Ворона кайская

Константин Шахматский

Ворона кайская – очередной захватывающий эпизод из жизни и деятельности советника Вятского губернатора Михаила Евграфовича Салтыкова. Пытаясь честно и объективно разобраться в причинах крестьянского бунта, возникшего на одной из отдаленных окраин обширной Вятской губернии, молодой чиновник и по совместительству следователь вынужден также пересмотреть собственные представления о таких понятиях как чужой долг, собственная честь и купеческое достоинство.

глава первая

Сентябрь 1852 года. Вятка

Кинув прислуге пальто, Михаил взбежал по широкой лестнице на второй этаж. Ему не надо было ничего объяснять и показывать в этом доме. В нем он бывал много раз. Прежде здесь квартировал бывший вице-губернатор Сергей Александрович Костливцов, лицейский однокашник и хороший товарищ. Теперь же обитал новый, — Апполон Петрович Болтин с супругою и двумя очаровательными дочками.

— Лиза, Аннушка, я здесь! — воскликнул чиновник, пробегая огромную гостиную насквозь и останавливаясь перед комнатой девочек.

— C’est moi, grand et terrible loup gris! — повторил он на французском и постучал.

Через секунду дверь в девичью отворила сама вице-губернаторша и, увидав Михаила, чуть нахмурила брови.

— Ах, извините мою бестактность, Екатерина Ивановна, — спохватился Салтыков, — Прямиком со службы. Там за день так, знаете ли, накричишься, что совсем в привычку входит кричать.

— Здравствуйте, Михаил Евграфович, — ответила та, подавая ручку, — Моя мамзелька прихорашивается.

Через оставленную щелочку Михаил успел заметить, как девочки мечутся по комнате, меряясь платьями.

— Вы на урок к Лизоньке?

— Да, — улыбнулся Михаил, пряча за спиной маленькую коробочку.

— Что же, — молвила Екатерина Ивановна, жестом предлагая ему сесть.

Супруга Вятского вице-губернатора Екатерина Ивановна была на шесть или семь лет старше Салтыкова. Однако, на первый взгляд ей никто не давал больше тридцати. Даже после появления на свет ее прелестных двойняшек, мадам Болтина все еще выглядела блестяще и вызывала заслуженное восхищение. Особенно хороши были ее грация и манера объясняться с окружающими. И, что вероятнее всего, все эти качества были дарованы ей от природы. Впрочем, вполне заслуженно, ибо маменька непреминула поделиться оными со своими дочками. И обе дочери Екатерины Ивановны были так же прелестны. Салтыков, в первые дни знакомства, даже и не знал на которой из них остановить свой выбор. Аннушка отличалась умом и восхищала эрудицией, а Лизонька бесподобно пела и виртуозно играла на фортепьяно.

— Вы чем-то озабочены, Екатерина Ивановна? — спросил Салтыков, уловив на лице женщины чуть заметную тень.

— Да как вам сказать, — пространно изъяснилась та, — Можно ли верить всему, что передается из уст в уста в этом маленьком городе.

Чиновник насторожился.

— Я не понимаю вас, Екатерина Ивановна. О чем речь?

Мадам Болтина, как бы извиняясь собственных экзистенций, осторожно произнесла:

— Мне Апполон Петрович сказывал, будто у вас платонический роман с Натальей Николаевной.

Салтыков аж отпрянул. Его бросило в жар.

— Я могу предположить, что все это mensonges et potins, но принимая во внимание наши с вами дружеские отношения, полагаю услышать от вас правду.

Екатерина Ивановна изучающе смотрела на Михаила. В ее глазах не было ни злобы, ни подозрительности, когда уже все решено заранее. Только щемящее чувство обиды и страх возможного разочарования в еще одном представителе здешней фауны.

У Салтыкова кольнуло в груди. Неужели и в этот раз все пойдет прахом, подумал он. Неужели и в этот раз все его светлые мечты рухнут под тяжестью непоправимых обстоятельств. Он хотел сказать, что все это грязные сплетни, но не мог произнесть и звука. Ведь часть слушков была не так далека от истины.

— Могу ли я вам доверять? — продолжала вице-губернаторша, вгоняя чиновника в краску, — Вы общаетесь с моими девочками.

