Чуров и Чурбанов

Ксения Букша, 2020

Ксения Букша (р. 1983) – автор получившего премию «Национальный бестселлер» романа «Завод "Свобода"», биографии Казимира Малевича, сборника рассказов «Открывается внутрь» о всевозможных человеческих судьбах. В её прозе сочетается жёсткий реализм и лиричность, юмор и гротеск. «Чуров и Чурбанов» – полный киношной движухи короткий роман с непредсказуемым сюжетом и густой, мрачноватой питерской атмосферой. Живёшь-живёшь, и вдруг выясняется, что у тебя есть двойник, чьё сердце бьётся синхронно с твоим. Да не просто двойник, а твой бывший одноклассник: отличник или, наоборот, подозрительный тип, с которым у тебя решительно ничего общего в жизни быть не может. Ничего, кроме смерти. Содержит нецензурную брань.

4. Отец

На железной грохочущей каталке Чуров волок по коридору огромного старика. Живот под простынёй усох и ввалился, скулы торчали. Девятое отделение, в нём всё коричневое. Девятое отделение — зал в огромном старом доме. Потолки восемь метров. Огромная люстра в засохшей паутине, с померкшими пыльными стекляшками. От люстры в разные стороны разбегались трещины по потолку. Лампочек в люстре было немного, поэтому светила она тускло. Но круглосуточно. Видеть люстру могли все обитатели девятого отделения, за исключением тех, кто не видел ничего по причине полной слепоты. Внизу под люстрой помещалось три ряда по двенадцать коек, да ещё пять коек за проходом у стены, итого — сорок одна койка, и на каждой лежали люди. Серые простыни прямо на ржавых сетках кроватей, так что моча просто стекала на пол. Привыкнуть к запаху было невозможно. Отмыться до конца тоже.

Чуров переложил старика на свободную койку и отправился за аппаратом ЭКГ. Это вот как раз и была чуровская обязанность — слушать сердце. А заодно приходилось «писай дедуля ну вот и умничка», потому что санитарок и медсестёр не хватало. Аппарат стоял в подсобке, она же кладовка, она же кухня для персонала. Замызганный электрочайник пыхтел на клеёнке. Аги, которая тоже проходила здесь практику, насыпала чай в чашки. Глаза у неё по-прежнему были артистически зачернены, но фенечки с запястий сошли. Но надо ещё сказать, что это был за чай и что за чашки. Одна чашка — треснутая, с васильками синими и золотым ободком. Другая — с цветными мультяшными зверьками, поменьше, видать, детская. Обе без ручек. А чай — сероватая пыль, и клала Аги по чуть-чуть, щепотку, так что получался и не чай, а розоватая вода, а в ней пыльца, взвесь.

— Бог есть, — сказал Чуров без предисловия.

— Бога нет, — сказала Аги.

Оба всегда были готовы поспорить на эту тему. Аргументы они приводили обычные для их молодого возраста.

— Ну вот смотри, — наступала Аги, — вот если бы Бог был, разве бы Он Допустил всякие разные там Страдания? Значит, Его Нет. Или Он не Всесилен, или Он на Стороне Дьявола. (Большие буквы, очень большие. Аги зырит не на Чурова, а в чашку, где пёстрый мелкий рой чаинок крутится в сером кипятке. Аги пьёт из той васильковой, а Чуров из маленькой цветной.) — Вон Ирина Иванна вчера когда. Что в это время делал твой Бог? А-а, значит, ребёночка спасал? Значит, Он не Всесилен? (И так далее.)

Поспорив немного и допив чай, шли снова работать.

— Дед новый? А он без документов, — крикнула Инга Ефимовна, пробегая мимо, — даже как звать не знаем! Нашёлся на автобусной остановке, на автобус пытался сесть, а они не ходят там давно! Может, бомж! А может, потеряшка! Дементный, в маразме! — Инга Ефимовна была выгоревшая врачиха, жестяная, страшная, с дырками вместо глаз и воронкой вместо голоса.

* * *

На самом деле потерялся дед не случайно. Его сын вывел в город и там оставил. В сказках всё было наоборот — родители ребёнка в дремучий лес. А тут сын папу в недремлющие городские джунгли. Деду семьдесят восемь, сыну сорок восемь. Здоровенный мордатый дядька, отставной полковник. Жена «на старости лет» забеременела вторым ребёнком, а квартира маленькая, вот и решили избавиться от лишнего члена семьи.

