Ночные бдения

Козырь, 2021

Андрей Васильев – обычный парень, мечтающий купить пекарню и жениться на хорошей девушке, но судьба выбрала его, и он оказался в далеком нереальном мире, где ставка в игре – жизнь, власть и счастье. С этого момента судьба его круто изменится и придется решать, не каким бизнесом заняться и не какую девушку выбрать в жены, а кто будет править целой страной. Справится ли он с этой задачей?..

часть первая «В океане сна»

1.

Я начинаю эту повесть в год 7233 от времени Начала по имперскому календарю, потому что время моего мира перестало иметь надо мною власть.

Последняя ночь весны укрыла селение Делт под расшитым серебром плащом, и куда бы ни пошел ты, всюду темно и тихо.

Я вспоминаю, как все началось. А началось все давно, очень давно, — столько лет прошло! За эти годы я пережил столько, что с избытком хватило бы на десяток полноценных жизней.

Почему я начал писать свою историю, сам не знаю, наверное все это накопилось в душе и не находит выхода, а поделиться мне не с кем, да я бы и не стал: разве поверит кто моей нелепой судьбе, лишь бумага стерпит все, выслушает, не критикуя, не верша суд. Еще четыре долгих ночи предстоит провести мне в этом мире, возможно, последние ночи в жизни, и разве смогу я уснуть? Разве легкие светлые сны посетят меня? Нет. Если и суждено мне погрузиться в сон, то лишь кошмары и ужасы коснутся меня. Так не лучше ли воскресить их в памяти наяву?

Я подхожу к концу своего пути, что ждет меня? Радостная ли встреча с теми, кто дорог мне, или жуткая смерть? Но я не боюсь смерти, ведь там, в зеленых лугах, меня ждет женщина, прекрасная, как рассвет над ледяной пустыней, единственная, назначенная небом.

И я оставляю все, чем владел в мире этом, не сожалея, не скорбя, оставляю, чтобы обрести покой и счастье, чтобы вернуться к своей семье, в свой город, в свою жизнь.

Четыре ночи осталось провести мне в этом мире, разве смогу я уснуть? Душе так тревожно, и я предамся воспоминаниям, чтобы унять эту тревогу, невероятное сделать живым, невозможное действительным, прекрасное сущим…

Итак, все началось с того, что однажды…

Однажды я решил вернуться домой. Я тогда работал в геологоразведочной, бурильщиком. Хоть работа и была физически трудной, но деньги за нее платили хорошие, это и держало меня, молодого, здорового парня, вдали от людей, на холодном севере. Уже много раз я собирал чемоданы и решал уволиться, но что-то постоянно мешало мне; в моей семье иметь хорошо оплачиваемую работу считалось счастьем. Но вот я решил на этот раз точно и безоговорочно, слишком уж никчемной и глупой показалась мне жизнь в балке после очередной пьянки с мужиками.

В то утро я не торопился вставать и собираться на работу, потому как ее у меня больше не было. Я чувствовал, что свободен, что все пути открыты для меня — хочешь на север, хочешь на юг, но я уже давно выбрал себе путь, и это был путь домой. Последний раз я валялся на своей одинокой продавленной кровати, последний раз завтракал в прокуренном балке разогретыми котлетами, оставшимися после вчерашних проводов, и горячим чаем. Но я не жалел ни о чем, сердце настойчиво звало меня на родину.

Я еще сидел за завтраком, когда дверь со скрипом отворилась и, впустив холодные снежные столбы воздуха, на пороге вырисовался Песков, мой помбур.

В огромных его габаритах, подчеркнутых тяжелой одеждой, читалась несокрушимая сибирская мощь. Кряхтя, он обмел ноги веником и, подсев к печке, закурил папироску.

— Давай прощаться, — докурив, сказал он. — Куда ты теперь, домой?

— Да, домой хочу, соскучился по своим.

Песков тяжело вздохнул и поерзал на табуретке, отчего та измученно заскрипела, грозя развалиться.

— Привык я к тебе, — сказал он. — С тобой хоть поржать можно было, да и мужик ты надежный. Меня теперь к Рогатому в пару поставили.

Я дружески похлопал Пескова по плечу. Он в очередной раз вздохнул и спросил:

— Расчет-то получил? Много бабок заработал?

Я ослепительно улыбнулся.

— Много. И даже знаю, куда их потратить: куплю квартиру, заведу бизнес и женюсь.

Песков ухмыльнулся.

— Брешешь, не женишься. К тому же ни одна нормальная баба тебя не выдержит.

— Я ненормальную найду. И детей таких же наделаю.

Песков с тоской глянул на старенькие часы, висящие на стене, и нехотя поднялся.

— Идти надо. Ну ладно, счастливого пути. Не забывай нас. Звони.

Песков сгреб меня в охапку так сильно, что я запоздало понял, какими славными друзьями мы были все эти годы. Прослезившись, он поцеловал меня и выпустил. Видимо, желая сказать что-то еще, он открыл, было, рот, но передумав, махнул рукой и вышел.

Честно говоря, я тоже растрогался, поняв, насколько я был привязан к этому огромному, добродушному богатырю, и мне стало жаль уезжать. А что ждет меня дома? Как встретит меня мама, что скажет мне Лена, если, конечно, она еще не замужем? Как сложится моя жизнь дальше, что я буду делать?

Эти мучительные вопросы совершенно испортили мне настроение, замечательное настроение, с которым я пробудился в то восхитительное утро…

Сменив старый вездеход на вертолет, а вертолет на поезд, уже вечером я сидел у окна и ностальгически смотрел на мелькающие необъятные сибирские просторы. Тайга… никогда в жизни не видел я ничего прекрасней, чем сибирская тайга. Тысячи километров сплошного хвойного моря, и кажется, нет ему ни конца, ни края.

Порой поезд проносился мимо маленьких станций, затерявшихся в необъятных просторах тайги. Глядя на них, я чувствовал, что теряю нечто важное, то, к чему страшно привык, но так и не обрел, и, расставшись с этим, придется менять, если не все, то многое. И тогда, мчась в поезде сквозь переливы тайги, я был полон надежд на будущее, я готов был сделать шаг, отделяющий жизнь беспечную и жизнь разумную; и я делал этот шаг, сидя в мерно качающемся вагоне и ностальгически глядя в окно, за которым с бешеной скоростью проносились деревья, горы, равнины, города и села, а я делал лишь один шаг, отделяющий жизнь мальчишки от жизни мужчины. Довольно гулянок, безумных поступков, женщин, бессонных ночей, довольно! Теперь я уже не тот юнец Андрей, который покинул родной дом в надежде, что за пределами этого дома жизнь другая.

За те четыре дня, что я провел в качающемся вагоне, я успел многое передумать и пересмотреть. Все-таки трудное это дело срываться с нажитого места и мчаться сломя голову в другое, пусть даже это другое место — дом. Я представлял, как обрадуется мама, как она будет охать и вздыхать, ходить вокруг меня на цыпочках, а как она будет счастлива, когда узнает, что ее сын приехал не на месячный отпуск, а навсегда! Но сердце замирало не только от мысли, что я скоро обниму маму, но и от ожидания другой встречи, не менее дорогой и волнительной. Я ждал встречи с Ленкой, Леночкой, Ленусей, моим милым ласковым котенком, но моим ли уже, моим ли?

В таком неопределенном состоянии прошло два дня, а на третий мое угрюмое одиночество было нарушено появлением высокой темноволосой девушки. Девушка, надо сказать, была очень странная и удивительная, что проявилось в самые первые минуты нашей встречи.

Она решительно открыла дверь купе и окинула проницательным взглядом обстановку, в том числе и меня, потому что именно таким взглядом смотрят на мебель. Она сдержанно поздоровалась, закинула сумку на верхнюю полку и села напротив в довольно свободной позе. Несколько мгновений девушка изучающе смотрела на меня, затем неторопливо отвела взгляд и отрешенно уставилась в окно.

— Вы далеко едите? — решил я завязать разговор, чтобы без толку, смущенно не перекидываться ничего не значащими взглядами.

Девушка неопределенно пожала плечами и сказала:

— Вы даже не представляете, как далеко.

— Ну, наверное, вовсе не дальше, чем я, — пошутил я.

— А куда вы едите? — неохотно спросила она.

— Домой, в Озерки.

— Понятно, — ответила девушка и вновь отвернулась к окну.

Последующие полдня я пытался ее разговорить, перекидываясь с нею фразами общего значения, задавал вопросы, но она или отмалчивалась, или отвечала кратко и вежливо. Наверное, было глупо столь настойчиво приставать с разговорами, но я был задет ее поведением и, во что бы то ни стало, хотел поговорить с этим симпатичным экземпляром. В конце концов, мне пришлось уступить. Но к вечеру девушку будто прорвало, она стала раскованной и разговорчивой, сыпала веселыми шуточками и приколами, кокетливо улыбалась мне и стреляла глазками. Такая перемена в поведении глубоко заинтриговала меня, и я решил несмотря ни на что разузнать ее причину. Оказалось, девушку зовут Люда, по профессии она бродяга (да-да, именно так она и выразилась), определенной цели пути не имеет: возможно, доедет до места назначения, а может быть, выйдет на станции, которая ей понравится больше остальных. Жизнь обычную считает штукой мерзкой и скверной, всех людей величает не иначе как ежиками в тумане, да и вообще, особа она непонятная и из-за этого страшно интересная.

Как человек без комплексов и предрассудков, она живо болтала на все темы подряд, начиная с погоды и политики и кончая психологией и мистикой. Мне даже казалось, ей все равно было, что говорить, лишь бы получить как можно больше удовольствия от беседы, завладеть человеком, но не с той целью, чтобы заставить перенять ее точку зрения и взгляд на мир, а для того, чтобы выговориться самой, освободить душу и сердце от мучивших ее соображений и мыслей, от чувств, переполнявших ее через край. Вы думаете, что все это я выдумал сам? Отнюдь нет, это она сказала мне.

Не знаю, почему, но эта девушка действительно завладела мною, заставила выслушивать откровенную чепуху, в которой Люда находила смысл и в заумных фразах раскрывала его. Порой мне казалось, что она просто сумасшедшая, а порой я считал сумасшедшим себя, наверное, при желании она смогла бы меня в этом убедить. Невероятно, ничего не спрашивая, она каким-то непостижимым образом сумела заставить меня рассказать о себе такие подробности, которые я не доверил бы первому встречному. Она схватывала на лету мои слова и, вероятно, в голове, как в рентгеновском аппарате, превращала, выжимала из них суть, но это почему-то не стесняло меня.

Люда внимательно посмотрела на меня, опустила глаза и резко замолчала. Несколько мгновений она старательно изучала вырезанные на кромке стола надписи, а затем сказала:

— Моя бабушка — гадалка. Она верит в судьбу. А ты в нее веришь?

— В бабушку? — пошутил я.

— Ну да. В судьбу, конечно же.

— Хотел бы я встретиться с твоей бабушкой. В судьбу… — я невольно задумался. Нет, я не верил в судьбу, но что-то подобное в моей жизни, вероятно, случалось, и не раз. — В судьбу я верю, но также верю, что ее можно запросто изменить. Да, точно, именно так.

Люда иронично усмехнулась и спросила:

— И как?

— Да хоть как, поступками там разными.

— То есть ты считаешь, что судьба — это возможность поступка? — спросила Люда.

Я рассмеялся.

— Это очень умно и, наверное, не для такого болвана, как я. Скажу так: я думаю простыми категориями.

Люда поняла мое затруднение и ласково улыбнулась.

— Хорошо. Судьба дала тебе шанс поступка — вернуться домой, — сказала она. — Ты считаешь, что только от тебя зависит, вернешься ты или нет?

— Конечно, — удивился я. — Кто за меня может это решить?

— Да кто угодно! — со смехом ответила Люда, — начальник, машинист поезда, полицейский, я, в конце концов!

— Ты?! — мне стало смешно. — Для этого тебе нужно совершить преступление. Выбросишь меня в окно?

— Да хоть бы и так. Я тебя высажу из поезда, и ты не приедешь домой. Я определю твою судьбу, не так ли?

— Если я тебя правильно понял, я ничего не могу и просто игрушка в руках судьбы? — я начинал потихоньку злиться. Этот спор задел какую-то болевую точку в моей душе. Видимо, это было важно для меня.

— Нет, но если что-то должно случиться, оно случится непременно. В некоторых случаях мы настолько бессильны, что это лишает нас малейшей возможности борьбы. Моя бабушка сказала бы, что ты слабак.

— Слабак?! — удивился я.

— Да, слабак, — жестко сказала Люда, — ты не можешь принять ответственность за свою беспомощность.

Я громко и неестественно рассмеялся и спросил со значительной долей сарказма:

— Из чего это, интересно, ты сделала такие выводы, ведь ты меня не знаешь?!

— Не злись на меня, — взмолилась она. — Не обижайся, я лишь сказала, что чувствую. Такое бывает, знаешь, видишь незнакомого человека впервые, поговоришь с ним, и понимаешь его лучше, чем кто-либо другой, проживший с ним всю жизнь. Но ты, в самом деле, слабый человек. Я так думаю, — тихо добавила она.

— А знаешь, что я о тебе думаю? — зло спросил я.

Ответа не последовало.

— Я думаю, что ты самая взбалмошная сумасшедшая, какую мне когда-либо приходилось встречать! Ты сидишь здесь пол дня, и все это время несешь полную чушь, ерунду! Ты не пробовала обращаться к психиатру, а? Вот с ним тебе было бы о чем поговорить, а я не намерен слушать твой маньячный бред. Психопатка!

Девушка только изумленно и обиженно хлопала ресницами, слушая, как я в совершенной ярости распекаю ее, и лишь когда поток моего красноречия, наконец-то иссяк, она сделала робкое неловкое движение — провела ладонью по лбу, как бы снимая страшную усталость.

Я примолк и отвернулся к окну. Послал же бог дурочку! Ну что ж, Андрей, поздравляю, браво! Наорал на бедную девушку, можно сказать, разрядился, вспылил ни из-за чего. Ну же, признайся себе, что гнев был справедливым, нечего было вешать мне лапшу на уши. Но убедить себя, что гнев мой был вполне обоснованным, я не мог. Ну и ладно, ну и проглотил бы эти слова, перетерпел бы молча, не орать же на весь вагон — это уж слишком. Надо бы попросить прощения, в конце концов, я джентльмен.

— Извините, — сухо проговорил я.

— Ничего, — так же сухо ответила Люда.

И снова молчание повисло в купе. Люда уткнулась в какую-то, видимо, очень интересную книжку под названием «Философия свободы», лицо ее было спокойно и безмятежно; я бесцельно смотрел на густую непроглядную темноту за окном и мысленно выражал кому-то неведомому свое желание поскорее закончить это тягостное путешествие. «Ну, ничего», — думал я, — «завтра будем дома».

— Ты что-нибудь там видишь? — спросила Люда, отложив книгу.

— Да, — недовольно буркнул я.

— И что ты видишь?

— Ничего.

Люда засмеялась. Засмеялась таким звонким, тоненьким, серебристым смехом, похожим на звон колокольчика, что я, признаться, обалдел.

— Я сказал что-то смешное? — силясь подавить улыбку, спросил я.

— Нет.

— Почему же ты тогда смеешься?

— Если я расскажу, ты точно выкинешь меня из окошка, — ответила она, сверкнув глазами.

Я недоуменно пожал плечами и спросил:

— А если я пообещаю, что не сделаю этого, ты мне расскажешь?

— Я расскажу тебе только в том случае, если ты поклянешься, что не причинишь мне ни морального, ни физического вреда.

— Это так страшно? — удивленно спросил я.

Люда утвердительно кивнула.

— Ну ладно, обещаю, — нехотя сказал я.

— Тогда слушай, — Люда поудобнее устроилась на сиденье и продолжила. — Ты, наверное, меня убьешь, но я вовсе не считаю, что ты слабак, я даже уверена в обратном. С таким-то буйным характером! Я, знаешь ли, очень увлекаюсь психологией. Когда-нибудь я стану известным психологом, но это потом. Мне интересно в людях все. И я стараюсь помочь им. Ты стал героем эксперимента, можешь гордиться. Когда люди слышат о своем дефекте… знаешь, все отказываются мне верить, но все верят. Рано или поздно они задумываются об этом. Ах, как только не реагируют люди! Большинство в оскорбленных чувствах, другие в шоке, третьи, вроде тебя, приходят в ярость и начинают на меня кричать. Никому не хочется быть объектом такой психотерапии, но я уверена, что им это помогает. А ты тот еще экземпляр! Я считаю, что сегодня опыт не удался. Конечно, не думай, что это так легко сходит мне с рук, были и привлечения в полицию, и в психушку таскали. Мне даже справку выдали, что я психически здорова. Хочешь, покажу?

Я ошарашено посмотрел на нее, вздохнул и разразился хохотом. Люда, глядя на меня, тоже начала хохотать. Безумие! Эта глупая девчонка заслуживала хорошей трепки за свои выходки. Но никогда раньше я не чувствовал себя таким живым, как в тот вечер. И это было здорово.

Проснувшись утром, я первым делом заметил, что купе пусто, ни Люды, ни вещей ее. Видимо, ночью она тихо собралась и вышла на понравившейся ей станции. Наверное, проведя свой глупый опыт, она посчитала меня ненужным реквизитом и отправилась искать новую жертву своих хитроумных планов. Интересно, сколько людей после ее психотерапии до сих пор не могут по ночам уснуть. Какая глупость — проводить подобные эксперименты, я невольно пожалел Люду: однажды кто-нибудь выразит негодование не только словами. Я думал, странная она какая-то, беспризорная что ли, да и мозги у нее не в ту сторону повернуты, не как у всех. Одним словом — сумасшедшая! И все-таки, несмотря на то, что был на нее зол, я как-то привык, сжился с нею за тот день, который мы провели вместе.

А за окном была уже не тайга, за окном мягким ковром зеленела степь, обширная, огромная. Значит, скоро будем дома. Дома…

2.

