Жизнь между строк. Сборник рассказов

Кристина Риши, 2023

В сборник вошли небольшие рассказы разных лет, в том числе зарисовки о путешествиях в Индию, наблюдения за жизнью между услышанным и сказанным.

Войны больше не будет, Мирослава

Помещение наполнялось людьми. Уровень за уровнем она неуклонно двигалась по лабиринтам лестниц то вверх, то вниз, то выходя на очередной этаж, чтобы увидеть толпы вновь прибывших, то оказываясь на площадке открытого лифта, который медленно скользил вверх, показывая людское течение вокруг, освещенное электрическим тревожным светом. В начале она еще помнила, что зашла в библиотеку за какой–то книгой, теперь пространство разворачивалось перед глазами фантастическим торговым центром, с путаными переходами, лестницами, лифтами, незнакомыми людьми. Никого, кроме себя, она здесь не узнавала.

Наконец, она попала в зал, похожий на кинотеатр: множество сидений, выстроенных в ряды, полутьма, люди собирались, словно на сеанс, группами, переговаривались, о чем — неслышно, невнятно, смутно. Она осмотрелась и увидела на своем ряду человека, который что–то держал в руках. Повинуясь импульсу, она приблизилась к незнакомцу, нагнулась, чтобы лучше рассмотреть то, что было у него в руках. Перед глазами возник светящийся экран, похожий на монитор ноутбука, черным аккуратным шрифтом — текст:

«Не рассматривай сбоку то, на что нужно глядеть в упор. Силы никогда не приходят сами, они приходят на зов. Пустяками сыт не будешь. Говори о том, что хочется, не жди, что придет сразу, но жди — и придет. Будь любопытным бережно. Снаружи никто не воюет. Обними свою смерть».

Дочитав последнее, она несказанно обрадовалась и, отойдя от человека, вдруг поняла, о чем говорили люди: в мире войны не бывает. В то же мгновение пространство раздвинулось до огромной комнаты, где вместо стен по всему периметру ширились окна, она вместе с людьми увидела незнакомый, но почему–то до остроты родной город с многоэтажными домами напротив через улицу, глядящими в пустое голубое небо, темные деревья внизу, тротуары, ни души на них. Внезапно чудовищно огромный белый самолет, раскинув неправдоподобно широкие крылья, тяжко и стремительно, едва не задев крышу ближайшего дома напротив окон, пролетел в дальние дворы. Она зажмурилась, сжалась вся, все живое и неживое затаило дыхание: секунда, вторая, третья… Взрыв, задрожала земля, в небо поднялся драконий черный столб дыма, но ближняя высотка скрыла от людей в комнате наступившую катастрофу. От ужаса внутри что–то оборвалось, она в отчаянии оглянулась: там, напротив, в молчаливый высотный дом из коричневых моноблоков летел второй самолет поменьше, но так же стремительно, неумолимо, неотвратимо. «О пожалуйста, нет!!!» — завопила она внутри, и перед столкновением самолет, словно услышав ее молчаливый крик, из последних сил рванул вверх, словно пытаясь перескочить через крышу. Слишком поздно… раздался взрыв, люди бросились на пол, она тоже — сверху посыпались стекла, камни, огонь ворвался в помещение.

…Рыдая, она шла по темной безликой улице, мертвые черные глазницы разрушенных домов смотрели на нее сверху угрюмо, безжалостно, окончательно. Она не видела — чувствовала убитых, раненых, искалеченный город, по которому прошлась дикой холодной пляской смерть. И еще — вопреки опустошению и боли все ее существо дрожало от бешеного чувства близости, родства со всем миром, с теми, кто остался в живых, с теми, кого уже не было… «Боже, что я наделала, Боже, как же это, — шептала она, за ручьями слез не разбирая дороги. — Я просто хотела… посмотреть… Боже мой, простите меня…»

Подушка была вся мокра от слез. Она открыла глаза, все еще чувствуя огненную жалость, сбитую в крепкую пену печаль пережитого во сне.

— Я больше никогда не буду воевать, — тихо сказала она кому–то в темноту. — Войны больше не будет. С этой ночи меня зовут… Мирослава.

— Да, — кротко ответил кто–то из темноты.

Варенье и морковь. В гостях у бога

Прозрачная ножка с накрашенными бордовым лаком ногтями и сияющими серебряными браслетами грелась на теплом деревянном полу. Оксана залюбовалась стопой девушки, сидевшей на паркете у ее ног, а молодой мужчина–лектор тем временем произносил:

— Материальное тело — это тюрьма для души, причина нашей иллюзии, мешок с костями, испражнениями и прочей гадостью.

Оксану передернуло: как это знакомо — воспитанная кришнаитская ненависть ко всему материальному, особенно к плоти.

«Кришна, ты создаешь все формы, в том числе и материальные, и через эту форму мы можем постичь тебя здесь, на Земле, а ты через нее — нашу любовь. Иллюзия не в наличии формы, а в отсутствии осознания, как эта форма служит тебе», — думала Оксана, разглядывая плотное, упитанное тело молодого мужчины. Лектор тем временем продолжал:

— Мы страдаем из–за излишеств. Когда–то, еще до кризиса, я жил с мамой. В нашем холодильнике можно было найти только банку варенья, а сверху лежал батон хлеба. Однажды я пришел домой, на кухне сидела мама. Она сказала мне, что, когда пришла с прогулки, обнаружила дверь незапертой — я забыл ее закрыть. Тогда я ответил ей: «Мам, прости, но ты ведь знаешь, что у нас все равно нечего брать». Мама рассмеялась и ответила: «И правда — кому нужны наши табуретки!». Мы сидели с ней на кухне, мазали малиновым вареньем хлеб, запивали его бульоном «галина бланка» и были невероятно счастливы! У нас ничего не было, кроме этой буханки и варенья. Я ездил тогда на подработку в поля под Питером — мы выкапывали метровые морковки и устраивали на них дуэли.

