Кладовщик

Константин Иванович Кизявка (2024)

Неудавшийся писатель и журналист Алексей Финогенов пытается выжить в меняющемся мире. Закрывается газета, в которой он работал, и единственный вариант, предоставляемый судьбой — работа кладовщика.

4. Техникум и его обитатели

— Не обращай внимания! У директора загоны максимум на час. Он на следующий день вообще не помнит, кого вздрючил! — Андрей Андреевич отхлебнул кофе из кружки с надписью «Босс».

Мы сидели в комнате мастеров второго корпуса и подбивали документы по производственной практике.

Наш друг по онтологическому несчастью Виктор Степанович Бортко, мастер производственного обучения восемнадцатой группы, а по совместительству бывший полковник авиации, оторвался от трудов праведных и сказал:

— Не со всеми, Андрей Андреевич, директор такой мягкий, мои вот промахи, к примеру, никогда не забывает. Но это у нас с ним личное, а ты, Алексей Иванович, в самом деле, уж слишком круто взял. Заявление — не выход. Он к тебе нормально относится. Просто ты не туда залез, вот он и закипел.

— В смысле?! — не понял я.

— А что тут непонятного! — удивился Андрей Андреевич. — Ты со своими пацанами всё наладил по практике, всех сдал в депо на зарплату.

— Ну, так это ж хорошо. Никто теперь не сачкует, все пашут.

— Это с точки зрения нас, мастеров, хорошо. Ну и для ребят тоже, для депо неплохо, а для директора это печаль-беда-огорчение. Они же все теперь официально даже не на практике, а на производстве. Понимаешь?

— Не совсем.

— Объясню. Заявки на питание видел в столовой?

— Да, конечно.

— А теперь твои не могут быть в этих заявках. Они были. А теперь нет. Понимаешь? Понятно, что студенты по-любому бы до столовой не дошли. Но деньги за них директору в карман капнули бы. А теперь не капнут. Улавливаешь?

— Из-за этого?!

— А из-за чего же! — хохотнул Виктор Степанович. — Думал, тебя за плохое преподавание ругают?

— Ну да, они говорили, что я плохой педагог.

— Хороший ты педагог, — сказал Андрей Андреевич, — замечательный. Поэтому не бери в голову, расслабься и никуда не увольняйся, нам же тут без тебя скучно будет, или ещё хуже — пришлют какого-нибудь Урушевского.

— Не дай бог! — вздрогнул Виктор Степанович.

— А зачем тогда такая секретность? — возмутился я. — Сказали бы прямо, я что, тупой, не понял бы? Нет, начинают всякую ерунду нести.

— Прямо нельзя, — пояснил Виктор Степанович, — а вдруг ты стуканёшь, или на телефон запишешь — и в органы, а Савелий Аркадьевич у нас же безупречный. Он в таких делах замешан быть не может. Понимаешь?

Я не понимал. Больше того, решение уйти казалось теперь гениальным, пусть эти директора и замы как хотят разбираются в своих подковёрных проблемах, я им не мальчик для битья всё-таки.

— Ты подумай, — гнул свою линию Андрей Андреевич, — забери заявление и расслабься. Всё будет хорошо.

— Подумаю, — сказал я, чтобы успокоить товарища. — Посмотрим, как всё получится, две недели всё равно отработать придётся.

— А что тут думать, — не понял Виктор Степанович, — тебе же не двадцать пять? За полтинничек. Причём, далеко за. Думаешь, такие старики, как мы с тобой, кому-то нужны? Ну, в лучшем случае, в охрану…

— Не факт! — Андрей Андреевич покачал головой. — Там, знаешь, бумажки, категории, право на ношение оружия. И при всём том получают не больше нас. Даже, скорее, меньше.

— Ну, тебе лучше знать, — согласился Виктор Степанович, — ты у нас ветеран МВД. Но тогда тем более, чего рыпаться, этого козла директора рано или поздно уволят, а мы останемся. Мы-то с тобой, Андрей Андреевич, уже на пенсии, а тебе, Алексей Иванович, сколько осталось?

Я прикинул.

— Лет десять, наверное.

— Вот! — обрадовался Виктор. — Десять лет поработаешь, а там уже пенсия.

— Посмотрим, — неопределенно ответил я.

Вечером в гости заглянул друг детства Артём Мигуля.

— Хандришь? — спросил он, как только я открыл дверь.

— С чего ты взял? Заходи.

— Ну, я бы хандрил, — Артём разулся и направился на кухню, где нас уже ждала жареная картошка с малосольными огурчиками. — Жена всё-таки не каждый день сбегает!

— Так это когда было! Уже год прошёл.

— В таком деле год — ничто! У меня один знакомый три года бухал.

— Но потом перестал же!

— Перестал. Умер. Печень не выдержала.

— Не повезло. Присаживайся. Что будешь?

— Я за рулём. Минералка есть?

Я достал из холодильника «Рычал Су».

— Пойдёт?

— Конечно, садись уже. Как на работе?

— Увольняюсь. Заявление написал.

— Ух ты! А что случилось?

Я положил Артёму и себе в тарелки картошки и по паре огурцов.

— Ещё не понял. У них какие-то денежные дела. Кому-то я помешал. Но, заметь, отругали меня за то, что я плохой преподаватель.

— Ты? — усмехнулся Артём. — Пусть расскажут кому другому. Я видел, как пацаны тебе переезжать помогали после развода. Плохому преподу так помогать будут? Нет.

Картошка получилась, как я люблю, зажаристая, хрустящая.

— И куда подашься? Снова в газету?