— Я должен извиниться перед вами, Екатерина Ивановна, — с дрожью в голосе произнес Михаил.

— Все-таки есть за что?

— Возможно, — пожал плечами чиновник, стыдясь самого себя, — Поверите вы мне или нет, но Наталья Николаевна Середа стала для меня второй матушкой, когда я оказался в этом городе совершенно одинешенек. Она сделала для меня много добра. Убедила в том, что жизнь продолжается. И единственная моя вина в том, что я, быть может, всей душою воспылал благодарственным чувством к ней.

— Это все слова, Михаил Евграфович, — помолчав, говорила мадам Болтина, — У меня подрастают дочери. Скоро женихи появятся. А ежели не появятся, то только потому, что их безупречная репутация порушена сомнительными связями.

— Между нами ничего не было, — прошептал Салтыков, и добавил после, — в физическом смысле. Только чувства. Платонические чувства.

Екатерина Ивановна взяла Салтыкова за руку и, чуть приблизившись, проникновенно молвила:

— Я мать, и прекрасно вижу, что происходит с моей Лизонькой в последнее время. И это не потому, что она взрослеет или ищет для себя новых эмоций. Я так же замечаю, с какой неподдельной добротой и нежностью вы смотрите в сторону моей дочери. Хотя и пытаетесь скрыть это за выдуманными уроками музыки или разговорами о прочитанных книгах. Зачем вы так поступаете? Вы хотите разрушить наше моральное благополучие?

— Отнюдь!

— Тогда чего вы добиваетесь? Я и Апполон Петрович, и без того, хорошо относимся к вам. Да, у вас были непонимания с моим супругом, но это в прошлом. Ужели вы вознамерились мстить?

— Я далек от этого, Екатерина Ивановна. Месть — ниже моего достоинства. Единственная причина, по которой я зачастил в ваш дом, это….

Салтыков замолчал. Он вовсе не желал говорить этих слов сейчас, потому как сам еще толком не определился в чувствах. Да, ему нравилась Елизавета. Поначалу, то была лишь симпатия и ничего больше. Потом, неизвестно по какой причине, он все чаще стал мысленно обращаться к ее наивному детскому образу. На службе ли за бумагами, в бесконечных командировках, оставаясь дома один. Все это невозможно объяснить словами, но случилось то, что случилось.

— Мне нравится ваша Лиза, — негромко произнес Михаил, сжигая мосты.

Екатерина Ивановна отпустила руку и выпрямилась, пытаясь осознать услышанное.

— Не знаю, каким еще способом я могу доказать вам свою искренность. Но все, что я говорю вам — есть правда, — добавил юноша.

Очевидно, вице-губернаторша боролась с раздирающими ее чувствами. Она судорожно сжимала и разжимала в пальцах кружевной платок, прикасалась им ко лбу, смахивая невидимые капельки, устремляла в сторону полный душевных переживаний и терзаний любящего сердца взгляд. Наконец, посмотрела на Салтыкова, и ее серые глаза выражали такую надежду и тоску, что Михаил схватил ее руку и припал к ней губами в отчаянном поцелуе.

— Ах, Миша! Как бы я хотела видеть перед собою честного, порядочного, целеустремленного человека, который в ближайшем будущем мог стать прекрасной партией для моей дочери, — качая головою, произнесла Екатерина Ивановна.

— Я целиком ваш, Екатерина Ивановна! — воскликнул чиновник.

Но слова, что в следующее мгновение услыхал Салтыков, повергли его в шок.

— Избавьте нас от этих сплетен, Михаил Евграфович. Тем более, ежели все они — ложь. И только в этом случае двери нашего дома будут для вас открыты.

— Но, как?! — вскричал Михаил в отчаянии.

— Не знаю, — ответила женщина, — Решайте сами.

Отрешенно, будто бы все это происходило не с ним, Михаил поставил на стол предназначенную для Елизаветы Апполоновны маленькую бархатную коробочку, медленно встал, оправляя за полы задравшийся вицмундир и, кивнув в сторону Екатерины Ивановны со словами «позвольте откланяться», понуро побрел прочь.

