Ворона кайская

Константин Шахматский

Ворона кайская – очередной захватывающий эпизод из жизни и деятельности советника Вятского губернатора Михаила Евграфовича Салтыкова. Пытаясь честно и объективно разобраться в причинах крестьянского бунта, возникшего на одной из отдаленных окраин обширной Вятской губернии, молодой чиновник и по совместительству следователь вынужден также пересмотреть собственные представления о таких понятиях как чужой долг, собственная честь и купеческое достоинство.

Глава вторая

Лето 1852 года. Слободской уезд. Трушниковская волость. Даревня Нелесово

Ворота сарая трещали, готовясь рухнуть под натиском напирающей с улицы челяди…. Городской голова Гурдин беспомощно скользил ногами по земляному полу, усыпанному грязной соломой, и кричал:

— Да не копайся ты,… Василич! Давай скорее!

Становой пристав лихорадочно метался в поисках кочерги или оглобли, чем можно припереть дверь. Ничего подходящего, однако же, не находил, поэтому кричал в ответ:

— Нету, Ваня, мать твою! Ни бревна, ни черта лысого!

Гурдин, упершись другим боком, постарался дотянуться высвобожденной рукою до деревянной лопаты, стоящей у стены.

— Вот зараза! Знал бы заранее, что так получится, ни за чтоб не поддался на твою агитацию: поехали, мол, не деньгами, так сеном оброк возьмем!

— Так, значит, я виноват, да?!

— А кто?! — вопил Гурднин.

— Нет уж, дудки! Мужики тебя побьют, а я представитель власти. Меня и пальцем не тронут.

— Как же! Плевать им на твою власть! Не видишь, — это бунт!

Толпа снаружи отлегла и все стихло. Бунтовщики отошли в сторону и стали держать совет. До укрывшихся в сарае доносились лишь отдельные фразы, но целого разговора было не разобрать. Впрочем, планы охочих до расправы крестьян были понятны без слов.

— Совещаются, — прошептал пристав, — Что-то будет.

Гурдин, прищурившись одним глазом, пытался разглядеть хоть что-нибудь через узкую щель меж досок, но дальше сажени не видел. Из толпы зевак, состоящей так же из деревенских баб и ребятишек различного возраста, отделился семилетний пострел, подбежал к сараю и плюнул в то самое место, откуда выглядывал Иван Дмитрич. Городской голова резко отпрянул от ворот, ударился затылком о невысокую балку, и сел на пол.

— Падлюка-а-а! — простонал он, вытирая глаз.

— Это только начало, — злорадно усмехнулся пристав.

— Молчи лучше! — огрызнулся Гурдин.

— Эй, вы! — донеслось снаружи, — Выходите оба! Иначе сожгем сараюшку!

— Зачем жечь-то! — прошептал голова, поспешно поднимаясь на ноги.

Перспектива оказаться поджаренным за три осьмушки сена его не устраивала.

— Здесь люди, православны-я-а! — завопил он не своим голосом, — Не губите, Христа ради-и!

Голенищев от крика вздрогнул. Он понимал, что мужики вряд ли решаться на поджог, иначе всю деревню спалить можно, а вот угроза физической расправы и кровавого беспредела перед ним красочно замаячила. По большому счету — черт с ним, с Гурдиным! — рассуждал пристав, — Возмещение оброка — его проблема! Мне бы самому выпутаться. И единственным шансом для спасения, хотя, довольно призрачным, оставался факт присутствия среди бунтовщиков сына деревенского батюшки Ильи Поклонова. С ним он водил некое подобие дружбы, и неоднократно пил водку в городе.

А Гурдин, прильнув к воротам, продолжал вопить:

— Бес попутал, граждане мужики! Я оброк с вас теперича не требую и от арендных земель отказываюсь! Смилуйтесь, любезны-я-а!

— Ну, да! — раздалось в ответ, — Заливай, да меру знай! На что надеялся, злыдень? Одних подвод пригнал дюжину! Хотел чужим сеном грузить? Мы их тоже спалим! Будет тебе потеря!

Гурдин, выслушав мужиков, снова открыл рот, но Голенищев схватил его за рубаху и оттащил вглубь сарая, отстранив, таким образом, от переговоров.

— Илья! Ты что ли тут командуешь?! — закричал пристав.

— Я! — последовал ответ.

— Узнаешь?

— Василич? — раздалось неуверенно.

— Да, Илья! Собственной персоной!

— А я думал, померещилось мне! — в голосе ответчика прозвучал сарказм.

— Пьяный ты что ли?

— Не-а! Трезв как стеклышко!

— Тогда выпусти!

— Так выходи, кто тебя держит!

— Ага! Вы меня бить будете! — ответ пристава прозорливо отвергал другие варианты развития событий.

Тишина. Через какое-то время незнакомый голос, и уже явно не Ильи Поклонова, отвечал становому фальцетом:

— Ну, для порядку…разве! Поколотим маненько.

— Понятное дело, — хмыкнул Голенищев, — такой случай подвернулся.

Становой повернулся к Гурдину. Голова сидел на ворохе сена и вытирал со лба пот. Его вид был плачевен. Шелковая рубаха порвана; бархатная жилетка, до того чистая и перетянутая поперек пуза серебряною цепочкою — заляпана грязью; атласные шаровары разорваны с боку от колена до самого низу; хромовые сапоги топорщились гармошкой и походили на чумазые самовары.

— Что, брат, сдаваться будем? Надеюсь, до смерти не забьют.

Гурдин устало пожал плечами и даже не взглянул на пристава.

— Эй, Илья! Поди, че скажу-то! — позвал Голенищев.

Тут же из-под самых дверей раздался голос молодого Поклонова:

— Говори, Василич.

— Ты,…это, — начал пристав, — ежели меня пальцем тронете, я вам припомню.

— Тут такое дело, — неуверенно отвечал Поклонов, — мужикам пар надо выпустить. Накипело. Ты уж не серчай, но я поперек народу не пойду. Извиняй, ежели что.