Мой город… Вправе ли я называть тебя своим, ведь жил я здесь всего ничего, и бросил на волю других людей, отрекся от тебя, обещал, что не вернусь, никогда не вернусь, но вот нога моя снова ступает по каменным ступеням, глаза снова видят обличье твое.

Кое-как дождавшись совершеннолетия, я с помощью старого друга моего отца откосил от армии и укатил на Север искать приключений, укатил далеко, на самую макушку земли, лишь бы не видеть больше этого города, никогда не видеть и не возвращаться сюда.

Никогда не любил я этот город — вечно грязный, хмурый, провинциальный городишко, имеющий в своем составе пять маленьких извилистых улиц и одну, не к месту большую, площадь. Все дома в нем построены по одному типу — бетонные многоэтажки, выкрашенные в скверно-серый цвет. Назывался этот город Озерки. Помимо грязи, здесь было много деревьев. Кривые ясени каждую осень засыпали тротуары семечками-летучками, и они липли к обуви вместе с грязью так, что вместо подошвы торчала этакая махровая семечковая щетка. А в самом начале лета, когда летел тополиный пух, жители ходили с красными распухшими носами, и из глаз аллергиков лились слезы. Но вот в мае, когда вся эта обильная зелень только начинала распускаться, рождая маленькие липкие листочки, здесь было хорошо. Тогда мне было не до учебы, я бросал уроки и бродил по улицам с друзьями, пропадая из дома до самой ночи, да, тогда я жил. И не было большего счастья, чем сидеть на скамейке возле Ленкиного подъезда и наяривать на гитаре какую-нибудь модную песню тех лет. Но лучше всего было, когда рядом на скамейке сидела Ленка — моя большая первая любовь…

И хоть я никогда не любил этот город, грязный провинциальный ошметок, теперь я чувствовал к нему родство, наверное, я просто повзрослел, я научился ценить воспоминания о светлых годах, о вечерах, что я проводил на улице, когда нога моя, вот как сейчас, касалась его каменных ступеней.

Сойдя с поезда, я первым делом поспешил в магазин, не додумался, детина здоровенный, купить хоть какие-нибудь гостинцы маме и сестре в одном из больших красивых магазинов краевого центра!

После магазина я направился домой. И как билось сердце, когда я увидел родной двор, скривившийся тополь, скамейку у Ленкиного подъезда, — все-все, и ничего не изменилось. Каким бальзамом для меня было видеть все то, что я столь поспешно покинул, с чем даже не успел проститься.

Шаг, еще шаг, всего десять ступенек отделяют меня от заветной двери, но вот уже и их нет, и рука нажимает кнопку звонка — один, два… Слышу шорох в комнатах, шаги, и вот чья-то рука открывает замок и так гостеприимно, щедро распахивает дверь. Мама прищурилась, пытаясь разглядеть меня, высокого незнакомца, в дверном проеме; но не больше секунды колебалась она, чтобы раскрыть объятия и, захлебываясь радостью, кинуться ко мне…

Мама, родная моя мама, сколько лет я ждал этой минуты, вернулся, твой блудный сын вернулся домой.

— Андрюшенька, родной… Господи! Да что же это я, заходи, заходи, милый мой, — мама, не отрывая жадного взгляда от моего лица, затащила меня в квартиру.

Я вошел в зал, затем в спальни, на кухню, почти ничего не изменилось, та же мебель, ковры, все то же, только вот уже старое.

— Ничего не изменилось, — проговорил я, садясь в любимое кресло.

— Да, родной мой. О, Господи! Ну, рассказывай, как ты там, на Севере, надолго ли к нам прибыл, как доехал? — обрушила она на меня целый поток вопросов.

— Мама, — тихо сказал я, — я навсегда приехал. Я больше не вернусь на Север, дома останусь.

Я увидел, как вспыхнул в ее глазах огонек радости, вспыхнул и не погас.

— Как же так, Андрюша, ты не шутишь?

— Нет, мама, не шучу, твой блудный сын вернулся домой.

— Ой, не может быть, — мама смешно прикрыла ладошкой рот. — Я думала, Маринка из школы пришла, хотела ее в магазин сразу отправить, пока она не разделась. Как там, на Севере, звонить-то ты не очень любишь?

— Холодно там, да и не это главное. Ты лучше расскажи, как вы тут без меня жили?

— Да как, — ответила мама, — как жили, так и живем. У нас ведь время медленно идет, и жизнь такая скучная. Маринка в этом году школу заканчивает, ты знаешь. К экзаменам сейчас готовится, собирается в экономический поступать, да не знаю, выйдет ли что из ее затеи, слаба она в математике, но говорит, это сейчас самое престижное направление, все туда нынче поступают, а за копейки, говорит, потом работать не собираюсь. Ну а я на пенсию скоро пойду — через десять лет уже.

Я засмеялся.

— Да что ты, мама, говоришь такое, и это, по-твоему, скоро! Так десять лет — еще вся жизнь впереди. Я пять лет дома не был, а, кажется, будто вечность прошла.

Мама ласково потрепала меня за волосы.

— А ты все такой же, даже Север тебя изменить был не в силах, и, наверное, ничто на свете не изменит. Все такой же сумасбродный и чуткий.

— Да, мама, ничто и никто меня не изменит, и пусть не меняет, я собой хочу остаться.

Раздался скрип ключа и визг отворяемой двери. В коридоре кто-то долго копошился, ругая неуправляемые застежки туфель. Затем из коридора высунулось бурно накрашенное, миловидное, все такое же задорное и непокорное лицо Маринки. Сначала оно выражало недоумение, затем удивление, а к концу осветилось такой бурной радостью, что, казалось, из глаз ее вот-вот хлынут потоки светящегося восторга.

Маринка радостно подпрыгнула, прокричала что-то вроде «э-ге-ге» и ринулась на меня. Вскочив ко мне на колени, она крепко-крепко обняла меня за шею и совсем уже по-женски стыдливо чмокнула в щечку. Потом слезла с меня и кинулась к маме.

— Мама! Андрюшка приехал! Он вернулся!

Мама шутливо ругалась, пытаясь увернуться от Маринкиных поцелуев. Такой вот была моя сестренка — ласковой, веселой, импульсивной, красивой, но в тоже время обидчивой и ранимой.

— Андрюшка! Ты почему не позвонил, что приезжаешь, мы бы тогда успели приготовиться к твоему приезду, встретили бы тебя? — укоризненно спросила Марина.

— Ты знаешь, Марин, я вам хотел сделать сюрприз…

— Ничего не хочу слышать, — капризно возразила она. — Это не отговорка… ох! Как же я рада тебя видеть!

Мама сердито посмотрела на нее и сказала:

— Ну ладно, Маришка, хватит, Андрей устал, столько суток в пути провел. Сходи лучше в магазин, купи хлеба и чего-нибудь к чаю.

Маринка состроила недовольную рожицу и неохотно поднялась.

— Ладно, схожу.

Она развернулась и собралась, было, идти, но я удержал ее за руку.

— Погоди, у меня есть для тебя сюрприз.

Маринка артистически округлила глаза и недоверчиво улыбнулась.

— Что еще?

Я поднял коробку с подарком и торжественно протянул ей.

— Держи, это тебе подарок с далекого Севера.

Не в силах справиться с любопытством, она быстро разорвала обертку и открыла коробку. Глаза ее расширились, она ахнула и вытащила купленное мною платье. Она вертела его в разные стороны, гладя мягкую ткань, а лицо ее выражало неописуемую радость, восхищение и восторг. Мы с мамой понимающе переглянулись.

— Ой, я сейчас же это надену, прям сейчас, я не выдержу, — и она побежала переодеваться.

Мама недоверчиво посмотрела на меня.

— Неужели ты и вправду тащил его с самого севера?

— А как ты думаешь? — с хитрой улыбкой ответил я.

Маринка, как фея из волшебной сказки, вышла из комнаты. Костюм сидел на ней прекрасно, и я был рад, что не ошибся с размером. Через тонкую мерцающую ткань накидки просвечивала коротенькая кофточка, длинная юбка блестящими волнами спадала к ногам.

— Ну как? — полушепотом спросила она, медленно двигаясь по комнате.

Я поднял вверх большой палец и также полушепотом ответил:

— Умопомрачительно!

Маринка радостно засмеялась:

— А что, и вправду такое на Севере носят?

Теперь был мой черед рассмеяться.

— Вообще-то, на Севере не одеваются так, в этом наряде замерзнуть недолго. Обычно там носят меховую шапку, меховую шубу, меховые варежки, меховые штаны, ну и носки, конечно, тоже меховые.

— Ну, как будто я не знаю, что на Севере носят на улице, я про помещение говорю.

Я серьезно закивал головой.

— Да, конечно, в помещении еще и не такое носят.

— Ну все, я пошла, а то магазин скоро закроется, — сказала она и направилась в прихожую.

— Ты куда это направилась в таком виде? — строго крикнула ей вслед мама, но дверь уже закрылась, и ее вопрос остался без ответа.

— Я, мама, и тебе подарки привез.

— Какие же это подарки? Цветы ты мне уже отдал, — пожала она плечами.

Я протянул ей коробку самых дорогих конфет, какие только мог найти, и бутылку шампанского.

— Спасибо, я так и думала.

— О, мама, не будь такой. Я только в последний момент вспомнил, что нужны гостинцы, ну, ты понимаешь?

— Да уж, конечно, понимаю, — она весело подмигнула и пошла накрывать на стол.

Я сидел и рассматривал почти не изменившуюся обстановку комнаты. Чувствовалось, в квартире давно не было ремонта, и я подумал, что теперь, когда у меня есть деньги, я могу себе позволить сделать хороший модный ремонт, обновить обстановку. Да и Маринка теперь точно поступит в экономический; и мама будет счастлива, ведь она сразу помолодела лет на десять, когда увидела меня, вот что значит любимый сын.

Дверь в прихожей заскрипела, что-то глухо стукнуло, и из дверного проема выплыла Маринка, вся красная и смущенная.

— Ты не представляешь себе, сразу пятеро парней обратили на меня внимание на улице, целых пять! Обычно и от одного ничего не дождешься, а тут… один из них сделал мне такой комплимент, ох! До сих пор не могу успокоиться. Андрюшка, как же хорошо, что ты вернулся, как хорошо! Я так по тебе скучала, — продолжила она, усаживаясь на ручку моего кресла. — Все думала: вот приедешь ты, и все тогда совсем по-хорошему пойдет, все изменится. Я помню, что ты сказал, когда уезжал. А ты помнишь?

Я утвердительно кивнул: я помнил. Перед отъездом я обещал Маринке, глядя на ее заплаканное и растерянное личико, что, вернувшись, обязательно сделаю так, чтобы мама больше никогда не горбатилась на заводе, не губила здоровье, добывая деньги.

Дождавшись моего кивка, Маринка продолжила:

— Знаешь, я все думаю, как несправедливо обошлась с нами судьба, забрав у нас папу. Будь он жив, сейчас все было бы иначе.

— Не думай об этом, Марин. Я не забыл свое обещание, и обязательно его исполню, — я перешел на шепот. — За эти пять лет я заработал достаточно денег, чтобы на первых порах жить без тревог, к тому же я собираюсь идти искать работу. И теперь мама сможет отдыхать, а ты обязательно поступишь, куда хочешь. Теперь я буду работать.

— А ты знаешь, — прошептала она мне на ухо, — мама очень без тебя скучала, даже плакала ночами, когда думала, что я сплю. А когда ты уехал, она первое время простить тебе этого не могла, все говорила: «Разве здесь ему работа по душе не нашлась бы!» А на самом деле, она мечтала, что ты в институт поступишь, да тебя с золотой медалью хоть куда бы приняли, а ты… Вот она и расстраивалась. Как ты говорил, я за ней присматривала, за старшую в семье оставалась. Считай, я свои обязанности выполнила и перекладываю их на тебя.

При этих словах она хлопнула меня ладонями по плечам, как я когда-то хлопнул по тоненьким девчоночьим плечам, взваливая на нее заботу о матери.

— А что, правда, на тебя сразу пятеро посмотрели? — с иронией спросил я.

Она смущенно улыбнулась и с вызовом сказала:

— Ты думаешь, я не могу стольких сразу привлечь, я совсем некрасивая, что ли?

Я дернул ее за ухо и улыбнулся.

— Ты красивее всех девчонок, что я видел, не будь я твоим братом, давно бы втюрился.

— Сомневаюсь, — Маринка недоверчиво покачала головой, — да ты бы и внимания на меня не обратил, ты же за Ленкой бегал, я знаю, ты ее сильно любил. Кстати, она еще не замужем, — она помолчала и добавила. — Тебе эта сережка здорово идет, ты с ней такой крутой стал.

Я смущенно потеребил сережку и усмехнулся, мне было как-то не по себе вот так на равных разговаривать с сестрой, общаться, как взрослый с взрослым. Как она изменилась! Да и что удивляться, ведь ей уже без малого семнадцать лет, взрослая девушка, красивая и умная.

В комнату вошла мама и спросила:

— О чем это вы здесь шушукаетесь, а? Ну-ка марш мыть руки и за стол!

Это прозвучало, как когда-то в детстве, по-родному, по-домашнему.

Мы неохотно поднялись и направились, как в детстве, выполнять ее приказ.

Обед был превосходен. Боже! Как я соскучился по этому совершенно особому борщу. Подумать только, пять лет! А кажется, будто я только вчера ел эти вкуснейшие котлеты, самые лучшие — мамины. После обеда мы открыли шампанское и, наполнив бокалы, загадали каждый по желанию. Это еще отец придумал вместо тостов. Я пил за будущее, за огромное великое земное счастье под названием любовь, пил за все хорошее, что есть на земле.

Мама поставила пустой бокал и хозяйским взглядом окинула нас. Наверное, теперь она гордилась своими детьми и радовалась, что мы рядом с нею.

— Ну, теперь признавайтесь, кто за что выпил, — сказала она.

— Я выпил за наше счастливое будущее и за любовь, — ответил я.

— Похвально, — улыбнулась мама и кивнула мне головой.

— А я вам, наверное, покажусь эгоисткой, — сказала Марина, — но я выпила за то, чтобы поступить в экономический институт.

— Зачем тебе этот экономический, — проговорила мама, — столько интересных профессий, а ты экономику выбрала. Отец бы этого не одобрил.

Мы с сестрой переглянулись.

— Он бы, наверное, захотел, чтобы ты стала врачом или учителем, правда, им сейчас ничего не платят, зато интересно, — продолжала она. — А что экономист! Души в тебе нет, только о деньгах и думаешь!

— Зря ты так мама, — неуверенно сказал я, отставляя пустой бокал, — если она хочет, пусть пробует, молодая еще, есть время передумать. Я вот тоже передумал, утолил свое желание и передумал, а если не дать возможность делать по-своему, так всю жизнь промучиться можно.

— Ты прав, конечно, но ведь глупая она еще совсем. И все равно не поступит, по математике-то тройка с минусом, да и денег нет, а без денег нынче никуда не пробиться. В том году мальчик из пятьдесят шестой ездил поступать в университет, а ведь какой умненький, медалист, и не поступил. А эта вертихвостка куда со своими тройками суется! Андрей, ну хоть ты ей объясни!

— А что ей объяснять, пусть поступает, куда хочет, а если деньги понадобятся, так я найду.

Все время, пока длился наш с мамой неприятный разговор, Марина сидела с мрачным лицом и угрюмо ковыряла вилкой салат, но при моих последних словах гордо выпрямилась и с вызовом посмотрела на маму. В глазах ее стояла обида и гордость. Да, эта гордость была наследством, доставшимся нам с Маринкой от отца, до сих пор помню, сколько разных проблем она мне принесла, и неизвестно, сколько еще принесет.

— Зря вы так напрягаетесь. Сколько можно повторять: ничего мне от вас не надо!

Маринка со злостью скинула с колен салфетку, встала из-за стола и с достоинством вышла из кухни.

Мама тяжело вздохнула и начала убирать со стола.

— Вот всегда она так, — недовольно ворчала мама, передавая мне посуду, которую я безмолвно вызвался помыть. — Все воспринимает в штыки, ни слова ей не скажи, сразу задирает нос и ничего не хочет слышать.

— Мам, а может быть, дело не в том, что ты говоришь, а в том, как ты это делаешь. Мне показалось, что сегодня ты разговаривала с нею грубо без достаточных на то причин.

Я помолчал несколько секунд и добавил:

— Ты ведь никогда не любила ее, как меня, правда же?

Мама скорбно вздохнула и начала протирать стол, так и не ответив на вопрос, но мне и не надо было слышать ответа, я прекрасно все понимал. Мне всегда приходилось дарить Маринке ту частичку любви и доброты, которую недодавала ей мама. Никогда она не относилась к ней с нежной трепетной лаской, которой окружала меня; ее мало интересовала дочь, ведь у нее был сын…

Я с блаженством откинулся на свою мягкую подушку, на которой проспал десять долгих лет. Какое блаженство лежать на родной кровати после такого тяжелого и суетного дня. Я и сейчас люблю после трудного дня или ночи забраться в теплую постель и пытаюсь не давать воли хмельным разгулявшимся мыслям. В тот вечер я чувствовал, что наконец-то обрел то умиротворение, которое дарят родные стены, и мне совсем не хотелось спать.

А ведь почти ничего во мне не изменилось с тех самых пор, когда я, глупый мальчишка, просто-напросто бежал из дома искать приключений и счастья вдали от родного города. И в ту ночь, лежа в кровати детства, я снова и снова мысленно возвращался к образам того далекого, прошедшего времени, когда все было просто и легко, когда казалось, что жизнь не кончится никогда, когда не терпелось познать и открыть все и когда так хотелось быть кем-то, только не собой.

