Евгения

Лана Ланитова, 2019

Россия, 1903 г. В одном из уездов Калужской губернии находят обезображенные трупы молодых женщин. Всех жертв объединяет одно важное обстоятельство. До убийства каждая из них вела довольно свободный, разгульный образ жизни. Уездный следователь Мохов пытается разгадать тайну всех убийств. В этом же уезде проживает семья потомственных дворян Зотовых. Главный герой страстно влюблен в свояченицу, приехавшую на каникулы к сестре. Каким образом тайная любовь Григория Зотова к Евгении Разумовой может быть связана с серией таинственных убийств, вы узнаете, прочитав этот роман. Книга изобилует откровенными эротическими и БДСМ сценами, содержит ненормативную лексику. Категорически не рекомендуется юным читателям в возрасте до 18 лет.

Глава 3

После обеда сестры и мать пошли в свои спальни, чтобы отдохнуть, пока не спадет на улице жар. Григорий навестил жену перед поездкой и чмокнул ее в теплую, примятую подушкой щеку.

— Гриша, ты когда вернешься? — сонным голосом спросила она.

— Точно не знаю, если будет поздно, то заночую в поле, в охотничьем домике. Ужинайте без меня.

— Ну, ты все-таки постарайся вернуться, — протяжно канючила она. — Я буду скучать.

— Чего вам с сестрицей скучать-то? Чай, развеселит она тебя. Она же у нас та еще хохотушка.

— Ты ее не любишь, дуся… Что плохого она тебе сделала?

— А чего мне ее любить? Пусть ее муж будущий любит. А я-то тут причем?

— А ты знаешь, у нашей Женечки есть уже жених, — радостно отозвалась Алевтина.

Григорий аж застыл, оправляя голенище изящного сапога.

— Жених? Не рано ли? Ей же еще год в институте учиться.

— Что ты, у них на курсе есть две девушки уже замужние. На занятия ездят из домов своих мужей.

— Развели богадельню! Никакой скромности.

— Ну, чего ты так? Папенька сказал, что только через год свадьбу им сыграет.

— А кто он таков?

— Ой, он очень богат. Отец его владеет кучей мануфактур в Самаре, Нижнем и Вологде. Еще где-то. Не помню точно. Что-то с тканями связано и кожей. И с продовольствием. Его зовут Леонидом. Ему уже двадцать три, но он не женат. Они познакомились с Женечкой на балу, в ее институте. Вернее, наши родители свели их вместе, ради знакомства. Наш папенька и отец Леонида — хорошие приятели и компаньоны. В сущности, все было определено еще с детства. Их еще в раннем детстве нарекли женихом и невестой. А тут они еще познакомились, и, к счастью, очень понравились друг другу. И он стал ездить к ней. Дарит дорогущие подарки, цветы. И внешне он необыкновенно хорош. И любит ее, похоже.

— Ну хватит, языком чесать, — громче обычного оборвал жену Григорий. — Чего ты тут сплетни бабские мне рассказываешь? Некогда мне тебя слушать.

— Ну, какие же это сплетни? — обиделась Алевтина. — Я правду говорю. Он Женечке пишет, знаешь, какие письма? Она мне давеча читала. Там все стихами.

— Довольно, я сказал, — лицо Григория покраснело.

Он схватил арапник и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Алевтина легла на спину, нижняя губа дрогнула, по щекам полились слезы.

* * *

Конюх приготовил ему одноместную коляску тильбюри^[3]. Несколько лет назад Зотов старший заказал ее в Лондоне. Эта роскошная легкая коляска, имеющая упругие листовые рессоры, грязезащитную панель, большие колеса, изящную подножку и крытый кожаный верх, не смотря на раритетность, была предметом острой зависти зажиточных уездных обывателей. Как, впрочем, и многое другое в богатом хозяйстве Зотовых. Зотовы никогда не жалели денег на предметы роскоши, но любили, чтобы все они были добротны и служили долгие года.

Орлик, сытый, породистый жеребец-трехлеток каурой масти, запряженный Павлом Никанорычем, поигрывал мускулами и прядал ушами. Хвост коня мерно взлетал возле лоснящихся боков, отгоняя мошек и комаров.

Григорий ловко вскочил на повозку и тронул поводья. Сначала он скакал медленно, но по мере того, как в его голове закипали мысли о Евгении Разумовой, этой низкорослой пигалице, институтке, он понукал коня на быструю езду.

«Жених у нее, сын миллионщика. Надо же! Как вас расперло! Ни кто попади! Стихи он ей пишет! Хлыщ!»

Орлик удивленно косился на хозяина. Конь редко видел Григория в таком настроении. А нынче хозяин гнал его почти во весь опор. Не разбирая дороги, рискуя перевернуться на кочках и ухабах, повозка Григория Зотова влетела на поле, где шел покос. Зотов младший потянул поводья и притормозил. Он ловко спрыгнул с подножки тильбюри и быстро пошел к косарям.

— Ну как, мужики, завтра управитесь?

— Должны, ваше благородие.

— Старайтесь, я вам к концу работы и водки дам, и угощений принесу, — пообещал Григорий. — Бабам скажите, чтобы старались.

Против обыкновения, Зотов не подошел к стогам, на которых работали женщины. Ему не хотелось ни с кем шутить или просто разговаривать. Несколько баб, отовравшись от работы, с удивлением смотрели вслед молодому хозяину. Их белые головы в платках, завязанных от солнца по самые глаза, прощально мелькнули вдалеке, а колеса повозки уже несли его по пыльной дороге все дальше. Григорий гнал Орлика, а взгляд пытался ухватить на лету хоть одно дерево или ветку. Казалось, что по обеим сторонам от ездока, навстречу ему, летит живая зеленая масса. Сосны, ели, березки, опережая друг друга, бежали навстречу. Спустя четверть часа, деревья пошли реже, показались огромные луга возле села Николаевское. Григорий потянул поводья и повел коня тише. Орлик радостно фыркал. Они повернули на луг.

— Загнал я тебя, дружище. Весь вспотел ты, поди, — рука Григория потрогала бока, плечи и круп коня. — Ну, ничего. На Горевое сегодня не поедем. Тут переночуем. Я распрягу тебя, и ты отдохнешь. А сам пойду к бабам на стога.

— Мужики, кузнец к вам приезжал? — спросил у косарей Григорий.

Трое крайних перестали косить и повернули головы к хозяину.

— Приезжал, наточил. Благодарствуем, барин, — отвечал за всех высокий, мосластый мужик в длинной линялой рубахе и колпаке из войлока. По лицу мужика обильно струился пот.

— Когда управитесь?