— Илья,…сучий потрох! — закричал Голенищев, срывая ногти о деревянный засов.

Поздно. Поклонов отошел от ворот и командовал толпе:

— Давай, мужики! Выноси ворота!

Бунтовщики, держа на плечах здоровущее бревно, ринулись на хлипкий сарай и снесли его вместе с воротами. Илья Поклонов, усмехаясь, стоял в сторонке и наблюдал за процессом расправы над городским головой и представителем власти. Его форменное пальто с петличками служащего резко выделялось на фоне мужицких азямов с заплатами.

Пристав, получив пару тройку пинков по мягкому месту, был с позором изгнан. А вот голову со двора не выпустили: обступили со всех сторон и возили теперь в пыли, отвешивая тумаки да затрещины.

— Хватит ужо! — вступился за несчастного подоспевший только что местный авторитет Ерофей Дудихин, — Убьете, не дай Бог.

Плотник Ерофей имел в среде мужиков неоспоримый вес. Он был высок ростом, да и силою не обижен. Никому и в голову не приходило с ним спорить.

— Ладно, — загудела толпа, — Жаль руки о кровопийцу пачкать! Да пошел он на все четыре стороны! Хрен больше сунется!

— А вы погодите, ребята, — вставил свое слово Илья, — Пущай бумагу подпишет, что претензий к нам не имеет и от оброчной статьи отказывается. На бумаге-то оно надежнее, чем на словах. Правда, ведь?

— Правда, правда, — закивали селяне.

— Дело-то серьезное получается. А вдруг эта сволочь в суд побежит, побои снимать?

— И то, правда, — зачесались мужики, — Чегой-то мы не подумали. Свяжем его, и в амбар.

— Ты как, Ерофей? — Поклонов ткнул Дудихина в бок, — Возьмешь на постой оброкодержателя? Ишь, как мужики на него зыркают. Не доглядишь — пришибут, чего доброго. А комиссия из уезда примчится вскорости, так и выпустим.

— Ой, ли? — прищурился Дудихин.

— Прибудет, дай срок, — кивнул Поклонов.

Гурдин, ожидая окончательного приговора, сидел на земле, вздрагивая плечами и размазывая по рубахе кровь. Он хлюпал разбитым носом и ошалело взирал на сгрудившихся вокруг него экзекуторов, не подозревая о своей дальнейшей участи.

— Ну что, Иван Дмитрич?

Илья принял молчание Дудихина как согласие.

— Милости просим на новую хату. Там, правда, не прибрано и мышей полно, в сарайчике,…ну да ладно.

***

— Вот же, сволочи! Вот сукины дети! — фыркал становой, расплескивая воду и умываясь прямо из бочки на другом конце деревни, — Я этого не оставлю! Вы меня знаете!

Босоногая девчонка, уворачиваясь от шумных брызг, приплясывала рядом, держа наготове полотенце. Она с нескрываемым любопытством разглядывала побитого и растрепанного представителя власти, пытающегося привести себя в порядок. Особенно ее заинтересовали отпечатавшиеся на спине и брюках следы пыльных сапог.

— Давайте, хоть, одежду почищу, — ехидно улыбалась девочка.

Она, конечно же, понимала, как такое могло случиться — ее отец частенько появлялся в таком виде после деревенских праздников, однако, продолжала выказывать неведение.

— Некогда, — мотал головою пристав, ополаскивая шею.

— И где вас так угораздило? В канаву упали?

— Ты мне еще! — огрызнулся Голенищев, выхватывая полотенце, — Скажи отцу, чтоб коляску закладывал. В Слободской поеду. Быстро!

***

Бричка станового тряслась по дорожным ухабам в сторону Путейского.

Ну, погодите, черти! — ругался в полголоса Голенищев, — Посмотрим, какие вы песенки запоете, когда я исправника привезу. Вы мне за все ответите, мужичье неблагодарное.

Проселочная дорога ныряла в лес. Версты через две должна была появиться соседняя деревня. Голенищев планировал остановиться в ней и прихватить в дежурной избе кой-чего из провизии: путь в Слободской был неблизким.

— Здрасьте-пожалуйста! — воскликнул Николай Васильевич, и натянул вожжи.

В паре саженей от остановившейся лошади, ногами к дороге, сидел здоровенный мужик, опираясь спиною о дерево. Холщовая сумка с широкой кожаной лямкою, какие бывают у пастухов, лежала открытая рядом. Поверх нее — поеденное яблоко. Тряпичная шляпа с широкими полями надвинута на лицо, обветренные руки с аккуратно подстриженными ногтями сложены на животе. Выглядело все так, будто мужик долго ожидал кого-нибудь из попутно проезжающих, да и уснул в тенечке.

— Ей! — крикнул становой, не выходя из брички, — Любезный! Ты чего рассиживаешь? Не положено!

Сидящий под деревом даже не шелохнулся.

— Оглох, что ли?! — повторил с раздражением пристав, — Тебе говорю, проваливай!

Черная ворона, сорвавшись с высокой елки, неожиданно спикировала на Голенищева и взмыла вверх. Пристав подскочил, и выронил вожжи.

— Чертова бестия!

Оглядевшись по сторонам, словно бы опасаясь подвоха, Николай Васильевич бесшумно спрыгнул на землю и медленно, шаг за шагом, подошел к спящему. Он, конечно же, не боялся разбойников. В окрестных лесах их не было. Но в свете последних событий в Нелесово, так и жди подлянки со стороны местных жителей.

— Ты кто? — спросил Голенищев, — Из местных? Что-то не припомню тебя. Как фамилия?

Мужик молчал.

— Пришлый? Справку покажи,…или пачпорт. Ну!

Пристав пнул сапогом обутого в лапти бездельника. Тот, как набитый пшеницей мешок, медленно завалился на бок. Шляпа с мужика упала, открывая на суд Голенищева раздутое, иссине-желтого цвета лицо.

— Мертвяк!

Становой запаниковал. Этого не хватало! Куда теперь с мертвяком-то!?…Погодь. Надо бы его катомку глянуть, вот чего!