Я перевернулся на другой бок и засунул голову под подушку, пытаясь избавиться от навязчивых непрошенных мыслей о давно ушедшем детстве и юности. Хотел бы я вернуть все и начать сначала? Нет; что толку в моем вечном стремлении обрести нечто несуществующее и призрачно далекое, ведь мир — замкнутое кольцо, из которого нет выхода, да и выходить из него некуда. Я был благодарен судьбе за это испытание севером, только в разлуке познается вся прелесть близости, и я понял, что дом навсегда останется домом, каким бы плохим он не был. Эти стены не отталкивали меня, а наоборот, окутывали мягкими волнами буйного детства, принимали таким, какой я есть. Сейчас, глядя с высоты пережитых событий, каждая мелочь кажется мне громадой, и каждая мелочь необыкновенно дорога, поэтому, я надеюсь, вы простите излишние подробности, ведь это все, что у меня осталось. В ту ночь, лежа в своей мягкой постели, я жил предвкушением будущего, жил мечтами, которым, увы, никогда не суждено было сбыться, я хотел строить свою жизнь на крепких основах родного дома, дорогих стен, близких людей, которые были мне необходимы, как вода в жаркий полдень.

Я очередной раз повернулся в постели и бессильно открыл глаза, мне чертовски не спалось, то призраки прошлого терзали меня, то тени будущего наполняли радостным предвкушением — сердце ныло от тревоги, и лишь когда ночь перевалила за свою половину, я, наконец, обрел покой и мирно уснул.

3.

Прошла почти неделя со дня моего возвращения домой. Как хорошо было дома! Все это время я отсыпался, переделывал мужские срочные дела, и старательно думал: чем же я хочу заняться в этой жизни конкретно…

В то утро я проснулся рано. Я недовольно открыл глаза, и тут же немедленно закрыл их, объявляя войну яркому солнцу, запаху кофе и шуму воды на кухне. Я твердо решил не просыпаться раньше десяти, но, видимо, само небо было против этого решения, послав в наказание яркое солнечное утро. Я блаженно потянулся, приводя в тонус затекшие от ночного безделья мышцы, одним прыжком встал с кровати, быстро оделся и прошлепал босыми ногами на кухню посмотреть, что за человек в такую рань гремит посудой.

Мама с благодушной улыбкой обернулась ко мне и прощебетала, вытирая полотенцем мокрые руки:

— А-а, сынок, проснулся? Что так рано? Спал бы да спал еще.

Я истомно потянулся.

— Разве долго проспишь в такое солнечное утро. А знаешь, — я ласково улыбнулся, — я бы сейчас не отказался от чашечки кофе, чтобы немного взбодриться.

Мама со смехом потрепала мою взлохмаченную шевелюру, налила кофе и поставила передо мной блюдо с теплыми булочками.

— А Маринка уже ушла? — спросил я.

Мама утвердительно кивнула.

— Да, убежала. Надеюсь, не опоздала. Как всегда будишь, будишь, все бесполезно. А как останется времени в обрез — подскакивает и начинает по квартире носиться; даже позавтракать не успела, опять весь день голодная ходить будет. Какая ей учеба с пустым желудком, все мысли, поди, только о еде.

Я дожевал свою булку, вытер руки и встал из-за стола.

— Ну что же, спасибо.

Мама тревожно посмотрела на меня.

— Ты что так мало поел? Аппетита нет?

Я улыбнулся: ну, сколько можно повторять!

— Мам, ну ты же знаешь, я не могу по утрам много есть, я лучше поплотнее пообедаю.

Она покачала головой.

— Вас с Маринкой, упрямцев, пытаться перевоспитать — гиблое дело. И что мне с вами делать!

Я в очередной раз потянулся и сказал:

— Пойду-ка я прогуляюсь, подышу свежим воздухом.

Город просыпался. Утро, надо сказать, выдалось отменное — теплое, солнечное, светлое. Всегда любил я такие доброжелательные, радостно умиротворенные часы, когда один только солнечный свет внушает хорошее настроение, дает заряд бодрости и энергии на целый день вперед. И как же блаженно прогуляться в такое утро по залитым солнцем, еще сонным улицам, не спеша, наслаждаясь свежестью, пропуская вперед бегущих на работу или по делам, сознавая, что тебе-то торопиться некуда, что ты теперь человек богатый, свободный и ленивый, и можешь себе позволить большую слабость — гулять по утрам в будние дни.

Город просыпался. Солнце, яркое, ослепительное, дерзко светило в окна домов, поднимая, вырывая из сна самых ленивых и упрямых; оно проникало сквозь тяжелые темные шторы и светило обязательно в глаза, зная, что это действенный метод разбудить. Солнце золотилось в зеленых листьях вязов, тополей и ясеней, превращая их серо-зеленый в изумрудно-бриллиантовый; солнце возрождало небо, делало его необыкновенно юным и близким. Ах, это солнце, сколько бы ты не просил продлить ночь, оставить хоть пару мгновений, — бесполезно; вот оно сверкает во всей красе, неумолимое.

Купив бутылочку пива, я удобно устроился на скамейке в пустынном сквере. Хорошо! Пиво оказалось вполне терпимым, местечко восхитительным, а настроение самым наипрекраснейшим. Я откинулся на спинку лавки и закрыл глаза, замком сцепив руки на затылке. Хорошо!

Еще с час я просто бродил по улицам, пока не стало припекать, видимо, стоило надеть что-нибудь полегче — сказывалась привычка, ведь на севере, чем теплее оденешься, тем меньше шансов замерзнуть; да только летом принцип другой — одежду долой.

Вконец вспотевший я подполз к подъезду и в изнеможении плюхнулся на лавочку. Надо же было так оконфузиться — натянуть на себя черт знает что в такую жару!

Отдышался, встал, собрался уже идти домой, но, как пригвожденный, сел на место, оказался не готов вот так запросто, так неожиданно увидеть ее. В сердце екнула память прошлых лет. Очень изменилась, не узнаешь вот так с налету, но ведь узнал, еще не увидел, почувствовал — она. Вечно она, она одна и никого больше. Не заметила, мимо прошла, головы не повернула, не узнала. А может, узнала, не захотела подойти, загордилась? Красивая, с ног до головы красивая, и потерянная. Волосы русые, длинные, ветер ласкает их, путает, глаза милые, до сих пор помню — милые, вся она совершенная, скромная, веселая, до боли красивая: глаз не отвести…

— Что же ты, Лена, проходишь мимо?

Она резко остановилась и нерешительно повернула голову. Гордый прищур глаз, неужто не узнает? Скажет: простите, я вас не знаю. О, Господи!

— А что, я должна на шею тебе от радости бросаться?

Как ножом в сердце, но все же лучше, чем если бы не узнала.

— Значит, узнала меня, не забыла?

— Память у меня, слава богу, еще хорошая.

Ах ты, девочка моя…

— Значит, помнишь меня.

Молчит. Ну что ты молчишь!

Я встал и подошел к ней. Что сделать? Просить прощения? Встать на колени? Поцеловать?

— В гости приехал?

Голова слегка повернута, вижу только профиль.

— Нет, я навсегда вернулся.

— А-а.

В глазах безразличие:

— Ты извини, но я спешу.

— Да, конечно. Может, еще успеем поговорить.

Сдержанный кивок. Цокот каблучков по асфальту. Вот и все. Первая встреча после долгих лет разлуки.

Боже, верни меня обратно, верни снова в тот день, дай все изменить, перебороть свою гордыню, свою глупость, непробиваемую глупость избалованного эгоиста.

Я убито сел на скамейку и сжал руками голову — вот тебе, вот! Так тебе и надо, осел. Что же ты хотел, чтоб она при первой встрече бросилась тебе на шею?! Может, она тебя уже не любит, может быть, у нее другой. Но ведь она обещала ждать, обещала, что никого не полюбит! Эх, да что толку в женских обещаниях, женщина не способна так ждать, так любить, как мужчина.

Лена, милая Лена, я ведь… ведь я надеялся, что любовь наша жива, что мы еще успеем построить свою жизнь вместе и будем друг друга любить, верить друг другу, как верили и любили тогда, давно…

— Ну, и что ты здесь сидишь?

Хитрые, лукавые глаза недовольно смотрели на меня, обвиняя во всех смертных грехах.

— Тебя жду.

Маринка что-то недовольно пробурчала и показала мне язык.

— Лентяй, я сегодня пол дня в школе пашу, а он, видите ли, сидит и прохлаждается. Имей совесть, братец! Вставай, пошли обедать. Ох, а как кушать-то хочется!

Я встал и измождено поплелся за Маринкой.

Мама встретила обалденными запахами котлет, выпечки, тепла, радости, покоя, и все мои мрачные соображения мигом рассеялись, когда я с жадностью принялся за обед. Уже за чаем я, наконец, раскололся.

— Угадайте, кого я сегодня встретил?

— Кого же? — спросила мама, насыпая в вазочку конфеты.

— Ленку Шестакову из соседнего подъезда.

Черт! Зачем эта конкретизация, а то мама не знает, кто такая Ленка.

Маринка радостно вытаращила глаза и смешливо заморгала, бросая в мою сторону взгляды-молнии.

Мама одобрительно кивнула головой.

— Ну что же, хорошая девушка.

— Мама, ты что, не помнишь? — удивленно воскликнула Маринка. — Он еще до Севера за нею бегал!

Мама строго посмотрела на нее и сказала:

— Конечно, помню. А тебя не спрашивают. Что ты высовываешься!

«Ну вот, опять», — грустно подумал я, — «сколько можно ее тиранить? Кончится это когда-нибудь или нет!»

Маринка угрюмо сосредоточилась на конфетном фантике. Видимо, такой метод воспитания ее совсем не устраивал.

— Ну, и как она поживет? — поинтересовалась мама.

— Я же сказал, что просто встретил ее, это не значит, что я с ней разговаривал! — раздраженно ответил я.

Мама строго посмотрела на меня.

— И нечего мне грубить. Я не виновата, что у вас там что-то не получилось. Не надо на меня смотреть с видом оскорбленного достоинства. Наверняка она тебя не с распростертыми объятиями встретила. Да и чего ты хотел?! Сам неизвестно где столько лет шлялся, а теперь он, видите ли, обиделся! Да ты хоть одно письмо ей написал? Позвонил хоть раз? Все мужчины эгоисты.

— Андрей не эгоист, — вставила Маринка.

— А ты вообще молчи, — оборвала ее мама.

Я молча сидел, не зная, что сказать. Да и что скажешь на правду?! Оставалось лишь сменить тему разговора.

— Ну, как у тебя сегодня успехи? — поинтересовался я у Маринки.

— Фигово. Эта крыса мне опять трояк вкатила. И за что? За какие-то поганые логарифмы!

— Вот, опять ты получила три, ну что я говорила! — мама укоризненно покачала головой. — У тебя экзамены на носу, лучше бы училась, чем по мальчикам бегать. Сегодня вечером ты никуда не пойдешь.

Чтобы предотвратить очередной скандал, я спросил Маринку:

— Слушай, есть в городе какой-нибудь нормальный бар?

— Есть, на Озерной. А ты куда-то собрался? — спросила она, и глаза ее засверкали ярче бриллиантов.

— Хочу сходить проветриться.

— Слушай, возьми меня с собой, а. Ты ведь все равно без девушки, раз Ленка тебя отшила. Может быть, я тебе компанию составлю…

— Никаких компаний! — строго вмешалась мама. — Будешь сидеть дома, и учить алгебру.

— Мам, ну пожалуйста… — в два голоса запросили мы.

Как она собиралась! Перемерила целый ворох одежды, заставляя меня оценивать каждый наряд, а, в конце концов, остановила выбор на том, что подарил ей я.

— Я бы все равно этот костюм надела, — сказала она, кокетливо вертясь перед зеркалом.

Я нервно хохотнул.

— А зачем же ты тогда пол дня перемеривала весь гардероб? — спросил я.

— Ты мужчина, не поймешь. Если бы у тебя была жена, вот бы мы с ней наговорились!

— Тебе что, не хватает женского общества? — спросил я, машинально скручивая и вновь расправляя тоненький ремешок и пытаясь скрыть нахлынувшее смущение.

— Ну-у, — протянула Маринка. — Знаешь, подружки это одно, а вот твоя жена — совсем другое. Я даже готова тебя с ней делить без ревности и обид. А то ведь как бывает — стоит брату жениться, его сестра тут же начинает строить козни жене. И все из ревности. А знаешь, к кому бы я стала ревновать меньше всего? — после небольшого молчания спросила она. — К Ленке. Она, кстати, еще не замужем, и нет у нее никого. Почему бы вам не помириться?

— Эх, Маринка, — сказал я и растянулся на диване. — Легко тебе говорить, вот возьми и женись. А я ее, может быть, совсем не люблю.

— Ну да! Кому ты зубы заговариваешь! Это ты-то ее не любишь! Что я совсем дура? — она в очередной раз расчесала волосы и принялась сооружать на голове прическу типа «я упала с сеновала».

— Если ты собираешься пойти с такой прической, приятный вечер с учебником алгебры тебе обеспечен.

Маринка возмутилась:

— Да ты ничего не понимаешь! Это же последний писк моды! По-твоему я должна, как пай-девочка, прилизанная идти?

— Да.

— Андрей, не мужское это дело командовать, что одеть женщине, и какую прическу ей сделать! Ты в моде понимаешь не больше, чем я в геометрии!

— А вот ты и не права. Может быть, в моде я ничего и не понимаю, но женщина должна наряжаться ради мужчины, и поверь мне, ни один мужчина не захотел бы иметь спутницу с прической «я у мамы дурочка».

— Тогда ты просто закостенелый динозавр, — она снова расчесала волосы и заколола в обычный хвостик. — Вот так.

Я театрально закатил глаза.

— Божественно.

Подушка попала мне как раз между ушей. Ответный удар взлохматил так тщательно прилизанную шевелюру. Сразу же после этого мне руками и ногами пришлось защищаться от летящих подушек, платьев и даже одного зонтика, который, чуть было, не угодил мне по лбу.

Дверь тихо открылась, и в проеме показалось мамино лицо. Маринка застыла с занесенной надо мной подушкой; я так и не успел дернуть ее за ногу и завалить на диван. Вид комнаты оставлял желать лучшего. Мама удивленно обвела взглядом разбросанные по полу подушки, наряды, зонтик, торчащий из проема между стеной и спинкой дивана, запутавшееся в моих ногах платье и мои ноги, запутавшиеся в платье.

— Дети, — еле сдерживая смех, сказала мама. — Вы так шумите, что я подумала, уж не случилось ли чего; теперь я вижу, что успела вовремя…

Подушка рухнула на мою голову. Не желая остаться в дураках, я дернул Маринку за ногу, и она с воплем застигнутой врасплох жертвы свалилась на меня.

Захохотали все разом.

— Хва… хва… я…, ой… — Маринка от смеха могла издавать только квакающие звуки.

Мама, прислонившись к косяку, вытирала выступившие слезы. Обо мне и говорить нечего, не в силах остановиться, я уже и смеяться-то не мог.

Помада ровным слоем легла на не детские уже губы, а красивые, женские, настоящие.

— Знаешь, Марин, когда ты выйдешь замуж, я буду страшно ревновать.

Она весело прыснула:

— Можешь не беспокоиться — я не собираюсь выходить замуж.

Я обеспокоенно глянул на Маринку: в ее возрасте все девушки мечтают выйти замуж.

— Как это?

— Вот так. Если мне понадобится мужчина, заведу любовника. Все так живут. А общий быт с каким-то мужиком в одной квартире мне не интересен.

— Слушай, ты меня ошарашила, — я смущенно и растерянно развел руками. — И тебе не хочется надеть белое платье, не хочется красивой пышной свадьбы.

Маринка села рядом и положила руку мне на плечо на мужской манер.

— Андрей, ты старомоден. Конечно, мне хочется свадьбу. Но ведь все это романтика, а после нее будет серенькая реальная жизнь, горячие завтраки, нелюбезные выходки, тяжеленные эти штаны стирать, как представлю — аж страшно. Жизнь, Андрей, надо прожить красиво, ярко, как комета. Вот ты женишься сейчас, детей наделаешь, а потом в старости будешь жалеть, что всю жизнь, молодость коту под хвост пустил. А я даже до старости дожить не хочу, умру пораньше, чтоб никому в тягость не быть, чтоб беспомощность свою не ощущать. Лучше самоубийством покончить, надоело жить — раз и готово!

Мне оставалось только изумленно хлопать глазами и быстро рассуждать: ничего себе понятия у семнадцатилетней взбалмошной девчонки. В жизни бы не подумал.

— И кто же тебя на такое надоумил?

— Никто, — Маринка оскорблено вскинула подбородок. — Сама не глупая, все понимаю, слава богу, в школе научили думать.

Я растерянно почесал затылок и заглянул ей в глаза: уверенности мало, а вот упрямства хоть отбавляй.

— Я недавно в поезде познакомился с такой вот радикалисткой. Ничего хорошего в такой позиции не вижу, и не понимаю.

— Ну, ты же, Андрей, умный, пораскинь-ка мозгами, как это выгодно, никаких проблем. Живи легко!

Я нервно закурил. «Ничего себе живи легко! Да у меня сейчас крыша поедет», — подумал я, поджидая Маринку у подъезда. — «Всю жизнь мечтал услышать от сестры подобную чушь. С каким спокойствием рассуждает она о самоубийстве, мужчинах. И ведь с ее упрямством, по себе знаю, она далеко зайдет, не переубедишь, не заболтаешь, на своем будет стоять. А мама о чем думает! Эх, да она, поди, ничего ей такого и не рассказывала, только мне раскололась, думала: одобрю и поддержу. Как бы ни так! Мелюзга сопливая, на Север бы вас всех, чтобы дурь из головы вымерзла к чертовой бабушке!»

Я закурил еще одну сигарету, но насладиться ею не успел.

Цокот каблуков. Знакомый звук. Я обернулся — точно она. Милая моя. Я затушил сигарету о стену и пошел к ней навстречу. В сумерках она еще красивей, еще желанней.

— Привет.

— Привет.

— Вот мы снова встретились. Везет мне сегодня.

Я тихонько рассмеялся. Она сделала лицо еще серьезнее, и нахмурилась. Что ж, будем играть в кошки-мышки.

— Не опоздала, куда спешила?

— Нет.

— Отлично.

Помолчали.

— Может, присядем.

Я начал нервничать. Сел рядом с нею, она отодвинулась.

— Как у тебя дела, Лена?

— Ничего, все хорошо.

— У меня тоже.

— Понятно.

— Ты еще не замужем?

— Не принципиально.

— А что принципиально?