— Дня через два, не раньше.

— Ну, добро. Хорошо хоть вёдро стоит. Трава сухая. А то зарядят дожди, так все сгниет.

— Нет, погодка нынче славная. Нам, барин, надоть еще на своих наделах косить. Молимся, чтобы краснопогодье еще с недельку-то постояло.

— Ну, дай бог. Постоит, братцы. Всем хорошо заплачу, еще и водки поставлю.

— Водки-то само собой, но только опосля работы, — хмуро возразил крепкий и молодой крестьянин в синей рубахе, со светлым и прямым взглядом. — Ты нам, барин, водки раньше времени не покупай. Дай, дело сделать. А то наш брат такой — налижется от дармовщинки, и весь покос проворонит. А потом плакать вместе со скотиной зимой будет.

— Что вы, мужики, я же потом. После покоса.

— Иван Ильич знает ужо нашего брата, о водке даже не сулится, — не смущаясь, продолжил молодой мужик. — Не соблазняй и ты нас, твое блахородие.

Григорию стало досадно, от того, что наглый молодой мужик вздумал его поучать и сравнивать с отцом. Ему хотелось сказать какую-нибудь дерзость в ответ, но совесть не позволила — доводы крестьянина показались ему весьма разумными. Да и отец бы при случае отругал его за подобное доброхотство. Оконфуженный он отошел от косарей и пошел к стогам, стоящим у противоположного конца поля. Обошел стог со стороны леса и упал в него головой. Вокруг никого не было, все бабы ворошили сено на другом конце поля. В небе носились ласточки и стрижи. Пролетело и два беркута. Солнце уже клонилось к закату, и не казалось таким ярким. Надо бы распрячь жеребца, вспомнил Зотов. Но вставать совсем не хотелось. Он перевернулся на живот и посмотрел на косарей.

«Поучать меня вздумал, — раздраженно подумал он о молодом крестьянине. — Отец поучает, жена рот открывает, где ее не просят. Еще эта, пигалица черноглазая, смотрит с вызовом. Никто меня не боится. Совсем все страх потеряли. А этим, сермяжным, тоже волю дали. Сорок лет прошло с отмены, и сразу все осмелели. Смотрят борзо, того и гляди, от злости в темном лесу прирежут. Говорят, что в городах это племя совсем всякий стыд потеряло. Против царя-батюшки псы безродные стали головы поднимать. Отец говорил, что листовки по улицам разбрасывают, бомбы взрывают. И этот смотрит нахально — водка хозяйская, видите ли, ему плоха. Такие, как он, и мутят воду, да к революциям взывают. Стеньки Разины, твою мать! В города лезут, к народовольцам всяким».

Григорий откинулся на спину и закрыл глаза. Дрема мгновенно окутала голову, унося вразлет обидные и беспокойные мысли. Ему вновь приснилась голая Женька с распахнутыми в стороны руками. Во сне он тянулся к ней всем своим существом, пытаясь обнять ее смуглые плечи, а она… она снова хохотала, отмахиваясь от него руками.

Рядом упало что-то мягкое и увесистое, Григорий вздрогнул и проснулся. Желтый сатиновый сарафан обтянул полное бедро. Запахло женским потом, печеным луком, медом и молоком. Рядом с ним, привалившись долгим и пышным телом, лежала Ольга, смазливая, фигуристая и полногрудая баба из ближайшего села. Григорий довольно часто спал с ней, когда бывал на этих полях. Она всегда была охоча до его ласк и чрезвычайно темпераментна, как любовница. Но отчего-то именно сейчас в нем не возникло прежней радости и знакомого желания при виде ее соблазнительного тела под сатиновым сарафаном.

— Здравствуй Гришенька, миленок мой ненаглядный, — прошептала она, склонившись к его виску. — Что так долго не было тебя, родимый? Истосковалась я по тебе. Сил нет, как соскучилась. Все-то выглядывала я твою повозку. Все глазоньки просмотрела. Степан чуть косой меня не порезал, стояла словно столб, на дорогу глядючи.

— Так уж и ждала? — недоверчиво, но с улыбкой, спросил ее Григорий.

— Ждала, любый мой. Уж и бабы-то надо мной смеются. Знают, как я сохну-то по тебе. Говорят, что дура.

— Почему дура? — продолжал улыбаться Григорий.

— Потому и дура, что люблю не ровню, а барина, — женщина опустилась ниже и неловко чмокнула Григория в руку.

— Ну, чего ты, глупая? — оконфузился Григорий, но руки не отнял.

— Глупая, Гришенька, знаю. Вокруг тебя все больше барышни красивые ходют. А я из простых. Крестьянского роду, — она отпрянула и села. Глаза с обидой смотрели вдаль.

— Ты больно-то не прибедняйся. Сама знаешь, что хороша… — он легонько потянул ее за руку.

— Ой, Гриша… — она шмыгнула носом и отвернулась.

— А что муж твой?

— Он и рад бы, да я гоню его от себя, — возразила Ольга. — Ты же сам все знаешь. Зачем спрашиваешь?

— Как так? Родного мужа? — с притворством продолжал Зотов.

— Пьет он еще шибче, — пожаловалась она. — И на работу ходить перестал. Свекор его ругает, а толку? Иной раз и сам бражничает вместе с ним. А мой, когда выпивши, совсем слаб по мужской части. Но зло на мне срывает. Колотит меня, будто я виновна в его болезни. Он, говорят, когда мальчонкой-то был, зимой в лесу потерялся. Насилу живым нашли. Вот, видно, тогда и заморозил все свое хозяйство. Потому у нас и деток нет. А я так родить хочу… Может, от тебя бог даст.

— Ты чего удумала? — он нежно взял ее за подбородок.

— Неужто тебе жалко, Гриша? Родила бы мальчика. Пусть бы бегал, рос. А как вырос, я бы ему всю правду рассказала, кто его отец на самом деле. Он уважал бы тебя.

— А ничего, что муж твой рыжий, а я с черными волосами? А ну, как родится чернявый? Что мужу-то скажешь?

— Ой, Гриша, да мне все едино. Семь бед — один ответ. Меня свекры заели — чего, мол, не рожаешь? «Пустоцветом» кличут. А как им сказать, что не во мне дело? Скажу если, муж совсем меня прибьет. Так и маюсь. Обиды сношу, слезы глотаю, — она помолчала, кусая ровными зубами травинку. — Говорят, что жена у тебя скоро родит, вот бы и мне так…

— Дуры вы, бабы, — усмехнулся Григорий и потянул Ольгу за светлый рукав блузки.