Внизу он принял из рук камердинера пальто и вышел на улицу. И только здесь чувство несправедливой обиды адским костром обожгло его внутренности, а в горле застрял тошнотворный предательский ком.

Тем временем в гостиной появилась Лиза.

— А где Мишель?! — воскликнула она, увидав сидящую в одиночестве маменьку.

— Только что вышел, — отвечала Екатерина Ивановна, промокая платочком краешек глаза, — У Михаила Евграфовича появилось неотложное дело. Кстати, перестань называть его Мишелем. Он много старше тебя, и это неприлично.

— Жалко, — расстроилась девочка, — А мы как раз сегодня хотели разучить терцию….

— Не переживай, Лизонька. Он еще явится.

— Когда же?

— Завтра,…быть может, — ответила мать.

— А это что? — удивилась Лиза, подойдя к столу.

— Михаил Евграфович оставил.

— Для меня?! — обрадовалась девочка.

— Должно быть, подарок.

Семь дней спустя. Вятка

«Д. Е. Салтыкову

Извини меня, любезный друг и брат, но не могу не поделится с тобою нынешним чрезвычайным происшествием. Знаю что это плохо, всякий раз посвящать тебя в неприглядные стороны моего существования в этом проклятом захолустье, но ничего не могу поделать, так хочется поделиться.

Представь себе, вокруг меня кляузники и предатели, в окружении которых и рта нельзя раскрыть, а тем более что-то предпринять, как тут же возникают о тебе такие нелепейшие сплетни, что лучше и не знать о них вовсе, а тем более бороться с ними, повергая себя тем самым в пучину еще больших небылиц и злоключений….

Сегодня 3-м часу дня вернулся из Слободского (был там по ревизским делам городской управы). Прямиком в правление. Глядь, на столе два письма от известной тебе особы. Бросился спрашивать, кто принес, — никакого ответа. Лишь один регистратор сказал, что письма оставил некий чиновник, проездом из Оренбурга в столицу, что ждал меня с самого утра, да так и не дождался — спешил ехать дальше. Фамилии своей, конечно же, не назвал… И самое возмутительное в том, что конверты были вскрыты! Кто это сделал и зачем, теперь не узнать, но содержание писем стало известно, буквально, всем. Смею утверждать так же, что некоторые эпизоды из них дошли и до губернатора. А учитывая наши натянутые с ним отношения, вряд ли сие обстоятельство добавит авторитета в его предвзятом мнении обо мне. Ведь тем же вечером я узнал еще одну новость о себе самом, причем, от самого Наиглавнейшего: будто бы переводят меня в Уфу на ту же должность — советником губернского правления. С чем он меня и поздравил, опережая события.

Вот тут я задумался, брат мой, ведь вся переписка на эту тему, ранее с Перовским в Оренбург, а теперь с Ханыковым в Уфу происходила частным порядком, через людей, которым я решительно доверяю. Точно так же, как я не могу усомниться в твоей честности, передавая через тебя свои письма к Наталье Николаевне. Кстати, м-м Середа, находясь в Оренбурге, так же хлопотала за мой перевод перед тамошним начальством. И об этом можно было бы узнать, только прочтя письма. Вот я и думаю: ужели не в первый раз читают? Ужели некоторые из них и вовсе не дошли до моих рук?

Но, хватит о грустном. Думаю, как человеку, посвященному в мои тайны, тебе будет не безынтересно узнать, как обстоят дела у нашей м-м Середы в преддверии скорбной годовщины по ее мужу Акиму Иванычу. Пишет она, что живет хорошо, что оба сына, отданные по военной линии в кадетский корпус, успешно учатся. Особенно умиляется Николаем, переведенным из столицы к ней в Оренбург — так он становится похож на своего отца, вылитая копия.

Пожалуй, на этом и кончу. Не хочу утомлять своим нытьем и жалобами. Прошу тебя лишь перецеловать всех своих деток, а так же передать мой искренний братский поцелуй сестрице Аделии. Желаю тебе всего лучшего и прошу не забывать искренно любящего тебя

М. Салтыкова.»