— Я не по принципам живу.

— По наитию?

— Может и так.

— Не скучала без меня?

— Нет.

— А я скучал.

Молчит. Полный провал, фиаско! Ну, закричи на меня, только не молчи, не молчи!

— Как мама твоя поживает?

— Умерла.

— Прости.

— Ничего, привыкла.

— К чему привыкла?

— К извинениям.

— Они тебя не трогают?

— Ни капли.

— Бессердечная.

— Не груби.

— Это правда.

— Неправда.

— Правда, жаль.

— Забудь.

— Тебя не могу забыть.

Молчит. О Господи, чего же она молчит? Встала.

— Ну, я пойду.

— Иди.

— Пока.

— Пока.

Цокот каблуков, удаляющийся силуэт. Я, как сумасшедший, соскочил со скамейки и побежал за нею. Догнал уже в подъезде, загородил дорогу, не смог глаз отвести. И она, она смотрела на меня, как зачарованные стояли мы, глядя друг на друга. Господи, пусть она молчит, пусть не скажет ни слова, не испортит тайной минуты безумной радостью. И вот она в объятьях моих, вот губы наши слились, моя ты, Лена, моя.

— Прости, прости меня. Дурак я.

— Дурак.

И не отнимая губ:

— Люблю тебя.

— Подумаю.

— Люблю.

— Да…

4.

Маринка нервно ходила возле подъезда, увидев меня, она рассержено воскликнула:

— Что за шутки! Сказал, подожду на улице, а самого и след простыл, — и чуть мягче добавила. — Я уже думала, ты решил оставить меня дома.

Мы с Леной, держась за руки, подошли к Маринке. Она радостно засверкала глазами.

— Да вы никак помирились! Ура! Я тебе говорила, а ты мне не верил.

Она шутливо толкнула меня в плечо.

— Ну все, с тебя праздник. Сегодня платишь ты.

Мы весело рассмеялись и пошли совершать праздник.

Местечко и, правда, оказалось хорошим, качественным: музыка, выпивка, обслуживание — все по первому классу. Может быть, потому что на душе пели соловьи, и счастье держало мою руку, как Лена. Хотелось прыгать, кричать, что я люблю, что меня любят, и я бы закричал, будь мы сейчас одни.

Мы присели за столик и сделали заказ. Музыка неназойливо будоражила чувства, пьяные люди весело смеялись, общались, перекидывались взглядами, пытаясь обратить на себя внимание красивого противоположного пола. Слегка приглушенный свет создавал иллюзию интимности, близости, смягчая краски и контуры лиц, тел.

Маринка восторженно, ошеломленно оглядывалась вокруг, сияла, на глазах преображалась в одну из тех волшебных, неотразимых женщин, которых порождает самосознание их красоты, восхищение мужчин и зависть соперниц. Она сделала глоток коктейля, пытаясь, видимо, вести себя так, как видела в кино. Я оглянулся и заметил, что уже несколько мужчин неотрывно смотрят на нее, а Маринкин взгляд блуждает от одного к другому.

Высокий парень подошел к нашему столику и обратился к Маринке:

— Могу я вас пригласить на танец?

Маринкины глаза молебенно метнулись в мою сторону и уставились с тяжелым ожиданием. Я глянул на Лену — та одобряюще улыбнулась, я утвердительно кивнул. Маринка радостно протянула руку длинному и отправилась танцевать.

Наконец-то мы с Леной остались вдвоем. Я взял Ленину руку и поднес к губам мягкую ладошку. Сколько надежды, сколько чувства вложил я в это прикосновение, чтобы заставить ее поверить в мою искренность и страсть.

— Я ни на минуту не забывал о тебе все эти годы, — тихо произнес я, нежно поглаживая ее руку.

Она улыбнулась и высвободила руку.

— Не верю.

— Нет, правда, все время думал о тебе, не знал, куда деваться от нашего мучительного расставания.

Лена сделала глоток коктейля и провела ладонью по моей щеке.

— А ты совсем не изменился, все такой же красивый, и все так же великолепно умеешь успокаивать и убеждать.

От ее признания на душе расцвели сады и запели птицы, настолько нежными, вдохновенными показались мне эти слова и это прикосновение.

— Я тоже не забывала тебя все это время, — тихо и ласково продолжала она. — Я думала, вот встречу доброго мужчину и забуду о тебе. Но все мои попытки возобновить нормальную сердечную жизнь наталкивались на воспоминание о тебе, твоей любви, слов. И не думала, что когда-нибудь снова увижу тебя, а вот как получилось. Если бы ты знал, как я на тебя зла и обижена!

Я опустил голову: ее слова пробудили во мне стыд за свое позорное бегство.

— Знала бы ты, как я скучал без тебя. Поверь, я жестоко расплатился за свое сумасбродство.

Она крепко сжала мою руку и спросила:

— А зачем, скажи, ты тогда уехал на Север? Я до сих пор не могу понять. Почему ты ничего не объяснил мне, даже не попрощался, как следует?

Она укоризненно посмотрела на меня. В глазах ее стояла старая обида, непонимание и нежелание понять.

— Я был молод, Лена, молод и горяч. Я до восемнадцати лет проторчал в этом городе, я не видел ничего, кроме этих стен, домов, я жил в замкнутом уголке, имя которому Озерки. А больше всего на свете я хотел увидеть мир, полный жизни, мир, который был мне недоступен. Я любил читать, и из книг узнал, как много на свете приключений, какая великолепная, активная жизнь где-то там. Я томился, и я уехал. Бросил все, чем не умел дорожить, я хотел приключений, авантюр, хотел денег, много денег. Поэтому я выбрал Север. Я знал, что мне придется бороться со стихией, с самой природой, и как мужчину меня это вдохновляло.

Я замолчал, с глубокой нежностью посмотрел на Лену. В ее глазах стояло все то же непонимание, но теперь уже той глупости, которую я только что выложил. Она покачала головой и сказала:

— Никогда бы не подумала, что человек может бросить все ради какой-то сумасбродной идеи и умчаться за край света за приключениями. Так только в кино бывает. Но разве это сейчас важно? Главное, что ты со мной, что все, на самом деле, не кончалось, а только началось.

Я поцеловал ее и прошептал:

— Я тебя люблю. Я хотел бы всю жизнь рядом с тобою быть.

Танец кончился, и я увидел, как Маринка, ничуть не стесняясь, под ручку с длинным подошла к его столику и изящно опустилась на предложенный стул. Я нахмурился и взглядом попытался заставить Маринку посмотреть на меня, но вредная девчонка, как ни в чем не бывало, продолжала мило беседовать со своим кавалером. Лена перехватила мой взгляд, улыбнулась и ласково повернула мою голову к себе.

— Пусть девочка пообщается с мужчиной, в этом нет ничего зазорного или аморального, — сказала она. — Я думаю, в ее возрасте это главное, что есть в жизни. И для меня это было тоже очень важно. Я помню, как бегала к тебе на свидания, даже под запретом отца. Помнишь, как мы сидели с тобой на лавочке, словно два птенчика на веточке.

Я засмеялся, и уже по-другому посмотрел на расцветшую свою сестренку.

— Ну, ладно, — сказал я, — пусть повеселится. Но если только этот длинный себе чего-нибудь лишнего позволит, завтра он проснется в дурном настроении.

— Да не будь ты таким косным, — Лена удивленно покачала головой. — Она взрослая девушка. Не узнаю тебя. Что за глупая братская ревность?

Я невольно улыбнулся ее вопросу и пожал плечами.

— Сам не понимаю. Я очень долго ее не видел, а тут приезжаю, вместо сестры-кнопки такая красавица, да еще и заявляет мне на всех парах, что собирается завести себе любовника и умереть во цвете лет, покончив жизнь самоубийством.

Лена удивленно подняла брови.

— И что, по-твоему, вызвало такую реакцию?

Я недоуменно пожал плечами.

— Ума не приложу. Не нравится мне, какой она стала. Совершенно изменилась. И кто только вбил эту чепуху в ее голову?!

— А ты не думаешь, — спросила Лена, наклоняясь ко мне еще ближе, — что ей не хватало мужской заботы и участия, ведь она росла без отца и брата? Что, по-твоему, она должна теперь чувствовать к мужчинам, если вы оба ее бросили?

Пытаясь оправдаться, я сказал:

— Но я же регулярно ей звонил.

Лена раздосадовано возразила мне:

— Да что ей твои звонки?! Ей нужно было твое плечо, твое обаяние и сила! А ты звонки…

Я лукаво улыбнулся.

— А тебе не надо было?

Лена смущенно улыбнулась и, покрутив в руках полупустой бокал, спросила:

— А разве бы я сидела сейчас здесь с тобой? Я ведь тебя так любила.

Сердце мое наполнилось невыразимой радостью. Теперь, с высоты происшедших событий, я понимаю, как хрупка и желанна была та минута, когда глаза наши встретились в немом согласии, а души слились в необычайном единстве, как два разных полюса магнита, притянулись друг к другу. Неужели?.. теперь, и только теперь я понимаю, как глупо и бахвально думал я, что смог покорить девушку с первого взгляда, смог заставить ждать столько лет и не потерять удивительного чувства, верности ее и красоты. Любил ли я ее? Да! В ту минуту я действительно любил ее самой искренней, самой правильной любовью. И весь мир, вся яркость жизни сосредоточилась в двух бриллиантах-глазах, с таким поспешно-молчаливым восхищением смотрящих на меня, на самого счастливого человека на земле.

Я протянул руку и нежно-нежно провел ладонью по ее щеке. Я помнил, нет, я вспоминал каждую черточку этого до боли знакомого, но так постыдно забытого лица; кожа — нежный бархат, оживала под магией моих пальцев, упрямый лоб, мягкий изгиб скул, слегка замученные морщинки возле глаз от привычки улыбаться (или плакать?) глазами, гордо вздернутый носик, божественное очертание нежных губ, сильный подбородок и глаза… глаза человека, привыкшего жить надеждой и жить ради надежды, человека, нет, женщины, самые лучшие женские глаза. Что было в них? — любовь, — да! радость встречи — тоже, упрек — куда без него; все самое прекрасное живет в женских глазах. Куда бы мы делись без них, для кого бы мы совершали поступки, для кого бы были мужчинами, для чего бы мы тогда, вообще, жили? Сердце билось быстро, и единственное, чего хотелось мне в то мгновение, умчаться с любимой женщиной далеко-далеко, на самый край земли, где остались бы мы с ней вдвоем.

Лена перехватила мою руку и уверенно положила ее на стол, а затем ехидно пропела:

— Ага, так-то ты показываешь пример своей сумасбродной сестре, а потом еще требуешь, чтобы она была «нормальным ребенком»?

Но даже ее язвительный тон не охладил моего пыла, и я севшим от волнения голосом сказал:

— Милая, а знаешь, чего бы мне сейчас хотелось на самом деле?

Лена понимающе улыбнулась и, не отпуская мою руку, легонько провела пальцем по обветренной коже моей ладони.

— Чего же ты хочешь, Андрей?

— На север.

Я с удовольствием встретил ее испуганно-недоверчивый взгляд.

— С тобой.

Она с легким смущением отвернулась и долгим взглядом окинула мою сестру, затем нахмурилась и тревожно подергала меня за руку.

— Посмотри скорее, какой-то блондин пристает к твоей сестре, а ее кавалер определенно злится. Как бы чего не случилось.

Я быстро оценил обстановку.

— Ты же хотела, чтобы Маринка жила полной взрослой жизнью, или нет?

На последнем слове я сделала особое ударение, давая понять, какой ответ я хотел бы услышать от нее.

Лена спокойно кивнула и сказала:

— Кажется, все обошлось. Он ушел.

Лена повернулась ко мне и, подперев голову руками, спросила, пытливо взирая на мое раскрасневшееся лицо:

— Так на чем мы с тобой остановились?

Свой глупый намек я решил оставить при себе. Я взял бутылку и налил вина себе и Лене.

— Мы остановились на том, — сказал я, протягивая ей бокал, — что необходимо выпить за нашу встречу, любовь и счастливое, большое будущее.

— А у нас, что, будет счастливое и большое будущее? — спросила Лена, ставя бокал на столик.

Я взял бокал и снова подал ей.

— Обязательно.

В свое «обязательно» я вложил столько силы и уверенности, что глаза моей девушки ослепительно заблистали. Мы чокнулись и, поцеловавшись, выпили вино.

— Знаешь, — тихо сказала Лена, ласково улыбаясь, — я хочу забыть все, хочу все перечеркнуть, чтобы не было пяти лет разлуки, не было этих дурацких лет, твоего противного севера…

— Ты просто не была там, — прервал я ее. — Тундра прекрасна, у нее свое очарование, именно в суровых условиях люди становятся ближе, роднее, ты не знаешь, как я жил, это…

— Это все равно, — мягко остановила она меня.

Лена легко откинулась на спинку стула и прикрыла глаза, я знал, чувствовал, что она наблюдает за мной сквозь дрожащие ресницы, поэтому пальцем начертил в воздухе сердце и послал ей поцелуй. Лена попыталась сдержать улыбку, но она, как бурный вулканический поток, вырвалась из самой глубины ее волшебной души.

Я понял ее желание остаться одной и уважал его, поэтому последовал ее доброму примеру и отдался приятной приглушенности от вина, любви и гула пьяных людей. Взгляд мой бесцельно бродил по лицам и телам свободных и веселых людей, попавших в царство Бахуса, распутства и безграничного смеха.

Я прошелся по ее лицу и груди обычным плоским взглядом раза три, пока, наконец, не понял, что это она, именно она, и никто больше. Все та же надменная улыбка большого знания, все тот же взгляд человека, смотрящего на красивую и удобную мебель, и складка на лбу, упорная, такая знакомая.

Она не смотрела на меня, вернее, смотрела, но не видела, настолько была занята своими извечными мыслями, а, может быть, не хотела видеть? Волна негодования поднялась во мне; подогретый вином, я уже хотел, было, подойти к ней, но тут Лена напомнила о своем присутствии легким пощипыванием моей руки.

— Посмотри, мне это совсем не нравится! Опять он пристает к длинному, а твоя сестра растерянно стоит рядом.

Я обернулся как раз в ту минуту, когда блондин крепко размахнулся и попытался вставить длинному промеж глаз, а вместо этого попал по голове моей сестре, потому что длинный с поразительной легкостью уклонился, открыв для удара голову бедной Маринки.

Но прежде чем она успела, громко вскрикнув, упасть на руки подвернувшихся зевак, я ловко нокаутировал длинного и занялся блондинчиком, осыпая его прямыми и косыми ударами и не стесняясь в средствах и возможностях. Вставший в это время с пола длинный с яростью схватил стул, и точно опустил бы его на мою голову, не увернись я вовремя. Крепкий стул ударился о еще более крепкий стол и разлетелся в щепки. Ударом слева я врезал длинному по голове и вывел его из игры, чтобы снова заняться блондином. Последний настырно пытался подняться, цепляясь за мебель и ноги ошарашенных посетителей. Я поднял его за шиворот и хотел, было, зазвездить ему в левое ухо, но тут из боковой комнаты вылетел хозяин с парой охранников.

Длинный победно заорал и, размазав кровь по лицу, пальцем указал на меня.

— Сукин ты сын!

Блондинчик крепко уцепился за стойку и уронил голову на красивую полировку. Изумленные посетители глазами требовали крови и зрелищ. Маринка, заливаясь слезами, прижимала стакан к подбитому глазу, Лена нежно хлопотала вокруг нее.

Хозяин взбешенно стукнул кулаком по столу и проревел:

— Какой хрен устроил здесь драку?

Маринка, всхлипывая, начала объяснять обстановку, подбадриваемая уточнениями и замечаниями Лены.

Через полчаса инцидент удалось замять без привлечения полиции, настырный блондин был с шумом выдворен за дверь не в меру ленивой охраной, длинный уныло пригнездился возле развороченного стула и мрачно обдумывал его стоимость. Маринка безутешно рыдала.

— Вот…т теп-перь синя…як будет!

Лена ласково уговаривала ее, гладила по голове, разбирая спутанные пряди, и придерживала возле ее опухшего глаза салфетку со льдом, вытащенную из ведерка с шампанским.

Я угрюмо сидел, устало прислонив голову к стене, и с горечью и сожалением наблюдал за расстроенной Маринкой. Глупая маленькая девчонка печалилась о синяке. Вот каким был ее первый выход в свет. Как же она хотела, как рвалась, готовилась к этому вечеру, и вот как все получилось!

Охранник подошел ко мне и тихо сказал, что такси подъехало и ждет у дверей.

Я подозвал Лену, нежно обнял за талию и сказал:

— Милая, забирай Маринку и вези домой, такси ждет.

На лице ее отразилось полнейшее разочарование.

— А ты?

— А я задержусь еще на полчасика, надо уладить все с этим разъяренным хозяином.

— А разве не все уладили?

Я улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Поезжайте, — я нежно сжал ее руку и поднес к губам.

Лена взяла под руку расстроенную Маринку и вышла из кафе.

Я на секунду прикрыл глаза и попытался успокоиться, расходившиеся нервы еще давали себя знать.

Я открыл глаза и без труда взглядом отыскал ее. Люда ни на минуту не изменила надменной позы во время всего скандала.

5.

Я тяжело плюхнулся на стул и попытался посмотреть на нее как на мебель; но, наверняка, взгляд мой ничего, кроме усилия не выразил, потому что Люда ответила мне сладкой и насмешливой улыбкой. Я закрыл глаза и откинулся на спинку стула, не было надобности подвергать себя пытке; но у меня была одна замечательная идея: я хотел отомстить этой замысловатой змее за ее глупую выходку в поезде. Я чувствовал, что обязательно когда-нибудь увижу ее, но даже и не предполагал, что это случится так скоро и неожиданно.

Не то, чтобы я был рад встрече с ней, но близость ее всегда отдавала легким дымком необычайного и неизведанного, признаюсь, мне было интересно, что она вытворит на этот раз, на какую еще прелесть способен мозг, скрытый довольно симпатичной внешностью.

Я открыл глаза и сказал:

— Рада ли ты видеть меня, вечная бродяга?

