17

Кужин Александр, 2022

"17" – это сборник переживаний, чувств, мыслей и того полупьянящего чувства свободы, что неразрывно связано с человеческим одиночеством.

Я ничего не вижу

Я ничего не вижу.

Во всех направлениях одинаково томная темнота давит на неокрепшие руки, если не считать тонкого лучика то ли солнца, то ли мерцающей лампы накаливания, едва пробивающегося сквозь потолок океана.

Я пытаюсь плыть, но не могу. Руки совсем не слушаются меня, я прилагаю усилия, но пусть внутри я мечусь — конечности ватные, они не способны справиться с водой.

Я смотрю наверх и вижу искру, вижу спасительный огонек и уже на полпути к нему осознаю движение. Руки по-прежнему чувствуются дешёвой китайской резиной. Затылок отдаёт неприятным зудом.

Я уже так близко. Позади себя, в толще воды я слышу крик ребенка, слышу так отчётливо, будто нас разделяла не жидкость, а куда более привычный воздух.

Нельзя оборачиваться. Если свет так близко, если я уже почти чувствую его жар — обернуться будет куда большим преступлением, чем спастись самому.

Крик продолжается. Ребёнок молит о помощи. Руки сами двигают меня обратно, в пучину беспросветного.

Я никогда не боялся воды, я боялся того, что может в ней прятаться.

Я задыхаюсь. Пару секунд назад мне казалось, что воздух в моих лёгких вечен.

Я оборачиваюсь.

Оно было страшным и в то же время величественным, нечто настолько громадное, что человеческий мозг навряд ли смог оценить действительные Его размеры. Снаружи существо напоминало что-то среднее между гуманоидом и гигантским ракообразным. Антропоморфным кракеном оно бороздило просторы вечного синего.

Полностью белое существо смотрело на меня сквозь мутную воду, глаза Его были прекрасного огненно-рыжего цвета, любимого моего оттенка. Кое-как я разглядел на лбу Его человеческие морщины.

Я представил насколько Оно старо. В голове невольно всплывали картины, что нечто смогло запечатать в собственном разуме.

То, как расправив белые плавники, словно крылья, ничем и никем не ограниченное существо пронзало зеркальную гладь, то, как Оно всматривалось в каждый миллиметр пучины, каменные замки, подводные вулканы, удивительно яркие корабли в разбитых бутылках. Оно было везде и одновременно было никем, ибо нечто было столь же великим, сколь и одиноким.

А ведь это — одиночество, вдруг понял я, безмерное, неизбывное одиночество, — людям никогда не придется прочувствовать такое…

Мне стало жаль Его, ведь существование настолько огромного существа делало Его жизнь бессмысленной — за счёт невероятных размеров нечто обеспечивало себе безопасность, никто не мог прокусить Его кожу, никто не мог убежать от преследования, наконец, никто не мог уйти от страха быть отправленным в небытие посредством десятков, сотен острых зубов.

Без сомнения, когда-то здесь гуляла жизнь, когда-то вода не была настолько темной. Она была искренней. Ничего не скрывавшая необъятная прослойка между рыбами и моллюсками мягким одеялом покрывала флору и фауну этих мест.

Так было когда-то, но животные умирали от старости, погибали от глобальных катастроф, изменения климата. К несчастью для Существа, что ныне одиноко смотрело вниз, и не могло увидеть там ни одного возможного собеседника.

Взгляд Его застыл на мне. Зрачок прищурился, будто бы Существо фокусировалось и не могло поверить, что кто-то оказался рядом. В глазах Его я видел смешанные эмоции — радость, от того, что встретился со мной, и все ноты его печали, ибо

Существо вспомнило тех, кто был до меня. Всех, с кем оно прожило почти одну жизнь. С той лишь разницей, что окружающие умирали, не в силах противостоять лучшему из убийц — времени, а Нечто и дальше одиноко бороздило мировой океан.

Я уже представил, как Оно ехидно подбрасывает меня в воздух, а дальше Мы плывём на поиски оставшихся. Нет никакого сомнения, Мы точно найдем руины человеческой цивилизации, даже больше, Мы найдем и тех, кто поможет ее восстановить.