Николай Васильевич потянул холщовую сумку на себя. Так: еще два яблока; сапожное шило; сухие портянки; рубаха с заплатками; кнут; ага — жестяная коробочка, должно быть в ней справка или денежки.

Так и есть. На дне коробки сложенная вчетверо и потрепанная по краям бумажка, поверх нее — рубль мелочью. Пристав вытряхнул деньги в карман, бумажку вытащил и развернул, с трудом разбирая написанное: Иван Листратьев, крестьянин деревни Подуево, следует по месту жительства в Казанскую губернию, находился в (Л…) на излечении. Ясно, обычный бродяга. И хорошо что не местный, иначе скандалу не оберешься.

Лошадь, все это время спокойно стоявшая на дороге, повела ушами и фыркнула. Откуда-то издалека послышались приглушенные бабьи крики:

— Марья-а! А-ню-тка-а! ау-у!

В ответ раздались такие же, но с другой стороны:

— Ау-у! мы зде-еся! Идите все к на-ам!

Нашли время грибы собирать, — ругнулся пристав. Чего доброго, на дорогу выйдут.

Голенищев хотел бросить все, прыгнуть в бричку и дать деру, но мысль о том, что так он создаст себе еще больше хлопот, остановила его. Загнав лошадь с коляскою в лес, становой вернулся обратно, подхватил мертвяка под мышки, и кряхтя от надсады (а мертвец был тяжелый), потащил от обочины в ближайшие заросли.

Что же делать, что же делать? — лихорадочно соображал Голенищев. Оставить как есть — медведи сожрут. Закопать? Так в лесу глубоко не закопаешь — корни одни, да и времени нет. Опять же, какие-нибудь волки выкопают и то же самое будет. Еще и кости разбросают. Утопить? Так нет тут речки. Хотя, есть болото! Камень на шею, и в трясину. Никто не найдет. Ну а мне одной проблемой меньше. Без того неприятностей с избытком.

Взяв мертвеца за шиворот, пристав поволок его к болоту, но запах, исходивший от оного, был решительно невыносим. Плюнув, Голенищев потащил несчастного за ноги, ругаясь на чем свет стоит. Ноги крестьянина Листратьева пахли не лучшим образом.

Остановившись у края болота, Николай Васильевич бросил ношу, в конец обессиливши. Господи, помоги! — взмолился он, — Прости мя грешного! Только бы камень какой, по-увесистей. Но камня нигде не было. А-а-а, и так сойдет! Пристав отпихнул в болотную ряску мертвое тело и закидал землей, замаскировав таким образом. Для надежности воткнул в него палку, пригвоздив, как он полагал, к илистому дну накрепко.

Покончивши с неприятными обязанностями, Голенищев, перекрестившись, поспешил в обратную сторону.

— Слава те Господи! Избавился. Ежели не найдут раньше времени местные, вернусь, когда с бунтом закончится.

Еле дождавшись убытия станового, ворона, выжидавшая случая, спрыгнула с елки, смело перешла через дорогу и принялась доедать раскатившиеся по обочине яблоки.

***

За прошедший месяц, что Илья Поклонов вернулся из города, он без труда возобновил прежнюю дружбу со всеми жителями деревни, и закрепил репутацию славного малого. Местные еще помнили его мальчиком, поющим на клиросе; или же с фонарем в руках открывающим Пасхальных крестный ход. Не ребенок, а сущий ангел в белых одеждах. И все думали про него: чем не замена батюшке, когда тот уйдет на покой и передаст приход сыну. Однако же, никто не ожидал от мальца блестящих талантов к наукам! В общем, девяти лет отроду Ильюшу отправили в город, на учебу, в которой он явно преуспел. Вместе с тем, открылись вдруг его другие способности. Подросток оказался строптив. Преподаватели часто ставили его на горох и угощали розгами, а директора видели в малолетнем шалопае будущего карбанария. Но, Бог миловал, как говорится. В конце концов Илья, как поповский сын, начал карьеру с первой (самой низкой) ступени служебной лестницы, — с переписки бумаг, за несколько лет добравшись до чина губернского секретаря. Что прервало его карьеру и привело обратно в деревню? Смерть матушки, случайная и бессмысленная.

Мать Поклонова попала под лошадь, когда переходила деревенскую улицу…

— Тпру-у-у, Соня! — Илья Поклонов натянул вожжи, остановив телегу возле домишки под соломенной крышею.

В этом низеньком домике с двумя маленькими окошками ютился со всем семейством Ерофей Дудихин. В его же сарае сидел со вчерашнего дня плененный Гурдин, ожидая приезда уездной комиссии.

Из подворотни выскочили две хозяйские собачушки, встречая Илью забористым лаем. Не обращая внимания на собак, Поклонов твердой походкой направился в сени и, найдя дверь, решительно дернул за железную скобку.

К нему уже спешил сам Ерофей, на ходу обтирая руки о распущенную рубаху. Дудихин приветствовал Илью вопросом:

— Новости какие привез, али так, поболтать?

— Поговорить надо, — кивнул Поклонов, — да и новости кой-какие имеются.

Дудихин хмыкнул:

— Ну, проходи тогда. Поболтаем.

Света в маленькой горнице было мало. Чадила в углу под образами зажженная лучина. Жена Дудихина, Ксения, такая же высокорослая как и муж, собиралась стряпать, растапливая печь. Ребятишки, завидев гостя в форменном пальто с петличками, попрятались за занавеской, разделяющей комнату надвое.

Ерофей сгреб рукавом со стола стружки, дунул на табурет и предложил Илье сесть.

— А я вот, кроватку ребеночку лажу, — пояснил Дудихин, — Моя-то, скоро родить должна.

— Правда? Я и не знал.

— Да, — кивнул хозяин, и обратился к жинке, — Сколько там осталось? Неделя, две?

— Где-то так, — равнодушно отвечала Ксения.

— Мальчик, девочка? Который по счету?

— Пятый будет. Думаю, девочка, — отвечала женщина.