Люся сдержанно кивнула и уставилась на прошедшего мимо парня так, что он невольно оглянулся, подняв бровь в немом вызове.

— А я вижу, что нет, — сказал я и добавил, кивнув в сторону парня. — А это твоя новая жертва? Теперь, как я понимаю, ты вводишь людей в ужас одними глазами.

Люся неодобрительно постучала по столу пальцем и сказала, как холодом обдала:

— Чего ты грубишь? Я, кажется, не давала тебе повода для столь невежливых высказываний.

Я усмехнулся, затем взял ее руку и поцеловал в ладошку. «Жертва» с сожалением окинул взглядом точеную Люсину фигурку и обратил свое внимание на шикарную брюнетку в пошло-зеленом платье.

Люся раздраженно вырвала руку и злобно прошипела?

— Зачем ты все испортил, а? Черт, такой парень, а ты…

— Может быть, я смогу его отчасти заменить? — спросил я, слегка покачиваясь на стуле.

Люся презрительно сморщилась.

— Ты? Маловероятно, чтобы ты был хоть на что-нибудь годен: слишком уж самоуверенный и красивый, таких неинтересно подбивать на авантюру.

— Так ты попробуй, — предложил я. — Может быть, ты ошибаешься. Не такой уж я тупой, чтобы со мной было неинтересно. Ну вот, например, что ты мне предложишь?

— Ничего, — Люся достала из сумочки записную книжку и чиркнула там пару слов. — Я не собираюсь тебе ничего предлагать. Прости, ты меня не интересуешь.

Я почувствовал, что Люся играет со мной, как кошка с мышкой, перед тем, как безжалостно съесть; во мне начала накапливаться усталость от разочарования и пустого перебирания слов: я ждал от нее действий.

Люся положила записную книжку в сумку и поднялась.

— Ну что ж, давай еще раз прощаться, — сказала она, протягивая мне руку. — Ненавижу эту процедуру, но тебе, я думаю, стоит сказать до свидания.

Я взял протянутую руку и довольно крепко сжал ее. Люся попыталась выдернуть руку, ее лицо исказила странная гримаса, она тихонько вздохнула и сказала:

— Ладно, пошли, все равно ведь не отстанешь, зануда.

Я отпустил ее руку и встал из-за стола; Люся внимательно посмотрела на свою побледневшую ладошку и направилась к выходу…

Ночь была в самом разгаре. О! Вот что я называю настоящей летней ночью: воздух теплый такой, но по-ночному свеж и бодр, он обязательно должен пахнуть травой и цветами, а еще ветром, непредсказуемым, внезапным, он приносит шум листьев и движение одежды; и луна на небе — полная, светлая, и звезды, их миллионы, они далекие-далекие и яркие, а еще совсем рядом две звезды, самые дорогие — глаза любимой девушки.

Пока я замешкался у выхода, Люся уже успела отойти на достаточное расстояние, чтобы фигура ее смутным очертанием маячила в темноте. Я быстро сократил разделяющее нас расстояние и пошел чуть позади, чтоб иметь возможность видеть ее лицо и скрыть свое.

Минут десять мы шли молча. Никто не желал первым заговорить и, тем самым, по несуществующему договору, признать свое поражение, но, когда все это действительно стало невыносимым, я признал, что чертовски проигрываю.

— У меня вопрос, — сказал я. — Куда мы идем.

Люся неоднозначно пожала плечами и прибавила шагу. Ее маленькая сумочка усердно постукивала по обтянутому бедру, в первый раз за вечер я подумал, что, возможно, совершаю ошибку.

Люда резко остановилась и взяла меня под руку.

— Ненавижу, когда мне капают на нервы, — сказала она. — Ты понял?

— Еще бы. А не задевает ли тебя моя попытка к сближению?

— Нисколько, — как-то скованно ответила она.

Ее фальшивый тон многое открыл мне — я подумал, что эта ночь подарит множество удивительных сюрпризов.

— Что интересного расскажешь ты мне, Люда, на этот раз? — спросил я, с удовольствием вдыхая свежий ночной воздух.

Люда спокойно молчала, безразлично наблюдая, как ноги заученно измеряют своей силой длину дороги, смутно освещенную тусклым уличным фонарем. На лице ее дремала такая невозмутимая скука, что и с самого веселого человека моментально слетела бы вся живость, но не с меня. Я нагло повторил вопрос.

— Зря я взяла тебя с собой, — с еле сдерживаемым нетерпением в голосе сказала она, уныло вглядываясь в неразборчивые очертания домов и деревьев. — Теперь будешь меня всю дорогу доставать, — помолчав, она невесело добавила. — Поэтому я не люблю общаться с людьми, которых раньше уже видела и с которыми разговаривала. И обычно это не в моих правилах…

— Но для меня ты сделаешь исключение, — уверенно сказал я и направился к скамейке у подъезда ближайшего дома.

Той рукой, за которую держалась Люся, я почувствовал, как напряглась она и всем телом запротестовала против моего нахальства, но все же я уверенно усадил ее на отполированную деревяшку и устроился рядом.

— Расскажи мне что-нибудь, как ты умеешь, — ласково попросил я. — Я скучал по твоей чепухе.

Люда уныло вздохнула и спросила:

— Зачем ты живешь, красавчик?

— Думаю, тебе виднее, — сказал я, пожимая плечами, и положил руку на спинку скамьи.

— Вот смотри, допустим, червяк, — сказал Люда, и положила голову мне на плечо, — допустим, червяк. Зачем он живет? Мы считаем, что у него две цели: не сдохнуть от голода и произвести на свет кучу подобных ему червяков. А, может, он и не для этого вовсе живет, может быть, ему известно самое важное, что есть на свете, без чего не возможно обрести смысл жизни. Но человек сказал так: «Ты — безмозглый червяк, вот и ползай себе, а я здесь самый главный». Тебе приходило когда-нибудь в голову спросить у червяка, что он о тебе думает?

Я отрицательно покачал головой, уверенный, что Люсе это в голову приходило не раз.

— Так вот, — продолжала Люда. — Ты не думал об этом, да? Ты зачем живешь? Кто ты?

— Ну, человек, мужчина — ответил я и радостно выдал, — венец божьего творения.

— А я скажу, что ты самоуверенный идиот, который задрав голову и раскинув руки, восторженно кричит, срываясь на комариный писк: «Посмотрите на меня! Разве я не совершенное создание, я лучшее, что есть у Бога!» И ты чувствуешь себя победителем толпы, но даже и не подозреваешь, что ты в клетке. И какой бы удобной и красивой она не была, она — клетка, сквозь прутья которой ты можешь только бестолково взирать на окружающий мир; ты смотришь, ты действуешь, и в действии находишь цель, но чувствовать и принимать этот прекрасный мир ты уже не можешь. Ты — машина, тебя с детства лепили под робота, в тебе убивали природу, создавали общественного человека. И мы знаем, каким должен быть человек: смелым, общительным, целеустремленным, знать свою выгоду и уметь ее достичь.

— Это плохо?

— Да нисколько, но где чувственность, где созерцательность и ощущение себя в себе, вместо комка напряженных скованных мышц? А где свобода? И я бы знала цель существования, если бы понимала, где я живу, если бы меня окружали не машины, а червяки.

Люда на мгновение замолчала и продолжила:

— Я не верю, что ты такой же, как другие. Я это сразу поняла, как только тебя увидела, поняла и испугалась, что ты начнешь меня опровергать. Но ты ни слова не сказал, ты принял все, как есть. Не знаю, может быть, здесь, — сказала она и прикоснулась рукой к моему лбу, — здесь все по-другому, но моего мнения тебе не изменить. Ты слишком легкомыслен, красавчик, тебе все просто дается, смотри, не обожгись.

Люда перевела дыхание и убрала руку с моего лба.

— Но я отвлеклась, — сказала она. — Я рассказывала тебе о смысле жизни; и тут сбилась.

Кто? — Червяк. Мерзкое, склизкое, отвратительно извивающееся существо, без мозга и костей. Как легко, как просто наступить на него, чтоб кишки у него через рот вылезли. Зачем сегодня этот козел так агрессивно приставал к девушке, она твоя сестра, по-моему, да? И он — венец божьего творения?! Человек и сильный мужчина! А в чем его сила? — В том, что он может спокойно, смачно ударить, подарить полный букет ощущений боли, страха, унижения, обиды? Он силен лишь внешне. Но ведь есть еще и внутренняя сила, сила души. Пусть глупцы отрицают ее существование, но она есть, она вечна и непреодолима. У одних людей сила эта фонтаном бьет во всех их поступках, словах… Но как мало их, как ничтожно мало! В мире расплодились лжецы и трусы, их душевная сила либо потрачена на глупости и будничные мелочи, либо дремлет, как лава в самом сердце вулкана, не находя выхода, и мучит время от времени несчастных людей вечным вопросом: смысл жизни. Впрочем, чаще всего они себе в этом не признаются и считают, что страдают от тревоги, депрессии и собственного чванства. Зачем я живу? Понятия не имею, да и не собираюсь иметь. Зачем мне это? Червяку было бы, пожалуй, интересно узнать, но не мне. Что толку от этого знания, лишние проблемы. Это одна я, другая просит ответа, просит любви и света знания. Но ведь я тоже в клетке. Я следую общепринятым образцам, и это дарит мне радость, но я борюсь с этой поддельной радостью, я силой отдираю себя от кормушки, и иду сама добывать пропитание.

Посмотри, во что ты превратил свою жизнь, — существование, полное будничности, никчемных проблем, при полном отсутствии свободы и воли. Ты ищешь смысл жизни в том, что не имеет смысла. Ты ведешь себя, как человек, знающий себе цену, но не понимаешь, что это бесценно. Чистый типаж слабака. И червь на твоем фоне смотрится благороднее, он ведь не притворяется.

Люда удобнее устроилась в моих объятиях и сверкающими глазами о чем-то говорила звездам. Я молча переваривал услышанное.

— Я сегодня сказала много странной чепухи, — произнесла она с тяжелым вздохом. — Я знаю. Но когда я начинаю говорить, мне трудно остановиться, а если меня не остановить, я могу залезть в такие дебри, откуда и сама не знаю, как выбраться. Останови меня.

— Расскажи еще какую-нибудь чепуху, — попросил я.

Она была необычной. Мне нравилось слушать ее, следить за странной цепочкой ее мыслей, нравилось внимать медлительной медовой реке ее голоса, тихо перекатывающейся с уступа на уступ, я чувствовал удовольствие находиться рядом.

Люда хихикнула и сказала:

— Если я опять начну говорить, то не скоро потом остановлюсь.

— Ну и пусть, — ответил я, — хочется послушать.

— Любовь… Я не любила всей душой, я не рвалась к поднебесным садам, я не ждала в черном мелькании стрелок, любовь не для бродяг, им достаются одни объедки. Но я думаю о ней, думаю о ней постоянно, я знаю ее, я помню, как мы гуляли с ней по темной улице. Ах, красавчик, никогда не бросай чувства под грязные ноги толпы, дари любовь только одной и лишь той, кто примет ее, оценит, той, что готова к великому открытию новых чувств и желаний. Что может быть прекрасней любви! Я видела много людей, сердце которых иссохло, превратилось в изъеденный ожиданием гнилостный комок, и они утверждали, что любят. Ха, они говорили, что делят постель с человеком, единственным в их жизни, но готовы ли они разделить с ним себя? И секс имеет так же мало отношения к любви, как луна к еде. Они любили тело и думали, что любят нарисованное подобие души. Они привыкли думать, что испытывают это чувство, но загляни в их сердца: где там быть любви?! Разве может она ютиться в том крохотном закоулке, где ее обычно и держат? Посмотри, даже самые отъявленные негодяи становятся лучше под влиянием любви, а почему? — потому что она вытесняет из сердца зло, ей нужно место, ей нужна широта, высота и радость. Но мало одной любви, надо уметь любить. Уметь не превращать любовь в похоть, в товар, в средство управления любимым. Я не любила, — продолжила Люда после непродолжительной паузы, — но много думала о любви, я пыталась понять ее суть, а уяснила лишь одно: любовь — это всегда преодоление себя, и это преодоление заполняет всю жизнь. А когда любовь уходит, освободившееся место занимает страх смерти. Что толку распинаться о любви на каждом углу, не проще и не важнее ли радоваться ей, наслаждаться ею и жить, жить полной жизнью, вдыхать свежий воздух всей грудью, смеяться всей силой нерва.

Она снова замолчала и закрыла глаза.

— Люда, а почему ты бродягой стала? — спросил я, стряхнув с себя странное оцепенение, навеянное медовой рекой ее голоса. И еще у меня была цель.

Люда нервно обхватила пальцами предплечья и тихо произнесла:

— Моей душе нет покоя, красавчик. Я хочу видеть другую жизнь, разных людей и новые места. Меня томит однообразная обстановка, одни и те же лица, мое существо требует движения, и без него себя не мыслит. Я не могу день за днем видеть стены одного и того же города, жить с определенным моим человеком, существовать по кем-то расписанному плану и верить, что это счастливая жизнь. Я не чувствую себя в однообразии вещей и приевшихся мыслей. Правда, если я когда-нибудь полюблю, если найду человека, который станет вершителем моего сердца, я брошу всю эту чепуху, видит бог, я сделаю это. Но никогда я не превращусь в его рабу. Я свободное существо.

Я улыбнулся и сказал:

— Это ты-то свободна? Хм, сама же несколько минут назад втирала мне о клетке.

— Да, я сама себе противоречу, — виновато оправдывалась она. — Но ты молодец, что заметил, я довольна: ты слушал меня.

— Люда, но ведь была у тебя когда-то обычная жизнь? — спросил я, ближе подбираясь к цели.

— Да, была, — согласилась она. — Но я забыла эту жизнь ради своей нелепой натуры искательницы приключений. Я не хочу вспоминать о ней, пусть это останется моей самой главной тайной.

— Знаешь, — задумчиво произнес я, — в поезде я знал другую Люду, не такую, как сейчас. Она видела во мне подопытного кролика, она была решительна и насмешлива, сегодня я понял тебя другую — задумчивую мечтательницу, идеалистку, строящую свою жизнь на зыбком песке мыслей. Вот, видишь, я тоже умею красиво говорить.

— Да, но ты не понимаешь, что говоришь. А я слова вынашиваю с упорством беременного кенгуру.

Я рассмеялся и взлохматил на макушке ее короткие волосы.

— Я не люблю, когда у девушек короткие волосы, — произнес я. — Мне нравятся такие, чтобы можно было зарыться в них пальцами.

— А я не люблю когда идет дождь… Хочешь, чтобы я отрастила волосы? — с вызовом спросила она после непродолжительного молчания.

— Да, хочу, — ответил я, принимая прозвучавший в ее словах вызов.

— Если даже я и отращу их, ты этого не увидишь, — сказала Люда. — Завтра я намерена покинуть глупый ваш город.

— Но ты же никогда ничего не планируешь заранее, Люда, — проговорил я, и в голосе моем звучала откровенная усмешка, не распознать которую Люда не могла. — Что это с тобой? Сегодня ты сама не своя.

Люда нахмурилась и сказала:

— Как ты можешь судить обо мне, зная только то, что я сама тебе рассказала? Может быть, для меня это обычное состояние?

— Ты считаешь меня дураком? Я достаточно хорошо разбираюсь в людях, чтобы понимать, что они говорят — правду или ловко пытаются провести меня.

Люда молчала, внимательно разглядывая свои пальцы.

— И почему ты пытаешься уйти от разговора молчанием? — тихо спросил я. — Оно лишь утверждает меня в своей правоте.

— Но это лучший способ избежать глупых вопросов.

— Я тоже понимаю людей с первого взгляда. Люда, ты просто боишься, — сказал я, поворачивая ее голову к себе. — Боишься. Ну, скажи: да, я трусиха. Ты отчаянная трусиха, поэтому и сбегаешь постоянно. Я так думаю, — передразнил ее я.

По ее лицу пробежала легкая тень ярости. Я понял, что как никогда близок к цели.

— Черт подери, — прошипела она мне в лицо. — Кто ты, черт побери, такой, чтоб брать на себя право думать за других? Ты меня не знаешь, понял? Понял?! — ее голос почти срывался на крик.

Она попыталась встать, но я уверенно усадил ее на место и, наклонившись к самому уху, прошептал:

— Послушай теперь меня, продвинутый психолог. Я не злопамятен, я даже не обидчив, но не люблю, когда за меня решают мою жизнь, и больше всего я ненавижу, когда меня используют и откровенно издеваются. Я разозлил тебя, я доволен, это была моя маленькая невинная месть. А ты все-таки дура.

Я отпустил ее, и Люда, словно пружина, вскочила с лавочки и встала предо мной. Лицо ее даже в темноте пылало горячей краской, руки слегка дрожали. Она, прерывисто вздохнув, тихо опустилась на скамейку и закрыла лицо руками.

Я мрачно подумал, что опять зашел слишком далеко. Я наклонился к Люсе и убрал одну руку с ее лица: она улыбалась, я неопределенно хмыкнул, почувствовав, что ей опять удалось меня провести.

— И чему, позволь спросить, ты смеешься? — спросил я, стараясь вложить в свои слова как можно больше сарказма. — Если ты ответишь, я обещаю не причинять тебе ни физического, ни морального вреда.

Люда рассмеялась и протянула мне руку.

— Прости, — сказала она, и голос ее прозвучал удивительно нежно и ласково. — Я не должна была морочить тебе голову своими бреднями. Я знаю, что поступаю подло, что пользуюсь людьми. Очень прошу извинить меня и больше не злиться. Я не думала, что это так сильно тебя заденет. Прости.

Я взял ее за руку и встал.

— Слушай, хватит, я думаю на сегодня глупостей, — сказал я, пожимая ее ладонь. — Давай, я провожу тебя до гостиницы, и дело с концом.

Люда немного отступила.

— Не надо меня провожать.

— Как это не надо? — недоуменно спросил я. — Уже ночь, а этот город никогда не был безопасным для красивых молодых девушек.

Люда улыбнулась и сказала:

— Нет, ты не понял, я не в гостинице живу, я здесь остановилась, в этом доме, на квартире.