Складывая письмо, Михаил увидал, как подъехала к особняку коляска, как выпрыгнул из нее Минх с товарищем и как направились они в дом, обивая в сенях прилипшую к сапогам грязь. Старый Платон, спохватившись, что не закрыл на дверях щеколду, бросился преградить путь визитерам, но приятели уже стояли на пороге, хмурые и озадаченные предстоящим событием.

— Здоровались уже, — кивнул вместо приветствия титулярный советник.

Салтыков кивнул в ответ.

— Здравствуй, Миша, — поздоровался пришедший с другом секундант со скромной фамилией Иванов.

— Ну, а где твой помощник, — буркнул Минх, оглядев комнату и остановив свой взгляд на растрепанном камердинере, — Этот, что ли?

— Нет. Сейчас пожалует.

Владислав Алексеевич искал глазами куда бы сесть и, не найдя ничего лучшего, облокотился на секретер, побрезговав продавленным диванчиком у стены.

— Как у тебя тут, — не закончил он фразы, как появился Василий Ефимыч, запыхавшийся, и в промокшем плаще.

— Господа уже в сборе!? — воскликнул он, отряхивая шляпу, — А я все гадал, опоздаю к началу или нет. Время-то позднее.

— Да уж, — хмыкнул Минх, — ежели господину Салтыкову вздумалось бы сей час стреляться, то это выглядело бы весьма затруднительно. В такую-то темень.

Круковский изобразил на лице некую пародию улыбки на незадавшуюся шутку чиновника и, пройдя к столу, кивнул Михаилу:

— Евграфыч, готов ли?

— Готов, — твердо сказал Салтыков, пряча конверт в ящик стола.

Дядька Платон хлопнул себя по ляжкам и скрылся в кухне, там и закрывшись.

Шутка по поводу «стреляться» была и в самом деле не смешной, потому как могла воплотилась на практике. Каких-то пару часов назад Салтыков уличил в разжигании слухов того самого Минха, став случайным свидетелем омерзительного разговора. Компания чиновников стояла на улице, ожидая извозчика, а сам Михаил только что выходил из канцелярии, собираясь домой. Владислав Алексеевич, смеясь и жестикулируя, говорил приятелям:

— А наш-то, Монрепо¹, перевода в Уфу ждет не дождется! Уж кого он там соблазнил, на сей раз, доподлинно не известно, однако дело настолько решенное, что сам Наиглавнейший уже помогает ему собирать чемоданы и крестит в спину!

— А как же он мог соблазнить кого-то в Уфе, когда сам здесь? — недоумевал один из слушателей.

— Мог! — восклицал Минх, — Заочно и письменно! Он ведь и на это мастак! Кто-нибудь читал тот роман, за который его сюда выслали? Нет?

Все присутствующие отрицательно замотали головами:

— Нет, не читали, не было случая.

— Ну-у, Бретонна-то читали наверняка? — не унимался негодяй, — Только не говорите, что нет!

Титулярный советник нагло ухмыльнулся, обводя зевак взглядом дракона-искусителя:

— Тогда с полной уверенностью могу сказать, что тот и другой…

Тут все увидели Салтыкова. Минх, осекшись на полуслове, покраснел и замолк. Михаил подошел к сплетнику и при всех бросил в него перчатку. Перчатка ударилась тому в грудь и, отскочив, шмякнулась в грязную лужу. Минх покрылся стыдливыми пятнами и застыл как вкопанный.

— Стреляться, — не своим голосом произнес Салтыков.

— Изволь, Михал Евграфыч, — тихо ответил тот.

— Сегодня же.

Перчатку, чтобы передать ее обратно Михаилу, никто из чиновников поднимать не стал. Салтыков, тоже. Наверное, она и сейчас там валяется.

— Итак, господа! — объявил Круковский, — Как старший по чину, стреляться я вам запрещаю! И это без возражений. Времена нынче цивилизованные, просвещенные, требующие иных решений проблемы. Посему, предлагайте сами.

— Кулачный бой, — буркнул Салтыков.

Минх, все еще стоявший у секретера, хмыкнул. Его товарищ удивленно вскинул брови.

— Михал Евграфыч, я все понимаю, конечно, — возмутился Иванов, — но драться на кулаках — несолидно как-то. Сие занятие, скорее, для мужиков. К тому же, где мы устроим бой?