Рассказывая это, мужчина показал метровую морковку и как он ей фехтовал с товарищами — получилось очень убедительно, так, что все присутствовавшие в храме рассмеялись. Лицо мужчины посветлело от воспоминаний — исчезли суровые складки у губ, смягчились и загорелись мальчишеским блеском глаза. На мгновение перед Оксаной из–за монаха, обрекшего себя на вековечный духовный труд во имя бога, выглянул озорной парень, морковный дуэлянт. «Вот такие шутники и нужны тебе, Кришна, потому что, когда играешь по–настоящему и с радостью, забываешь о себе, приносишь себя в жертву на алтаре твоей бесконечной лилы. А ты — верховный наслаждающийся, повелитель сказки…», — подумала девушка.

— Теперь же, когда я приезжаю к маме, появилась возможность покупать печенье, эклеры, сгущенку… все это ведь очень вкусно, но вредно. И мы, понаслаждавшись этим, потом болеем. Любое наслаждение в материальном мире ведет к страданиям. И только милость гуру может вывести заблудшую душу из плена материальной иллюзии.

Опять на лицо сползла тяжелая громадина духовного «я». «У этого мужчины, — думала Оксана, — теперь есть гуру, сказка о духовном мире, в которую он свято верит, и чувство собственной значимости, ведь теперь он не просто мужчина, живущий на земле, а человек, идущий духовным путем, обладающий духовными знаниями и даже имеющий проводников. Полный комплект для того, чтобы чувствовать себя уверенно, устойчиво и значительно. В этой псевдоустойчивости столько романтизма, что даже не хватает духу ее обнажать. А все–таки, дорогой Кришна, мне кажется, про варенье и морковку было гораздо интереснее и светлее — там действительно исчезало ложное «я».

«Кришна, ты великий соблазнитель, — думала девушка, уже не слушая лектора, продолжавшего свою одиозную речь–протест против материального бытия. — Я пришла сюда просто попеть во славу твоей возлюбленной, а ты даришь мне жемчужины в форме таких великолепных историй про варенье и морковь. Девушка, широко улыбнувшись, посмотрела на блестевшего в свете потолочных ламп черного Кришну и подмигнула ему. Затем, поклонившись в пол лектору, всем собравшимся и алтарю, тихо вышла из храма, прикрыв за собой тяжелую дубовую дверь. На вечернем небе загорались первые звезды, дул теплый ветер. В сердце тихо, ласково звучала мантра: Радхе–Шьям, Радхе–Шьям, Радхе–Шьям. Богиня и Бог танцевали внутри оксаниного существа и пели свои имена…

Имя твое мне ласково

В жизни мужчины наступает однажды женщина, после которой невозможно ни жить, ни умереть. У Геннадия в молодости случилась Оля. Оля сделала все, что полагается роковой даме: очаровала, околдовала, насытилась, поиграла еще немного и — отчалила. А Геннадий — запил. Пил сначала по выходным, потом по будням, и в промежутках между, и, кажется, пил бы еще, если б кроме выходных и будней было пространство и время. Геннадий на тот момент заполучил в свою жизнь два высших образования, экономиста и социолога, высокооплачиваемую работу в банке, квартиру в Москве и пару–тройку хороших друзей. Все это отобрала Оля. Она поселилась в его квартире и, родив дочь, объявила, что не желает далее жить совместной судьбой. Геннадий не поверил: как же ведь, судьба, любовь, и голуби, и дочь… Оля плевала на судьбу, а дочь разрешила навещать и забирать на выходных, когда подрастет — теперь в его съемную квартиру. Геннадия едва не уволили из банка, друзья поддерживали, как могли, жалели, потом уговаривали, потом твердили, бранили, и, наконец, оставили Гену наедине с его вселенским горем. Ужаснее всего для Гены, однако, были не потери: даже после того, как он убедился в откровенной корысти своей прекраснобедрой femme, терзания по ней не оставляли его сердце: и днем, и ночью, и наедине с собой, и в толпе сладостной болью колотило внутри: Оля–Оля–Оля. Он запомнил один из последних разговоров по телефону, когда, сидя в суровом одиночестве в прокуренном сумраке бара, тянул виски:

— Алло, — услышал он недовольный голос своей мучительницы.

— Оль… нам надо поговорить… — как можно спокойнее и четче произнес он.

— О чем? Нажрался небось опять?!

— Оля… я не могу без тебя…

— А я — могу! Я тебе уже все сказала — все закончилось, хватит!

— Оля, подожди!.. не бросай трубку… послушай… Оль… ну хочешь — уедем за границу, как ты хотела…будем там жить… Оль…

— Да иди ты!

В телефоне послышались гудки. Геннадий молча допил до дна, выкурил сигарету и вышел на улицу ночного города с твердым решением: выбросить из жизни все, что связано с Олей, повесить на сердце амбарный замок и никогда больше ни одну женщину внутрь не впускать.

Прошло десять лет.

Частный мини–автобус наполнился людьми: утром никто не желал стоять в пробках, а водитель обещал везти пассажиров по маршруту безостановочно. Она села в среднем ряду, справа у окна чуть впереди по одному расположились крупная девушка с черными русальными волосами и крепкий, аккуратно стриженый мужчина в белоснежной рубашке и темных дорогих брюках. На вид ему было около сорока, в левом ухе сверкало серебряное кольцо–серьга. «Седеющая степенность с пивным животиком, — подумала она, рассеянно гляда на мужскую фигуру впереди. — Украшенная донжуанской серьгой». Мужчина достал айфон, на экране обозначился сайт с фотографиями женщин, пользователь крепким пальцем начал перелистывать портрет за портретом: огнедышащие брюнетки, романтические блондинки, отчаянные рыжие девы, глубокомысленные русоволосые богини проплывали перед взором Дон Жуана, не задерживаясь ни на секунду.