— И девочка — тоже хорошо, — подытожил Илья, — Я вот что зашел к тебе, Ерофей.

— Говори, — Дудихин махнул рукой в сторону жинки, мол, не обращай внимания, говори.

— Ты вот тут сидишь, комиссии дожидаешься, а того и не ведаешь, что Филимон с Петрухой измену затеяли, — понизив голос, произнес Поклонов.

— Да как? — отшатнулся Дудихин, выказывая полную неосведомленность.

Ксения, разжигая печь тонкими деревянными щепками, навострила уши.

— Так, — приблизившись к хозяину, прошептал Поклонов, — Хотят оброчную статью прикарманить. Удобный случай подворачивается. Сам посуди: Гурдина, считай, уже нет; тебе исправник, скорей всего, по шапке надает за самоуправство и в статье откажет; и тут они со своим предложением и денежками.

— И откуда ты знаешь? — нахмурился Дудихин.

— Знаю.

Ерофей резко двинул по деревянному столу кулаком и сердито рявкнул:

— Значит, вот кто нынешние беспорядки затеял: Филимон с Петрухою? А я-то голову ломал: почему, вдруг, Гурдин пошел на попятную? Ведь мы с ним, считай, договорились. Уже и половину денег за оброк отдали.

— Они, — подтвердил Илья.

— А ты, значит, по их указке действовал? — Дудихин глядел прямо в глаза Поклонову, — За нашими спинами агитировал. А потом Гурдина в мой сарай сосватал. Подержи, мол, его тут, пока высокое начальство прискачет!

— Прости, Ерофей. Так получилось.

— Иуда! — вскричал Ерофей, — И это не смотря на нашу дружбу! Не смотря на то, что я тебя с малых лет знаю!

Ерофей показал рукой, какого примерно росточку был Илья в те времена. Поклонов же, переждав вспышку гнева, спокойно проговорил:

— Погоди, Ерофей. Кулаки потом чесать будешь. Я помочь хочу.

Дудихин вскочил на ноги.

— Почто, вдруг?! И о чем нам с тобой разговаривать, гнилая душа! Наверняка, новую пакость замыслил,…да?

— Не я, — отрезал Илья, — Филимон с Петрухою. Теперь им надо Гурдина устранить. Причем, практически. Он же в твоем сарае сидит, правильно? А ежели умрет там, ты и виновным будешь. При таком раскладе — оброчная статья с доходами у них в кармане. Причем, с гарантией.

— И ты за этим ко мне пришел? Убить Гурдина? И как ты собираешься его на тот свет отправить?

У печки загремела роняемая на пол посуда. Ксения, с побелевшим лицом, упиралась рукою в бок и хватала ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба. Мужчины прервали разговор и удивленно уставились на женщину. Ерофей сообразил первым и бросился к ней, успев подхватить и бережно усадить на лавку.

— Ты,… это,…чего? — с неподдельной тревогою в голосе тараторил он.

— Уж не рожать ли собралась? — произнес Илья, подозрительно глядя на искаженное гримасой лицо Ксении.

Дудихин отмахнулся:

— Рано еще!

— Ерофеюшка, — прошептала Ксения, вцепившись в мужика, — беги за повитухой. Раньше времени решусь, ей Богу.

Баба смотрела на мужа широко раскрытыми глазами, полными отчаяния. На ее лбу выступили крупные капли пота.

— Ну, Господи, — прошептал Ерофей, — Совсем ты не вовремя со своими родами.

Было видно, как он разрывался, не зная как поступить: то ли помогать жене, то ли решать возникшее дело с Поклоновым.

— Беги, говорю, — взмолилась супруга, — Чую, неправильно идет, ножками!

— Вот, не слава Богу! — чертыхнулся Ерофей, бросив жену и начиная лихорадочно собираться, — Илья, ты со мной?!

— Я, пожалуй, здесь останусь, — проговорил Илья, — Пригляжу.

Дудихин, остановившись у распахнутой двери, испытующе посмотрел на Поклонова, мол, ну-ну, пригляди. Потом, не сказав ничего, прошмыгнул на улицу.

***

В отсутствие Дудихина, Илья поспешил навестить плененного Гурдина.

— Ну что, Иван Дмитрич, неудобно в сарайчике?

Поклонов достал из кармана горбушку хлеба, завернутую в тряпочку, и шмат сала в пергаменте. Все это он выложил на деревянный чурбак пред сидящим в унынии Гудниным. Тот посмотрел на дары и презрительно хмыкнул:

— С какой стати я должен докладывать?

— Да так, — пожал плечами Поклонов, — Я ведь, против вас не имею ничего личного. Тут дело принципа, понимаете?

Илья вынул перочинный ножик и, развернув сало, стал аккуратно нарезать его тонкими ломтиками.

— Какого еще принципа? Ишь, образованный выискался!

— Вы меня плохо знаете. Да и все вокруг,…хотя думают обратное. Давайте говорить в открытую.

Поповский сын обтер ножик соломою и резко выставил руку вперед, водя лезвием перед носом Ивана Дмитрича. Гурдин отпрянул и нахмурился, пытаясь понять чего от него хотят.

— Скажу прямо: выбор у вас невелик. Вы либо умрете от рук бунтовщиков, либо будете жить долго и счастливо. Оба варианта меня устраивают. Если вы еще не поняли: я имею собственные далеко идущие планы.

— Нет, не понял, — передразнил пленник.

— Объясняю доходчиво, — Поклонов спрятал ножик в карман, — Когда вас освободят, уж будьте любезны, исчезните на некоторое время из города. А лучше — навсегда. Вы мне мешаете.

— Причины исчезновения?

— Сами придумайте. Например, в гости к родственникам уехали, или от долгов прячетесь. А еще я могу пустить слух, что будто вас волки съели, — это самое лучшее.

— Ну-у-у.

— Решайтесь, Иван Дмитриевич.

Поклонов взял ломтик сала, и демонстративно отправил себе в рот.

— И зачем тебе это?

