Ясное солнышко

К. В. Лукашевич

Клавдия Владимировна Лукашевич – одна из наиболее популярных детских писательниц. На литературное поприще вступила она в 1881 г. совсем еще юною, прямо со школьной скамьи. Первое ее произведение «Памяти царя Освободителя» было напечатано в «Детском чтении», редактором которого тогда был известный писатель, Виктор Петрович Острогорский: он ободрил молодую писательницу и был ее кретсным отцом на литературном поприще. Другой, не менее известный писталь и поэт, Алексей Николаевич Плещеев, бывший экспертом, когда Клавдия Лукашевич получила первую премию от Санкт-Петербургского Фреб. Общества за свой рассказ «Макар», тоже принял в ней участие и сказал: «Не выпускайте пера из рук: в вас есть искра Божия». И Клавдия Владимировна сдержала завет любимого поэта: в течение четверти века она неустанно и плодотворно работала в области детской литературы. «Я бы желала, чтобы мои дорогие друзья, запасшись для жизненного пути светом и теплом правды и любви, как «Ясное солнышко», светили бы везде, где темно, и согревали бы там, где холодно. Тогда многим легче и отраднее будет житься на свете», – писала в предисловии к своей книге Клавдия Лукашевич.

Лёля в своей семье

Лёле исполнилось пять лет. У нее были еще две сестренки: беленькая курчавая, голубоглазая Зина и черненькая Лида. Лёля была их любимицей и заступницей.

Случалось, что ее шаловливые сестренки нашалят, перессорятся или даже передерутся, и мама хочет которую-нибудь наказать. Виноватая бежит от мамы и с криком по всему дому разыскивает Лёлю, бросается к ней, обнимает ее, припадает на грудь головой и чувствует себя в безопасности.

Надо было видеть эту картину.

— Прости Лиду, мамуленька… Она больше не будет… Она маленькая… — умоляет Лёля, обняв сестренку и устремив на маму свои большие, выразительные глаза, а виноватая плутовка, молча, искоса выглядывает, точно чувствует, что мама бессильна перед такой трогательной защитой.

Обе девочки слушались пятилетнюю сестру беспрекословно: она была точно большая. Утром она помогала им мыться, придумывала игры, рассказывала фантастические сказки, самою сочиненные, и на крик в детской прибегала первая, чтобы разнять ссорившихся или помочь в беде.

Лёля выговаривала сестрам серьезно и внушительно:

— Очень стыдно, Зинаида, толкаться… Смотри, как она, маленькая, ушиблась… Ей больно! Никто тебя любить не будет… Мамочка услышит, рассердится…

— А зачем она… зачем схватила мою коробку… — оправдывалась беленькая Зина, говорившая скоро и шепеляво. — Зачем она мою коробку разорвала… — и малютка со слезами на глазах показывала ободок от коробки.

— Глупенькая ты еще! — улыбалась Лёлечка. — Все-таки драться и толкаться не смеешь. Могла бы сказать няне, мне или мамочке. И где это ты выучилась?! Миритесь сейчас и играйте хорошо.

Девочки целовались и наступала тишина.

Отец требовал, чтобы дети сидели за столом смирно, не разговаривали со старшими и ели аккуратно. Он очень уставал, работая целыми днями, и полнейшая тишина за обедом — была его маленькая слабость.

Перед обедом мама или еще чаще Лёлечка напоминали младшим девочкам, чтобы они сидели смирно, не разговаривали, не шалили и не беспокоили папу.

Резвым девочкам, особенно вертлявой Зинаиде, трудно было высидеть час смирно, и уже через несколько минут маме приходилось брать из ее руки то ложку, то вилку, удерживать под столом ее ноги.

Мама смеялась, а Лёля с сестрами охватывали ее за шею и начинали громко целовать.

Надо было видеть, как волновалась тогда Лёля, сидя напротив сестер: она то пожимала плечами, то делала большие строгие глаза, то качала головой — лишь бы заставить их остановить шалости. Дети, заметив ее многозначительные знаки, на время затихали.

Случалось иногда, что которая-нибудь из младших девочек вела себя за столом так дурно, что отец порывисто вставал, брал ее за руку и выпроваживал. «Ты не хочешь сидеть как следует и мешаешь другим, ну, так уходи в детскую и обедай одна!» — говорил он.

У Лёли на глазах навертывались слезы: от жалости к наказанной и от обиды, что та огорчила папу.

Лёля горячо и свято любила своих родителей, и доказывала это и словами, и ласками, и делом.

— Зинаида, ты к мамулиньке становишься спиной! — с ужасом замечала Лёлечка, как будто и в этом для нее было что-то ужасное.

Эта маленькая, кроткая, тихая девочка была точно ангелом-хранителем в доме, — всеобщей защитницей и утешительницей.

Если иногда папа с мамой начинали о чем-нибудь громко спорить, испуганная крошка бросалась к ним поочередно и умоляла:

— Мамочка, уступи папе… сделай, как он хочет… Пожалуйста, уступи, моя золотая маму-линька. Папуля, не говори так громко с мамой. Я так боюсь, когда вы спорите…

Родители умолкали, улыбались и ласкали свою детку.

Если кто-нибудь из прислуги в доме что-либо ломал или разбивал, то Лёля непременно выпрашивала виноватой снисхождение.

По вечерам Лёля любила вместе с сестрами забраться к маме на диван и слушать ее рассказы.

— Ах, как хорошо тут у нас! — говорила девочка. — Ну, вот точно в сказке: добрая мать и дети, и этот диван, и все…

Мама смеялась, а Лёля с сестрами охватывали ее за шею и начинали громко целовать.

— Ты у нас дорогая цыпа… незаменимая мамуля… бесценная и самая родная! — перебирала Лёля на своем детском языке все нежные названия.

— Знаешь, мамочка, — часто прибавляла она, — такого, как наш папуля, нет больше человека в мире.

— Полно, детка, есть много хороших людей на свете. И каждой дочке свой папа кажется лучше других.

— Нет, наш совсем особенный! Подумай, мамочка: и красавец, и все знает, и справедливый… А добрый-то какой! Все говорят, что он «редкий человек». Даже няня и Марфуша его называют «отец родной». Я тебя и своего папочку так, так люблю, — нельзя показать: больше, чем до неба! — Лёля сжимала свои худенькие ручки и с нежностью смотрела на маму.