Женщина упала под него, словно подкошенная. Голубые глаза смотрели ласково, с неподдельной любовью. Григорий навалился сверху и поцеловал Ольгу в губы долгим и нежным поцелуем.

— Останешься на ночь? — с придыханием спросила она.

— Знаешь же, что останусь, — отвечал он, чуть отстранившись. — Видишь, скоро закат. Приходи сегодня в охотничий домик, я там буду ночевать. Найдешь дорогу?

— Неужто нет? — с радостью ответила она.

— А что, тебе здесь и любиться больше не с кем? Неужто мужиков мало?

— Как я могу с кем-то любиться, ежели в думах один ты? Да и с кем тут?

— Ну, как же? Вон, молодой, в синей рубахе. Чем не хорош? Высок, красив и говорит смело. А?

— Ты это о Федоре Красникове?

— Его Федором зовут?

— Да. Так тут его Аленка с нами работает. Она за него любой бабе глаза выцарапает. Да и не люб он мне вовсе. Гриша, я тебя одного ведь люблю. Больше жизни.

— Попроси распрячь Орлика. Скажи, чтобы пить сразу не давали. Часа через два, не раньше. Я приду потом и проверю.

— Чичас, Гришенька. Я скажу тогда Матвею. Он с радостью. Он страсть, как обожает твоих жеребчиков. И право дело, они такие же пригожие, как и их хозяин.

Григорий рассмеялся, красиво запрокинув черноволосую голову.

— Иди уж, непутевая. Твоими устами бы мед пить. И принеси вечером поесть чего-нибудь и вина.

Он сунул ей в потную ладошку смятые деньги.

* * *

Охотничий домик господ Зотовых находился чуть вдалеке от заливных лугов села Николаевское, в лесистой части, недалеко от берега Оки. Это был одноэтажный основательный сруб из толстых просмоленных дубовых бревен. Торцовый фасад был обращен в сторону реки. Небольшие окна украшали резные наличники. Массивные ступени крытого крыльца вели в широкие сени. А из сеней дверь открывалась в большую комнату. От нее расходились двери в две другие комнаты, служившие спальнями. Охотничий домик нечасто использовался по назначению. Когда Зотов старший баловался охотой, то останавливался здесь со своими гостями, чтобы согреться чаем, закусить и выпить вина. Хранились здесь и ружья с патронами, под замком, в старом сундуке. Домик этот всегда запирался от случайных гостей. Вокруг него шел высокий забор, за который никому не было хода. Последний раз Григорий останавливался в нем пару недель назад.

Зотов отворил тяжелые ворота и зашел во двор. Легко поднялся по ступеням крыльца и увесистым ключом открыл дубовую дверь. Дверь легонько скрипнула. В доме стоял полумрак, и было невыносимо душно. Пахло так, как часто пахнет в бане. Это был запах горячего дерева. Зотов прошел в чистую горницу и распахнул окна. Лесной воздух ворвался в духоту комнат. Зотов с наслаждением стянул сапоги и снял влажные портянки. Босые ноги ощутили сухой жар нагретых половиц.

Он сходил за водой и разжег самовар. А после попил чаю. На лес опускались сумерки. Кровавое солнце катилось к закату.

«Что-то долго Ольга не идет, — подумал он. — А вдруг муж ее поколотил и в доме запер?»

Он не испытывал большой страсти к этой женщине. Все его страсти к ней улеглись еще год тому назад. Но тот факт, что этой ночью ему, возможно, придется спать одному, заставил его немного понервничать. Григорий не любил ночевать в одиночку в охотничьем домике.

За окнами давно стемнело, из леса потянуло сырой прохладой. Григорий прикрыл окна и разжег небольшую печурку. Огонь уютно потрескивал, с жадностью занимаясь над сухими поленьями. А Зотов все думал о несносной свояченице. Его сердце томилось от тоски и острого желания, бросить все и прямо среди ночи помчаться домой. А там, таясь от всех, хоть в замочную скважину смотреть на нее. Смотреть и думать о том, чем она пахнет вблизи, о том, какая у нее мягкая кожа. И эти губы, вечно растянутые в улыбке.

«За что мне это наказание? — с досадой думал он. — Жил спокойно, не тужил».

От злости он выругался матом и швырнул со стола медную кружку. Кружка улетела со звоном в темный угол. И одновременно с этим он услыхал едва слышный стук.

«Должно быть это Ольга», — подумал он и пошел открывать.

Укрывшись с головой в старый клетчатый платок, на пороге стояла Ольга. В ее руках была тяжелая корзина, накрытая белой тряпкой.

— Что так долго? — недовольно пробурчал он. — Я уже проголодался.

— Гришенька, я бегала в лавку, чтобы чего съестного купить. Дома-то, окромя щей и каши, у меня нечего не было. Я и не стряпала нынче. Всю же неделю в поле. Когда мне было? Домой прибежала, мой спит пьянёхонек. Я думаю, вот и хорошо. Собралась уже в лавку бежать, а тут золовка на пороге, как назло. И смотрит так пристально, будто догадывается. Я же еще кофту новую надела, юбку плисовую, бусы. Глянь, я какая нарядная. Все за ради тебя.

Ольга смущенно скинула старый платок и вышла на середину комнаты. Она и в правду показалась Григорию красивой. Тонкую, но крепкую талию охватывала голубая в мелкий цветочек блузка, тугие бедра обтягивала темная юбка, русые волосы были заплетены в косу и красиво уложены на голове. Женщина даже успела мазнуть помадой пухлые губки. Помадой этой, привезенной из Турции, торговали на ярмарках заезжие купцы. Они открывали лавки по продаже дамских духов, мыла, гребешков, помады и сурьмы для бровей и глаз. Как-то раз Алевтина просила его купить ей всей этой дамской прелести, но Григорий отругал ее за грешные желания, и сказал, что любит ее и так, без каких либо помад, которыми только кокотки уличные мажутся. Алька тогда обиделась и всю дорогу шмыгала носом.

— И вот, гляжу я, золовка пришла, — продолжила скороговоркой Ольга. — Говорит, дескать, что соли занять. А я же вижу, что не ради этого, а чтобы вынюхать, зачем я разрядилась? — Ольга села на свободный стул напротив Григория. — Кое-как я ее вытолкала. А потом побежала в лавку, а она закрыта. Я в дом к Емельяну. Стучу. Выходит. Говорит, чего тебе? Я ему — лавку-то открой. Мне купить кое-чего надобно. Он пока пошел и открыл. Вот я купила у него окорока кусок, хлеба подового, колбасы круг, конфет немного, масла, сыра фунт, изюму фунт, две бутылки люнели и бутылку портвейна какого-то. Насилу донесла. Тяжелая корзина. А по дороге еще у Маньки огурцов малосольных попросила. Я знаю, ты любишь такие… Шла по лесу и боялась. Ты слыхал, что за несколько верст отсюда женщину зверье подрало? Говорят, какая-то росомаха в лесу завелась. Я шла, а мне все казалось, что в кустах кто-то крадется.