Лицо Гурдина выражало явное недоумение.

— Иеволюция, Иван Дмитиич, — жуя, отвечал карбанарий, — Мадемуазель Иеволюция.

Бывший городской голова сник. Поклонов резко поднялся, собираясь уходить.

— Вы тут пока подумайте, а как выйдите, мы с вами поговорим. Опять же, наедине, без свидетелей.

***

Бабка-повитуха, взглянув на корчившуюся в предродовых муках Ксению, тут же вытолкала Поклонова, и самого Ерофея за дверь, приговаривая: идите-идите, нечаго тут околачиваться, когда надо будет — позову.

Илья, похлопав мужика по спине, тут же уехал, пожелав легких Ксении родов. Дудихин же, понуро кивнув, поплелся от дома прочь, погруженный в недобрые мысли. Поплелся, опустив голову, не разбирая дороги. Остановился он только тогда, когда миновал последнюю избу, и тянувшуюся за ней на половину упавшую изгородь. В этом месте широкая деревенская улица сужалась до размеров трех-четырех тропинок, уходящих в поля. Плотник развернулся на месте, потому как дальше ему идти было некуда. Вряд ли кто-то ждал его в соседней деревне. Единственные родные люди остались в маленькой избенке на два окна, с покосившейся крышею. И сейчас их станет на одного человека больше. А ведь его еще и кормить надо.

Ерофей побрел назад, осознавая тяжесть свалившегося на него бремени.

Тут со стороны деревни показалась громыхающая ему на встречу телега, запряженная низкорослой коренастой лошадкой. В ней развеселые двое: Филимон и Петруха. Филимон о чем-то с увлечением рассказывал, размахивая руками, а Петруха правил вожжами, поддакивая приятелю.

— О, глядикося, сам Ерофей к нам пожаловал! — воскликнул Петруха, разглядев на тропинке Дудихина.

Филимон толкнул его в бок.

— Ты чаво!

— Ничаво! А вдруг, он выпимши? Ишь, стоит как истукан, не шевелится.

Телега сбавила скорость, будто бы надобность, по которой друзья ехали из деревни, резко пропала. Поровнявшись с плотником, Петруха натянул вожжи.

— Как дела, Ерофей Егорович? — деликатно спросил он, — Слышали мы, Ксения твоя рожает. Счастливо разрешиться от бремени!

Дудихин глядел на приятелей исподлобья. Его широкая грудь вздымалась и опускалась, с шумным и грозным выдыхом. Приятели быстро изменились в лице и еще больше насторожились.

— Ерофей Егорович? — прошептал Филимон, — Что случилось?

— Случилось, — просопел Ерофей, — Случилось то, что вы, негодяи, затеяли землю у нас отобрать, по тайному сговору.

— Мы? — открыл рот Филимон.

— Да! А еще бывшего голову извести, и на меня всю вину повесить. Не так что ли?

— Упаси, Бог, Ерофеюшка! Да кто тебе такое сказал?!

Упыри истово закрестились. Петруха, при этом, даже снял шапку.

— Так вот я вам сейчас ноги-то повыдергиваю!

Дудихин сжал кулаки и шагнул им навстречу. Удальцов с телеги как ветром сдуло. Оба, не сговариваясь, припустили обратно в деревню.

— Стойте, мерзавцы! Сукины дети!

В своем гневе Дудихин был страшен. Никто из местных не решался вступать с ним в кулачные прения. И Филимон с Петрухою были не исключение.

Ерофей, добежав до ближайшей ограды и, выломав из нее увесистую жердину, погнался за ними дальше, на радость случайным прохожим и зрителям. Все деревенские справедливо полагали, что эти супчики давно напрашивались. Один, за то, что ссужал деньгами за большие проценты, другой — за то, что ему в рот заглядывал. И вообще, за все.

Пробежав всю деревню насквозь, Филимон с Петрухою почти выдохлись. Они едва волочили ноги, то и дело оглядываясь на преследователя. Дудихин и сам подустал, волоча за собою жердь. Однако, никто из троих сдаваться не собирался.

— Сейчас я вас догоню, сволочи! Сейчас! — повторял Ерофей.

— Оступись, Ерофеюшка, — отговаривали его приятели.

— Ни за что, — мотал головою Дудихин, — Вы мне за все ответите, падлы.

— А мы-то при чем? Ежели ты про статью говоришь, то во всем твой Ильюха зачинщик. Он главный,…с него и спрашивай.

— Врете, гниды! У Ильюхи хозяйства нет. Зачем ему земля с покосами?

— Вот те крест! — божились пройдохи, — Это он предложил статью отобрать, пока вы с Гурдиным судитесь.

— Не верю. Наговариваете.

Где-то в глубине души, Ерофей все еще верил в порядочность бывшего друга.

Филимон и Петруха доковыляли до середины моста, перекинутого через деревенский пруд, и окончательно выдохлись.

— Не могу больше, — выдохнул Филимон и уселся на доски. Долговязый Петруха, согнувшись пополам, тяжело дышал, держась рукою за бок.

— Ну, все, голубчики! — обрадовался Дудихин, — Попалися!

Незадачливые приятели с тоскою взирали на приближающегося к ним Ерофея, с жердиной наперевес.

— Говорят тебе: не виноватые мы! — в последний раз завопил Филимон и прикрыл руками лысую голову.

— Врете! — замахнулся Дудихин жердиною.

Наверное, Ерофей слишком уж сильно замахнулся. Длинная и тяжелая жердь сыграла с ним недобрую шутку. Влекомый силой инерции, Дудихин полетел с моста и упал в воду. Мост не был огорожен перилами. Он представлял из себя обычные бревна, скрепленные меж собою железными скобами, уложенные на вбитые в илистое дно пруда такие же сваи.

Не ожидавшие поворота приятели оцепенели. Отчаянные всплески и обрывки ругательств вернули им чувство реальности. Платон упал на пузо и перегнулся за край моста, боязливо заглядывая вниз. Внизу, захлебываясь, барахтался Ерофей. Оказывается, он не умел плавать! Бедолага лихорадочно хватал ртом воздух и пытался ухватиться за скользкие деревянные сваи. Но у него не получалось.