— Да какая газета! Все газеты в Ростове. Туда-сюда прокатился, зарплата закончилась. Вот, думаю, может, в книжный магазин, продавцом…

— Ты?! Лучший журналист области? Акула пера? В продавцы? Прекращай! Не твоё это. И зарплаты там, сто пудов, мизерные.

— Тёма, это же книги! Прикинь, целый день в книгах! Это рай!

— Рай — это Краснодарский край, а тебе надо что-то посерьёзнее. Продавец не вариант. В крайнем случае, ко мне. Я как раз помощника ищу.

— Компьютеры? Я ж не технарь. Я гуманитарий! Мне нужно дышать книгами, понимаешь?

— Я одно понимаю — деньги. Если деньги есть, то хоть книгами дыши, хоть Кристианом Диором. А без денег дышать очень тяжело, Лёха.

— Может быть. Спорить не буду. Каждый по-своему видит.

— Да что тут видеть! Вот ты, хороший писатель… не спорь! Я не тупой, я могу оценить. Ты гений, Лёха! И что? Во-первых, ты не можешь нормально писать, потому что весь день пашешь. А были бы деньги, сидел бы, кофеёк похлёбывал и творил, как граф Толстой. Не-не, ты дослушай! Во-вторых, было бы бабло — мы бы твоим книжкам такой разгон забабахали, о них бы вся страна, да весь мир, если хорошее бабло, заговорил бы. И вот тогда только и стало бы понятно, хорошие у тебя книги, как я думаю, или плохие, как думаешь ты. Ну согласись, это же элементарно: если твои книги, кроме меня и твоей бабушки, никто не читал, кто их объявит классикой?

— Ну, бабушка у меня давно умерла, тогда ещё и книг не было.

— Ага. Значит, с остальными пунктами согласен.

— Ну…

— Да хватит возражать. Ты наелся?

— Да.

— Я тоже. Пошли, в криббедж зарубимся.

Был у нас с Артёмом такой пунктец: доставать раз в неделю со шкафа привезённую дедом из Англии лет тридцать назад доску с колышками, сдувать с неё пыль и раскидывать карты в старинной британской забаве. Моей бывшей игра не нравилась, а нам с Тёмой заходила идеально. Сидишь, собираешь комбушечки, двигаешь колышки. Медитация не хуже, чем в питерском дацане.

— А может, останешься в технаре? — спросил Артём, когда его колышек вслед за моим перебрался через линию скунса.

— Как вариант, — согласился я. — Если попросят, может, и останусь. Мы люди не гордые. Но это же человеческое отношение, Тёма. А откуда оно в техникуме?

— Не скажи, от окружающих, на самом деле, зависит немногое. Главное в тебе. Как ты видишь мир, так он вокруг тебя и выстраивается.

— Думаешь? А ты читал «Война конца света»?

— Автор наш?

— Южноамериканский.

— Не, точно не читал.

— Там был один священник католический. Очень в Бога верил. Храмы восстанавливал, людям помогал, злодеев перевоспитывал. Видел мир оригинально, конечно, но не суть. В итоге республика Бразилия пошла на него войной и убила. Думаешь, он так видел, так всё выстроил?

— Ну тут вообще без вопросов. Ты б ещё Христа вспомнил. Он тоже видел, что его казнят. Вот и казнили. Не тот пример, у религиозных суть мира другая, они видят зло и зло у них, думаю, помощнее нашего на порядок.

— А как же «для чистого всё чисто»? Вроде так проповедуют? В каком-то послании было.

— Ну, может, не так уж и чисто. Или, как вариант, убийство и распятие тоже хорошо, типа свыше дано.

— Технично съехал, — кисло улыбнулся я. — Но как я могу видеть то, что не могу видеть? Как себя ни обманывай, чего ни фантазируй, всё равно будешь видеть так, как видишь.

— Вот, молодец, уловил. Я тебе и говорю, меняться надо. Пока не изменишься, новый мир не увидишь, он не появится.

— А чем плох этот мир? Жареная картошечка, криббедж, с тобой вот болтаем.

— Было бы прекрасно, тебя бы не уволили.

— Я сам уволился.

— Неважно.

— А вот смотри, допустим, я хочу жить в мире, где люди любят книги и я их пишу, ну или хотя бы в газете работаю и не переживаю о деньгах, да бог с ним, хотя бы продаю книги в магазине. Есть шанс такого мира или нет?

— Хотеть и видеть не одно и то же. Ходи, у меня криб, ты первый.

Я выложил четвёрку. Он семёрку.

— Ты, конечно, говоришь умные вещи, — не успокаивался я, — но умные не значит истинные. Я когда-то уже дошёл до пределов ума. И перешагнул через него. Я видел истину, Тёма. Лет тридцать назад. Ровно тридцать. В истине нет ума, нет умных слов. Это сияние. Чистое, без всяких смыслов и вопросов.

Артём положил туза.

— Тридцать один! — он сдвинул колышек на две лунки и сказал: — А чего ж ты, если прям видел истину, не можешь заставить себя видеть то, чего хочешь?

Я раскрыл карты. Получалось восемь очков.

— А что ты увидишь в истине? — не понял я. — Ничего нового не увидишь. Те же горы, те же реки, только без умственных спекуляций.

— Так я тебе о том же. Выключи эти нарративы, где ты никчёмный писатель и никому не нужный человек, включи новые.

— Но это же будет не истина, Тёма. Это просто новые нарративы.

— А на хрена нам истина, если от неё ни денег, ни настроения?

Я пожал плечами и перетасовал колоду. Артём оторвался от меня на два очка. Нужно было срочно догонять, до финиша оставались две раздачи максимум.