Дышащий космос

Лазарь Соколовский

Стихи Лазаря Соколовского – своеобразный дневник мыслителя, на страницах которого он размышляет, спорит, ищет ответы на вечные вопросы.

Попытка вести

(Евангелие от Иакова)

Я одобряю только тех, кто ищет

стеная…

Б. Паскаль

Предисловие

Мне голос был, или слукавил

подпасок? Берусь за перо.

Две версии — Петр и Павел.

Не выдержал первый, второй —

и не подступиться… А в сумме —

порфир, образа, аналой.

Сказал им лишь: талифа, куми!,

лишь: встаньте, идите за мной!

Как братья сидели вначале

по вечеру, хлеб и вино…

Зачем же в язычество впали,

мол, тело и кровь? Не дано

жить тихим добром? Обезумел

народ, что рожден под плетьми?

А было лишь: талифа, куми¹!

да будьте вы просто людьми!

Под куполом ангелов пенье

да трон на седьмом этаже —

искусство? тупик? продолженье?

ущерб или польза душе?

***

Куда вас несет! На полушку

силенок — туда же, в мечи…

Забыли, что Рим не игрушка —

таскайте теперь кирпичи!

Все вам не сидится, евреи,

на месте: не так, мол, не сяк —

в безбожной чужой Ватанее

толпиться, наперекосяк

устои привычные, знаков

насилья, гонений не счесть,

и церковь не церковь… Иаков

решался на правую весть,

боясь, как иные пророки,

естественно впасть в перебор,

споткнувшись на притчах… Но сроки

давили и братний укор.

«Все в почву уйдет бестолково… —

так загодя сетовал он. —

Запомни же: главное — слово

надежды, ветшает Закон,

становится утлым корытом,

где все упирается в счет

привычек, отмеренных бытом.

Хотел бы чего-то еще…

Озвучилась самая малость,

да ту переврут по пути.

Жаль, мне никогда не писалось,

попробуй хоть каплю спасти».

***

Как будто расписаны роли:

стол ветхий, продавленный стул…

Сил не было, времени что ли —

чего-то тянул да тянул.

Жизнь сходит. Пора за уборку.

Нехитрый он скарб оглядел.

Уж август катился под горку —

что может важнее из дел,

чем отзвук оставить хотя бы

той правды, как утро, простой…

Начетчики воют, что бабы,

тревожа великий покой

блажною своей благодатью,

где всякий скорее артист.

Иаков молился о брате,

что был так пронзительно чист,

наивен, а вызвал стихии,

хотя возвратить лишь хотел

заветы Исайи, Илии…

Что ж… выпал обычный удел

быть понятым тоже превратно,

как те, бился о стену лбом,

где мне не по склонности братней

уныло озвучить пером.

Ну, с богом! арбу на подъеме

осаживать тем же плечом.

Мне как-то сказал он: «При доме

мы сами, Господь не при чем».

I

Как странно… не помню начала

той вехи — малец как малец,

мать гукала с ним, пеленала,

всегда был в сторонке отец.

Куда ему: старый, понурый,

все что-то шептал вестаку.

И позже лицом ли, натурой

брат не был в него. Не могу

и слышать о чуде зачатья —

мать только смеялась в ответ.

Не кровные, кровные братья —

да ей что, ей разницы нет.

Конечно, к нему, как меньшому,

на капельку больше склонна.

Родильница бога… по дому

топталась, жена как жена.

Семью не укормишь полушкой

отцовой — работу брала,

да все за плитой, постирушкой —

какие у бабы дела:

уложены дети, у мужа

рубаха к субботе чиста.

Семья как семья, и не хуже

других. Ну, а сказочка та,

что выдал Матфей для приварка

к похлебке дежурных чудес…

На это указывал Марку,

чтоб в детство хотя бы не лез.

Он нет — да, ученая гнида,

Лука разыгрался настоль:

«Мессия! Из рода Давида!»

Еще бы — такая же голь.

***

Что было тогда в Назарете

святого? Взгляните окрест —

скучища… Обычные дети,

как в тысяче маленьких мест.