— Мне все равно, — отвечал Салтыков.

— Прямо здесь, — перехватил инициативу Круковский, — Можем на крыльцо выйти. Камердинер нам посветит.

— Вы издеваетесь?! — воскликнул, не выдержав, Минх.

Его новый с иголочки полуфрак сидел как влитой, соблазняя господ блестящей посередине пуговицей. Полосатые брюки, с наведенными стрелками, кричали о скором выходе в свет.

— Ничуть, — парировал Круковский, — Было бы желание обелить свое честное имя. Ведь вы хотите оправдаться, Владислав Алексеевич?

Минх, расстегивая на животе пуговицу и оправляя цветастый атласный жилет, устало вздохнул и опустился на обшарпанный диванчик, давая понять, что смирился с такой нелепой ситуацией.

— И что вы предлагаете, Василий Ефимович? — спросил он.

Круковский вопросительно взглянул на Салтыкова, потом на Минха. Потом почесал затылок, раздумывая. Затем произнес таким тоном, будто бы ему не оставили выбора:

— Предлагаю карты. Сейчас поедем в клуб. Сыграем три партии бостона. Проигравший прилюдно называет себя ослом, и оставшийся вечер прислуживает посетителям.

— Согласен, — удрученно выдохнул Минх, вставая с дивана, — поехали.

По озабоченному лицу Владислава Ивановича было заметно, что он уже заранее готовил себя к проигрышу. По части карт он вряд ли мог тягаться с Михаилом Евграфовичем. А еще он хотел как можно скорее закончить это неприятное дело, в котором сам же и был виноват, так, впрочем, опрометчиво.

— Однако, — облегченно протянул Иванов.

Три дня спустя. Кабинет губернатора Семенова

— Ну, что там с лесными дачами? Докладывай!

Николай Николаевич Семенов, отвернувшись к окну, разглядывал опрокинувшуюся на перекрестке телегу с раскатившимися по мостовой бочками. Одна из бочек остановилась возле чугунного крыльца губернаторского дома, а растерявшийся возница, вместе с постовым, пытался откатить ее обратно, дабы очистить тротуар для немногочисленных прохожих. Оставленная без присмотра лошадь брыкалась, пытаясь освободиться от перекошенной сбруи, сдавала назад, грозя вывалить оставшиеся две на дорогу и разбить их вдребезги.

— Чего стоишь, болван ты этакий! — воскликнул, не выдержав, губернатор, — Помог бы лучше! Эх, раз-з-зява.

Салтыков, ожидая когда обратят внимание на него, стоял смирно, держа наготове рапорт. То, что начальник губернии встречал подчиненного спиной, говорило о его плохом настроении. Это так же могло означать, что Наиглавнейший до сих пор зол на коллежского асессора, хотя времени с его последней аудиенции прошло достаточно.

Наконец, Семенов отошел от окна и сел за письменный стол.

— Чего молчишь? Докладывай, говорю.

Чиновник положил на стол бумаги и начал:

— Как вы прозорливо предполагали, Ваше превосходительство, на лицо самовольные вырубки и попытки арендатора скрыть следы преступления множественными поджогами.

— Так я и говорил, — довольно хмыкнул губернатор, — откуда же быть лесным пожарам в такую-то пору? Почитай, весь сентябрь — проливные дожди.

— Осмелюсь уточнить, Ваше превосходительство, как удалось выяснить, лес поджигали в августе. Тогда жара была.

— Ну, это частности, — нахмурился Семенов, — И сути не меняет. Ты виновных нашел?

— Так точно-с. Поджигатели — местные крестьяне. А командовал ими помещик Крестовский, арендатор участков. Отрывал мужиков от полевых работ, платил им три цены, только бы следы замести.

— И кто он таков? Не из нашенских? Что-то не припоминаю.

— Нет, Ваше превосходительство. Саратовский.

— Эко его занесло к нам!

— Дом для дочери строит. Выдал замуж, теперь вот…

— Ладно, — поморщился Семенов, — У самого такая на выдане. Все ковыряется — тот не мил, этот не этот… Ты в бумагах все написал?

— Да.

— Разберусь.