Некоторые лица, однако, были более удачливы, ибо кладоискатель проваливался в профиль нимфы, рассматривал иные ее портреты в полный рост, анфас и профиль, что занимало у него секунд пять, а затем вновь возвращался к перелистыванию роскошных женских красот. Она заметила, что чаще мужчина обращал внимание на портреты в бикини, но и они привлекали его не дольше вдоха–выдоха. Предпочтений мужчина не обнаруживал: лица мелькали перед глазами, время от времени пользователь делал паузу, глядел в окно, улыбался едва заметно и вновь возвращался к просмотру.

«Интересно, что это за сайт знакомств, — думала она, наблюдая за соседом. — Вряд ли это про путан, слишком интеллигентные фото».

Такси ехало уже двадцать минут, а мужчина все листал и листал. «И не надоедает же ему, — думала она, удивляясь. — После такого просмотра начинает казаться, что все женщины — на одно лицо, и мало чем друг от друга отличаются. А его, похоже, торкает».

Мужчину действительно торкало, ибо лицо его приняло совсем карамельное, теплое и немного насмешливое выражение. Такси подъехало к конечной остановке, пассажиры поспешили к выходу. Она поднялась за мужчиной, который, выключив айфон, положил его в карман брюк. Приблизившись со спины к его широкому плечу, она тихо, с улыбкой произнесла:

— Что, никто не понравился?

Мужчина чуть вздрогнул, обернулся в удивлении — навстречу ему глядели насмешливо красивые голубые глаза. Отвел взгляд, улыбнулся ребенком, пойманным на горячем, и ответил спокойно:

— Я искал женщину для съемки рекламы. Кстати, вы бы подошли. Не хотите попробовать?

Она улыбнулась в ответ, оба вышли из такси на улицу, ведущую к метро.

— Что рекламируете? — спросила она, шагая рядом с мужчиной.

—Банковские продукты, — ответил он. — Нам нужны разные типажи, никаких особенных умений не требуется, все расскажем, покажем. Меня зовут Геннадий, а вас?

— Евгения, — представилась она. — Никогда не снималась в рекламе.

— Есть шанс попробовать, — отвечал он. — Мы оплачиваем вам участие при условии, что вы подойдете нам и ролик с вами будет снят.

— Я подумаю, — согласилась она, когда они подошли к метро.

— Подумайте, — отвечал мужчина.

Остановившись, он достал из небольшого кожаного портфеля визитку и протянул Евгении.

— Позвоните мне, как надумаете. Даже если не надумаете — все равно позвоните, будем искать дальше.

— Хорошо, — согласилась она, улыбнувшись. Мужчина ответил тем же — в глазах его по–прежнему светилась тихая насмешливая радость.

— Вам в метро, мне — дальше, — сказал он. — Удачного дня!

— И вам того же, — ответила Евгения.

Прошло еще десять лет.

— Мам, а как вы с папой познакомились? — спросил семилетний темноволосый упитанный мальчик, сидя за обеденным столом с родителями.

— Твой папа пригласил меня сняться в рекламе, — улыбнулась мама и посмотрела на уже вполовину седого папу.

— Ух ты, тебя по телевизору показывали?? — искренне удивился и обрадовался мальчик.

— Увы, нет, твой папа меня обманул. Оставил мне свой телефон, я позвонила, он мне встречу назначил, якобы для съемки. Я приехала туда — а он меня с букетом встретил, повел в ресторан…

— Па, ты зачем маму обманул? — спросил мальчик.

— А вдруг бы она не согласилась просто так ко мне приехать? — ехидно заметил папа.

— Она бы — согласилась, — улыбнулась женщина.

— Да, но я же тогда не знал, — запротестовал папа. — А так у меня был шанс еще раз тебя увидеть, даже если бы ты потом не согласилась…

— Ма, а когда ты согласилась жениться на папе? — спросил мальчик.

— Не жениться, а выйти замуж, — поправила мама.

— Ну… когда ты замуж за него согласилась выйти?

Женщина задумалась, помешивая сахар в чайной чашке. Потом подняла голову и посмотрела на мужчину.

— Ну и…когда?.. — вкрадчиво произнес он в ответ.

— Когда ты эсэмэску прислал.

— Эсэмэску? Какую эсэмэску? — потребовал мальчик.

— Помнишь, после отдыха на море… ты написал: «Имя твое мне ласково». Я поняла тогда, что это надолго…

— А ты ему в ответ что написала? — не унимался ее сын.

— Я ему написала… а впрочем, не помню, что я написала, — ответила женщина поспешно и слегка покраснела.

— Ай–яй–яй, врать не хорошо, — заулыбался мужчина.

— Не помню! — решительно заявила женщина.

Папа слегка наклонился к сыну и заговорщически произнес:

— Мама написала: «Люблю тебя, Геночка».

На лице мальчика выразилось крайнее недоумение и он спросил:

— А что в этом такого, мам? Папа, наверное, очень обрадовался, когда ее прочел?

Мама улыбнулась и тихо сказала:

— Надеюсь.

Обещание на рассвете

На тихую улицу ранним утром вышли две девочки–подростки, обе тоненькие, хрупкие, тянущиеся, как ростки пшеничные, к небу. Угловатые движения, сутулые спины, огромные глаза, на них падают густые, стриженные косо, челки. Улыбки нежные, по–детски еще чистые. У каждой девочки на плече по модной сумке, а в сумке хранятся девчачьи секреты: блеск для губ, зеркальца, блокноты, в которых мелким почерком с рисунками, завитушками зашифрованы сокровенные мысли, чувства, эмоции. Обе они — эмы, те, что принадлежат к молодежной субкультуре ЭМО: носят черно–розовое, депрессивно–романтичны, ненавидят толпу, обожают эксперименты; обе — поклонницы тяжелой музыки и собственных эмоций, переменчивых, как ветер, настроений. Они — тихие бунтовщицы против строгой, холодной системы, отбирающей у человека способность мечтать о возвышенном, — вышли сейчас до рассвета на сонную улицу города. Идут, взявшись за руки, тихо переговариваясь, улыбаясь робко и опасливо: не шагает ли кто–нибудь мертвенно–сумрачный навстречу, не подсматривает ли из окон? Но в такой ранний час город спит, даже вечно бессонные старики еще лежат в кроватях, тасуя в памяти свои прошлые дни.