И рос он, как все, разве слушать

любил побродяжек из стран

соседних. Имеющий уши

да слышит: пацан как пацан

во всем остальном, и едва ли

уймешь его — слишком горяч!

За шкоду когда и дирали,

то гордый, не выдавит плач,

читал же не как мы — вприглядку:

отец чуть задремлет, и пусть!

Да книг-то не больше десятка,

он их затвердил наизусть

и спорил от юности с рабби

о сути. Тот, что бы ни нес,

все только по букве, на грабить

грабителя: «Что за вопрос!

Не кради! — почти до икоты.

В народе так шло искони,

особенно, чтоб не в субботу

и в праздники бог сохрани!» —

«Учитель, задачка не в этом —

что если злодея злодей?» —

«Молчи, несмышленыш, есть сети,

в которые лазить не смей!» —

«Но должен же кто-нибудь». — «Кто-то,

кто следом придет, чтоб открыть

в иные просторы ворота.

Куда ты?» — «Учить так учить…»

II

И начал… Сказать: Иоанн

его этой вервью попутал —

скорее набросить туман.

Уж слишком был дик, ни минуты

не мог усидеть, теребя

очески на шерсти верблюжьей.

Так ангелы вряд ли трубят,

хотя их не слышно снаружи.

Пророки, едрит! Этот выл,

тот трясся, а кто и чечеткой…

Креститель, конечно, учил,

да брал-то скорее на глотку,

плюс это купанье… Вода

души не очистит, лишь тело

на малое время. Нужда

в ином — чтоб взлететь захотела.

«Нет, я отпечатаюсь без

спектакля с таким вот подвохом…» —

дней на сорок вовсе исчез,

в ответ лишь, что это эпоха

была для него. «С кем хоть? Где?»

Молчал, надевая обноски

отцовы. «Не лезь, не в воде…» —

упрямо остругивал доски,

и только лишь «марана фа²!»

призывно слетало от двери…

А, может быть, это листва

березы считала потери —

сентябрь уж резвился слегка

веселеньким крапом на кронах.

Привычно держала рука

рубанок. Тогда еще дома…

***

Чем дальше, теснее ему —

сам вырос ли, притолка ниже?

Однажды спроcил: «Почему

здесь время теряю?“ — „Но мы же, —

отчаянно всхлипнула мать, —

так любим тебя!“ — „И любите,

но то что я должен отдать…»

Так в нем проявился учитель,

и, значит, пора подошла,

как птиц выпускают на волю

к апрелю… Такие дела…

И вот уже вьются над полем,

над лесом… Сложил в узелок

книг пару, сандальи, рубаху.

Мать плакала: «Как же, сынок…

куда ты… натерпимся страху,

ведь люди жестоки и злы». —

«Вот это поправить и надо!»

На память ощупал углы

прощальным как будто бы взглядом

и вышел. Слегка моросил

осенний проснувшийся дождик.

Мне б следом… да не было сил

тогда, обозначится позже

не братняя — высшая связь,

роднит что не кровью, а духом.

Мать хоть и с трудом унялась,

шепча лишь: «Вот ты и старуха…»

Так наша распалась семья,

святейшей считаясь некстати:

Иуда-брат, сестры да я

и (как там ее?) богоматерь

остались. Отец — не отец

покинул нас с этой загадкой…

***

Он вольно вздохнул наконец.

Кому-то покажется кратким

отмеренный путь, но вместить

тьму света, что нам как сквозь щелку!

Мне долго назначено жить —

не зря говорится, что толку!

Бывало, берешь на распил

бревно, весь в поту, на поверку —

лишь сучья. Когда б его пыл

улегся в какую-то мерку…

Причины не ведомы мне:

пал взгляд на Петра и Андрея,

что сети чинили, вполне

довольные жизнью евреи.

Рыбачили, чтили Закон;

что бог посылал, то на рынок

свозили. Какой им резон

таскаться босым по чужбине?