— Сотри это, — прервал ее Григорий.

— Что? — Ольга смотрела на него непонимающе.

Григорий встал и подошел к женщине. Большим пальцем руки он стер с ее губ розоватую помаду. Краска размазалась по белой щеке. Он взял ее за затылок и притянул к себе.

— Хватит болтать. Я этой болтовней и дома сыт по горло.

— Ты скажи, Гриша, я ведь и молчать могу, — испуганно прошептала она.

— Раздевайся, пойдем, искупнемся. Я потный весь. Надо бы освежиться. И ты со мной.

— Гришенька, чего же по ночам-то в воду лезть?

— А что такое?

— Так водяной или русалки могут на дно утащить.

Григорий отпрянул от Ольги и весело рассмеялся.

— Раздевайся живо, я тебе говорю.

Она стала послушно расстегивать пуговицы на блузке. Через несколько минут Ольга стояла в одной рубахе и переминалась с ноги на ногу. Тонкая ткань облегала шары больших грудей и круглый, немного выпуклый живот.

— Снимай и рубаху, — приказал Григорий.

— Гриша, ну как я нагая-то пойду? Совестно, а вдруг кто увидит?

— Кто? Русалки твои? Пусть видят.

Она испугано перекрестилась.

Он подошел к ней сзади и легонько подтолкнул в спину. Она оглянулась, и увидела, что Григорий тоже стоял без одежды. Широкие загорелые плечи блестели в темноте от бликов печного огня. Она скосила глаза на его спокойный пах.

— Пошли к реке. Искупнемся, а после поедим и спать.

— Как так спать, Гришенька? — лукаво спросила она и выгнула спину. — Не спать же ты ко мне приехал.

— Я на поле ехал, а не к тебе, — оборвал он ее. — Как там Орлик?

— В порядке твой Орлик, — с обидой в голосе ответила она и насупилась. — Не любишь ты меня.

— Ольга, я не умею любить. Я вы*бу тебя сегодня. Вот это я тебе точно обещаю.

Женщина вспыхнула и тоненько засмеялась.

— Пошли уж, — он потянул ее за руку.

Они спустились по ступеням крыльца. В чистом небе висел рогатый месяц, а звезды мерцали так, что заходился дух. Пахло елью и лесными цветами. По-домашнему цвиркал сверчок. Где-то в лесу ухал филин.

— Видишь, как хорошо-то! — крикнул он, и какая-то ночная птица, испугавшись его крика, взлетела над темными кустами.

— Не кричи так, — жалобно попросила Ольга. — Мне страшно. Не то прибежит еще медведь или росомаха.

— Спят они! — засмеялся он.

— Ой, всяко бывает. Не кричи…

Пройдя сквозь лесок к крутому берегу, они спустились по деревянной лестнице, ведущей к реке. Этот деревянный спуск к Оке когда-то тоже построил его отец. Возле реки Григорий стянул с Ольги рубаху и потащил женщину в воду. Она ойкала и визжала, когда он брызгал на нее водой. Потом они оба плавали, и вволю накупавшись, наконец, выбрались на берег. Он подошел к Ольге и ухватил рукой за грудь. Пальцы немного скрутили сосок. Она в остром томлении прикрыла глаза. Его рука скользнула по ее талии и перешла на живот, а после пальцы нырнули к устью чуть расставленных ног. Ольга зажмурилась от наслаждения и поддалась вперед. Он проник пальцами в сердцевину припухшего лобка.

— Ты вся течешь. Смотри, аж по ляжкам потекло. Неужто так хочешь?

Она лишь томно простонала в ответ и обняла его полными руками. Прохладные груди и живот вплотную прижались к его сильному телу. Он стал ее с жадностью целовать. Она почувствовала, как в живот уперлась сталь ожившего члена. Ольга еще теснее прильнула к нему и потерлась. Григорий застонал и, взяв ее за плечо, заставил опуститься на колени.

— Ласкай его как в прошлый раз, — попросил он. — Возьми глубоко… Так… Глубже… Да… Так, тише… — он двигал ее головой, держа рукой за волосы. А сам, согнувшись плечами, замирал от острого наслаждения и мычал. — Тише, тише. Я сейчас взорвусь. Становись быстрее задом. Я засажу тебе прямо тут.

Она с готовностью встала, как он просил, и призывно вынула спину. Он с силой вошел в нее и, придерживая за круглое бедро, стал двигаться в ней резкими толчками.

Ольга мычала и всхлипывала от наслаждения.

— Так! Так, любый мой. Сильнее! Не жалей меня. Вы*би за все те ноченьки, что я тосковала по тебе.

Рука его потянулась к ее паху. Пальцы легли на устье лобка. Ольга вскрикнула еще громче и вдруг кончила, обхватив его член крепким сжатием. Несколько мгновений Григорий чувствовал, как ее истосковавшаяся и жадная до ласк пи*да сжимается в сладких спазмах. Кончала Ольга долго, крича на всю округу диким криком. А после, почти сразу, кончил и он, влив в нее приличную порцию густого семени.

— Точно ты понесешь после этой ночи, — прошептал он. — Это же надо так бабе оголодать. Твоя пи*да чуть не проглотила меня. Насилу вытащил, — Григорий усмехнулся.

Он стоял возле Ольги, качаясь на сильных, длинных ногах, и с наслаждением смотрел в звездное небо.

* * *

Он подал ей руку, она встала. Сделала шаг и чуть не упала. Григорий едва подхватил ее за талию. Маленькие ступни разъезжались в стороны.

— Ой, Гришенька, ноги меня не держат, и руки дрожат, — пожаловалась она. — Я где-то рубашку свою оставила, — пробормотала она, вглядываясь в темноту.

— Вот она, — подал он белую тряпку. — Ты на кусты ее бросила.

Они поднялись по деревянным ступеням и вышли на тропинку, ведущую к охотничьему домику. Через несколько минут дубовая дверь отделила их от ночной прохлады июльской ночи.

— Ну, что ты там принесла? Доставай. Я голодный как волк.

— Чичас, Гришенька.

Ольга принялась расставлять на столе нехитрую закуску. Григорий тут же захрустел малосольным огурцом, крепкие зубы с жадностью вонзались в куски ароматной колбасы и ломти душистого хлеба. Пахнуло сладкой люнелью.