— Давай поднимемся по той улице и быстрее дойдем до нашего места? — предлагает первая, указывая на переулок впереди.

— Давай, — отвечает вторая, и обе быстро сворачивают вправо.

Солнце скоро появится над горизонтом, девочки торопятся, чтобы застать начало его величавого шествия по небу. Дует легкий, морской ветер, играет в косых челках, нежно касается бледных, незагоревших пока еще лиц. Скучно ему в такой ранний час гулять в одиночестве по спящему городу, вот и радуется неожиданным подругам.

— Я смотрела в нете, солнце должно встать через десять минут, — сообщила первая девочка, — Нам надо быстрее, иначе не успеем!

— Побежали тогда! — ответила вторая.

Помчались, придерживая сумки на ходу, смеясь открыто навстречу ветру, солнцу, жизни…

На крыше старого бетонного здания голуби клюют крупинки земли, непонятно откуда взявшейся здесь. Из щелей тянется к небу упрямая трава, смелый одуванчик пробился меж растрескавшихся ступенек, качает желтой головкой на ветру, слушает девочек:

— Через минуту оно взойдет, вон уже — видишь, край показался…

Горизонт над городом залит ярко–медовым сиянием, птицы сумасшедшими трелями оглашают пространство. Еще мгновение — и над Землей выплывает священный огненный шар.

— Как красиво… — едва прошелестела одна из девочек.

— Солнце… — выдохнула вторая.

Молчат восхищенно, впитывая каждой клеточкой тела бесконечный свет. Восторг наполняет юные души, восторгом становятся они, растворяясь в солнечном, родном, вечно живом Присутствии…

Когда солнце уже высоко поднялось над городом, одна из девочек произнесла тихо и так просто, словно речь шла о прогулке:

— Давай всегда будем жить так, чтобы каждый новый день был первый и единственный?..

— Давай… — тихо отозвалась подруга. — Нам надо в нашем единственном дне все–все успеть сделать. А если мы будем забывать, что это наш единственный день — давай напоминать друг другу…

— Давай… — согласилась первая. — Будем жить, как чувствуем: несмотря ни на что…

— Да… несмотря ни на что… солнце — наш свидетель…

Переглянулись обе, обнялись, рассмеялись. Достали из сумок пакетики с соком и чипсами, принялись за завтрак, придумывая, чем же они сегодня будут заниматься.

А солнце медленно, верно поднималось над миром, наполняя каждый уголок живительным, радостным теплом.

В ожидании великой матери

— Что я здесь делаю? Зачем я здесь? — тоска вдруг стальным ножом врезалась в грудь, Аня, ошеломленная, раненая, медленно повернулась и посмотрела на соседа. Тот продолжал громко, отчетливо читать вслух, увлеченный сюжетом романа Гессе. Сердце ее едва слышно, словно всхлипывая, билось в груди, в горле пересохло.

— Вить, мне пора, — решительно–сухо обратилась Аня к сидевшему за рулем мужчине. Тот перестал читать, поднял голову и вопросительно посмотрел в глаза слушательнице. Потом отвел взгляд, помолчал и произнес глухо:

— Пора так пора. Тебя куда отвезти?

— До Третьяковки, здесь недалеко.

— Как скажешь.

Завел машину, выключил тусклую лампочку на потолке, которая недавно освещала желтым призрачным светом тонкие газетные станицы «Игры в бисер». Дождь за окнами машины немилосердно поливал вечерний город. Сердце Ани покорно съежилось в груди от мучительного невыплаканного одиночества. «Может, хватит уже? — думала она, судорожно сглатывая соленые комки жгущей изнутри боли. — Играть в игру, в которую не по силам играть…»

Мужчина, разгоняя лужи, мчал машину по неоновым пустынным улицам города. Включил магнитолу, «Наутилус» любезно вторил горьким неприветливым думам Ани: «В последнем месяце лета жестокие дети умеют влюбляться, не умеют любить»… Так пел Слава Бутусов, и его стихи как никогда прежде звучали обвинительным приговором в Аниной голове. Виновата ли она, что не может быть и этому мужчине мамой? Этот слишком брутальный человек в поисках безусловной любви наткнулся на Аню, и она читала теперь в каждом его жесте, слове, взгляде немое, бесконечное, упрямое ожидание: мама, это ты?..

— Я не понимаю всех этих психологов, которые что–то там говорят о детских травмах, — с вызовом однажды бросил он Ане, когда речь зашла о родителях.

«О да! Легче, гораздо легче научиться не понимать, чем снова встречаться со своим маленьким, жадным, недолюбленным медвежонком», — подумала тогда Аня, а вслух произнесла:

— Психологи не меняют жизнь. Они учат жизнь лучше понимать. Когда себя лучше понимаешь, с собой лучше дружить начинаешь.

И тут же подумала: «Вранье. Теперь я понимаю себя еще меньше, чем раньше. А дружить — так вообще не дружу».

Темный дождливый город проносился за окнами мимо. Аня вспомнила эпизод из своей давнишней жизни с Олегом. Они поехали на этно–фестиваль под открытым небом торговать привезенной из Индии всячиной. Ане с самого начала эта затея не понравилась, чувствовалось ей, что поездка пройдет впустую, но она дала себя уговорить и, скрипя сердце, отправилась с Олегом в почти нетронутый лес, куда стекались любители эзотерических тусовок, легких наркотиков и громкой трансовой музыки. Приехав на место, они получили ударную дозу проливных дождей, которые не прекращались все те несколько дней, что они были там. Замерзшие, вымокшие до нитки, не заработавшие почти ничего, уставшие и злые, они срывались друг на друге, а под конец Олег, нервно выдергивая колышки, державшие палаточный тент, выпалил:

— Ты всегда недовольна! Что бы я ни делал, чем бы ни занимался!