Что он им сказал, что они

работу забросили, близких?

Петр стал ему больше родни

тогда уже. Чтобы записки

какие-то… — тупо бубнил

по памяти братние речи,

перо не далось, но любил

до жути, до боли сердечной.

Никто так его не берег,

пылинки сдувая с одежи,

шептал ему на ночь: «Ты Бог,

но только добрей и моложе

того, что зовется Отцом».

Тот лишь улыбался неловко:

«Любовь поверяют концом,

а прочее все — подготовка». —

«Где будням скупым вопреки

зовешь нас прощать?» — «Не иначе».

И Петр сжимал кулаки:

«Где ж око за око?» — «Задача —

себя переделать, дай срок…» —

«Господь позабавился что ли?» —

«Ты думаешь, этот божок

еврейский — вся высшая воля?

Подвинься поближе к костру,

смотри, как играют стихии

огня…» Это только Петру,

не слышали чтоб остальные.

Тот мне, расставаясь, шептал:

«В бумагу впиши хоть полслова». —

«А сам?» — «Знать, каких-то начал

мне не дал суровый Иегова.» —

«Но брат с тобой столько…» — «Рассуд-

ком вряд ли…» — «Хотя бы основы». —

«Я свет его глаз понесу

до муки последней — крестовой».

***

Что скажешь… и вправду понес,

в жестоком конце не слукавил,

хотя и не смог перекос

унять — обозначился Павел

потом уж… Гонитель — и вдруг!

Савл шел от железной программы —

Христа вбить в параграфы, круг

замкнется: иконы да храмы…

А мы-то?. Тропинкой такой

Учитель вел… Быть бы крылатым!

Тогда еще жидкой толпой,

как овцы, шли следом куда-то,

считая украдкой гроши

на ужин. Округа темнела.

Он тихо сказал: «От души

не вера останется — дело

простое, казалось бы: скинь

оружье, не трогай чужого,

храни свою женщину, синь

небесную суетным словом

не пачкай, на то эта высь,

возможно, и Бог… без испуга

работой живи, не ленись.» —

«Всего-то?» — «Любите друг друга,

прощайте друг другу, едва

взыграет лишь искорка злости». —

«А знаменье?» — «Вам волшебства…

Мы все здесь случайные гости,

я скоро уйду насовсем,

когда не словами, то кровью

чтоб сдвинулось что-то, и с тем

остаться… Живите любовью!»

III

Как это — любовью?.. В кружок,

припомнилось, сели однажды

усталые, злые. Восток

уж тьмой затянуло, и каждый,

наверное, думу таил:

что вынесем с этой дороги

отчаянной, хватит ли сил

куда-то с ним… Сбитые ноги,

пустая сума да тряпье,

сопревшее с пота и пыли…

Он грустно: «Что слово мое,

когда ваши души сносились?»

Гляжу, поначалу поник,

шепча только: «Снова потери…»

Затем, пересиливши крик:

«Ну, что же… готовьте вечерю!»

Сел рядом. Расставил Фома

нехитрую снедь на подстилку.

«И вам бы — гремели б грома! —

Сказал. — Опустела копилка —

и скисли… Вот хлеб, кто в руке

удержит еще?.. Не берите ж

с избытком — идти налегке

способней. Запутаться в быте…

Я вас оторвал от него:

свобода первичней да пища

простая, был дух бы живой…

Те власти, те золота ищут —

глупцы… Что копить про запас —

снесешь лишь одно коромысло.

Пусть вечность не светит, от нас,

какому довериться смыслу,

зависит. Отбросьте же страх,

ищите путей настоящих,

творец — часть самих вас, в трудах

на небо глядите почаще,

там тучи подчас напролом

несутся — да что с этой прыти?

Как делится Солнце теплом,

любовью сердечно делитесь,

твердя неотступно другим:

блаженны не нищие духом,

а те, кто наполнены им,

чтоб двигаться дальше. А слухи,

что нам уготовано стать

спасителем мира от Рима —

оставьте… рать снова на рать…

Иная вам доля кроима:

суть веры нести по земле

в добро вне границ языковых

и прочих. Провижу во мгле,

какие вам светят оковы…

Но вышли, так вышли, чреда

больших перемен на подходе.