— Плато…! Платоша! Богом молю! Помоги! — кричал утопающий, вскидывая из воды руки.

— Чего смотришь! — раздалось сверху.

Платон задрал голову. Долговязый Петруха, с выпученными от страха глазами, тряс головою, показывая приятелю, чтобы тот протянул несчастному руку.

— Не достаю я, — пробормотал Филимон, — У меня руки короткие.

Он пытался схватить за пальцы деревенского плотника, но те раз за разом выскальзывали.

Петруха упал на колени, оттолкнул приятеля, и сам потянулся к Дудихину. Тщетно. Как не старался Петруха, но и ему не хватало какой-нибудь малости, чтобы зацепить Ерофея за шиворот.

К сожалению, второй жердины у приятелей, в данный момент, не было.

Когда последний пузырь воздуха лопнул на водной поверхности, негодяи со страхом огляделись вокруг. Никого. Слава Богу!

— Что делать будем? — спросил Петруха, утирая лицо.

— А ничего, — отвечал Филимон, поднимаясь на ноги и отряхиваясь.

От его былой неуверенности не осталось и следа.

— Одним конкурентом меньше.

— Его же искать начнут. С нас первых и спросят.

— А мы причем? Скажем, что убежали, и всех делов. Али в тюрьму захотел?

— Нет, — швыркнул носом Петруха.

Ему было жаль утопшего плотника. Когда-то давно, лет восемь назад, тот подбил ему на телеге колесную ступицу, не взяв за работу денег. Хотя кузнец отказал, не желая браться за копеечную работу.

— Тогда молчи, дура.

***

Земский исправник Хлопин, как глава полиции, первым делом доложил о случившихся беспорядках в Кае Слободскому городничему Фон-Людвигу. Городничий, мало удивившись тому, посоветовал не мешкать с разбирательством. Выездная комиссия составлялась в спешке. Вопреки регламенту, все чиновники ссылались на чрезмерную занятость или сказывались больными. Лишь от окружного начальника Чернядьева удалось выцарапать одного из его помощников — коллежского секретаря Воронцова. В итоге, представители власти помчались в город Кай в сопровождении двух унтеров и нескольких нижних чинов из гарнизонной команды.

Голенищев, ведомый жаждой мести за вытерпленные обиды, выдавал по дороге все новые подробности крестьянского восстания.

— Да понял я, понял! — не выдержал Хлопин, — Взбунтовались мужики. Давно такого не было.

— Главное, столько лет договаривались, а теперь — ни в какую.

— Накопилось, — хмурил брови исправник, — Но мы разберемся… Я надеюсь.

— Я больше за Гурдина переживаю, — вздыхал вероломный Голенищев, — Как он там?

Титулярный советник Никанор Михайлович Хлопин, обремененный опытом, хмурился еще сильней:

— Ты вот мне скажи лучше, там местные воду мутят, али, не дай Бог, из пришлых кто? Беглых нету у вас?

Голенищев пожал плечами:

— Вроде, нет. Не замечал. Разве что Поклонов Илья. По случаю смерти матери приехал из города. Но он из местных.

— Да? Иначе, смотри у меня, — проворчал Хлопин.

— Что вы, ваше благородие.

Хлопин покачал головой.

— Все так говорят. А того не знают, что ежели мужики по темноте своей бунтуют, сами по себе, — то это одно. Другая песня, — под предводительством профессиональных провокаторов. Тут дело в другую плоскость перетекает. Политическую.

— Навряд ли, ваше благородие. Нет там никакой политики.

— Как знать, — усмехался исправник, — Политика — она во всем есть, стоит только копнуть.

Голенищев озадаченно хмыкнул. Не в его интересах было копать. Ведь одного такого «пришлого» он только что в лесу схоронил. А вдруг, и он к этому делу причастен? В итоге, окажется Николай Васильевич дважды виновен. И в том, что обнаруженный труп утаил, и что земельный конфликт из-за его неумелых действий разгорелся. Ведь в самом деле, подумал пристав, когда не получилось договориться с мужиками о межевании, надо было сразу в уезд докладывать, а не выдумывать аферу с Гурдиным.

— Точно, нет, — отрезал пристав.

Никанор Михайлович внимательно посмотрел на Голенищева и, словно бы угадав его потаенные мысли, погрозил пальцем:

— Смотри, Николай Василич! Проведаю, каким ты боком замешан, — наказание будет суровым.

Голенищев обиженно хмыкнул.

— Ты точно мужиков не обижал?

Голенищев судорожно замотал головою, мол, что вы, ваше благородие, как можно!

— Все равно узнаю, — промурлыкал Хлопин, приглаживая ладонью усы.

— И, кстати, почему не по форме докладывал? Фуражка твоя где?

***

Плененного Гурдина нашли в Нелесовской деревне. Почему деревня называлась Нелесовской? Наверное потому, что вокруг нее никакого леса и не было. И уже давно, лет двадцать как. Мужики весь лес порубили на дрова и пожгли на уголь с целью продажи, дабы уплачивать подати. Уголь возили на соседние железодельные заводы, а дрова — на солеварные заводы в ту же Пермскую губернию. Прочие же деревни, по части мужиков, как сезон — уходили тянуть баржи на Каму. И других способов для заработка не предвиделось. Из всего обширнейшего Слободского уезда Вятской губернии Трушниковская волость считалась самой, что ни на есть, разбеднейшей. Всем это было известно, однако налогов, как говорится, еще никто не отменял.

Бывший арендатор Гурдин, отсидев четыре дня в амбаре у запропавшего неизвестно куда крестьянина Дудихина, на момент приезда судейской комиссии чувствовал себя хорошо. И по освобождению отзывался о своих мучителях только с положительной стороны. Акромя того случая его больше не били и по местным меркам кормили сносно. Вся суть его содержания в плену заключалась, исключительно, в нравоучительных беседах со стороны представителей деревенского сообщества на предмет его окончательного морального перевоспитания. В итоге, Иван Гурдин дал мужикам подписку о том, что никакого побоища вовсе не было и что претензий к своим, якобы обидчикам, не имеет.