Николай Николаевич отрешенно смотрел куда-то в сторону и в задумчивости покручивал на пальце массивный золотой перстень с бриллиантами. Салтыков, полагая, что на этом аудиенция закончена, хотел было удалиться, но губернатор опередил его.

— Знаешь, что это? — неожиданно спросил он, подняв к верху палец.

— Никак нет, Ваше превосходительство.

— Подарок Государя Императора. За честную службу и особые заслуги перед Отечеством.

Салтыков кивнул, отдавая должное заслугам губернатора, какими бы они ни были.

— И знаешь что? — продолжал Семенов, только теперь удосужив подчиненного взглядом, — У меня и второй такой есть. Только с другим камешком.

Салтыков хмыкнул.

— И знаешь, почему я не ношу оба одновременно?

— Нет, Ваше превосходительство.

— Воспитание не позволяет, совесть мучает. А несведущие люди и дураки, не весть что обо мне думают. Вот как ты, например. Я тебя спрашиваю, а ты отвечаешь: не зна-аю. Помнишь, когда я давеча ругал тебя за расползающиеся слухи о сомнительных похождениях. Ты что мне ответил?

— Не ваша забота.

— Вот именно! Твоя гордыня и скверное воспитание прямо-таки рвутся наружу, замещая другие качества. Получить хорошее образование, выделится по службе — это еще не все. Я, может, тоже романы пишу! И стихи на французском сочиняю!

Салтыков усмехнулся.

— Но я же не лезу с ними в печать! — Семенов стукнул кулаком по столу так, что коллежский асессор вздрогнул, — И не кричу на каждом углу о своей неподкупности, а уж тем более — не противопоставляю себя обществу, вот, мол, какой я особенный. Отнюдь! Я просто выполняю возложенные на меня обязанности. И не плачу: как мне плохо! как мне трудно! меня никто не любит!

— Так что мне теперь делать?

Николай Николаевич встал из-за стола и подошел к погрустневшему чиновнику.

— Ты еще не понял, голубчик?

— Нет.

— Работать и перевоспитываться. За этим тебя сюда и выслали. Ведь получается так, что сам Государь Император озабочен твоей правильной жизнью не меньше тебя самого. Как бы парадоксально это не прозвучало.

— Я работаю, — обиженно проворчал Салтыков.

— Я вижу, — буркнул губернатор под нос, — По части обольщения замужних дамочек.

Повисла неловкая пауза. Салтыков молчал, опустив голову. Начальник губернии задумчиво прохаживался по кабинету, заложив руки за спину.

— Впрочем, — прервал молчание губернатор, — У тебя есть возможность реабилитироваться. Кажется, сама судьба заинтересована в твоем перевоспитании. К тому же, всякий раз находятся люди, которые хлопочут за тебя, искренне желая твоего исцеления.

— Я весь внимание, Ваше превосходительство, — отрешенно произнес Михаил.

Николай Николаевич изучающе просмотрел на чиновника, словно бы оценивая его возможности. Может статься, что губернатор остался-таки недоволен увиденным, но более вероятно и то обстоятельство, что ничего другого в данной ситуации ему просто не оставалось.

— Ну, вот что, голубчик, — сказал он, — Специально для тебя важное поручение. И далеко от дома, и времени на размышления хоть отбавляй. По Слободскому тракту скатаешься.

— Это куда?

— В Кай. Фон-Людвиг отрапортовал, что беспорядки там. Справишься, — так и быть, помиримся. Еще и к ордену тебя представлю,…наверное.

— Хорошо, — вздохнул Салтыков.

— И помни, что я тебе сказывал, — кивнул губернатор.

***

Потратив остатки рабочего дня на утрясание канцелярских дел и получение командировочных, он так и не успел ничего предпринять в отношении дел сердечных. Крах в affaires d’amour² был так некстати. Уезжать с разбитым сердцем — самое плохое, что можно выдумать. И что подумает про него Лиза, терзаясь в неведении относительно его, Михаила, внезапном исчезновении? Может, написать ей? Хоть пару строк. Запрета на письменные послания от Екатерины Ивановны, кажется, не было.

Салтыков сел за стол, выбрал приличное перо, и открыл чернильницу. Он мучительно трудно подбирал слова для объяснения с девушкой, отчего его нервно потрясывало.