А дальше — больше! Мы найдем не только живых моих соплеменников, но и всех, кто сколько-нибудь похож на Нечто, мы будем делать это, пока не устанем плыть, а когда устанем — соорудим небесный корабль из того, что попадет под руку. Мы сможем познакомиться с предками или потомками Нечто, если не на этой планете, — то на какой-то другой.

Я закрыл глаза от предвкушения великих вещей, всего того, что нам суждено совершить. Когда я открыл их, то увидел полноценную многотысячезубную улыбку моего собрата по несчастью.

Далее челюсти разомкнулись.

Свет пропал совсем.

Последним, что я услышал, был крик, но уже не ребенка — мой собственный.

Я проснулся в холодном поту на до боли знакомой кровати, глядя в серый потолок собственной комнаты (спальней это было трудно назвать), я взглянул на часы. Девять тридцать. Луч солнца золотого едва пробивал занавески.

Попытка резко встать так же резко отозвалась в задней части моей головы. Никогда не понимал, почему мой собственный мозг желает мне страданий — зачем ты заставляешь меня чувствовать боль, я и так знаю, что для меня хорошо, а что плохо. И мне было бы просто великолепно, если бы не боль при попытке резко встать.

Опершись на спинку стула, я с горем пополам встал на ноги.

Я вошёл в ванную. Опять отключили горячую воду. Хотя бы умыться можно, и на том спасибо.

Посмотрев мимоходом в зеркало, я решил, что улыбка Существа была не худшей за это утро.

Поставив чайник на газовую плиту без автоподжига (отдельная головная боль — прим. авт.), я распахнул шторы. Привычный, обыденный город, с домами под копирку и людьми под копирку, которые никогда не захотели бы менять работу или, не дай бог, место жительства, просто потому что так проще — жить под копирку и думать под копирку.

Вкус кофе мало-помалу возвращал меня к жизни. Мир не становился красочнее, скорее наоборот, с глаз слетала какая-то пелена, оставшаяся после Морфея, теперь ещё чётче видны были грубые черты обыкновенной реальности, до восхищения безобразные занозы на ткани, из которой была сшита эта комната, и эта чашка, и я, который этим утром пил кофе.

А небо было точно такое же, под копирку, будто вчерашнее.

Хотя нет, вон у той телебашни было маленькое облачко.

Молоко скисло, нужно было сходить за новым. Сбросив непонятную белую субстанцию в мусоропровод, я перекрестил мысленно того человека, которому придется это все убирать.

Стоя на лестничной клетке, я оперся на перила и посмотрел вниз. Было вполне достаточно пролетов, чтобы к моменту удара я успел сосчитать пальцы на правой руке. На левой бы уже не успел.

От раздумий меня отвлек подъезжающий лифт.

Деликатно поздоровавшись с вышедшим на этаже соседом, я добежал до лифта. По моим подсчётам, у меня оставалось около двух с половиной секунд до того, как двери закроются и лифт самостоятельно продолжит движение вниз. От нечего делать я щёлкнул пальцами два раза. Третий не успел.

Двери лифта закрылись и мы потихоньку побрели вниз. Удивительно медленный лифт имел свое очарование, можно было детально разглядеть это устройство прошедшей эпохи. Честно говоря, не помню, когда в последний раз к нам приходил механик проверять лифт, так что вполне могло быть и так, что канат держался из последних сил, а после третьего щелчка лифт бы рухнул с высоты около восьми жилых этажей, плюс ещё одного, технического (подвала). По крайней мере, я тешил себя этой мыслью. Она отвлекала от запаха, да и в целом старости этих псевдодеревянных стенок.

Лампочка на потолке из последних сил держалась уже три года.

Выйдя на улицу, начинает казаться, что асфальт — это точно такие же лужи, серые лишь оттого, что они отражают. Пятиэтажки навевают уют, опять поёт чайка, по-видимому свившая себе гнездо на крыше круглосуточного продуктового. Казалось, что в этом городе совершенно ничего не происходит, да и не должно происходить — головой я понимал, что на самом деле сейчас просто утро воскресенья, и ни один полоумный — кроме меня, разумеется, — не просыпается раньше полудня, но хотелось верить в то, что маленький городок абсолютно спокоен по собственной воле, по собственному желанию.