Я не поверил ей и снова заподозрил подлость.

— Зачем ты меня обманываешь? — спросил я.

— Ни капли я тебя не обманываю. Не веришь? — спросила Люда и, взяв меня за руку, потащила к двери. — Сейчас увидишь.

Мы поднялись по темной грязной лестнице на четвертый этаж, и подошли к оббитой дерматином, заляпанной двери. Люда достала ключ и вставила его в замочную скважину; замок поддавался неохотно.

— Дай-ка мне, — сказал я и занял инициативу у двери.

Замок ржаво заскрипел, но поддался, из дверей на меня пахнул застоявшийся душный запах давно не проветриваемого дома. Люся вошла первая и зажгла в комнатах свет, на ходу крикнув мне, чтобы я не смел разуваться.

Квартирка была, прямо скажем, малюсенькой: одна комнатка и крохотная кухня. Везде царил хаос, самые разные вещи были в беспорядке раскиданы по полу, нагромождено лежали на столе, диване, подоконнике. Здесь была и одежда, и книги, и посуда, и море различных хозяйственных безделушек. Возле одной единственной табуретки, на которой, весело перебирая усами, сидел огромный упитанный таракан, стояли два чемодана и одна походная сумка. Грязные запыленные шторки уныло болтались на окнах, пыль на полу лежала хорошим ворсистым ковром.

Люся ловко перекидала с дивана вещи, подняв столб пыли, достала из сумки чистую простыню и постелила ее на диван.

— Ну вот, — сказала она, гостеприимно указывая мне на диван, — теперь ты можешь присесть.

Я осторожно сел на краешек, Люда свободно плюхнулась рядом.

— Люда, за сколько ты снимаешь эту квартиру? — ошарашено спросил я, сдувая пыль с подлокотника.

— За бесплатно. Один знакомый предложил мне переночевать здесь, все равно квартира пустует. Да ладно, не хмурься, здесь даже чайник есть. Хочешь чаю?

Я сокрушенно кивнул и подумал, как должен не хмуриться человек в таком притоне и радоваться наличию чайника, но, видимо, Люсе было не впервой ночевать в таких местах.

Она легко вскочила и направилась на кухню, предоставив меня в распоряжение пораженным мыслям. Я вытащил из стопки бумаги, наваленной рядом, пожелтевшую фотографию: на ней была запечатлена молодая еще, не слишком красивая женщина, но с удивительными глазами, это были самые пленительные глаза на свете, в глубине их затаилась тайна. И она странно напоминала мне кого-то с таким же взглядом. Женщина отчего-то поразила меня немыслимо, и я никак не мог отвести от фотографии взгляд.

Люда поставила на табуретку поднос и взглянула через мое плечо на фотографию.

— Какая удивительная женщина! — восхищенно сказала она, выхватывая у меня из рук фотографию. — Это кто?

— Не знаю, — ответил я, — нашел вон в той стопке бумаг.

— А-а-а, — протянула она и добавила, — но ты тут лучше ничего не трогай, а то хозяин будет мне потом претензии выдавать.

Люда села рядом со мной и подала чашку чаю.

— Пей чай, — сказала она. — Увы, ничего больше предложить тебе я не в силах.

Я отпил чаю и спросил у нее:

— Люда, а сколько тебе лет?

— Ты разве не знаешь, что у женщины не принято спрашивать возраст? — кокетливо сказала она.

— И все-таки?

— Ну, двадцать два, а что?

— Двадцать два, — задумчиво повторил я. — И ты говоришь, что никогда не любила. Но почему?

Она бросила на меня молниеносный взгляд, а затем, опустив глаза, тихо сказала:

— Наверное, не нашелся еще человек, которому могла бы понадобиться я.

Я встал и подошел к открытому окну; свежий ночной ветерок мягко перебирал мои волосы, касался лица, груди, рук. Я невольно подумал о своей подбитой сестре и милой невесте и спокойно, умиротворенно закрыл глаза, мысленно улыбнувшись им.

Люда встала и медленно подошла. Она молча положила руки мне на плечи и уткнулась лицом в затылок.

— Слушай, красавчик, — сказал она, — а ты когда-нибудь любил?

Я повернулся к Люде и нежно обнял ее за талию.

— Конечно, любил.

— Нет, не так просто, — сказала она, опуская глаза, — а чтобы до смерти, чтобы рассудок потерять.

Я улыбнулся и отрицательно помотал головой. Лицо девушки было так близко, и таким чувством сверкали ее глаза, а мягкие соблазнительные губы так открыто манили, что я был не в силах побороть искушение. Я слегка наклонил голову и почувствовал, как Люда крепко-крепко обняла меня за шею и всем телом потянулась ко мне. Губы ее щекочуще нежно коснулись моих и замерли в немом напряжении первого ощущения. Я легонько провел ладонью по ее спине и крепко прижал к себе ставшее податливым тело.

А после я потерял голову, мысли мешались, а кровь тяжело, гулко стучала в висках. Я позабыл обо всем и рухнул в порок…

Я подпер голову рукой и взглянул на ее полусонное уставшее лицо. Люда тихонько пошевелилась и, улыбнувшись, спросила:

— Ты придешь завтра?

Я виновато улыбнулся и нежно провел ладонью по ее щеке.

— Я не знаю, что будет завтра.

— Завтра будет новая жизнь, — пробормотала она и погрузилась в сон.

Я опустил голову на подушку и задумался: что я мог сделать теперь? Думать надо было раньше. Беда моя всегда была одна — я слишком любил женщин. Стройные ножки и короткая юбка частенько приводили меня в баранье отупение и телячий восторг. А ведь я просто хотел поразвлечься. В самом деле, Люда первая начала эту игру, первая поцеловала меня. А кто ее просил?

Я встал и оделся. Пыльная комната больше не казалась мне отчужденной, я почувствовал в пыльном хаосе нечто родное и притягательное.

Я повернулся к Люде: простыня сползла с ее плеча, оголив его до локтя. Я осторожно укрыл ее и немедленно вышел.

6.

Утро благодатное стучало в окна огромными столбами пыльно-золотого света, отблесками чудеснейшей ультрафиолетовой радуги, отражающимися от граней зеркала.

Я открыл глаза и уставился на это игривое сочетание всех красок мира, недопустимо огромное сияние на моем зеркале, на стенах моей комнаты, весь мир танцевал для меня.

Я бодренько соскочил с кровати и распахнул окно — струя свежайшего воздуха пыхнула мне в лицо. «Как прекрасна эта жизнь!» — подумал я и сладко потянулся, разминая крепко отдохнувшие мышцы. Маринка спала, раскинувшись на многочисленных подушках, и, чтобы не будить ее, я тихонько выскользнул из комнаты.

Мама уже ушла на работу, успев до этого приготовить завтрак. Я налил себе чаю и блаженно откинулся на спинку стула. Я подумал о своей дорогой Леночке, о том, что сегодня я увижу ее, смогу поцеловать, обнять, сказать о любви и честно признаться, что хочу всю жизнь провести рядом с нею. Я до мельчайших подробностей помнил наш вчерашний разговор, помнил ее манящие глаза и самые ласковые на свете руки, я жаждал вновь видеть ее, говорить с нею, я готов был прямо сейчас сорваться и бежать к ней, но сегодняшний день был у нее рабочим. Я подумал, что после свадьбы не позволю своей жене вкалывать в магазине, я сам буду работать, чтобы она ни в чем не нуждалась. Теперь у меня были деньги, и я собирался начать какое-нибудь прибыльное дельце. Я уже совершенно точно расписал свою жизнь, я составил план спокойного, мирного, полезного существования и был готов приступить к его осуществлению. Достаточно я получил острых ощущений, теперь мне хотелось покоя, умиротворения, любви, я хотел вкусить плоды семейной жизни, и полагал, что полностью созрел для этого.

А что же Люда? Я не думал о Люде, она была женщиной вчера, сегодня она казалась лишь легким размытым образом, к тому же я был совершенно уверен, что сегодня утром она собрала свои немногочисленные пожитки и покинула этот город, так и не найдя в нем того, что искала. Я полагал, что она и не вспоминает обо мне, и прошедшая ночь была одной из обычной череды ее ночей. Вчера я отдал ей должное как женщине, сегодня она не интересовала меня.

Я поднял голову и увидел стоящую в дверях Маринку. Она сонно держалась за косяк и тяжело моргала, пытаясь сообразить, спит она или нет; вид у нее был потрясающий: взлохмаченные волосы и старая пижама прекрасно сочетались с фиолетовым фонарем под заплывшим, тяжелым глазом. Я невольно рассмеялся, разглядывая это произведение искусства. Маринка показала мне язык и жалобно спросила:

— Что, так ужасно?

— Потрясающе! Когда у тебя экзамен? — спросил я.

Маринка со страдальческим видом налила себе чаю.

— Завтра, — еще жалобнее произнесла она, усаживаясь за стол. — Как ты думаешь, завтра он не будет такой страшный?

— Завтра он будет еще страшнее, — уверенно сказал я, потрогав припухлость под ее глазом.

— О Боже, — простонала Маринка. — Как же я появлюсь на экзамене с таким фингалом?

— А что вчера на самом деле произошло, без протокола? — спросил я.

— Да я даже сообразить не успела, так быстро все случилось. Тот парень, который подошел, начал говорить мне всякие пошлости, и мой его приструнил, потом тот подошел снова и начал задираться; вот так все и случилось… Ты не подумай, я никого не провоцировала.

— Ладно, верю. Это я виноват, не надо было тебя отпускать. Повезло тебе, ничего не скажешь, но в следующий раз ты будешь осторожнее. Очень жаль, — продолжил я после небольшой паузы, — что твой первый шикарный вечер так плохо кончился.

— Я теперь в жизни никогда в этом кафе не покажусь, — сказала Маринка, тревожно трогая синяк, — после такого позора. Как теперь на меня люди будут смотреть? В нашем маленьком городке любой скандал разносится со скоростью лесного пожара. А что скажет мама?

Я постарался успокоить ее и утешительно произнес:

— Я думаю, все это скоро забудется, стоит произойти чему-нибудь другому, так что не трусь и гордо держи голову, ты ни в чем не виновата, и какое тебе дело до каких-то там глупых сплетен, — весело закончил я.

Маринка тяжело вздохнула и грустно улыбнулась, видимо, мои слова не слишком-то утешили ее, но все же вселили, какую ни какую, а уверенность.

— Я сильная, я переживу, — ответила она так гордо, как только могла. — А почему ты вчера нас не проводил?

Ее вопрос невольно воскресил во мне образы прошлой ночи, размытые ночные тени, сладкие воспоминания измены.

— Надо было сказать пару слов хозяину, — небрежно ответил я, взмахнув рукой. — Так, мелкие проблемы.

— И ты так долго с ним говорил? Вернулся под утро, — заметила Маринка.

Я виновато улыбнулся и уставился на нее, желая услышать ее догадку.

— Ну ладно, можешь не говорить, я и так поняла, сидел и напивался до отупения, раз такой случай пришелся, — сказала она и весело подмигнула она. — Но ты не бойся, я Ленке ничего не скажу, я тайн не выдаю.

Я весело рассмеялся и пошел одеваться: сегодня меня ждало много дел, и я хотел как следует к ним подготовиться…

Я напоследок пригладил волосы и взглянул на сосредоточенно смотрящего на меня из зеркала человека. Он был молод и красив, как аполлон, его внешность притягивала, очаровывала, этот мужчина излучал спокойствие и уверенность наряду с мальчишеской дерзостью и задором. В нем была сила и харизма. Он был блондином, нисколько ни рыжим, ни капли ни русым, он гордился цветом своих волос и прекрасно знал, как он действует на женщин. Черты его лица были правильны. Он внимательно смотрел умными, уверенными серыми глазами, в них не было ни малейшей изворотливости, ни львиной гордости, ни надтреснутой печали, но они были полны смеха, света и легкомыслия; взгляд его говорил: «Я знаю себе цену и цену этой жизни!» И даже малейшее движение его смазливых глаз выдавало в нем нахала и бабника; а в складках рта сквозила доброта и мягкость, манящая лаской и нежностью.

Я нехотя оторвался от своего отражения и зло усмехнулся — ну что ж, любуйся, пока молодой.

Я вышел на улицу. Дел у меня сегодня, на самом деле, было много, время драгоценно — я не стал растрачивать его впустую и, не откладывая, начал строить будущее.

А начать я решил с покупки пекарни. Да-да, я хотел купить пекарню, чтобы самому печь хлеб, ароматные булочки, булки, каральки, батоны, калачи и плетенки, я уже представлял себе полки заново отремонтированного магазинчика, наполненные изумительными хлебными изделиями, но для этого мне надо было купить пекарню. Вчера утром, гуляя по городу, я прочитал в местной газетенке объявление о продаже пекарни и сразу загорелся идеей ее приобрести, денег для покупки и оформления документов, по моим подсчетам, должно было хватить, да еще и оставалось немного, как раз на Маринкино обучение и квартиру. Я вспомнил, как еще ребенком бегал в эту пекарню за хлебом и всегда умел угадывать время, когда хлеб, горячий, попадал на прилавки магазина, а теперь я сам, если повезет, буду раскладывать на прилавке собственный теплый хлеб.

Именно для этого я шел сейчас к хозяину этой хорошенькой пекарни.

Старое кирпичное здание встретило меня ароматным и душистым запахом хлеба; все здесь было по-прежнему и дышало уютом и духом моего детства.

Дверь в кабинет хозяина отозвалась противным скрипом, я бы предпочел заменить его мелодичным голосом колокольчика. В самом кабинете царил хаос и бездействие, и я подумал, что будет лучше, если хозяин продаст пекарню, может быть, хотя бы новый владелец наведет здесь порядок.

Хозяин показался мне подозрительно знакомым. Молодой еще, неописуемо рыжий мужчина, с наметившейся на макушке плешинкой, короткими рыжими усиками, которые слегка подрагивали, когда он улыбался или говорил. Одет он был довольно неряшливо, но, видимо, с особым тщанием старался выглядеть солидно и богато; он неловко встал, чуть не опрокинув стоящий на столе ноутбук, и протянул мне большую потную ладонь. Я несколько неохотно пожал ее и представился:

— Васильев Андрей Евгеньевич.

Зеленоватые глаза мужчины вспыхнули, а улыбающиеся радостно губы оголили ряд крепких белоснежных зубов, он крепко сгреб меня в охапку и смущенно обнял.

— Андрюха! — возопил он. — Сколько лет, сколько зим!

Он дурашливо похлопал меня по спине и, откровенно ухмыляясь, спросил:

— Не узнаешь меня, да? Эх ты, простофиля. Ну что ж, — сказал он и представился. — Устинов Николай Павлович, твой верный старый друг.

Я уже готов был дать отпор наглецу за «простофилю», но после его слов, всю спесь мою как рукой сняло, я с радостью обнял дорогого друга и огорченно посетовал:

— Как же я тебя не узнал?! Столько лет провели бок о бок! А ты изменился, причем сильно, — я еще раз внимательно оглядел его и, желая сделать приятное Кольке, добавил. — И выглядишь ты солидно, где ж в тебе узнать бывшего сорванца!

Колька предложил мне сесть, сам тяжело погрузился в кожаное кресло, единственную, пожалуй, вещь, на которую было приятно посмотреть.

— Ну-с, бурильщик, рассказывай, какого хрена тебя занесло в это богом оставленное место? — спросил он, и в речи его нахальной и грубой я вновь узнал буйного хулигана Кольку.

Колька был старше меня на три года, но это только делало нашу дружбу крепче. Они в свои двадцать шесть выглядел проказником, каким был в юности. Колька был отъявленный забияка, он регулярно ходил, подсвеченный фингалами, абсолютно уверенный, что это круто. Он не давал спуску никому. А я таскался за ним, отрабатывая хук левой сбоку. Он научил меня пить и курить, дал в руки гитару и объяснил, как жить, чтобы не попасть впросак и в любой ситуации быть на высоте. Вспоминая наши ночные похождения, философию мартовских котов, наши стремления и цели, хотелось спросить, где твое бродячее рыцарство, Колька, что заставило променять его на попытку выглядеть серьезным, степенным и деловым, и не гнетет ли это тебя?

— Я приехал купить у тебя пекарню, — в таком же шутливом тоне ответил я.

— Значит, с Севером, все, покончил? Неужели замерз? — злорадно спросил он.

Я на мгновение растерялся, но в этом был весь Колька, хлебом его не корми, дай над кем-нибудь приколоться. Я смело взглянул на его конопатое лицо и ответил выпадом на выпад:

— Слушай, а у тебя усы настоящие или для солидности прилепил?

Колька побагровел, под его тоненькими усиками заиграла издевательская ухмылка.

— А ты все такой же сопляк и простофиля, — оскорбился он. — Не можешь даже как следует ответить.

Я соскочил со стула.

— Я сопляк? Я не могу? — прорычал я, хватая Кольку за лацканы пиджака и поднимая его из кресла.

— Кишка тонка! — Колька был неумолим, его светлые глаза выплескивали презрительные взгляды, он назидательным материнским тоном продолжил. — Глупый вздорный мальчишка!

Я как следует тряхнул его, и со стола со звоном посыпались предметы канцелярской роскоши.

— Повтори, что сказал, бумажная крыса! — прошептал я ему в лицо, чувствуя, что подрагивающие усики вселяют в меня уже не наигранную ярость.

Колька злодейски вскричал:

— Глупый вздорный мальчишка!

Я с силой потянул его и услышал, как с треском по швам расходится солидный Колькин пиджак. Некоторое время мы стояли так, сверля друг друга недружелюбными взглядам, но робкий стук в дверь заставил нас отпрянуть, я поспешно пристроился на стул, Колька резко сел в кресло, придвинул к себе бумаги и, прикрыв руками порванный и измятый пиджак, властно приказал войти.