— Мне налей лучше портвейна, — сказал он. — Я не люблю этот сироп.

Ольга разлила вино по кружкам.

— Ну, давай за тебя, — устало промолвил он.

Они чокнулись. Зажмурив глаза, Ольга пила люнель маленькими глотками, а после отщипнув от хлеба, ела скромно, почти не открывая рта.

— Чего ты хлеб-то один? — спросил он. — Ешь вон колбасу, окорок, огурцы.

— Да я сыта, Гришенька. Кушай сам…

Через полчаса Зотов был сыт и немного захмелел.

— Водки надо было взять, — посетовал он.

— Ты не велел, я и не брала.

— Ладно, пошли спать.

Они пошли в свободную спальню. Там стояла широкая деревянная кровать, заправленная пикейным покрывалом. На стене висела старая турецкая сабля.

— Ложись у стены, — скомандовал он.

Она жарко прижалась к Григорию в надежде, что тот продолжит свои ласки, но он зевнул и отвернулся от Ольги.

— Давай спать. Утром вставать рано.

Она обиженно засопела, уткнувшись носом в полный локоток.

Утром они еще раз сблизились. Он навалился всем телом и вошел в нее резко. Она застонала, но очень быстро вошла в раж. И снова довольно быстро сжала его член в сладостной муке.

— Как хорошо-то, Гришенька, — шептала она в экстазе, задирая все выше ноги и стараясь насаживаться на упругий ствол.

Спустя несколько минут он медленно одевался и курил. А после посмотрел на нее.

— Скажи, у тебя есть родная сестра?

— Есть целых три, — отвечала она удивленно.

— Сколько им лет?

— Они все младше меня. Одной двадцать, она в соседнем уезде живет, замужем. Наталья малая еще, ей только десять исполнилось, а Машке семнадцать скоро. Девка на выданье. Есть у меня и пять братьев.

— Обожди, не тараторь, — тихо обронил он. — Зачем мне твои братья?

— Так ты же сам спросил.

— Я о сестрах. Ты сказала, что Машке скоро семнадцать? Так?

— Так.

— Красивая она?

— Да, мы с ней не похожи. Она чернявая, вся в мать. А что?

— Ничего, — Григорий судорожно сглотнул.

— Можешь мне ее показать?

— Зачем тебе, Гришенька?

— Надо… Послушай, я хорошо заплачу. Много. Приведи ее сюда.

— Зачем? — женщина хлопала голубыми глазами.

— Ну, что ты как маленькая?

— Ты что удумал, Гриша?

Ольга вскочила с кровати, колыхнув полной грудью, и стала судорожно одеваться. Глаза покраснели от закипающих слез.

— Стара я стала для тебя? Молодую захотел?! Мне ведь всего двадцать четыре. Какого же чОрта тебе надо?

— Глупая, я хочу вас двоих, — нервно пояснял он. — Понимаешь, мы мужчины, иногда хотим разнообразия. — Неужто не слышала, как иные скопом ебу*ся? По десять человек.

— Слыхала я про таких грешничков. Да, я не такая. Это же какой грех!

— Брось поповскую заумь. Никакого греха в плотской любви нет. Убить человека — это грех. А вы*бать сладко — никакого греха.

— Вот, ты Гриша, барин, умный человек, ученый… А такие вещи говоришь, — Ольга судорожно застегивала пуговицы на блузке. По щекам капали слезы. — Я люблю тебя, а ты… Изменщик!

Он ухватил ее за запястье.

— Сядь, послушай хоть минуту. Ничего плохого я твоей сестре не сделаю. Посмотрю на нее голую просто. И отпущу. Зато потом тебя вы*бу так, что ходить не сможешь.

— Она же девушка еще!

— И что? Я за-плачу ей! Много, понимаешь? Корову купите. Даже двух. На приданое ей денег будет. А всего-то и нужен мне пустяк.

Ольга мотала головой и утирала слезы.

— Что ей жалко, что ли, прийти с тобой и раздеться? Большая же уже, знает, зачем бык корову кроет.

— Как же! Ты же испортишь ее тут же. Неужто любоваться только будешь? — в глазах стояло недоумение.

— Пойми, было бы это сорок лет назад, когда деды еще наши жили, я бы и спрашивать вас обеих не стал. Тогда все вы были мои. Все бабы в деревне с радостью барину отдавались. Каждую мой дед мог брать без ее согласия. Право первой ночи. Слыхала о таком?

— Так давно уже другие времена. Мы ведь все свободные, чай не крепостные твои.

— Свободные. Но ты-то ко мне бегаешь.

— Так я люблю тебя!

— И я тебя люблю, и любить еще больше стану.

— Как же! А вдруг Машка тебе больше понравится?

— Не понравится. Просто, хочу на нее голую посмотреть. У нее есть жених?

— Нет еще. Так, с несколькими хороводится.

— Вот и славно. Приведешь?

— Нет!

— Ну и дура. Сейчас я уеду, а через день снова сюда вернусь, к ночи. Приведешь если, так будет промеж нас с тобой и дальше любовь, и денег еще дам вам. А не приведешь, считай, что не знаю я тебя больше. И пальцем к тебе не прикоснусь. Будешь себе другого полюбовника искать. Поняла?

Ольга, всхлипывая, ушла. А Григорий еще долго лежал в одиночестве, представляя обнаженную Женьку, а рядом с ней Алевтину. В его видениях тут же присутствовала и Ольга. И все три женщины голые со страстью отвечали ему на все его причуды. Вот Ольга и Алька держали вдвоем ноги несносной Женьки, широко разведя их в стороны, а он входит в тугое девичье лоно.

От этих мыслей его снова бросало в жар, а старый друг наливался свинцовой тяжестью.

* * *

Домой Григорий вернулся после обеда. Алевтина с Евгенией сидели на террасе и со скучающим видом наматывали в клубки голубую шерсть.

— Что так долго, Гришенька! — обрадовалась Алевтина и приподнялась со стула. — Я заждалась уже тебя. Обедать будешь?

— Да, собери. А отец дома?

— Нет, Иван Ильич до сих пор не приезжал. А Элеонора Михайловна почивают.

Пока Алевтина разговаривала с мужем, Женька хитро посматривала в его сторону. Григорий покраснел, ему почудилось, что эта чертовка знает о том, что творится в его душе. Ее взгляд, открытый и внимательный, казалось, хотел сказать: «Эк, тебя, зятек-то колобродит! Мало тебе ночи с крестьянкой, так ты еще и сестру ее решил прихватить. И все из-за меня…»

Григорий нахмурился.