А гнали пророков всегда,

такая уж тяга в народе —

при жизни проклясть и вознесть

по смерти. Спознавши и это,

трубите нетленную весть —

одним сохранится планета:

изменим себя — и уйдет

все зло, словно ржавь из металла.

Довольно, чтоб род шел на род,

идите хотя бы сначала

с любовью к вчерашним врагам,

кем наши подрезаны крылья,

чтоб щеку подставить… как вам

ни трудно, добром — не насильем

сольемся с природой, простор

терпенья ее у предела…

У вас же о суетном спор —

душе нужно больше, чем телу,

настолько… Но это потом

постигните, сами отмерив

дороги великим трудом

апостольским… Эту ж вечерю

храните и помните: след

останется только с любовью».

Вовек не забыть мне — рассвет

кровавый сошел на предгорья.

IV

Деревья не гнулись под ветром,

дни в дрему вгоняла жара…

Что видел он дальше, чем смертным

дано? из какого нутра?

Терялась, петляя, дорога,

курился над сопками дым…

С каким разговаривал богом?

с пространством шептался каким?

Но вылечить эту проказу —

наверно, скорее просчет…

Матфей напридумает сказок,

Лука с Иоанном еще

покруче, мол, крах и геенна

да близящийся пересуд

посмертный… И это на смену

его откровенных минут!

«Любить всех людей без разбора, —

он грустно, — вам трудно пока.

Я знаю, готовит мне скоро

погибель из ваших рука…

Храм рухнет — «Какая забота!

Что мы-то с того соберем?» —

«Напрасно вы ждете чего-то,

ни богом не быть, ни царем

дано мне…» Упрямо сквозь веки

слеза просочилась. «Страда

моя подошла.» Человеком

таким, что уже никогда

не быть… Я влачусь безутешен —

почто не впитал с молоком:

бог всякий на страхе замешан —

свободно добро и легко,

как шло от него… Но откуда

та сила взялась — от семьи?

Полати одни и посуда —

свет миру один из восьми…

***

Но миру всегда не до слова,

ему бы каких-нибудь дел,

подсунут слепого, хромого:

«А что — исцелить бы сумел?!»

«Мессия… что дашь для примера?

дождя б хоть на первых порах…»

Скорей любопытство, чем вера,

сомненье в усталых глазах.

Где слушали, где и камнями

швыряли. Народ не готов:

«Чтить Бога — понятно, а с вами

куда? Наломаете дров,

а мы отвечай». Уводили

его от греха за село.

С тех пор уж исхожены мили,

а как на душе тяжело,

что не сберегли… Да и сами

все ждали зна-ме-нья — а вдруг!

Менял расхерачили в храме,

фанаты ж явились — испуг!

Как будто глазами слепыми

смотрели… Да что тут сказать!

Весна ли в Иерусалиме

расслабила… Если бы знать —

всего-то толпа хулиганов

с мечами, а больше с кольем.

Разбуженный сад Гефсимана…

И как же отдали живьем?!

Отключка какая-то, словно

свалил летаргический сон:

Петр трижды отрекся, неровно

бродя уж средь римских знамен…

И дальше как будто проспали:

Каифа, трусливый Пилат…

Теперь уж какие детали,

где каждый кругом виноват.

Не то, чтоб зубами вцепиться,

а тупо смотрели на крест…

Апостолы!.. Вижу, как птицы

сорвались с насиженных мест,

и черная тень по пригоркам

текла до последних минут.

Казалось, им наши разборки

земные до фени, но тут…

V

С чего задождило? Как чудо

случилось — в такую вот сушь!

Что после… Об этом не буду,

повылезла всякая чушь:

два ангела встали помпезно

с мечами, разъята стена…

А просто сказала: «Исчезло…» —

на утро Мария-жена

и, даже не вытерев слезы,

тихонько домой погребла.

