вино молодо, зелено, кисло — куда ему до нашей браги — но сил придает и мозги бодрит.

— Ах ты! Что это? — будто влезла склизкая гадина в уши, жуёт мозги гнилыми огрызками.

Из пустоты лабиринта, из-за угла, засвербил затылок пристальный взгляд. У нас, оборотней, острое чувство чужого присутствия.

— Кто там? — рявкаю в темноту. — Выходи! Не трону!

Тишина. Дальше — больше: морозит загривок, щетинит холку. Во рту от того взгляда сохнет, а горло спазмом схватывает.

Вмиг во рту и горле сделалось сухо. Высунул язык — не помогло. Шерсть на затылке встала дыбом, по хребту потекла холодная струйка. Глотнул добрый глоток вина из сосуда — на воробьиный скок полегчало.

Странные ощущения, очень странные. Огляделся — никого. Ощерил клыки в черноту, а там никого… Тишина… Пустота…

… тут послышался свист, — не угрожающий рев охотившихся тварей, а долгий, нудный свист. Я и дышать забыл как.

Лапы вдруг сделались без силы, будто штаны, набитые пухом одуванчика. Я поймал себя на желании опуститься на четвереньки, прижаться брюхом к пыльному полу и завыть.

Судорожно оглядываюсь, но резко одёргиваю:

— Ишь, устрашилка! Ну, свистит кто-то, ну, шерсть дыбом, ну, зубы стучат. П-п-подумаешь!

Тут сердце заколотилось, как у барана перед жертвоприношением, того и гляди пробьёт рёбра изнутри. Уши сами собой прижались к голове, а хвост — вот ведь полено трусливое — отгрызу, отдам в баню мочалом! — вжался между задних лап.

— Эй, кто там! Выходи! Не убью!

Тут мелькнула ярко-жёлтая вспышка.

Корка на спине растаяла и поползла вниз ледяными струйками. Кто ж скулит тонко, жалобно? Неужто я сам? Гнить мне в катакомбах пустой шкурой, пугать потолок мёртвыми глазами.

Да. Лягу. Умру. Здесь и сейчас. Зачем возвращаться? В моём родном лесу уж давно стая оборотней хозяйничает. Ежели бойня, не уступлю, но против стаи не выдержу.

А Грёза, она… Что Грёза? Приказывал же себе: забыть о ней!

Иной раз демон забавлялся: — Катись, яблочко по блюдечку, покажи полудницу.

Рычу:

— Прекрати!

В ответ неизменный тонкий смех. Яблоко крутилось, на блюде вырисовывался облик полудницы.

Вот она с боевым мечом, в другой руке — отрезанная голова монгольского дива глазами-щёлочками вращает, ядом плюётся. Полудница с того заливисто хохочет. Вокруг сеча; трубит победу Индрик-зверь Мары Моревны.

Иной раз показало блюдо хоровод. Макушка лета, праздник Иван Купала. Славные игрища, костёр, смех, песни. Грёза наводит морок; ищут деревенские дурачки под цветущим папоротником блестящие каменья.

Поначалу я жадно всматривался, не мелькнёт ли в крыжовниковых глазах капелька грусти, крохотной задумчивости, тень воспоминания о Тени.

Нет.

…Вот полудница в человеческом обличии, рядом всадник на коне в богатой сбруе. Прячет Грёза смущённый взгляд под цветочным венком. Молодец ус накручивает.

— Смотг'и, 'смотг'и! — Всплескивал перстнями демон. — Нет, какая ветг'енница! — Неодобрительно качал ухоженными кудрями, притворно вздыхал. — Смег'тные пг'авы: куг'ица не птица…

В другой раз полудница невестой во главе свадебного стола; сарафан вышит скатным жемчугом. Рядом — смертный в княжеском кафтане. Пир горой, братину по кругу пустили, скоморохи пляшут. Грёза светится, от глаз по стенам яркие блики, на лице полуулыбка.

— Бг'ачное ложе смотг'еть будем? — как бы невзначай интересовался демон. Кривился: — Тьфу, гадость. Непг'еменно!

Отворачиваться нельзя. Закрывать глаза запрещено: ошейник чутко шипит на непослушание. Поэтому научился равнодушию: ну, полудница, и что? Мало ли полудниц по лесу смертных очаровывает. Вон, какой славный узор по краю волшебного блюда выведен, а по земляному полу червяк извивается…

Затем демону надоела забава. И я лишился возможности видеть полудницу.

Рыщу по катакомбам колдовской свиток. С ним обретёт Филотанус власть безмерную: лес — под топоры, Кощея — в темницу, нашу речь заменить на иноземную, деревянных человечьих идолов — в костёр, неугодных — в расход, людей — в скотское рабство. Меня, игрушку безвольную, швырнёт на забаву злыдням. Те уж давно облизываются. Припомнят и отрезанные крылья, и обломанные рога, выбитые зубы и скаредные шутки.

Не хочу! Умру здесь и сейчас. Поделом. Я и так давно мёртвый. Уже и забыл, каково быть живым. Каково это бегать человеком. Начал жить человеком, закончил нечистью в ошейнике раба. Оборотень Тень — лишь промелькнувшая тень на каменной стене пещеры жизни. Звено в оковах бытия… Ни памяти, ни следа, ни тени.

Смерть лучше ожидать в человеческом обличии. Лёг на бок, обнял поджатые колени. Приди, матушка-избавительница — услада от жизненных бед.

— Смерть, я тебя иной представлял.

Уж чудится: будто смерть — маленькое жёлто-рыжее пятнышко, прям моча на снегу. Дует Смерть в дуду, шире ушей раздуваются щёки.

Или не Смерть это вовсе? Тогда почему тянет уши вырвать, в глотку засунуть?

Рука сама нащупала камень, подняла и швырнула в жёлтое пятно. Не мешай умирать! Жёлтое пятно — в сторону, дудка — в другую. Громко стукнуло, ойкнуло, звякнуло, выругалось и смолкло.

Тишина нахлынула так резко, что я потерял сознание.

Приснился лес. Солнышко, яркая листва, букашка жужжит. Мягкий мох под лапами, стайка вертлявых птиц на ветках чертополоха. Вдруг куст обернулся знакомцем, лешим Шарашкой, и как гаркнет:

— Не шпи! Вштавай!

Вовремя я очнулся. Вскочил, перекатился по полу и вжался в стену. Как хорошо, что тело снова слушается!

На том месте, где я валялся пустой шкурой, топчется поросшая мхом гора. Затем неторопливо повернулась — бог Черногор! — торчат три длинных змеиные шеи с рогатыми головами.

— Уж не сородич ли Церберу? — Случалось мне встречаться с этим милый псом. Лапу научил подавать и выть на невидимую из ада луну. — фьють, хорошая собака. Ένα καλό σκυλί! Μη φοβάσαι! Не бойся!

Три пары глаз одновременно моргнули. Средняя голова облизнулась длинным раздвоенным языком. Сверкнули кинжальные клыки.

— Нет, не собака.

У этой бочки с лапами с Цербером только и сходства что голов более одной. Разглядываю толстую грудину: где уязвимое место? На вид чешуя крепче самолучших доспехов.

Вот ведь окаянный!

Перекувырнулся в безопасный угол. Там, где я стоял, в стене вдруг дыра, рухнули камни. Вот это удар! Силён хвост!

Я залёг за сундуком. Вон, чудовище, рыщет — аж под потолком ноздри раздуваются.

Ищи-ищи, меня за сундуком нет, зря зубами щёлкаешь. Под ТВОИМ чешуйчатым брюхом нырнул и вот уже за колонной.

Конец ознакомительного фрагмента.