Дверь отворилась, и в комнату робко вошла тоненькая и хрупкая, как веточка, рыжая зеленоглазая большеголовая и некрасивая девушка, ведя за руку важного, но такого же непостижимо рыжего мальчишку лет пяти. Колька вихрем подлетел к ней и сгреб в жарких объятиях, помню, я еще испугался, как бы он ее не раздавил, такую тоненькую. Пока Колька самозабвенно обнимал девушку, мальчуган схватился за его штанину и начал усердно тянуть ее, приговаривая лепечущим голоском «папа, ну пап…» Папа наконец отпустил девушку и, подхватив мальчика на руки, подошел ко мне.

— Вот, познакомься, — неуверенно, но с большой гордостью сказал он, притягивая девушку к себе за тонюсенькую талию, — это моя жена Аня и сын Ромка.

Я почтительно пожал хрупкую ладошку Ани, смотрящей на меня огромными глазами с большой долей любопытства и ни капли не стесняясь.

— А это, — и Колька насмешливо ткнул в меня пальцем, — а этот негодяй мой друг Андрей Васильев.

Глаза девушки загорелись еще большим любопытством, и она прощебетала:

— Я представляла вас другим, большим и волосатым, — затем, оглядев испорченный Колькин пиджак, строго спросила. — А зачем вы привели моего мужа в такой негодный вид?

Я удивился проницательности и бесцеремонности девушки и про себя улыбнулся той важности, с которой она пыталась держаться, стараясь не отставать и поддерживать имидж мужа.

— Ему полезно немного встряхнуться, — нагловато ответил я и, чтобы скрыть неловкость, нагнулся за карандашом, лежавшим возле ног маленькой жены моего друга.

Маленький Рома с огромным удивлением и восхищением глядел на меня во все глаза, забыв от восторга закрыть рот. Обняв отца за шею, он спросил:

— Дядя — медведь?

Я изумленно глянул на него, Колька ухмыльнулся и строгим голосом сказал:

— Да, и если ты не будешь слушаться маму, он придет и заберет тебя на Север, где одни льды и очень холодно, он будет кормить тебя сырым мясом и не пустит к маме.

— Я не люблю сырое мясо, его нельзя есть, — глубокомысленно заметил Рома, все же сильнее прижавшись к отцу.

— Так как насчет моего предложения? — спросил я у Кольки, вспомнив, зачем я сюда пришел.

Колька добродушно улыбнулся и сильно, по-дружески, сжал мне плечо.

— Я буду только рад, — серьезно ответил он. — Думаю, завтра за обедом неплохо было бы все обговорить. Надеюсь, ты не откажешься пообедать с нами. Вот мой телефон, созвонимся, — и он протянул мне визитку.

Я кивнул и поднялся, делового разговора не вышло, и пора было уходить. Колька спустил Ромку на пол и крепко обнял меня, прошептав на ухо:

— Рад тебя видеть, сукин ты сын.

Я громко рассмеялся. Ну что ж, хулиган даже в модном пиджаке остается хулиганом. Его стеснительная нежность к жене развеселила меня, кажется, он крепко попал под женский каблучок…

Солнечный день был в разгаре. Жар спускался с неба, отражался от асфальта и бетонных стен домов, вызывая в моем северном теле определенный перегрев. Весь взмокший от трусов до ботинок, я дотащился до Ленкиного магазина и буквально рухнул на прилавок под кондиционер.

— О, достопочтимый кондиционер! — прохрипел я, протягивая к нему руки. Лена рассмеялась и убрала с моего лба прилипшие волосы.

— Да ты весь вспотел! — засмеялась она. — Что, тяжела после мороза жара?

Я кивнул ей в ответ и подставился под волшебные волны прохладного воздуха, которые буквально возрождали меня к жизни.

— Теперь буду привыкать, — ответил я и, ухватив Лену за фартук, притянул к себе. — Ты ведь мне поможешь, а?..

Я недвусмысленно пробуравил ее взглядом и шутливо поцеловал. Моя девушка расцвела прямо на глазах. Очи ее засверкали, ланиты зарумянились, уста сахарные растянулись в волшебной улыбке.

— М-м, какая ты красивая, — я сел на прилавок и потянулся к ней, чтобы обнять, а она бесцеремонно столкнула меня, прошептав:

— С ума сошел, я же на работе. А вдруг кто-нибудь зайдет и увидит.

Я тяжело вздохнул: она была права.

— А когда у тебя перерыв? — с надеждой спросил я.

— Если бы ты был внимательнее, — покачала она головой, — то заметил бы вывеску, на которой написано, что магазин работает без обеда и выходных.

Я нахмурился и гневно спросил:

— Ты что же, работаешь без выходных и обеда?

— Да нет же, дурачок, — ласково ответила она. — Мы работаем понедельно: неделю я, неделю — моя сменщица.

Мне донельзя глупым показался такой режим, но я не стал его критиковать, мне нужно было обсудить с возлюбленной более важные вопросы. Я уже хотел, было, задать один из них, как вдруг дверь открылась, впустив озабоченного худого и заросшего мужичонку. Он что-то спросил, и Лена с дежурной улыбкой начала ему объяснять. О! как она была красива, и я подумал, что этот карандаш должен был бы мне завидовать. Ее улыбка могла свести с ума, за такую улыбку стоило многое отдать в жизни. Мужичок искоса глянул на меня и недобро, заносчиво ухмыльнулся. Признаюсь, мне стало не по себе, я хотел уже как-нибудь плохо ему сказать, но тут он, забрав свою покупку, так же незаметно удалился, как и пришел.

Не в силах больше сдерживаться, я крепко обнял свою милую и покрыл ее лицо жаркими поцелуями. Она с силой обняла меня и приникла к губам с такой страстью, что у меня голова пошла кругом от неземного блаженства.

— Ты выйдешь за меня замуж? — неожиданно для себя спросил я, оторвавшись от ее сладких губ.

Лена удивленно замерла и, когда до нее окончательно дошел смысл сказанного, в смятении опустила глаза. Извечная борьба между желанием и кокетством мелькала на ее красивом лице; тогда она подняла голову и смущенно пробормотала:

— Ну… я не знаю…это все… так неожиданно… Да! — решительно закончила она и обхватила мое лицо нежными ладошками. — Да, я хочу этого.

Я счастливо засмеялся и, подняв ее на руки, собрался уже утащить из магазина, как дорогой подарок, но тут услышал приглушенный вздох и обернулся — моя несносная сестра с двусмысленной улыбкой наблюдала за нашими сантиментами…

— Если ты кому-нибудь проболтаешься, тебе не поздоровится, — грозно увещевал я Маринку по дороге домой. — Я тебе верю, но вот болтливый длинный язык…

— Да хватит уже, — нетерпеливо оборвала она. — Ну что я маленькая! Когда надо, вы сами все расскажите, а я буду хранить вашу страшную тайну и копить деньги на свадебный подарок.

— Мудрое решение, — охотно согласился я.

Мы весело рассмеялись и свернули к дому, но тут же веселая улыбка сбежала с моего лица: на скамейке сидела она — существо из вчера, девушка, которая еще утром должна была сесть на поезд и отбыть из Озерок в далекое путешествие.

Люда повернулась и приветливо помахала мне рукой. Маринка округлила глаза и громким шепотом бестактно спросила:

— А это кто?

— Потом расскажу, — хмуро буркнул я ей в ответ. — Иди домой.

Она подозрительно посмотрела на меня, потом на Люсю, пожала плечами и гордо удалилась.

Я скрестил руки на груди и встал перед Людой, всем видом выражая недовольство и холодность.

— Что ты здесь делаешь? — довольно резко спросил я и слегка наклонился к недоуменному Люсиному лицу. Она вся съежилась под моим жестким взглядом и притиснулась к спинке лавочки, стараясь подальше отодвинуться от моего недовольного лица.

— Не понимаю твоей реакции, — жалобно, но решительно сказала он. — Что я такого сделала?

Я вздохнул и выпрямился, нет, она определенно отказывалась меня понимать, до чего упрямое существо! Но ведь она не знает, насколько нежелательно ее присутствие здесь! И почему она обладает такой способностью все портить! Теперь мне придется объясняться с сестрой, а это непросто, учитывая, что она меня как облупленного знает.

— Зачем ты пришла? — не меняя кислого тона, спросил я

— Мне нужно с тобой поговорить… — растерянно пролепетала она.

— Это важно? — угрюмо спросил я и, не услышав ответа, повторил вопрос. — Так важно или нет?

— Важно для меня, для тебя, думаю, нет, — ответила Люда, и в голосе ее зазвенели те нотки гордой надменности, которые я сегодня уже не чаял услышать. Она встала и отошла, презрительно глядя на мою властную позу.

Мне вдруг до чертиков захотелось взлохматить ее аккуратно припомаженную прическу, но вместо этого я улыбнулся и протянул ей руку.

— Ну, пошли, — тихо сказал я.

Люда недоверчиво глянула на меня и неловко пожала плечами.

— Пошли.

7.

Я проклинал свое безрассудство. Для чего, для какой неведомой цели я шел в тот вечер по залитым закатным солнцем улицам рядом с совершенно не интересующей меня девушкой и ненавистно поглядывал на часы — в десять у меня свидание с Леной, а я вот уже целый час болтаюсь по городу с этой чумовой бабенкой. И весь этот час она, не замолкая, тараторит, а я даже не утруждаю себя обязанностью следить за ее речью, но, видимо, мои односложные, невпопад ответы мало ее заботят, она просто упивается своими выдумками. Нам, определенно, пора было попрощаться и разойтись: мне к Лене, ей — куда угодно, только подальше от меня.

Я поднял руки в знак протеста и сказал:

— Люда, если ты хотела что-то важное сказать — говори, у меня очень мало времени, мне нужно идти…

— Ну, так я к тому и веду, — недовольно оборвала она меня.

— Но ты уже целый час к тому ведешь, смилуйся и не испытывай моего терпения, — взмолился я.

Люда обиженно надула губки и проворковала:

— Неужели ты не можешь уделить мне совсем немного времени!

— Да я пол дня хожу за тобой, как идиот! — вполне законно вспылил я. — Но ты так и не объяснила, что привело тебя ко мне.

— Я думала, вчерашняя ночь дала мне право… — робко сказала она.

— Вчерашняя ночь ничего тебе не дала! — зло оборвал я ее. Ну почему все женщины одинаковы! Почему они считают, что проведенная вместе ночь накладывает на мужчину какие-то обязательства? Я ничего ей не обещал, не предлагал, да и она не просила, не требовала, когда отдавалась мне. Так что же ей еще нужно! Видимо, эта женщина решила испытать мое терпение.

— Почему ты злишься на меня? — обиженно и растерянно спросила Люся.

Я нервно провел рукой по волосам и замялся: проще всего было развернуться и уйти, ничего не говоря, но я не мог так поступить, наверное, совесть не позволяла.

Люда повернулась спиной и, ничего не сказав, пошла от меня прочь. Я удивленно посмотрел на ее гордо удаляющуюся фигурку и, в который раз проклиная свою глупость, быстро пошел за нею. Догнав, я схватил ее за руку и резко повернул к себе.

— Может быть, ты, наконец, объяснишь мне, в чем дело? — с яростью спросил я.

Люда победно улыбнулась и нежно сказала:

— Я хотела немного поболтать с тобой и познакомить со своей бабушкой. Вот и все. Я подумала, тебе это будет интересно: она не совсем обычная женщина. Но я тебя не заставляю, если ты спешишь — не буду задерживать.

— Начинаешь знакомить меня с родней, да? — язвительно спросил я, чувствуя, что гнев мой нарастает.

Люся ласково провела по моей руке и тихо сказала:

— Ну, зачем ты так.

И это трепетное прикосновение, и этот тихий примиряющий голос, как рукой, сняли мою озлобленность; и я, как болван, поплелся за нею…

Дверь нам открыла, действительно, не совсем обычная женщина: на вид ей было лет шестьдесят с хвостиком, умное лицо в форме сердечка было обрамлено седыми лохматыми прядями, заплетенными в несколько мелких косичек, мутные, но когда-то живые глаза недобро смотрели на мир из-под густых седых бровей. И эти глаза, и эти косички создавали впечатление какого-то нереального древнего персонажа сказок; одета бабушка была вполне опрятно и чистенько.

— Это моя внучка? — угрюмо и тревожно спросила она, не отрывая взгляда от нереальной точки на стене.

— Да, бабушка, это я, — тихо сказала Люда и взяла ее за руку.

Тут я отчетливо понял, что она была слепой, это объясняло и ее странный взгляд, и ее вопрос. Бабушка медленно повернула голову и уставилась невидящим взором прямо мне в глаза, странный холодок прошел у меня по спине, и я вполне законно усомнился в ее слепоте.

— А кто с тобой? — настороженно спросила она.

— Это мой друг бабушка, — ответила Люда и взяла меня за руку.

— Друг? — переспросила она и добавила. — Это он?

— Да, это он.

Бабушка злорадно осклабилась и приветливым жестом пригласила нас войти.

В квартире пахло сыростью и еще чем-то специфическим, напоминающим запах августовского разнотравья. В комнатах было сумрачно, обстановка в полутьме казалась нагромождением неясных образов и фигур, лишь большое круглое зеркало на стене матово поблескивало и серебрилось скудным светом.

Люся усадила меня в кресло, а сама пристроилась на подлокотнике, опершись рукой о мое плечо. Я боялся, но страшно хотел, спросить у нее, слепа старуха или нет, но, немного поразмыслив, решил, что все это выяснится само собой.

Бабушка, тем временем, покопавшись в углу, подошла к небольшой тумбочке и, наугад водя спичкой, зажгла свечи, стоявшие на ней; комната слегка закачалась в мерцающем свете, создавая атмосферу нереальности. Бабушка по-доброму улыбнулась и повернулась по мне.

— Не пугайтесь, — успокаивающе сказала она, остро напомнив мне свою внучку, и осторожно присела в стоящее напротив кресло. — Вот уже сорок лет я мучаюсь с глазами, сорок лет, как я потеряла зрение. Яркий свет я не могу переносить, только свечи. Врачи поставили мне диагноз — немотивированная потеря зрения, или, как они говорят, амавроз. Глупцы! — бабушка язвительно рассмеялась и продолжила. — Ни один из них не взялся вылечить мой недуг. Они удивлялись и разводили руками: я вижу свет, но не могу его переносить, я не вижу предметы, но точно могу сказать, что предо мною — благодаря проницательности ума, а они не верили мне и называли меня шарлатанкой, — бабушка снова рассмеялась и продолжила. — Десять лет мучили они меня опытами и лекарствами, десять долгих лет вселяли надежду на возвращение зрения, но только убедили в том, что люди, по большей части, сами не знают того, в чем уверяют других. Десять лет это очень долго, если ты живешь в стремлении и движении, но что стоят три десятка, прожитых в одиночестве и неподвижности! О! милый мальчик, как это долго! Мне кажется, я прожила не тридцать лет, а три столетия; я научилась мыслить, понимать, я внимала тишине и бесконечному движению мельчайших частиц мира, ведь у меня не было больше возможности заняться чем-то иным. В своем углу я знаю вещи до такой степени, что мне порой чудится, будто я вижу… Не сыграть ли нам в шахматы? — вдруг спросила она.

— Можно и сыграть, — удивленно ответил я, не совсем понимая, как это будет выглядеть.

Люда подкатила к креслу небольшой столик с шахматной доской и расставленными на ней фигурами.

— Я старая ведьма, буду играть за черных, — усмехнулась бабушка, — а ты, воин света, — за белых. Твой ход.

Бабушка оказалась сильным противником. И очень умным. Все мои ходы цитировала Люся, и старушка умудрялась в своей слепой голове держать постоянно меняющуюся картину боевых действий. Это произвело на меня должное впечатление.

— Поразительно! — не выдержал я. — Как у вас получается все запоминать?!

— Тренировка, мой мальчик. Если старательно тренироваться, получится очень многое.

— Но опыт подсказывает мне: это не все, что нужно для успеха.

— Ты о способностях говоришь? — спросила бабушка, безошибочно съедая моего коня. — Какие способности есть у тебя?

— Меня привлекает бизнес, — ответил я, подозревая ловушку и сомневаясь, стоит ли говорить об этом с непредсказуемой особой, так напоминающей свою всезнающую внучку.

— Ого! — удивилась бабушка. — Часто мы предпочитаем не слушать голос сердца, и идем за модой. Сейчас модно быть богатым.

— Я не ради моды, просто мне это нравится, — чуть раздраженно ответил я, но тут же смутился, глупо поддаваться на эти психологические уловки!

— Что ж, убеждение — великая сила.

Бабушка нахмурилась на мгновение, но тут же лицо ее приняло обычное спокойное и умиротворенное выражение.

— Моя внучка знает, в чем убеждает. Вообще-то, она мне не настоящая внучка. Когда ее родители умерли, она пришла ко мне, чтобы выплакаться, и обрела утешение в мудрости. Наверное, теперь она даже умнее меня, и я очень рада, что Люда вернулась в этот город, который покинула так неожиданно и нелепо. Я всегда говорила ей: молодая девушка не должна думать о таких вещах, что терзают ее разум, но все бесполезно. Давно она сказала, что не придет без тебя, и вот вы здесь — вместе. Я хорошо знаю людей, и совсем не уверена, что она поступает правильно, но, надеюсь, ей понятно, чем она рискует. Однако я чувствую, что навожу на вас скуку, дети, — продолжила она после небольшой паузы и убиения моей туры. — Увы, все мы, старики, такие. Мы живем прошлым, вы — будущим, а это так же далеко, как отсюда до солнца. Люда, угости мальчика печеньем, ты знаешь, где оно.

Люда легко соскочила и, держась за стены, чтоб не споткнуться в темноте, ушла на кухню. Я вывел свою пешку на линию противника и сообщил об этом старушке. Она недобро усмехнулась и сказала:

— Трудно быть пешкой. Что, интересно, она чувствует?

Меня это нисколько не интересовало, я промолчал и сделал свой ход.

— Да, трудно. Но еще труднее быть тем, кто двигает пешку, хотя и не так грустно, видимо.

Бабушка с наслаждением поводила ладонью над шахматной доской и поставила мне шах.