Там холмик земли у березы,

где корни бегом от ствола…

А дождь разошелся, с неделю

месили под окнами грязь

облезлые куры. С апрелем

жизнь новая не началась,

все то же, ни шатко ни валко:

пьют, лаются, молятся — что ж,

мирская обычная свалка.

Но вдруг через этот галдеж:

«Ну, как вы там, братцы-евреи?» —

с завалинки будто опять. —

«Да так… я все глубже старею,

последняя вылезла прядь.

Братишка, несу через силу

твой улей, хоть пчел не рои…

Уж осень. Туманом обстило

скупые дороги твои.

Писаки, фанаты, прохвосты

пугают конечностью дней.

И щеку подставить не просто —

любить же намного трудней.

Порыв твой не дальше, не ближе —

и совесть продашь за пятак,

без этого, видно, не выжить…

А бога как не было, так…

Ужели уроки задаром,

что вера внутри, не во вне?

Подсидки, грызня за тиару,

за место у трона… По мне

о смерти твоей пересуды —

напрасная трата чернил.

При этом, кто больше Иуда —

кто выдал? А кто извратил!

Не то чтобы здесь, да и в Риме —

какую строку ни возьми,

все правы, божатся святыми…»

«Да будьте вы просто людьми!» —

и голос исчез, будто не был.

***

Года промелькнули, как сон…

Сидим полукругом, но хлебы

едва преломили — вновь он

тут, рядом, и духом, и плотью

средь осиротевших детей,

сандалии те же, лохмотья…

Вот разве следы от гвоздей.

Какие б тогда разговоры

могли о бессмертье вести:

«Коснется ли свет от Фавора

и прочих на этом пути?

Как строить ученье — скатиться

к подгнившим библейским задам?

Исчезнет с веками граница

меж богом с смертными там?

Откроются, может, секреты,

что люди пытают у нас,

повязанных новым заветом?»

Ни слова… смешинка у глаз…

Подводят слова или память —

последнюю, вроде, межу

кривлю ненароком, а я ведь

поклялся, что правду скажу.

Довольно! Что вылезет ночью,

об этом не стоит в отчет.

Приехали, ставлю отточье.

А дальше легенда течет…

И как в этом мире бескрылом

иначе? какая латынь?

Нет, вынести нам не по силам:

дойти до такой доброты,

любви, где нельзя без испуга

никак — дней всего-то в обрез,

где все пожирают друг друга

и кто-то смеется с небес…

Послесловие

Иаков устал. Оплывала

свеча на дощатом столе.

Чем глуше мерцают начала,

настойчивей клонит к земле.

Накинув хламиду на плечи,

лег. Вот и причалил ковчег.

Не знаю… надеюсь на встречу

не с богом — се был Человек!

Я что-то слепил, но загадка

на каплю не стала ясней…

Уж тьма надвигается. Шатко

среди обступивших теней.

Читаю — и странно: зачем Ты

теряешься с каждой строкой?

Довольно чуть сдвинуть акценты —

и вот уже кто-то другой.

А будут свидетелей толпы,

узнай тут, поверить кому.

Не в сказанном дело — что толку,

когда не созвучен Ему.

Да сам я?.. Припомнил о пастве,

оставленной им на авось.

Эпохи пройдут, государства —

а Слово неслось и неслось…

«Конечно, со смертью не умер.

Как ни было б вам тяжело,

Иаков, для «талифа, куми!»,

знать, время еще не пришло.

Чем больше духовной работы,

тем тоньше меж нами стена —

дерзайте!» — как выдохнул кто-то

и взмыл… И опять тишина.

В окошке прозрачен и светел

заката кровавый овал.

Иаков уснул. Тот же ветер

в осенней листве бушевал.

Примечания

1

«Талифа, куми!», что значит: «Девочка, говорю тебе, встань.»

(от Марка, 5.41)

2

«И если кто не любит Господа, то пусть он будет проклят. «Марана фа. Приди, о Господи!»

(1-е коринфянам, 16.22)