Исправник Хлопин, по приезду в деревню, тут же затребовал немедленного освобождения Гурдина. Даже не стал вникать, что да как. Местные возражать не стали, и выдали пленника без проволочек.

— Странно как-то, — не переставал удивляться Голенищев, по обратной дороге в Кай.

— А ты что хотел?! — самодовольно провозглашал Хлопин, — Они же видят, что мы — власть. К тому же, их так называемые шалости — подсудное дело. Испугались.

— Чувствую подвох, Никанор Михайлович. Я это мужичье хорошо изучил. К тому же, тот самый Дудихин, одним из зачинщиков был, и больше всех разбирательства ждал. Ему бы ответ держать, а его нет…

— Брось, Николай Василич. Не выдумывай. Арендатор оброк в казну заплатил, к обидчикам претензий не имеет, — исправник потряс перед носом Голенищева бумажкой с отказом, — Ну а беглого мужика ты найдешь. Сам и накажешь, по своему усмотрению. Так и быть, даю тебе такое исключительное право.

Гурдин, несмотря на счастливый исход, сидел хмурый и подавленный. Его, кажется, еще и знобило. Кутаясь в выданный кучером подорожный тулуп, бывший голова дрожал от холода.

— Я прав? — обратился к нему Хлопин.

— Как скажете, ваше благородие, — отвечал тот.

— Ты чем-то недоволен, уважаемый?

— Нет, просто неважно себя чувству. С желудком что-то,…наверное.

Хлопин понимающе кивнул и больше не тревожил бедолагу вопросами.

— Осталось о межевании договориться, — нарушил молчание Воронцов.

— Верно, Василий Гаврилович, — спохватился исправник.

— Я, извиняюсь за самоуправство, сельский сход на завтра назначил.

— Слышишь, Голенищев! Утром обратно в деревню поедешь и закончишь начатое.

Становой приглушенно воскликнул:

— А надо ли мне? Я ж давеча от них еле вырвался!

— А кому, мне что ли ехать? — удивился Хлопин.

— Не знаю, Никанор Михалыч.

— Ну, ты и жу-у-ук! Вот как есть — жучара!

***

Но назавтра никто ни в какую деревню уехать не успел. Мужики, чуть свет, пришли сами. Возглавлял делегацию заменивший Дудихина Карпов — худощавый мужик с бледным вытянутым лицом, — вылитый Аввакум, не иначе.

— Вот мы что надумали, — начал он, обращаясь к исправнику, — Ежели так дело пошло, полумерами не отделаешься. Ты нам всю Камскую статью подавай. А коли согласен, — сразу и размежуем, по новому.

Хлопин, вкушавший утренний кофий, поперхнулся.

— Это как?

— А по восьмой ревизии, как обещали. Давно обещали, но дальше обещаний дело не идет. Уж который год. Может, забыло про нас уездное начальство?

— Я,…это,…не совсем в компетенции, — озадаченно бормотал Хлопин, — У меня полномочиев нет. С этими вопросами надобно в палату…

— Вот ты, как заступник, и обратись, — учтиво молвил протопоп, — когда в Слободской вернешься.

— Э-ка! — воскликнул Хлопин, — Вы мне бумагу напишите, а я передам.

— Написали ужо, — кивнул Карпов, протягивая бумажку.

— Постойте! — воскликнул Голенищев, — Это что ж получается?! Ежели по новому делить, то заливные луга, что нынче по статье проходят, целиком к вам отойдут?!

Карпов кивнул:

— Так мы и говорим, чтобы нам оброчную статью всю возвернули. Как раньше было, когда мы туда скот выгоняли. Ведь Гурдин у нас пастбища отнял, поэтому нам собственных починков не хватат.

Никанор Михайлович, кажется поняв о чем идет речь, остановил Карпова:

— Значит, вы хотите все! Правильно я понимаю? Забрать статью, вернуть пастбища, оставить за собою починки…

— Правильно, Ваше благородие! Мы всю жизнь с этой земли кормимся! И отцы, и деды наши спины гнули! — одобрительно загудела делегация.

— А оброк платить кто будет? — удивился Хлопин, — Вы ж кричите, что денег нет! И арендатору возмещать отказываетесь.

— А мы из принципа, — ухмыльнулся Аввакум, — Раз Гурдин нас за людей не считает, то и мы так же.

— То есть, — резюмировал Никанор Михайлович, — ежели Камскую статью вам отдадут, то платить обязуетесь исправно?

— Точно так, Ваше благородие, — утвердительно кивнул протопоп.

— Вре-е-е-ешь, дядя! — воскликнул становой, подскочив к Карпову, — Я вас насквозь вижу! Мне Иван Дмитрич все докладывал. Вы, давеча, ему взятку давали. Дескать, возьми, Христа ради, насобирали по деревням сколь смогли!…Нет у вас денег, и взять их не откуда!

— Ах ты, гнида! — замахнулся мужик, — Мало тебе…

— Во, видали, Ваше благородие! — Голенищев отскочил в сторону, — Как я и говорил! Они овечками только прикидываются. А дай волю — съедят, не побрезгуют.

— Однако, — выдохнул Никанор Михайлович.

Все замолчали. Коллежский Воронцов стоял в уголке и равнодушно поигрывал серебряным портсигаром. Пристав, злобно урча, искоса поглядывал на обидчиков. Исправник Хлопин, погрузившись в раздумья, пощелкивал пальцами, готовясь принять единственно правильное решение.

— Пожалуй, мы вот как поступим.

Все затаили дыхание.

— Я передам вашу просьбу о новых наделах и Камской статье по инстанции. Это, во-первых. Во-вторых, попытаюсь закрыть дело об избиении и незаконном лишении свободы арендатора Гурдина. А пока вы, граждане селяне, во исполнении прежних инструкций поможете землемеру в установлении прежних границ самовольных починков, дабы придать им узаконенную форму. Замечу, что только после этого можно разговаривать о новом контракте на оброчные земли. Всем понятно?