Дрожь в голосе, покрасневшие глаза и вот уже в них — слезы. Трагическое лицо его отношения к ней вдруг показалось из–под маски вечно веселого, беззаботного парня. Маму он ищет в ней, свою маму. Жаждет заслужить ее любовь… И заслуживает, и заслуживает, и заслуживает… А она? Разве смогла она стать для него второй мамой? Как ни старалась — не вышло. Прекрасная с виду пара, оба молоды, красивы, легки на подъем и оба — раненые дети, тщательно скрывающие свое бездонное одиночество за ролями, которые им, увы, не по размеру.

Для маленькой растерянной девочки, испуганной и робкой, роль мамы для взрослого мальчика оказалась непосильной ношей. Кто поймет, кто утешит–успокоит, кто пригреет это маленькую девочку? Он не смог стать для нее ни матерью, ни отцом, потому что сам был таким же беззащитным и нуждающимся. Кто накормит маленького жадного медвежонка внутри?

«Человечество совершило непростительную ошибку, обожествив мужской аспект бога», — думала Аня, рассеянно следя за струями дождя, стекавшими по темному стеклу. У настоящего бога — женское лицо. Это Богиня. Великая Ма. Нам всем срочно нужна эта безусловно любящая, принимающая, всепрощающая мама, которая пригреет, утешит, успокоит, пожалеет, поймет и наградит всем, что только пожелаешь, — совершенно незаслуженно. Просто потому что мы все — ее дети…»

Мужчина остановил машину у остановки.

— Ну вот, приехали, — тихо сказал он.

«Слишком женские песни для слишком мужского сознания», — подумала Аня, всматриваясь в резкий профиль соседа напротив.

— Спасибо за чтение, — бросила она, коснувшись широкой ладони, лежавшей на коробке передач.

— Да не за что, — слегка улыбнулся он.

— Пока.

— Пока.

Аня вышла из машины, раскрыла красивый цветной зонтик под темным дождливым небом. Змея–тоска вновь вцепилась в сердце, вливая в него очередную порцию жгучего яда. «Слишком мягкие ладони для слишком резкого мужчины, — думалось ей по пути к метро. — Может, эта брутальность — не более чем защита. Но я — не Великая Ма, которая стерпит все колючки, которые дети втыкают в нее забавы ради. Или мести ради? Отомстить всему роду женскому за то, что та, единственная женщина, родившая тебя, оказалась просто человеком? И у земной мамы внутри также живет этот маленький жадный медвежонок… Кто расскажет, наконец, этому недолюбленному медвежонку, что Великая Ма — просто человек, который тоже нуждается в любви и защите. Поверит ли этот жадный медвежонок кому–либо, если он никому и ничему не верит, кроме безусловной любви? Как объяснить ему, что Великая Ма, спрятанная в сердце каждого человека, обязательно ответит любовью, если служить ей с теплотой, и доверием, и — бескорыстно… Безусловная любовь возможна, как любая безусловность этого бесконечно игривого и игрового мира.

Спасительница животных

Таня стояла у зарослей дикого винограда, с ужасом наблюдая за Зинаидой Викторовной, которая совсем близко подобралась с длинным куском бинта к лежавшей на земле раненой собаке.

— Ты знаешь, как в ветеринарных клиниках связывают собакам морды? Вот так, берут бинт и связывают, потому что на всех намордников не напасешься, у каждой собаки свой размер! — возвестила Зинаида Викторовна.

— Может, позвать помощь из дереви? — робко, без надежды спросила Таня.

— Кого? — презрительно фыркнула Зинаида Викторовна.

— Ну Виталия…

— Виталия?! — Зинаида Викторовна выдержала паузу, а потом выстрелила. — Виталий — трус! И мужики все трусливы, как бабы! Когда два здоровых кобеля сцепились у сторожки, никто не мог их разнять, мне это делать пришлось!

Зинаида Викторовна схватила голыми руками собаку за задние лапы и потащила из кустов. Собака страшно завыла, оскалилась и из последних сил потянулась к хозяйке, чтобы укусить ее. Теперь собачья морда была в доступности, и Зинаида Викторовна, зацепив ее длинным бинтом, попыталась связать, но собака, продолжая истошно выть, захватила зубами лежавший поблизости кусок брезента.

— Вырви у нее ткань! Быстро, вырви ткань! — заорала Зинаида Викторовна, а Таня, растерявшаяся от страха и воплей, взялась за конец пледа, на который Зинаида Викторовна хотела положить животное. Собака в это время освободилась от петли, рванулась к хозяйке и укусила ее за палец. Тело ее сползло к ступням Зинаиды Викторовны, к счастью, собака оказалась к хозяйке спиной, поэтому могла лишь, истошно воя, тянуть оскаленную морду в попытке защититься.

— Господи, Господи… — только и повторяла Таня в ужасе.

— Да что ж ты такая недотепа! Ты что, не видела, что у нее во рту ткань?! Я бы ей сейчас уже морду связала и делай с ней, что хочешь!

Зинаида Викторовна попыталась еще раз поймать морду в петлю, но собака страшно скалилась и выла, не переставая. «Она ее сейчас укусит», — промелькнула у Тани мысль.

— Отойдите от нее, она вас укусит, — сказала как можно спокойнее Таня, сдерживая слезы отчаяния.

Зинаида Викторовна отошла на шаг, собака медленно, на боку покатилась по склону небольшого холма, на котором стоял дом.

— Ох… О Господи!.. О Боже!.. — Таня закрыла лицо руками.

— Что причитать! Тут дело надо делать!! Чем причитания помогут?!

Зинаида Викторовна, грозная, напряженная, попыталась спуститься за собакой.

Скатившись вниз, собака оказалась лежащей на боку на траве, и продолжая не то лаять, не то рыдать, в страхе вращала красными от лопнувших капилляров глазами.

— Б..–ть, чтоб вас! Что за народ пошел, что за мужики, я бы ей уже морду связала, а теперь — как ее поднимешь из этого оврага?! — Зинаида Викторовна загнула такой мудреный, многоэтажный мат, что у Тани зашевелились волосы на голове. — Мыло есть и вода?! Перекись есть?!

