Свет далёкой звезды

Лана Кузьмина

Совпадение? Случайность? Или судьба? Книга-размышление о жизни и смерти, о том, как трудно порой отпустить близкого человека.Генке было всего шесть лет, когда погибли его родители. Из светлого южного города он был вынужден переехать в Подмосковье к вечно недовольному строгому деду. Только сестра поддерживала одинокого и нелюдимого мальчика. Позднее он открыл в себе способности видеть умерших и общаться с ними. Непосильная ноша для самого обычного человека.

Глава 4

Смерть — жуткое слово. Как часто просыпался я ночью, задыхаясь от неожиданной мысли, что однажды всё закончится, и меня никогда больше не будет на этом свете. Никто не стремился объяснить маленькому мальчику, что ждёт его там, за последней чертой. Родители не исповедовали ни одной религии, лишь формально называя себя христианами. Сам для себя я решил, что на той стороне ничего нет, что в один не прекрасный момент я просто исчезну, и ничего от меня не останется. Мысль, что все мои переживания, радости и горести закончатся ничем, растворившись в небытие, приводила в ужас.

На старуху я даже смотреть боялся. Лишь однажды, в конце ноября, столкнулся с ней на улице. Против своего обыкновения она стояла не у подъезда, а посреди двора, сотрясая клюкой воздух. Пальто её было расстёгнуто, из-под платка выбивались седые пряди. Старуха плакала. Слёзы, не останавливаясь, текли по её худому лицу. Кого же она оплакивала? Своего сына? А может, всех нас, наш город, привычный мир, которому суждено кануть в бездну? В тот момент я решил, что должно случиться что-то очень страшное.

Наступил декабрь. Необычно холодный.

— Новый ледниковый период, — объяснила Таня и начала долго и нудно рассказывать про то, что уже было четыре или пять таких периодов.

Я зевал и думал о том, что ничего-то она не понимает. Всё дело в старухе, проклявшей человечество. Не зря же она плакала.

Мы болели. Таня долго и нудно, растянув невысокую температуру и непрерывный насморк на неделю. Я стремительно, провалявшись два дня с дикой головной болью и кашлем, а после почти выздоровев.

Целыми днями мы торчали дома, кутались в одеяла, пили горячий чай с мёдом и играли в придуманные Таней игры. Например, в предложения.

— Белый, — говорила сестра.

— Белый снег, — продолжал я.

— Белый снег падает.

— Белый снег падет на землю.

И так далее. Наши предложения-гиганты превращались в целые рассказы. Периодически каждый из нас засыпал, а проснувшись продолжал историю. Таня никогда не ошибалась, запоминая все слова до единого.

Мы исследовали квартиру, забираясь в самые неожиданные места. Изучали содержимое шкафов, недоступное в другое время. Таня отыскала толстый альбом с фотографиями, завалившийся за диван. Мама думала, что он по ошибке был сдан в макулатуру вместе с ненужными изданиями и очень переживала из-за его потери.

Мы листали тяжёлые страницы с серыми прямоугольниками, вглядывались в неуловимо знакомые лица.

— Это кто? Мама? — удивлялся я, рассматривая смеющуюся девочку с длинной косой.

— Похожа, — Таня, щурясь, разглядывала снимок. — А это дедушка.

Сестра ткнула пальцем в высокого старика с растрёпанной шевелюрой. Он стоял, насупившись, чуть в стороне от наших родителей. Маленькая Таня повисла на папиной руке, а пухлым младенцем на руках мамы, по-видимому, был я.

— Я его только один раз видела, — объяснила сестра. — А ты его, наверное, вообще не помнишь.

— Он что не может приехать? — спросил я.

— Не хочет, — вздохнула Таня. — Он очень папу не любит, обзывает его по всякому. Я слышала тогда, как они ругались.

— Почему?

— Потому что он не русский.

— Подумаешь! У него что три руки или четыре глаза?

— А если бы три руки, — сестра пристально смотрела мне в лицо, — то что?

— Да ничего, наверное.

Я сразу подумал про соседа дядю Яшу. У него не было правой руки. Совсем, с самого рождения. Человеком же он от этого быть не перестал, всегда улыбался, никогда не ругался, а наоборот стоило только выйти во двор, как дядя Яша кричал: «Привет! Как жизнь молодая?» «Отлично!» — кричал я в ответ и махал рукой.

— Вот видишь, ничего, — пробурчала Таня. — А ему не нравится.

Потом мы читали книгу. Самую грустную книгу моего детства. Точнее читала сестра, а я лежал, закинув ноги на спинку кровати и слушал. Фамилия автора, Козлов, казалась мне отчего-то ужасно смешной. Таня злилась и била меня подушкой, приговаривая:

— Нет здесь ничего смешного, козёл ни в чём не виноват, он хороший.

Я хохотал ещё громче и колотил по подушке кулаками. Потом лежал и плакал от неизлечимой тоски, которую подарил мне грустный автор со смешной фамилией.

— Правда, мы будем всегда? — повторил я написанные им слова.

— Правда, — улыбнулась Таня.

— Навсегда-навсегда?

— Конечно, — она обняла меня, и я задремал.

Разбудил меня страшный грохот. Я открыл глаза и оказался в тесной каморке. Сверху, в нескольких сантиметрах от моего лица, нависал бывший потолок. Было темно, глаз выколи, нос и рот забила заполонившая тесное пространство пыль. Я решил, что началась война и заплакал.

— Не бойся, — Таня. Чуть слышно. — Всё хорошо.

Я не мог успокоиться. Тогда начала нашёптывать истории про маленьких человечков, живущих в каждой квартире. Рассказывала бессвязно, теряя нить повествования, и я почти ничего не запомнил. Сестра говорила, казалось, целую вечность. Потом окликнула меня:

— Генка, ты здесь? Давай тоже что-нибудь говори. Не молчи.

— Я не знаю, что говорить.

Таня помолчала.

— Маленький, — внезапно прошептала она.

— Что?

— Маленький.

И тут я понял. Наша игра.

— Маленький котёнок.

— Маленький котёнок играет.

— Маленький котёнок играет синим.

— Маленький…

Она замолчала.

— Забыла? — я испугался. Тишина. — Тань, поговори со мной!

Ни звука. Я снова начал плакать, потом обессилел и задремал. Когда сверху раздался шум и чьи-то руки вытащили меня наружу, к обжигающему свету, я уже почти ничего не соображал. Я открыл глаза, посмотрел в сереющее зимнее небо и тут словно кто-то нажал на выключатель, и всё исчезло.