— Уж и так и сяк нагинал её, что на хуй нам не нужен второй ребёнок, а она ни в какую, — жаловался мордатый экс-полковник друзьям за пивом. — Ревёт и всё. Ну, я ничего не могу сделать. Не знаю, что делать вообще. Квартира тридцать восемь метров. С папашей уже намучился, альцгеймерный, пытался сдать его, не берут никуда против его воли. Месяц, и обратно везут. Старший подросток уже, двенадцать лет, от рук отбивается. Уроки каждый день со скандалами. В телефон залипнет, и всё. Не дом, а дурдом.

— Ну что значит — не берут? А ты его приведи и оставь.

— На месяц, прикинь, только! Бля… Без согласия только через суд… признание недееспособным… а он бля прикидываться умеет, что соображает. Или, говорят, если нет возможности, там, уход обеспечить… А мы типа вместе живём — значит, по их понятиям, уход есть. Ну, такие законы… Главное, он ни в какую. Ну как вот, на тридцати восьми метрах? Ты бы смог? Тут или ребёнка рожать, или с папашей возиться. Сразу со всеми, это я сам тогда застрелюсь.

Вот так и решил отставной полковник потихоньку избавиться от папаши. В первый раз нашли, позвонили из милиции — ваш бродяжничает? Наш, конечно, наш, уже с ног сбились. Ага. Сбились с ног. На следующий вечер снова вывел, отвёз в другой район на всякий случай. Пущай снова приведут — пришьём ему бродяжничество, можно будет написать, что уследить не можем. На этот раз что-то пока никто не звонил. Мордатый отставной полковник был доволен, хотя и не совсем спокоен; чтобы немного улеглись нервишки, затеял уборку. Вытащил и снёс к лифту, под циферку 19 (номер этажа): многотомник Дарьи Донцовой, тапки с китайскими точками (с надписью «уретра» и стрелочкой на подошве), конспект Владимира Ильича Ленина, сделанный в 1983 году (крупноформатная тетрадка, и в ней круглым крупным почерком с нажимом). Вынес старый, поеденный молью пиджак, множество пыльных пустых банок, бамбуковую удочку и дырявую резиновую лодку (дед любил рыбалку), а заодно сломанный пластиковый снегокат с балкона.

Таскал-таскал и не заметил, что ночь уже на середине. После лёг спать и не видел снов. Ветер свистел и выл в скважинах, хлопал дверью балкона, дедова лежанка пустовала, но как будто так и надо. Сын ничего ни разу не спросил, а жена и так всё понимала. (Одно в ней хорошо — молчать умеет. Иногда.)

А утром, в шесть утра, в дверь позвонили. Он спросонок и не понял — что делается. Но позвонили снова, настырно так. Мордатый отставной полковник встал, посопел и пошёл открывать. Но только лишь распахнул внутреннюю дверь (отчего сразу взвыл ветер в скважине двери внешней), как послышался громкий топот — и, пока возился с замком внешней двери, в коридоре уже никого не было.

— Ублюдки малолетние! — крикнул полковник вслед и тут обнаружил на полу листок. Тетрадный, в линейку. А на нём было написано:

«Абортировал родного отца? Твоя жена родит сиамских близнецов с двумя головами». Без подписи.

* * *

Чуровская обязанность — это была ЭКГ. На одного человека уходило примерно минут десять, а стало быть, на всех обитателей девятого отделения (а оно неизменно полно) — четыреста десять минут, иными словами, чуть меньше семи часов. На деле получалось, конечно, дольше — потому что Чуров ведь не только ЭКГ снимал, персонала-то не хватает, так они с Аги помогали всегда и насчёт «дедуля пописай», а если что, возили тряпкой по полу под кроватью, и тряпку эту стирали, и помогали ходячим добраться до чёрного туалета, и даже покурить кое-кому держали, кто привязан или сам не может, за компанию глотая дым.

Это кому же покурить? А вот этому дедуле бродячему. Хорошо, что дедушку удалось положить не к стене. Которые лежали к стене, те очень быстро. И не видели ничего, только серую краску в трещинах. Вот как та Ирина Ивановна, которая считала, что у неё рак, и поэтому не ела. А у неё рака не было, а просто горе было, и померла она от горя. Просто перед ней была всегда серая стенка, и никто, никакое солнце, никакие люди, не могли её повернуть по-другому. Никакие силы.

Но дедуля не от горя должен был умереть, а от болезни сердца. И глядя на эту вот люстру. Чуров-то понимал, что да как. Но, может, ещё не скоро? Покурит пока? Чуров держал сигарету и давал дедуле затянуться. Стоял в облаке дыма. Да хватит уже называть его дедулей. Вон какое лицо. Исхудавшее, выжженное. Характерное. Кадык торчит. Коричневый весь, дублёный. Ну да, голова отказала, так это и с нами будет.