— Да, есть, проходите, — Таня быстро открыла входную дверь в дом устремилась к раковине на веранде. Зинаида Викторовна последовала за Таней, открыла кран — руки ее сильно дрожали. Она тщательно их намылила и смыла, потом Таня подала ей перекись и вату.

— Знаешь, как обрабатывать раны? — спросила Зинаида Викторовна спокойнее. — Надо хорошо намылить и смыть, потом промыть крепким раствором марганцовки, — у меня дома стоит целая банка — делаешь раствор такой, как черная вишня, и все — больше ничего не надо! Сколько я была кусана — перекусана, никогда у меня заражения не было! А эти мужики — просто тряпки! Я лечила собаку с пятью переломами, а они говорят — к ветеринару, усыплять надо! Щас! Выздоровеет!

Таня тем временем забинтовывала ей палец.

— Что ж ты у нее тряпку изо рта не вытащила?

— Зинаида Викторовна, я вас не поняла, — правдиво просто ответила Таня.

— Ну вот, в таких случаях надо быстро соображать, — смягчилась Зинаида Викторовна. — А ты говоришь — позвать кого–то! Эти мужики бояться всего! Когда Рекс напал на председателя, все разбежались кто куда, а я схватила лопату и огрела его так, что он председателя бросил, заскулил и убежал! Животным надо показывать, что ты сильнее, а не поднимать ручки кверху — ой, боюсь, боюсь!

Зинаида Викторовна подняла вверх руки, изображая испуганных людей.

Таня смотрела на Зинаиду Викторовну со страхом и уважением: вот чудный пример настоящей русской бабы, что «коня на ходу остановит и в горящую избу войдет»! Кто может потягаться с такой силищей и отвагой?

У Зинаиды Викторовны целый полк врагов: каждый житель деревни знает ее, эту бабу. Сварлива, криклива, непримирима, неутомима в свои восемьдесят с небольшим. Маленькая, полная, с длинными седыми волосами, выкрашенными в ярко–морковный цвет, лицо круглое, морщинистое, нос грушей, смелые, умные, темно–голубые глаза. Губы Зинаида Викторовна до сих пор красит яркими помадами, и все–то они, кроваво–алые, приторно–розовые, странно хорошо выглядят на ее сморщенном от времени и битв лице.

Зинаида Викторовна — оперная певица, в прошлом выступала в Большом театре и имела большой успех. У нее низкий, сильный, властный голос, который от постоянной брани стал хриплым, надтреснувшим. Зинаида Викторовна всегда разговаривает очень громко и с таким пафосом и апломбом, что, когда слушаешь ее, кажется, она исполняет какую–то трагическую арию. Зато у Зинаиды Викторовны нашли приют не один десяток собак и кошек. С девяностых годов, как она переселилась в деревню, к ней осенью сбежались все соседские животные, которых побросали горожане, уехавшие на зиму домой. И вот с двадцатью собаками и пятьюдесятью кошками в те времена, когда на месяц по карточкам выдавали на человека три килограмма крупы, без дров, без электрической плиты и воды зимой, Зинаида Викторовна умудрилась выжить и выкормить всю эту голодную ватагу зверья. После этого за ней закрепилась слава спасительницы животных. Каждого брошенного котенка, каждого бездомного пса приводили к ней, то явно, то тайно подкидывали, оставляли, зная, что Зинаида Викторовна ни за что не позволит животному умереть. У нее на участке водились и куры, и даже поросята, отчего мимо нее какое–то время назад невозможно было ходить из–за характерного запаха. Потом поросята, на радость соседям, куда–то исчезли, но собаки и кошки в бесчисленных количествах по–прежнему обитают в ее вотчине.

Недавно случилось так, что от Зинаиды Викторовны сбежала больная собака Ирга, которую она самоотверженно лечила. Хозяйка говорила, что в нее, возможно, кто–то выстрелил из пневматического пистолета, из–за этого на боку образовалась большая рана, которая долго не заживала. Ирга была полудворовой собакой, жила на несколько домов, а временами убегала в поселок вместе со своим другом Шариком. Ее кормили и любили все, к кому она приходила, за веселый, дружелюбный, озорной характер. Это была молодая, крепкая дворняга средних размеров, с темно–коричневой, почти черной жесткой шерстью и редкими, темно–рыжими вкраплениями на морде и лапах. Ирга была очень умной и тактичной собакой: она никогда не выпрашивала еду, но когда ей давали что–нибудь, она принимала с благодарностью. Потом человек, покормивший ее на своем участке, становился еще одним ее хозяином.

И вот эта раненая собака каким–то чудом пришла на участок к Тане.

Таня была молодой школьной учительницей, работавшей в поселке, жила с мужем в своем небольшом доме на окраине деревни, прилегавшей к поселку. Прежде Ирга часто навещала молодых супругов и те охотно кормили ее. День назад, выходя погулять, Таня нашла Иргу лежащей на бетоне у входа в подвал — тощее тело, по которому можно было изучать скелет собаки, тряслось от холода и боли, но собака все еще была в сознании и приветливо забила хвостом, когда услышала свое имя:

— Ирга, Иргуня, здравствуй, моя хорошая!

Таня подошла к собаке и, склонившись над ней, погладила по голове и костлявому телу. Ирга ее узнала — маятник собачьего настроения весело ударял о бетонный настил, а в почти черных, слезящихся глазах блеснули искорки радости. Таня вынесла из подвала немного сена, разбросала его возле больной и накрыла ее старым одеялом. Разбавив в воде немного мясного паштета, она напоила Иргу из ложки, так как та уже не могла встать. Таня понимала, что собака при смерти, но верить в это ей не хотелось — еще несколько месяцев назад Ирга, веселая, шустрая, совершенно здоровая, бегала по деревне вместе со своим другом Шариком. Таня ушла в дом с болью в сердце — неужели это жизнерадостное существо обречено погибнуть? Нет, это невозможно!