Протопоп Аввакум в задумчивости потрепал реденькую бороденку и сказал:

— Это что ж получается? Опять на потом откладываете? А прямо сейчас не хотите?

— Я же все объяснил, — развел руками исправник, — По-другому никак.

— Нет, значится?

Карпов тяжко вздохнул.

— Значит, и мы — нет, Ваше благородие.

— Помилуйте, — справился с оцепенением Хлопин, — Я трижды иду вам на уступки. Почему же «нет»?

— Не хочется нам, господа хорошие, на те же грабли ступать.

— Ну-у-у-у, — разочарованно протянул Никанор Михайлович, — тогда я не знаю, что вам еще предложить.

— А не надо ничего, — ухмыльнулся Карпов, — Мы обещаниями сыты. На сей раз по-нашему будет.

— Тогда я пишу рапорт в губернию, — нарочито равнодушно протянул исправник, — Напишу, что компенсацию пострадавшему арендатору платить отказываетесь и вообще… У вас тут бунт?!

Похоже, исправник и сам не поверил тому, что секунду назад слетело с его языка. Аж побелел.

— Пишите, Ваше благородие, — пожал плечами Карпов и направился к выходу, — Нам терять нечего.

— Абсурд, — выдохнул титулярный советник, провожая взглядом разношерстную делегацию.

Пару недель спустя

— Да куда мы пойдем? Болото же там!

— Говорю тебе, мы в само болото заходить не будем. По краю пройдем, по тропиночке. Аккурат к Глашкиной поляне и выйдем.

Деревенские бабы, одна — высокая и худая, а другая — меньше ростом и толстая, спорили меж собою, стоя у края дороги с большими корзинами. Тощая не хотела даже приближаться к болоту; толстая, чья корзина была чуть ли не больше ее самой — настаивала рискнуть, и попытать счастья на Глашкиной поляне, невдалеке от дьявольских топей.

— А я говорю, — нету там грибов. Никогда и не было! — кричала одна.

— Да что вы говорите! — не сдавалась другая, — Я сколько там с Ильиничной хаживала, всегда грибы были.

— Так и шла бы с Ильиничной.

— Так и пошла бы. Только скрючило ее. На Феклу-свекольницу так навпахивалась, что не разогнуться старухе.

Тощая топнула ножкой, потеряв терпение.

— Все! В последний раз с тобой иду, бесстыдница.

— Это чаво же я бесстыдница?

— А то, что врешь самым бесстыдным образом.

— Это чаво же я вру?

— Хватит! Найдем на болоте бруснику — будем ее собирать. А на поляну идти мне не хочется. Все равно — без толку.

Тощая баба развернулась, и сама ринулась в чащу. Маленькая, подобрав корзину, полезла за ней.

— Погоди, Матрена. Я тропинку знаю, дай первой пойду!

У края болота бабы остановились.

— Ой, что это?!

Маленькая поддела палкой валяющуюся в траве холщовую сумку.

— Котомка чья-то, — выдавила Матрена.

— Сама вижу. Откуда? Чья?

— Леший обронил. Он же тебя надоумил в эту сторону топать. Вот и знак тебе подает.

Маленькая перекрестилась.

— Чур меня, чур!

— Открой, да посмотри, — посоветовала тощая.

— Не-а, боязно, — прошептала толстая.

— Так я сама посмотрю.

Матрена опустилась на колени и, словно боясь испачкаться, взяла сумку за самые краешки.

— Ну, что там? — не вытерпела толстая.

— Ничего, — ответила тощая, — Ерунда всякая. Но хозяин ее — мужик.

— Точно?

— На, смотри.

Матрена продемонстрировала подруге рубаху с заплатами.

— Леший, я же говорила.

— Да не пугай меня! — воскликнула толстая баба, — Я пуганая. Пойдем-ка дальше своею дорогою. Мало ли что тут валяется. Пьяный обронил, или странник какой.

— Не думаю…

Глаза Матрены стали расширяться от ужаса. Булькая ядовитыми пузырями, раздуваясь как огромная жаба, из болота поднималось нечто, похожее на неоднократно упомянутого Матреной лешего.

***

Наученный опытом деревенский староста Иван Фомич в нынешние беспорядки не вмешивался, и в спорных вопросах раздела земли держался особняком. Местные жители доверяли ему, потому что знали: своих он не выдаст, а земское начальство для него все равно что муха в подойнике — подцепил ладошкой вместе с молочком, да и выбросил.

Староста сидел на завалинке, поглаживая окладистую бороду. День выдался ясный, безветренный. Еще пару деньков, и можно овсы собирать. Благодать неописуемая.

Ага, не тут то было! По дороге, со стороны леса, прибежали две бабы — Матрена с Полиною. Обе растрепанные и перепуганные не на шутку, будто медведь за ними гнался.

— Иван Фомич! — затараторили бабы наперебой, — Беда! Там, из болота, леший вынырнул! Да не леший, а утопленник! Молчи, дура, я своими глазами видела! Сама молчи, я тоже видела, утопленник это!

— Тихо! — прервал их староста.

Словам вертихвосток нельзя было верить. В лучшем случае — наполовину. Что одна, что другая, славились на деревне своей склочностью и скверным характером. Обе были без мужиков: у одной уже помер, а у другой в солдатах. Еще и бездетные. В общем, без пригляда и семейных обязанностей — полный набор к совершению глупостей.

— Дуры вы обе! — нахмурился староста, — Кто ж на Евтихия далеко от дома выходит! Тем более — в лес, по грибы да по ягоды. Вот с мертвяком и встретились.

Матрена ткнула толстую в бок:

— Говорила я тебе, зараза этакая. Вчера надо было идти, как все нормальные люди. А ты — пойдем, да пойдем, какая, мол, разница.

Конец ознакомительного фрагмента.