У Чурова и теперь голова не очень хорошо работала. Потому что Чуров страшно недосыпал все эти месяца. Засыпал он везде: на лекциях, за ЭКГ, клевал носом прямо в коридоре. Иногда ему казалось, что есть два Чурова. Один учится, а другой в это время делает ЭКГ полумёртвым старикам. И оба одновременно спят.

— Когда я вот буду старенькая, — услышал Чуров (и, вздрогнув, проснулся на продавленном диванчике в подсобке — на штаны вылился жидкий тепловатый «чай» из цветастой чашки с отбитой ручкой, держал-держал во сне, и накренилась), — когда я буду старенькая, — развивала тему Аги, — я просто возьму в один какой-нибудь момент и прыгну с Благовещенского моста.

— Почему — с Благовещенского? — насторожился сонный Чуров. — Почему не с Чёртова?

— Ой, ты ещё про бога мне начни втирать, — Аги насмешливо. — Здесь бога нет!

Чуров помалкивал, глядя в свою чашку, и вдруг увидел там отражение лампы — удивительно круглое, чистое, жёлтое, как кусок сливочного масла, если бы кому-то пришло в голову положить его туда, — в болоте треснутой щербатой чашки, в соседстве с мелкими, как пыль, тремя чаинками. Но почему же, — невнятная мысль, — лампа такая круглая? Ведь она прямоугольная, белая, лампа дневного света? Чуров оглянулся назад, посмотрел вверх и увидел в окне луну — жёлто-белую, немного неправильной формы, действительно похожую на кусок масла.

* * *

Нельзя сказать, чтобы отставной полковник с широкой мордой очень уж сильно перепугался. Поди докажи ещё. Он спустил листок в мусоропровод и постарался о нём не думать. Ну, это же всё равно что читать надписи на сигаретных пачках: импотенция, рак лёгких и прочая мутотень. Но, в отличие от пачек, над двухголовыми близнецами почему-то думалось. Жене уже сорок. Ему сорок восемь. Вообще-то поздние дети часто рождаются… всякими там, не такими. И что он тогда делать будет? Опять же, эта история с дедом. Вдруг дед внезапно обретёт разум и даст показания, вдруг на него уже там где-нибудь дело завели? Хотя вроде — где там подкопаться… Нет, надо было уломать жену на аборт! Безопаснее…

Но сейчас уже поздно.

— Слышь, — попытался мордатый отставной полковник за ужином, — а ты ходила проверять, кого носишь?

— А что?! — удивилась жена. — Ходила. УЗИ делала.

— А вдруг урода?

Жена насторожилась, возмущённо выдохнула через нос.

— С чего бы вдруг — урода? — поинтересовалась она.

— Да не знаю, — разозлился полковник. — Какого хрена ты вообще забеременела на старости лет?!

Это был обычный тон разговоров между ними, поэтому жена не дала себе труда обидеться сильнее обычного. И тут раздался второй звонок в дверь.

— Пап, я открою! — прошумел в коридоре сын.

— Погоди! — мордатый отставной полковник вскочил, чуть не опрокинув брюхом стол, так что пельмени выскочили из тарелки, и кинулся к дверям.

Он почти успел. Двери грузового лифта уже закрывались. Полковник выскочил на балкон лестничной клетки и ринулся вниз по заплёванной, плохо освещенной чёрной лестнице. Цепляясь за перила, он несся крупнокалиберным снарядом вниз по спирали. Стенки в доме были тонкие, и полковник мог слышать, как лифт проходит слои этажей, обгоняя его метров на десять. На третьем он услышал, как двери грузового лифта открываются, выпуская злоумышленника. Хватая ртом воздух, полковник рванул на себя железную входную. Мороз и тьма обступили его.

От подъезда скорым шагом удалялся, оставляя за собой облако дыма, молодой человек в пальто, высокий, широкоплечий, взлохмаченный, без шапки.

— Э-эй! — крикнул отставной полковник. — Ты чё, каво?!

Молодой человек обернулся, помахал тапком с надписью «уретра» и пошёл дальше. Полковник узнал его: Чурбанов с пятого этажа, то ли бизнесмен, то ли браток.

— Ещё раз! Поймаю! — надсаживая горло, завопил отставной полковник. — Найду! Мало не покажется! У меня люди!

— У тебя не люди, — негромко донеслось до полковника.