— Что на обед?

— Зеленые щи, Гришенька. Заливное из судака, пирог с малиной.

— Неси все. Проголодался.

За столом Григорий ел щи и заливное, и читал свежие газеты, принесенные почтальоном для его отца. Глаза пробежались по первым страницам. И в отделе «Происшествия» он прочел сообщение о том, что несколько народовольцев взорвали подъезд дома генерал-губернатора. Генерал не пострадал, а злоумышленники схвачены и преданы суду. Григорий с удовлетворением принял эту новость.

«Вот, и на вас, синеблузых, с наглыми замашками приходит расправа», — мстительно подумал он.

Потом его взгляд зацепился за маленькое сообщение о том, что в Козельском уезде, возле села С-кое, найден труп молодой женщины с обезображенным лицом. На теле несчастной имеются множественные раны от когтей дикого животного. Идет следствие по факту гибели неизвестной.

Григорий отбросил в сторону газету. Есть сразу расхотелось. Он пошел в спальню и, медленно раздевшись, лег на кровать. Взгляд темных глаз уперся в потолок.

«Согласится ли Ольга? — думал он. — Интересно, какая у нее сестра? Похожа ли она на Женьку?»

Он не заметил, как задремал, но вздрогнул, услышав скрип двери. В комнату тихо вошла жена. Утиной походкой она дошла до кровати и села на край.

— Гриша, ты стал таким молчаливым. Все хмурым ходишь, будто я тебе чем не угодила, — она положила ему на бедро теплую ладонь. — Ты потерпи немного, вот рожу, и будем мы с тобой ласкаться, как и прежде.

— Чего ты, глупая? — улыбнулся он. — Я же все понимаю.

Алевтина с радостью обошла кровать и прилегла с другого края. Она прижалась к мужу и, ухватив его ладонь, притянула ее к собственному животу:

— Потрогай, как пинается. Бабка-повитуха говорит, что сынок должен быть.

Григорий повернулся к ней:

— Это хорошо, Алечка.

Она протяжно вздохнула.

— Может, я могу тебе сделать устами приятное?

— Не стоит, не надо. Потом. Я обойдусь… — он снова лег на спину.

— Я тоже, Гриша, сильно хочу тебя. Так хочу, что мочи нет. Почему доктор не разрешает? Давай хоть тихонечко, а?

— Аля, иди, займись чем-нибудь. Раз нельзя, то нельзя. Если я, мужчина, терплю, то твои желания сейчас — просто блажь. Сходите с сестрой на реку или в розарий погуляйте.

— Женечке скучно у нас. Говорит, что хочет скорее в институт. Уедет, наверное.

Григорий напрягся.

— Чего ей скучно-то? Кто вас развлекать должен?

— Она хотела ехать, спектакль смотреть в воскресенье, а ты не даешь.

— Чего я не даю-то? Я же сказал просто, что подумаю. Отвезу я вас туда.

— Правда? Я ее обрадую тогда?

— Сегодня я дома буду ночевать, а завтра снова в поле уеду, но к утру воскресенья я ворочусь.

— Опять уедешь?

— Ты же знаешь, что летом каждый день год кормит.

— Знаю…

— То-то же. Может, ты мне в гостевой спальне стелить будешь?

— Зачем?

— А затем, чтобы мысли дурные по ночам тебя не тревожили. Думай о ребенке.

— Нет, Гриша, не уходи. Я не стану без тебя спать.

Григорий поднялся и пошел на конюшню, проверить своих любимцев. По дороге он зашел в сад и, пройдя по его широким аллеям, полюбовался на занимающиеся алым цветом, скороспелые сорта. Садовник ставил подпорки на тяжелые ветки яблонь.

— Ну как, Кузьмич, хороший урожай будет?

— Должен быть, Григорий Иванович. Если никакое лихо не приключится, и град не побьет, то полные хранилища уложим. На ярмарку повезем. Завтра соберу уже первые ящики белого налива, китайку и грушовку. Можно уже в город будет отправлять.

— Завтра, говоришь?

— Да. Уже созрели.

— Я к вечеру уеду. Ты собери с Николаем и Степаном. Мать пусть возьмет каждого сорта по ящику на кухню. Остальное пусть Николай в лавку везет. Там ждут.

— А Иван Ильич приедет сегодня?

— Не скажу точно. Он в городе еще, по делам Земства.

* * *

День быстро катился к закату, в воздухе стояла немыслимая духота. Григорий побывал на конюшне, давая распоряжения вечно сонному Павлу Никанорычу, велел смазать колеса у всех телег:

— Завтра я снова уеду в ночь. На поле буду ночевать, — сказал он конюху. — Пусть Орлик отдыхает. А запряжешь мне Червонца.

— Как скажете, ваше благородие. У Червонца подковку надобно поправить.

— Ну, так поправляй. И если завтра жара снова будет, снова своди всех на реку.

— Хорошо, ваше благородие. Эти ребята любят купаться.

— Вот и купай, пока вёдро стоит. И помой их хорошенечко. Я там привез щетки новые, гребешки и мыло лошадиное. Возьмешь у Степана. А где, кстати, Степан?

— Да, здесь где-то был, — конюх прятал глаза.

— Снова, поди, к бабам в деревню убежал?

— Та нет, он тут, — конюх показал глазами направление, идущее к кухне, и многозначительно подмигнул.

Летом в усадьбе Зотовых обеды готовились на открытой кухне, стоящей отдельно от основного дома. Кухня та располагалась под большим белым навесом. Еще издали Григорий услышал стук ножей и почувствовал аромат жареного лука. На больших сковородах скворчали куски мяса, рядом кухарка, толстая Пелагея, помешивала лук. Две другие работницы варили в медном тазу варенье из малины.

— Пелагея, а ты не видела Степана?

— Видела, батюшка. Недавно пробегал. Чаю попил с малиновыми пенками и дальше. Куда пошел, не знаю.

— Вот каналья! Чем он занят целый день?

— Не скажу, Григорий Иванович. Они ездили куда-то, чего-то возили. Потом куда-то ходил еще. Потом с Танькой нашей все зубоскалили.

— А где Танька твоя?

— Танька! — зычно крикнула Пелагея. — Подь суды.

Но невидимая Танька так и не откликнулась на зов поварихи. Пелагея недоуменно оглядывала кухню.