На следующий день утром Таня первым делом выбежала на улицу посмотреть, что случилось с собакой. Ночью Ирга залезла в заросли дикого виноградника, который рос на участке, и, запутавшись в прочных лианах, громко жалобно лаяла, прося о помощи, избавлении от нестерпимых мук, которые ей причиняла рана. От того непрекращающегося плача Тане самой хотелось выть от горя и бессилия. Она никогда прежде не видела, как умирает животное, смерть для Тани была философским понятием, образом далеким, никак лично с ней не связанным. Теперь, когда смерть показалась во всей своей трагической очевидности, Таня чувствовала себя маленькой, слабой, беспомощной девочкой и злилась на себя за это.

Попробовав самостоятельно вызволить Иргу из зарослей, она поняла, что не справится одна — собака на каждое движение отвечала воплями и скалила зубы, пытаясь прекратить причинение ей еще худших страданий. Таня побежала за Зинаидой Викторовной — та пришла с тачкой, на которую хотела погрузить собаку и увезти к себе на участок. И вот теперь, когда Зинаида Викторовна попробовала осуществить свой план по спасению, собака укусила ее. Скатившись по склону небольшого холма, на котором стоял дом Тани, Ирга продолжала свою душераздирающую песню боли.

— Ну что, пойдем вниз, попробую я ее еще раз связать, — сказала Зинаида Викторовна почти ровно, спокойно.

Они вышли из дома и спустились по ступеням вниз на небольшую поляну, куда скатилась Ирга. Собака в ужасе выла, скалила зубы и дрожала, а ее хозяйка вновь набрасывала бинт на морду, пытаясь ее связать. Таню сковал страх за собаку и Зинаиду Викторовну — что если она опять укусит? К счастью, битва быстро закончилась тем, что Ирга перекусила бинт и проглотила кусок, и у хозяйки теперь не было возможности обезопасить себя от укусов.

— Зинаида Викторовна, а что если оставить ее здесь, у нас? — робко спросила Таня.

— Так ее ж лечить надо! — возмутилась было Зинаида Викторовна, но Таня быстро ответила:

— Так вы мне все расскажете, и я буду за ней смотреть. Везти ее сейчас в таком состоянии по кочкам невозможно, сами видите.

Зинаида Викторовна, подумав, сказала:

— Ну хорошо, я тогда вечером к тебе зайду, принесу все, что нужно: антибиотики, марганцовку на случай, если она перевернется на другой бок (собака лежала на том боку, где была рана). Я купила кости, наварю каши и принесу еще молока, она должна сейчас много пить, потому что у нее обезвоживание. Дай-ка мне сюда мой пакет и принеси, пожалуйста, какую — нибудь миску!

Таня сбегала к дому и принесла пакет, в котором лежала бутылка с молоком, и маленькую жестяную миску. Зинаида Викторовна налила в миску молока и осторожно приблизила ее к самой морде Ирги. Та, учуяв питье, начала жадно лакать. Выпив почти литр, она получила от хозяйки небольшой шарик масла, в котором была запрятана таблетка с антибиотиком.

— Вот умница, моя хорошая, вот молодец! — повторяла Зинаида Викторовна, засовывая с ложки в морду собаке масляный шарик. Собака его проглотила, и Зинаида Викторовна, обрадованная, успокоившаяся, поднялась с Таней к дому.

— Ей сейчас нужно много пить, ты поставь где-нибудь рядом с ней миску с водой, когда она поднимается, то сама сможет попить, — наставляла Таню Зинаида Викторовна.

— Можешь постелить рядом старое одеяло и солому, она потом ляжет на теплое. И так поглядывай за ней, если она вдруг встанет, то может уйти, ты мне сразу тогда звони!

— Хорошо–хорошо, я все сделаю, — отвечала Таня.

Зинаида Викторовна отправилась в свою вотчину. Таня, расстелив вокруг Ирги солому и старые одеяла, посидела рядом с притихшей после обильного питья и антибиотика собаки. В сердце у нее затеплилась надежда: может, и вправду удастся вырвать Иргу из лап смерти? Может, получится у Зинаиды Викторовны еще одно чудо спасения? Как бы она хотела увидеть Иргу вновь жизнерадостной, озорной, весело скачущей по дорожкам и тропинкам с ее дружком Шариком! Таня не знала, как и чем еще она может облегчить страдания животного и потому мысленно молилась: «Господи, если есть на то Твоя воля, сделай так, чтобы собака поправилась!..»

Вечернее солнце катилось по небу, когда Таня услышала знакомый жалобный лай со стороны подвала. Выскочив во двор, она увидела Иргу, лежавшую у ели.

— Ах вот ты уже где, сама встала! Что же мне с тобой делать?!

Таня была в замешательстве: до прихода Зинаиды Викторовны оставалось еще два часа, а собака воет от боли, дрожит, и как помочь ей — одному Богу известно. Таня решила позвонить Зинаиде Викторовне, чтобы посоветоваться, но как на зло, на телефоне закончились деньги. Посмотрев в собачьи глаза, Таня каким–то шестым чувством поняла, что Ирга хочет уйти с их участка, но пролезть под воротами не может. Тогда Таня открыла калитку и позвала:

— Ирга, Иргуся, девочка моя, пойдем! Пойдем, моя хорошая, к твоей хозяйке!

Собака тотчас же поднялась и, осторожно ступая высохшими до костей лапами, пошла к калитке.

— Вот умница, вот красавица, — причитала Таня, подбадривая собаку. — Пойдем–пойдем, к хозяйке твоей пойдем!

Они вышли на дорогу, ведущую к деревне — дом Тани был на самом краю, небольшой овраг отделял их участок от главной деревенской магистрали, нужно было спуститься и подняться, а затем свернуть на дорогу, ведущую к дому Зинаиды Викторовны. Идти до нее пешком около десяти минут, но Таня очень боялась, что ослабленная болезнью и голодом собака не доберется сама, и потому, не переставая, подбадривала ее:

— Идем, моя умница, идем, моя красавица!