Казалось, что стоит мне закрыть глаза, пропадут и продуктовый, и чайка, и синяя грязная остановка рейсового автобуса за углом, настолько было здесь безлюдно, что мысли о симуляции преследовали меня, как невиновного преследует отряд правоохранительных служб.

А я точно проснулся?

Жестяную банку ветром принесло к моим ногам. Я просто пнул это удивительное современное перекати-поле панельных джунглей и пошел дальше.

Иногда хотелось чтобы город стал уникальным, в том числе в своей серости. Чтобы он превратился в что-то подобное Милсвиллу у Клиффорда Саймака. Чтобы здесь произошло нечто столь неординарное, настолько сложное и комплексное, что подробная биография этих улиц получила бы жанр"научная фантастика". Впрочем, и без вторжения инопланетян проблем здесь было навалом, как и в любом отдалённом уголке нашей необъятной, здесь дорогу надо было объезжать по обочине, светофор был на паре центральных перекрестков города, а набережная была чуть ли не единственным местом в городе на которое можно было взглянуть без слез. Было ощущение, что на портрете города кто-то выкрутил ползунок контрастности глубоко влево и совершенно никто не захотел этому помешать, — даже"молодежные"и"протестные"граффити были сплошь серыми и тусклыми. В таком месте я даже не знаю, как относиться к эскопистам, с жалостью или с немым восхищением.

Набережная была вымощена плиткой, берег был отодвинут от потенциальных посетителей бетонными блоками да декоративным забором, особо не делавшим погоды, но как бы припоясывающим это"веселое"место.

Я попытался посмотреть вперёд и не смог сдержать рвотных позывов, — понятия не имею через какое время смогу смотреть на воду, тем более такую мутную.

Так хотелось бы, чтоб в центральном парке водилась своя Несси, но по итогу здесь можно было встретить разве что уток, да пару раз в год аистов. Никто не знает, что они вообще забыли посреди этого захолустья (как и половина населения), но неизменно в начале весны и в середине лета здесь появлялась парочка этих стройный пернатых.

Примерно на половине пути обратно до дома я понял, что вообще-то выходил ради покупки литра молока, а не сомнительной красоты родных пинат.

Захотелось промочить горло. Помимо своей основной цели, побочной захватил ещё и бутыль минералки, благо денег хватало.

Никогда не любил лимонад. Чаще всего он не имеет собственного вкуса, единственное, что вообще чувствуешь в нем — сахар. Минералка же всегда была мне по душе, она была максимально честной, не была излишне сладкой, кислой, была иногда горькой и оставляла специфичный осадок. В любом случае я всегда знал, чего ожидаю от минералки, и точно получал ожидаемое.

Я сел на скамейку, количество трещин в которой уже перевалило за третий десяток, посмотрел в небо. Ничего нового в нем все ещё не было.

На улицах с неохотой появлялись люди, точно так же, как и я, вышедшие с определенной целью, ценностью которой и сами не задавались. Вон там шел человек средних лет, в сомнительного вида джинсах и рубашке, ещё бы"бабочку"надел и точно дал всем окружающим понять свои характер и склад ума.

Как только в моём поле зрения начали скапливаться люди, я зашагал домой с чувством выполненного долга, во всяком случае я прошел сильно больше обычного, особенно для воскресенья.

Зазвучали колокола церкви. Вернее, колокол.

Изначально их должно было быть два, но, судя по всему, деньги на второй местные деятели религии потратили по своим собственным убеждениям.

Удивительные насекомые — люди.

Небо всё ещё недвусмысленно намекало на тщетность бытия остальным жителям, мне, впрочем, оно не нужно, я и так вкурсе обо всем. Впрочем, это даже немного забавно.

Было ощущение, что в одном из окон панелек, стоящих напротив, я вскоре увижу надпись"Режиссер: Алексей Балабанов". Ну или на худой конец"Режиссер: Юрий Быков". В обоих случаях съёмочная группа была бы как нельзя кстати.

Близился полдень. Голова прямо заявляла о том, что ей необходим действительно здоровый сон, а не те сущие пустяки, что я на него выделил. В противном случае она грозилась мне ультиматумом. Не могу осуждать ее за подобные угрозы.

Конец ознакомительного фрагмента.