Загорелись огоньки тонированной девятки.

— Ничё не боятся, — прохрипел полковник. — Придёт наше времечко.

В глубокой задумчивости он нажал на кнопку 19 и добрался до своего этажа. Створки лифта разъехались, и полковник увидел перед собой сына с комком тетрадной бумаги в руке. Сын был очень бледен. Из квартиры доносились рыдания.

* * *

Чуров поднял деда, Аги помогла его раздеть. Сухая плоть тлела под грязной майкой. Чуров смазал густо-коричневую сухую кожу раствором. Наложил присоски на руки, на левую ногу, на грудь. Окно старинное, с медными затворами, краска выщербленная, карниз дырявый, ржавый, — огромное окно, огромнейшее. Подоконник широкий. На подоконнике… Чуров вгляделся и отвёл глаза. М-да.

Дед зашевелил губами и открыл глаза.

— Коля, — утробно булькнул он, покосившись на Чурова. — Когда пензия? По каким числам?

— Двадцать девятого, — прошептал Чуров, хоть он был и не Коля.

— Коля, — пробулькал дед, тараща глаза, — у меня это… болит это…

— Голова? Ноги, спина?

— Вот тут болит, — пробулькал дед и положил громадную заскорузлую руку на грудь. Рука ходила ходуном.

— Он на таблетках, возможно, — предположил Чуров. — Голос слышишь, ему горло сводит и губы. Без него беспокоится, спать не может.

— На галоперидоле он был, — сказала Аги.

Они выпрямились и нечаянно встретились взглядами.

— Может, лучше его вернуть, раз ты знаешь куда? — предложил Чуров.

Аги покачала головой.

— Некуда его возвращать. Только хуже будет.

— А можно меня из-под люстры перевести куда-то? — подала голос баба Валя. — Сматрикась там трещины какие. Как грянется на меня прям… Я спать не буду, я боюсь. А утром придут за мной, прийти должны. Там отдать должны, деньги-то. За телевизор.

Бабу Валю некоторые считали ведьмой — за то, что она, по слухам, умертвила двух человек. Но на вид в ней не было совершенно ничего зловещего. Это была древняя женщина, работавшая ещё в блокаду. Дочь и внук её умерли, но сильнее всего она переживала за аквариум и телевизор. Чуров иногда по её просьбе приносил белого хлеба. Однако хлеб всякий раз был не тот.

— Эта люстра уже давно там висит, — Аги. — Не бойтесь.

— А на окошке кто там у вас сидит курит? Это сестра ваша тоже? Скажите, чтоб не курила!

Чуров перевернул её, подложил поудобнее ветхое полотенце под спину.

— Никто у нас на окошке не курит, — Аги быстренько, и Чуров кивнул, и оба старательно отворотились от окна, потому что действительно сидит и курит, дым выпускает в неровную трещину-щель. И она, на подоконнике сидящая, посмотрела потом на люстру, и люстра покачнулась. Слегка. И трещины на потолке напряглись, набухли, как вены у бабы Вали.

(Чуров проснулся и обнаружил, что он на лекции. Положил голову щекой на парту. Внизу появился автомат по продаже кофе. Ново… введение… в кардиологию. Итак, на прошлой лекции. Мы разобрали. А сегодня мы разберём. Толстая чуровская щека расплющилась. Её грел стоящий рядом тёплый коричневый стаканчик с мутным бурым кофием. Стенка стаканчика запотела. Левая коронарная артерия начинается из левого заднего синуса Вальсальвы. Чуров как во сне услышал голос лектора, он знал — надо бы приподняться и что-то бы да записать, да вот хоть кофе отхлебнуть. Она представляет собой широкий, но короткий ствол длиной обычно не более 10–11 мм. Мятная конфета жгла расплющенную щеку изнутри.)

Чуров вздрогнул и проснулся спустя две секунды в зале девятого отделения. ЭКГ пишется. А невидимая сестра, что на подоконнике, так и сидела себе нога на ногу, курила молчаливо и терпеливо. Ты своё дело делаешь, а я своё. За окном воздух сгустился до сини, сухо и морозно, мелкий острый снег начался, чуть подзамело по крышам, немного побелело. А в зале девятого отделения тепло и душно. Острый запах мочи немного разбавлен свежестью сквозняков. Старик лежал закатив глаза. Небритые щеки изменили цвет. Чуров быстро наклонился к нему.

— Отец! — позвал Чуров громко, потряс за плечо. — Эй! Не надо, вот это вот не надо… Эй, отец!..

Конец ознакомительного фрагмента.