«Милая Бетси, — начал он, стараясь делать свой почерк как можно разборчивей, — Скорее всего, нам не удастся встретиться до моего отъезда в очередную командировку, поэтому спешу принести свои глубочайшие извинения и написать пару строк в свое оправдание…»

Нет, не так! Михаил задержал на минуту дрожащую руку. Бедняжка может не знать о его недавнем разговоре с Екатериной Ивановной. Скорее всего — так и есть. Прозорливая мать пощадит чувства дочери и оставит в неведении относительно выдвинутого молодому чиновнику ультиматума. Право, зачем лишний раз волновать впечатлительное создание, нанося ей душевные травмы? Ведь все преступления, в которых пытаются обвинить его, Михаила, еще не доказаны. Извиняться перед Лизой нужно в другом.

«Дела службы, — продолжил Салтыков, — вынуждают меня оставить Вятку на неопределенное время. Но обещаю, однако, нет, жертвенно клянусь, что не позволю тебе состариться и покрыться морщинами прежде, чем моя нога снова ступит на порог твоего дома. Я таки уверен, что очередная командировка окажется необременительной и, через неделю, или около, ты вновь увидишь в своей гостиной цветущего и улыбающегося Мишеля, дабы с интересом выслушать очередные захватывающие рассказы о новых землях и пережитых волнениях…»

Салтыков вытер рукою пересохшие губы. Трудно держать мину при скверной игре. На душе, мало того, что скребли кошки, они там еще умудрились нагадить. Нагадить, и растереть в виде нелепейших сплетен о его, якобы, похождениях. Ну, что может стоить пара невинных поцелуев в щеку; несколько высказанных на людях признаний в любви и всецелой преданности; вечерняя прогулка в парке с женщиной, на много старше тебя? Ничего, ровным счетом! Разве что снисходительной улыбки во след, или дружеского похлопывания по плечу, мол, давай, брат, не посрами. Но, нет же! Заскучавшему обывателю надобно сделать из этого acte honteux³, выходящий за всякие рамки приличия… Вздор! бред! ненавижу!

«Ах, да! — спохватился он, — Чуть не забыл! Передала ли тебе любезная матушка мой маленький cadeau⁴, что так поспешно был оставлен мною на столике? Дела, не терпящие отлагательств, потребовали моего беспардонного исчезновения, за что я и вынужден просить у тебя прощения. К тому же мы, кажется, планировали устроить урок музыки, который так же не состоялся по причинам от меня не зависящим. Прости и за это. Смею надеяться, что других упущений с моей стороны не предвидится.

Итак, до скорой встречи, моя милая Бетси.

Твой навеки Мишель.»

— Гришка! — позвал Михаил.

Из боковой комнаты появился второй камердинер Григорий, в помятой рубахе с расстегнутым воротом. В руках он держал влажное полотенце.

— На-ка, вот письмецо! Отнеси сей час в дом вице-губернатора.

— Не поздновато ли? Вечереет.

— Ничего не поздно! Письмо срочное. Для Елизаветы Апполоновны.

— Вот еще, развлечение, — проворчал камердинер, вытирая о рубаху мокрые руки, — в ночную слякоть через пол-города топать. Я же только воду нагрел, чтоб компресс ставить!

— Не ворчи, каналья, — насупился Михаил, — Ступай. Я сам справлюсь.

В боковой комнате, тем временем, кашлял и постанывал на своем топчане хворый Платон. Его мучала жаба⁵, и Гриша, узнав о срочной командировке хозяина, принялся срочно ухаживать за больным со всем присущим ему рвением.

— Платон, ты как? Держишься?

— Да, барин, — прохрипел Платон, — Жив еще.

Надо бы им денег оставить, — подумал чиновник, устраивая на горле у старика горячее полотенце, вощеную бумагу, и клочок шерстяной ваты, — рубля три. Микстуры нынче дороги. Да все на спирту. Как бы подлец Григорий сам не выпил.

Примечания

1

Прозвище Салтыкова.

2

любовные дела (фр).

3

Постыдный поступок (фр).

4

Подарок (фр).

5

Ангина, устар.