Собака тихо шла позади. Они спустились в овраг, но тут собака замедлила ход и встала посреди дороги.

— Ирга, Иргуня, пойдем, дорогая, пойдем, моя хорошая! — звала ее Таня, но та повалилась на бок, тонкий ручеек светлой мочи вытек из–под нее на дорогу. «Что с ней делать? Как быть? Ведь не оставишь ее вот так на дороге!» — думала Таня, продолжая звать Иргу, но та не вставала. Таня решила бежать за помощью к Зинаиде Викторовне — кто еще сможет убрать больное животное с дороги?

Зинаида Викторовна, выслушав сбивчивый рассказ Тани, запричитала, заругалась, взяла поводок, толстые перчатки и пошла к своей любимице. По дороге она рассказала Тане, как давным-давно вылечила сбитую машиной собаку:

— Я забрала Кору, когда ее переехала машина, у нее было пять переломов, ты можешь себе представить?! Я ее полгода выхаживала, у нее кости гноились, я сама ей делала перевязки, давала антибиотики, сама — безо всякого ветеринара! К ветеринару ее нельзя было везти. А потом я ее учила ходить, она два шага сделает — упадет, два шага сделает — упадет, я ее под живот поддерживала… И так она у меня выздоровела и еще потом пятнадцать лет со мной прожила. Ох, сколько ж я этих бедных животных спасла, вылечила за свою жизнь… — в голосе Зинаиды Викторовны трепетали слезы.

Таня слушала рассказ и молча восхищалась этой сильной, смелой, яростной женщиной, для которой жизнь живого существа — самое дорогое, самое ценное, которая готова была жить в деревне только ради того, чтобы ухаживать за своими четвероногими питомцами, — родственники звали ее в Москву, но Зинаида Викторовна не хотела возвращаться. Эта сварливая, громкая баба, которую знала каждая собака в деревне, задыхающаяся от своего хронического бронхита, бежала к безнадежному животному, чтобы спасти ему жизнь, спасти во что бы то ни стало. Таня думала о том, какой внутренней стойкостью нужно обладать, чтобы перешагнуть через боль и страх раненого животного, чтобы иметь мужество причинять ему боль ради спасения его жизни. Она вспоминала о тех людях, которые лечили, когда еще не было антибиотиков, анестезии, и прочих благ современной медицины. Каково было врачу, резавшему живую плоть, пилившему кость по живому? И каково было тем, кто все это переживал? Боль — одна из сторон жизни, и по–настоящему человек взрослеет тогда, когда осознает и принимает эту несладкую правду.

Когда они пришли к оврагу, Ирги там уже не было. Они звали ее, но не доносилось ни звука в ответ.

— Ну что за собака такая, мать твою! — ругалась Зинаида Викторовна. — Я как чувствовала, что, когда ей легче станет, она куда–нибудь смоется! Где теперь ее искать! Я пойду наверх, а ты беги вниз, может, она вернулась к вам! Я буду тебе позванивать, как и что!

— Хорошо, Зинаида Викторовна, я поищу на участке.

Но что–то подсказывало Тане, что на участке она ее не найдет, а Зинаида Викторовна не найдет ее и наверху, у соседей. Так и произошло: собака исчезла, словно испарилась…

Поздно вечером Таня сидела у печки, проверяя тетради учеников, когда зазвонил телефон. Взволнованная Зинаида Викторовна сообщила, что Ирга вернулась.

— Уж теперь она не сбежит от меня, я все щели в будке заделала, на поводок ее посадила, лечить ее буду — раз она ест, значит, поправится! — пела арию своим надтреснувшим контральто Зинаида Викторовна, а Таня, уставшая, заплаканная, улыбалась в тихой благодарности Жизни за ее уроки.

Через три месяца Ирга выздоровела.

Изгоняя бесов

За окном падает мелкий, мягкий снег. На столике солонка, белые бумажные салфетки в металлической салфетнице. Ира берет одну, разворачивает и складывает из нее самолетик. Подходит официант:

— Что изволите заказать?

— Пиццу «Маргариту», пожалуйста, — отвечает Степан.

— И чай на две чашки — молочный уулун, — добавляет Ира.

— Что–нибудь еще? — спрашивает молоденький, розовощекий официант в бордовом фартуке, на котором нарисован золотой краской павлин и подпись над ним: «кафе «Жар–пицца»

— Нет, спасибо, — отвечает Степан.

Официант с «Жар–пиццей на переднике удаляется, а Ира продолжает старательно складывать из салфетки самолетик. Наконец, поднимает голову и смотрит на соседа, сидящего напротив. Зеленые глаза смотрят спокойно, изучающе, немного исподлобья. Жесткие, с проседью прямые волосы, серый шерстяной свитер, усталый, степенный вид немолодого уже мужчины. «Как же он похож на отца», — думает она и едва сдерживается, чтобы не произнести это вслух.

— Ты говорил, у тебя есть знакомый, который бесов изгоняет, — произносит Ира, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Да, есть… Я как раз сегодня в гости к нему еду, — отвечает Степан ровно, лаконично.

Ира понимает: дальше этого ответа он не пойдет, потому придется продолжать самой.

— У меня есть знакомая, которая хотела бы это пройти… но только она сейчас не в Москве. Она говорит, что у нее бывают неконтролируемые приступы гнева: бьет посуду, страшно матерится, дерется с мужем…

— Пусть приезжает — Григорий это может вытащить, — отвечает так же просто и лаконично Степан.

— Да, только проблема в том, что она — христианка… язычников боится.

— Мы — не язычники. Христиане называют себя православными, хотя на самом деле православные — мы. Мы правь славим. Светлый мир богов.

Голос Степана звучит ровно, спокойно, комар носу не подточит: никакой религиозной ненависти, спокойная констатация факта.

— Мне кажется, вряд ли он из нее это вытащит — религия — вторая натура, — продолжает Ира.

Конец ознакомительного фрагмента.