Зотов движением руки успокоил ее и пошел по направлению к дальнему сараю. На цыпочках он приблизился к плотно закрытой деревянной двери. Из-за нее доносились шорох, возня и странные звуки — то ли мычание, то ли всхлипывание. Зотов сразу догадался о том, что там происходит. Он помедлил несколько минут, но поняв, что те, кто схоронился в сарае, не желают закругляться, резко рванул дверь. Деревянная щеколда с легкостью отлетела в сторону. Яркий сноп света осветил белую тощую задницу приказчика Степана. Она ритмично двигалась над разверзнутыми и молочными телесами Таньки.

Танька вскрикнула и скинула с себя Степана. Перед глазами Григория мелькнула мокрая женская пи*да, обильно заросшая волосами, круглый живот, упругие ляжки и тонкие щиколотки ног, обутые в чуни. Степан вскочил с охапки сена и встал по стойке смирно, словно солдат, одновременно оправляя портки и застегивая штаны.

— Вам что, ночи мало? — сурово спросил Зотов.

— Простите, ваше благородие. Более такое не повторится.

Танька тоже оправила юбку, короткие розоватые пальчики нервно застегивали пуговки на кофте. Она не смотрела хозяину в глаза, круглые щеки ее алели от стыда.

— Татьяна, вы же незамужняя девица, — покачал головой Зотов.

А Танька в ответ начала вдруг шмыгать носом.

— Простите, барин… — всхлипывала она.

— Я-то прощу, моя дело — сторона. А вот если родители твои узнают, тогда что? Он, — Зотов показал головой на Степана, — женится на тебе?

— Чего я должен на ней жениться? Она не дева мне досталась.

— Чего ты брешешь? — гневно одернула его Татьяна.

— Как же, брешу! Я в тебя первый-то раз вошел, как нож в масло. До меня тебе целку-то порвали, так что, не строй из себя тут правильную.

— Чего? — наступала рассвирепевшая Татьяна, подоткнув руки в боки. Несколько верхних пуговок она не успела застегнуть, и сквозь распахнутый ворот Зотов увидел торчащую и пленительную девичью грудь.

— А ничего! Ты и до меня здесь любовь крутила. С Колькой, говорят, и Силантием.

— Не ври!

— Так, замолчите оба! Татьяна, сколько тебе лет?

— Шестнадцать, — тихо отвечала она.

— И что ты делать станешь, если понесешь от него? Рожать? Тебя же родичи прибьют или из дома прогонят.

— Так вы, барин, заступитесь, правда? — хмыкнула беспечная Танька. — У вас в усадьбе и рожу. Пусть бегает.

— Вот дуреха, ты же сама еще как дите! Я-то заступлюсь, но отец у меня строгий. Он не потерпит подобной распущенности. Так что, думай головой, Татьяна. Пусть родители тебя лучше замуж выдадут нынче осенью, раз ты уже жить половой жизнью начала.

— Кто же ее возьмет-то, дырявую? — некрасиво рассмеялся Степан, обнажив ряд редких зубов.

— Стыдись, Стёпа. Нехорошо так на женщину говорить, с которой у тебя отношения.

— Ладно, — Степан перестал смеяться, лицо вмиг помрачнело.

Теперь его взгляд был устремлен куда-то вдаль. Он словно бы давал понять, что весь этот разговор считает для себя пустяшным, и что его ждут более важные и серьезные дела.

— Меня садовник ждет. Яблоки сегодня убирать станем. Еще три работника в помощь возьму. Как раз под вечер спадет жара. Легче собирать будет.

— Иди, Таня, на кухню, — Зотов оглядел девушку. — И старайся больше не грешить.

Танька хмыкнула и многозначительно посмотрела на хозяина.

* * *

Ночью он спал плохо, в библиотеке было душно. В голову лезли непрошеные мысли.

Вечером он ушел из супружеской спальни, на диван, в одну из соседних комнат. Алевтина жалась к нему большим животом и, хватая его руку, тянула ее к своему вздувшемуся от беременности, лобку. Сначала он хотел было предаться с ней утехам, но вовремя одумался, вспомнив слова врача. Чтобы не распалять Алевтину, он взял свою подушку и ушел ночевать в библиотеку.

Когда он уходил, Алька в досаде хныкала, некрасиво кривя губы, и просила мужа не оставлять ее одну. Но Зотов был неумолим.

— Утром встретимся за завтраком. Спокойной ночи, ma chérie. Нам надо было уже давно спать в разных комнатах.

И вот теперь он ворочался с боку на бок на неудобном кожаном диване. Перед его мысленным взором вновь всплыл образ незабвенной Женьки. Вечером, когда он выхаживал по имению с важным видом вездесущего хозяина, эта чертовка сидела на террасе и читала какую-то иностранную книгу. Ее сочные губы шевелились вслед за текстом. Она была так увлечена романом, что, казалось, не видела ничего кругом.

«О чем эта гадкая книженция? — думал Григорий, — что она целиком поглощена ее содержанием».

Один раз он специально прошел довольно близко возле нее, чтобы прочитать название романа. И чуть не поперхнулся, увидев красные буквы на французском. Книга называлась: «Amoureux»^[4]! Так вот какие книги читает эта негодница! Совсем совесть потеряла. А еще институтка! И кто ей дал эту книгу? Неужто маман?

Но институтка и негодница так была увлечена чтением, что даже не заметила близкое присутствие зятя. Она нахмурила черные бровки и сосредоточенно водила глазами по строчкам. Местами она улыбалась, местами ее лицо розовело.

Интересно, о чем там? Он многое бы отдал за то, чтобы прочитать то место, из-за которого эта пигалица могла краснеть. Что там, думал Зотов, невинные поцелуи, или же нечто большее?

Перед его мысленным взором пронеслась обнаженная Женька, потом, совсем не к месту, он вспомнил повариху Таньку, с расстегнутой на груди блузкой. А потом память подкинула ему его давнюю любовницу Ольгу.

«Вот я дурак, — он хлопнул себя по лбу. — Я же завтра велел ей привести сестру».

От волнения он сел. Пальцы обхватили голову: «Что я делаю! Сколько во мне похоти… И все эта Женька! Боже, как заглушить в себе ее образ? Зачем она только приехала сюда?»

Он вспомнил о том, что, обещал Ольге заплатить за сестру. Зотов полез в кошелек и обнаружил там всего несколько смятых рублей.

«Надо пойти в кабинет к отцу и взять деньги из сейфа, — подумал Григорий. — Это хорошо, что отца нет дома. Не то пришлось бы что-то придумывать. А так скажу, что деньги понадобились на хозяйственные нужды… Нет. Пожалуй, он не поверит. Он дотошный как черт! Дожился! У меня нет даже собственного счета. Все отец. Живу здесь, словно пасынок. Я что, в конце концов, не имею права? Ведь работаю в имении с утра до ночи…»

Он соскочил с дивана и нервно заходил по комнате.

«Полно, а вдруг Ольга не приведет сестру? И сама не придет? А я поеду как дурак? Нет, она придет. Если не сделает по-моему, я ее прогоню с глаз долой. Интересно, какая у нее сестра? Похожа ли она на Женьку?»

Зотов так разволновался, что совсем позабыл о сне.

«Я пообещал денег на корову и на приданое. Вот дурак! Не слишком ли дорого мне обойдутся мои шалости? Черт, сколько сейчас корова дойная стоит? Кажись, рублей шестьдесят. Отец говорил. А я им две коровы наобещал. Ну нет, дам сто рублей и баста. Итак довольно».

Он решительно вышел из комнаты. В доме все спали. Стараясь ступать тише и не скрипеть половицами, Зотов двинулся в конец длинного коридора, туда, где находился кабинет отца. У него были ключи от отцовского кабинета — Иван Ильич оставлял их сыну на всякий случай. На весь коридор сейчас горел один круглый газовый фонарь, освещая темные переходы в огромном доме семейства Зотовых. Возле комнаты свояченицы Зотов замедлил шаги и постарался сильно не дышать. Ему казалось, что кровь в висках стучит так громко, что этот стук раздается эхом по спящему дому. Из-за двери Евгении светилась едва заметная полоска.

«Что это? Она не спит? Но, почему? Уже два часа ночи. Чем она занята?»

Стараясь унять дрожь, он подошел на цыпочках к двери и присел возле замочной скважины. Сфокусировав зрение, Григорий увидел, что институтка лежала животом на диване и, болтая ногами, читала все тот же роман. Правая ручка держала огромное яблоко — время от времени Женька смачно откусывала от него большие куски и, жмуря глаза от наслаждения, с хрустом жевала.

«Вот же полуночница! А потом спать будет до обеда!»

Легкое покрывало, укрывающее ее маленькое тело, сползло в сторону, и глазам Григория предстали выпуклые ягодицы девушки, прикрытые лишь тонюсеньким батистом ночной рубашки. Черные волосы вольно разметались по плечам. Ягодицы переходили в узкую талию.

«С каким бы наслаждением я засадил ей прямо так, сзади, чтобы она прогнулась подо мной как кошка…»

Пижамным штанам стало тесно, Зотова бросило в пот. Он ухватился руками за своего верного друга и стал медленно водить рукой.

«Еще немного, прямо тут. Лишь бы видеть ее, — думал он. — Я прямо тут, и станет легче».

Женька все листала пожелтевшие страницы книги. Потом ей вдруг надоело читать. Она отложила огрызок. Голова опустилась на подушку. Девушка полежала так с минуту и перевернулась на спину. И вдруг случилось то, чего Григорий вовсе от нее не ждал. Это было таким ошеломительным подарком, что он чуть не задохнулся от потрясения. Девушка решительно откинула рубашку и задрала ее почти до самых грудей, кои мягкими овалами расходились в стороны. Снизу она была полностью обнажена. На ней не было никакого белья или панталон. И тут Григорий увидел то, о чем мечтал так давно: Евгения вдруг согнула и немного раздвинула ноги. Со стороны коридора было плохо видно то, что он мечтал увидеть совсем близко. А главное, он хотел бы ощутить ее запах. Запах кожи. Запах ее подмышек, живота, волос, и того места, о котором он грезил уже столько времени.

Выпуклый лобок, густо покрытый волосами, делила надвое влажная красноватая трещина. Девушка поддалась вперед и прикрыла глаза. Левая рука развела пальчиками складки губ, а правая принялась гладить и теребить красноватый, торчащий клитор.

Григорию чуть не стало плохо. На миг он остановил движение собственной руки и, затаив дыхание, ждал ее кульминации. Но она не последовала. Бедная курсистка совсем не знала собственного тела. Поводив пальцем в разные стороны, она протяжно вздохнула и убрала руку. Грустный взгляд устремился в потолок.

«Глупая, — подумал Григорий. — Она совсем не знает того, на что способно ее тело. Эх, как бы я тебя приласкал, девочка… Ты бы у меня корчилась от страсти. Продолжай, и ты почувствуешь то, чего жаждет все твое естество. Продолжай… Еще…»

Стиснув зубы, Григорий прошептал что-то несуразное и кончил прямо возле двери той, кого он вожделел уже долгое время. Он поднялся с колен и подтянул парусиновые штаны.

«Я совсем обезумел, — подумал он и наступил туфлей на следы своего недавнего вожделения. — Хороша сучка, если кобели сбрасывают семя возле порога ее комнаты, — хмыкнул он. — Кобели на то и кобели, а вот она сама, бедняжка. Она не умеет еще кончать».

Отчего-то это обстоятельство подняло свояченицу в его глазах еще более в цене. Он тут же представил то, как это у нее произойдет впервые. А потом, потом он приучит ее кончать вместе с ним. Когда он в ней. Чуть раньше его, на несколько секунд…

Он тряхнул головой и сбросил с себя наваждение. И снова посмотрел в замочную скважину. Женька лежала на боку с грустным выражением на хорошеньком лице.

«Вот же дурочка, — с нежностью подумал он. — Ну, что мне с тобой делать? Если бы я мог выкинуть тебя из головы…»

Он тихо прошел в конец коридора и открыл кабинет отца. В темноте раздался бой старинных напольных часов. Здесь всюду царили чистота и порядок. Ноги Зотова утонули в ворсе турецкого ковра. Григорий не стал зажигать свечей. Месяц на улице светил ярко, освещая как раз ту часть кабинета, где находился сейф. Сейф располагался за потаенной дверцей старого книжного шкафа. Скрипнула деревянная дверка, открыв немецкий металлический сейф Ostertag. Поворот кодового замка, и вот они, папки с важными документами, шкатулка с драгоценностями и пачки банковских билетов. Григорий отсчитал несколько кредиток и положил их в карман собственной пижамы. Потом подумал немного и добавил еще несколько, себе на мелкие расходы. Так же легко он покинул кабинет отца, заперев его на ключ.

«Позже верну ему деньги», — решил Григорий и зашагал по темному коридору.

Возле комнаты свояченицы уже не горел свет.

«Видно, потушила свечу и стала засыпать…»

Примечания

3

Тильбюри́ (тильбери́, от англ. Tilbury) — лёгкая открытая двухколёсная карета, с крышей или без, разработана в начале XIX века лондонской фирмой «Тильбюри» занимавшейся производством карет на Маунт-стрит. Предназначалась для быстрой езды по сельской местности и труднопроходимым дорогам.

4

Amoureux — любовник (франц.)