— Ты, мой мальчик, слишком легкомыслен, в тебе нет сердцевины, ты пустой орех. Ты живешь для наслаждения, живешь, как хочешь, и тебя мало интересуют переживания других, ты не засоряешь себя чужим горем. Может быть, ты и прав, — задумчиво проговорила она, — но это пустая жизнь, слишком легкая жизнь, и я ее не одобряю. Я, мой мальчик, гадалка…

Возвращение Люды прервало мысль бабушки, и она на минуту закрыла глаза. Люда сунула мне в руки тарелку с печеньем и устроилась рядом.

— Как тебя зовут? — спросила бабушка.

— Андрей.

— Хорошее имя Андрей, по-моему, оно означает «мужественный». Но так ли это! Редко можно встретить по-настоящему мужественного человека, все вы предпочитаете ходить дальними путями, а мужчина, если он, конечно, настоящий, не боится преград и опасностей. Мужественен ли ты, Андрюша? — спросила бабушка.

— Да вроде, — неуверенно ответил я, потому что не знал, как правильно себя вести с этой удивительной бабкой.

— Вроде… — усмехнулась бабушка.

— Бабушка, — тихо сказала Люся, — ты хотела что-то рассказать Андрею.

— Да-да, конечно… так вот. Я, говорят, предсказываю будущее, — продолжала старушка, поставив мне шах и неминуемый мат. — Но, пожалуй, это не дар, а логическое размышление, основанное на простой цепочке целесообразностей. Я могу точно сказать: жизнь твоя будет очень трудной и легкой одновременно. Ты еще юн душою, но скоро повзрослеешь, потому как столкнешься с проблемой или с человеком, который изменит самое тебя, заставит сделать выбор. Не знаю, что это будет, но будет обязательно. А потом все будет зависеть только от тебя; миллион путей откроется пред тобой, и весь миллион будет неверными путями. И ты сломаешься, как стрела, пущенная в сталь…

Бабушка рассмеялась и тихо добавила:

— Я говорю, как истинная гадалка, да? Не обольщайся, по образованию я математик, профессор. Я в свое время хорошо пожила, но мало видела счастья, — совсем уже слабо добавила она.

Люся осторожно вынула тарелку из моих замерших рук и вывела из квартиры, ничего не сказав бабушке на прощание.

Как только свежий ночной воздух коснулся моей головы, я почувствовал, будто очнулся ото сна, тяжелого свинцового кошмара. Я удивленно озирался вокруг — был уже поздний вечер или даже ночь.

Сказать вам, что я думал в тот момент? Вы не поверите. В голове стояла какая-то сумятица мыслей и ощущений, я был растерян и смят, слепая старушка вселила в меня чувство нереальности происходящего, она вымотала меня морально. Я устало опустился на лавочку и закрыл глаза руками, пытаясь прийти в себя.

Люся ласково коснулась меня и сказала:

— Бабушка очень тяжелый человек, даже я долго не могу выносить ее общество, она слишком умна и проницательна и хорошо умеет заставлять слушать себя, а это всегда неприятно.

— Зачем ты меня к ней притащила? — слабо спросил я, пытаясь овладеть собой.

— Прости. Я думала, тебе будет интересно с нею пообщаться, хотя нет, мне было интересно, что она тебе скажет.

— Сколько время? — тревожно спросил я, вспомнив, где сейчас должен быть.

— Пол двенадцатого, — ответила Люся, мельком взглянув на часы. — А что?

Я в отчаянии застонал и схватился руками за голову. Боже мой! Опоздал! ведь в десять я должен был прийти на свидание к Лене. Уверен, она ждала долго, звонила мне на забытый мобильник, а потом зашла ко мне домой, спросить, где я, и Маринка ей наверняка ответила, что я ушел с какой-то девушкой в неизвестном направлении. Мне стало худо от одной этой мысли, воображение услужливо нарисовало картины сердечной разборки; а Люся стояла и смиренно смотрела на меня. Я готов был разорвать ее на части, но меня сдерживало сознание того, что я сам был виновником всего, я добровольно пошел и добровольно сидел. Мне надо было сорваться и бежать скорее к своей любимой девушке, а вместо этого я сидел и злобно взирал на невинную Люсю.

— Я опоздал на свидание со своей девушкой, — раздраженно рявкнул я в ответ на ее вопрос.

— Так что же ты раньше не сказал, — грустно проговорила Люся, присаживаясь рядом со мной. — Я бы тогда не задерживала тебя.

Мысленно я расхохотался: никто меня не задерживал! Я сам, как болван, поплелся за нею, хотя мог уйти, ничего не объясняя, вечно легкомысленность подводит меня! Я оценивающе глянул на Люсю: ну что ж, не повезло с одной, повезет с другой, а с проблемами как-нибудь разберусь, мне это не в первой.

Я хищно улыбнулся своим соображениям и, нарочно сладким тоном, спросил Люду:

— Ну, и чем мы теперь займемся? Если у тебя хватило глупости испортить мне вечер, так, может быть, у тебя хватит ума его скрасить?

Честно говоря, я ожидал пощечины или чего-нибудь похлеще, но ничего не произошло: Люда не дала мне затрещины, не заорала, затопав ногами, не расплакалась (хотя я хотел бы увидеть на ее глазах слезы); она все так же молча и спокойно, с каким-то странным выражением нежной тревоги на лице, сидела.

Люся помолчала еще минут пять, затем встала и протянула мне руку. Я недоуменно уставился на нее, не зная, как расценивать этот жест, но подал ей ладонь. Она крепко обхватила ее тонкими пальцами, и я почувствовал то, что никогда раньше не ощущал при рукопожатии: это было как-то странно, удивительно, это невозможно было сравнить ни с чем другим, столь же сильным и поразительным. Я легко поднялся и посмотрел на Люду сверху вниз: девушка казалась мне хрупкой и беззащитной. Она выдернула свою руку, несмотря на то, что я достаточно крепко держал ее, и, не глядя на меня, сказала:

— Проводи меня домой, Андрей, а потом можешь вернуться к своей девушке.

И опять мои старания оказались тщетны: ни капли обиды не услышал я в ее голосе, ни намека на злость и огорчение, лишь какую-то обреченную уверенность.

Она повернулась и медленно пошла, а я, как прежде, поплелся за нею вслед.

Мы шли молча, она впереди, я чуть в стороне, но так, чтобы видеть ее профиль, мы шли не быстро, но и без всякого намека на прогулочную медлительность. Дом бабушки стоял недалеко от нынешнего Люсиного обиталища, так что не прошло и десяти минут, как мы уже стояли у знакомого подъезда.

Люся повернулась ко мне лицом и, глядя прямо в глаза, безразлично спросила:

— Может, зайдешь?

— Ну, если ты приглашаешь… — ответил я, пожав плечами.

Мы легко поднялись, и, пока Люся рылась в сумочке, разыскивая ключ, я внимательно огляделся вокруг. Раньше, в детстве, мне никогда не приходилось бывать в этом доме, но я знал, что он был одним из самых бедных в городе, и в его крохотных квартирках жили в основном старики и алкоголики.

Когда мы вошли, я сразу отметил, как изменился вид квартиры: здесь больше не пахло чем-то противным, стены, шкафы были вымыты и блестели, на чистом полу причудливо разложены разноцветные половички, даже занавески, которые в прошлое мое посещение больше были похожи на половые тряпки, теперь, выстиранные, создавали какое-то подобие уюта.

Я довольно присвистнул и без опаски уселся на мягкий чистый диван. Люся радушно раскинула руки и, сверкая глазами, радостно спросила:

— Ну как?

Вместо ответа я одобряюще покивал головой, выражая свою оценку приведенной в божеский вид квартире.

— Я сама здесь все убрала и вычистила, — радостно сообщила мне Люся. — Полдня не выпускала из рук тряпку, и вот что из этого вышло. Правда ведь, неплохо?

— Это твоя квартира, да? — спросил я.

— Моя, — ответила Люся.

— Понятно. Но зачем было наводить здесь такой порядок, ведь ты скоро опять сорвешься с места и полетишь искать новых жертв для своих экспериментов? — я удивленно развел руками.

— А я пока не собираюсь уезжать, — легко хохотнула она и скрылась на кухне.

Вот тебе на! Пока?! Я почувствовал, как недовольство опять вскипает во мне. Да что это такое?! Чего эта глупая девчонка ко мне пристала, неужели она не понимает, что ни капли мне не нужна?! Но нет, ведь Люся — умница, с ее проницательностью, она не могла не заметить мое к ней безразличие. Я, определенно, начинал злиться. Зачем я опять здесь? Захотелось вдруг уйти и никогда больше не видеть ее лица. Надоело выслушивать бессмысленную болтовню, быть подопытным кроликом, надоело замечать ее надменные, полные насмешки, взгляды. С ней было интересно, сначала, но теперь мне хотелось бежать к своей невесте, обнять ее и держать до тех пор, пока из мозгов не выветрится образ внучки слепой колдуньи.

Люся вырулила из кухни, неся на подносе чайный сервиз. Я раздраженно смотрел, как она умело и ловко расставляет на журнальном столике чашечки, блюдечки и баночки с разными вареньями и соленьями. Я удивился: ей бы работать официанткой с такой ловкостью, хотя она, наверное, и работала, учитывая специфику ее жизни.

— Люся, а ты где-нибудь училась? — спросил я, чувствуя, как предательски тает моя решимость бежать от этого демона-искусителя.

— В школе, — с готовностью ответила она, подавая мне чай.

— Ну а помимо школы?

Люся неловко откашлялась и покачала головой.

— Я школу-то не до конца окончила, не говоря уже о чем-то другом, — опустив глаза, ответила она.

Я немного удивился, но не подал вида, чтобы не оскорбить ее.

— Я тоже только школу окончил и нигде больше не учился. Сразу же укатил на Север добывать деньгу.

— И что ты делал на Севере? — с интересом спросила она, уже не улыбаясь смущенно и не отводя в смятении глаз.

И вдруг мне до смерти захотелось рассказать ей о Севере, о тундре и бесконечных льдах, о ночах и днях, проведенных в маленьком, но таком дружном рабочем балке, рассказать о своей работе, о том, как добывают золото, о Пескове, о жизни в тяжелых зимних условиях. И я рассказал; я сидел и выкладывал ей все, чем жил последние пять долгих лет, а она слушала. Никогда бы не подумал, что Люся будет слушать всю эту чепуху с затаенным вниманием, с таким выражением интереса на лице, что хочется говорить все больше и больше, с таким невинным восхищением в глазах, что даже самый последний трус в силах почувствовать себя героем.

Мы, не умолкая, болтали два часа подряд, выпили весь чай и съели все варенье; град Люсиных вопросов вызывал на моих устах все новые и новые истории, но она слушала до тех пор, пока я не выдохся, пока я не рассказал ей все, что только мог рассказать.

Я замолк и посмотрел на Люсю: она сидела, чуть наклонившись вперед, и, упершись руками в коленки, придерживала голову руками. Ее печальные глаза выражали интерес и нежность. Да-да, я только теперь заметил, какие печальные были у нее глаза, так может быть лишь тогда, когда внутри сердце распирает тайная боль. Но о чем грустить бродяге?! Так думал я тогда. Теперь… теперь я могу лишь вспоминать.

Она провела рукой по своим темным коротко стриженым волосам и, видимо пытаясь скрыть смущение, спросила, не хочу ли я еще чаю.

— Нет, спасибо, — ответил я и легонько поцеловал ее в висок в то место, где под тонкой кожей пульсировала голубая жилка. Люся удивленно отпрянула и выжидающе посмотрела мне в глаза, я был поражен ее упрямой настойчивостью, дрожащей в воздухе между нами; но такое действительно было со мной впервые, и я ничего не мог с этим поделать.

Люся осторожно, будто боясь обжечься, но все же ласково, погладила меня по щеке и тихо поцеловала, я воспользовался этой возможностью и углубил поцелуй. Уже тогда я понял, куда заведет нас эта невинная игра, но остановиться было выше моих сил, да я и не хотел… останавливаться.

Люся оторвалась от меня и горестно прошептала мне в губы:

— Ну что мне с тобой делать, а?

— Ну, сделай что-нибудь, — скорее не попросил, а приказал я, вновь касаясь ее губ.

Она крепко обняла меня за плечи и пододвинулась чуть ближе. Ну а что мог поделать с нею я? Оттолкнуть? Да я бы в жизни никогда не оттолкнул от себя ни одну хоть сколько-нибудь хорошенькую девушку. Но я не мог и остаться с нею, слишком многое связывало меня с другой, моей прекрасной невестой. Я разрывался на части.

И Люся это поняла. Она отодвинулась на другой конец дивана и тяжело вздохнула, пытаясь привести в порядок свои чувства. Я был ей благодарен, ведь она избавила меня от очень тяжелого выбора, но вместе с тем я ощущал опустошенность и напряжение.

— Может быть, тебе лучше уйти? — глухо спросила она.

— И ты выгонишь меня среди ночи? — мягко спросил я, сделав выбор. Может, он был не самым лучшим, но о другом я и помыслить не мог.

Люся кивнула и начала собирать грязную посуду, теперь она действовала не очень уверенно, и даже чуть не разбила блюдечко, неаккуратно стукнув его о краешек стола. Я взял из ее рук поднос и отнес на кухню, опасаясь, как бы она его не опрокинула. Наверное, лучше было бы уйти, воспользовавшись благородным предложением Люси, но что бы я тогда о себе думал, я бы себя презирал. Я раздраженно поставил поднос на кухонный стол и вернулся в комнату. Предмет моих мучений стояла у окна и наблюдала ночные огни города.

Я неслышно подошел к ней и встал рядом: ночной город был торжественно красив, это была та удивительная летняя ночь, которая так будоражила мое существо, ох, какой она была звездной!

— Ты разбираешься в звездах? — спросил я.

— Нет, — Люся огорченно покачала головой. — Я ведь не окончила школу, а потому и не изучала астрономию.

Я легонько обнял ее за плечи и прошептал на ухо:

— Для этого вовсе не обязательно быть астрономом. Видишь, там над девятиэтажкой — это Большая Медведица, — я пальцем показал ей на отчетливо вырисованное созвездие. — Видишь, в форме ковшика.

— А почему ее не назвали Ковшиком, — хихикнула Люся.

— Тебя не спросили, — в тон ей ответил я. — Но если серьезно, она ведь указывает на север, потому и Медведица, потому и Полярная.

Не успел я договорить, как одна маленькая звездочка (видимо, ей не сиделось на месте), оставляя за собой незримый след, погрузилась в темноту и пустоту Вселенной.

— Загадала желание? — спросил я Люду.

— Да, а ты?

— Нет, я опять не успел.

Люда засмеялась и прижалась ко мне как раз в тот момент, когда на подстанции вырубили свет, проводя профилактику неуплаты счетов за электричество.

Люся нервно вздрогнула и сказала:

— Кажется, еще одна звездочка погасла.

Я рассмеялся и наугад начал пробираться к дивану, ведя за собой Люсю, наконец, рука моя нащупала мягкий подлокотник, и я опустился на диван, посадив ее рядом. Так мы и сидели, пока желание прикосновения не стало невыносимым; я порывисто обнял ее и прижался к губам страстным и глубоким поцелуем, срывая с ее плеч блузку…

Люся немного отдышалась и громко заразительно рассмеялась.

— Чему ты смеешься? — удивленно спросил я, приподнимаясь на локте. Когда женщина после бурного секса начинает смеяться, это как-то настораживает.

— Здорово! — сказала она, сверкнув в темноте глазами.

— Это ты о моих способностях или…

— Обо всем, — весело оборвала она меня.

Я вздохнул и опустился на подушку, Люся покрепче прижалась ко мне и что-то промурлыкала себе под нос.

— Люся, расскажи мне что-нибудь, ведь я о тебе совсем ничего не знаю, — попросил я.

— Что тебе рассказать, красавчик, хочешь услышать, что я сумасшедшая?

— Расскажи, почему ты не окончила школу, — сказал я, нахмурившись: она опять назвала меня «красавчиком».

— Я была глупая и жила чувствами, а не разумом, я и сейчас такая же. Тогда я очень отличалась от других. Мне не было интересно то, чем увлекалось большинство подростков, у меня были очень нелегкие отношения с родителями, а, точнее сказать, никаких не было отношений… — она засмеялась и замолчала на несколько долгих секунд. — Не могу, это так глупо.

— Продолжай, — упрямо настоял я на своем.

— Ну, в общем, одноклассники не любили меня, учителя считали дебилкой. Это все прошлое, я понимаю. Сколько помню, надо мной всегда смеялись, это было очень обидно. Я никогда никому не жаловалась. В пятнадцать лет все это переполнило чашу моего терпения… и я ушла из школы.

— И больше ты не решилась продолжать обучение?

— Конечно, нет. Я поняла, что с меня довольно. Тогда еще и не стало моих родителей. Так что это было нелегко.

— А что случилось с твоими родителями?

— Они умерли, — коротко сказала Люся, и я понял, что она не хочет обсуждать эту тему. — Тогда я ушла к бабушке. Я жила у нее пока мне не исполнилось восемнадцать, после чего поехала смотреть мир и зализывать раны. Это не помогло. Я всегда была некрасивая и, как бы это сказать…

— Экстраординарная, — подсказал я ей.

— Да, точно.

Мне было жаль, что я не видел в тот момент ее лица, и было не по себе от того, что я не мог предложить ей сочувствие.

— Ты вовсе не некрасивая, — постарался я ее успокоить.

— А какая я? — с интересом спросила Люся.

Надо сказать, она, действительно, не была писаной красавицей, но и некрасивой ее назвать было нельзя. Лицо ее было… простым, как у всех, но природная эмоциональность и умение направлять эмоции отражались на нем разнообразнейшими красками.

— У тебя нос большой, — пошутил я, слегка потрепав его пальцами.

— Не ври, — Люся возмущенно увернулась от моих рук.

— Нет, ты нормальная, — честно ответил я.

Люся грубо толкнула меня в бок и обиженно засопела.

— Грубиян, — утрируя интонацию обиды, пискнула она.

Я наклонился и нежно провел губами по ее рту. Люся вся нервно сжалась и ответила на поцелуй с такой горечью и отчаянием, что меня просто передернуло.

— Что случилось? — спросил я, взяв ее за руку.

— Ты уйдешь, — обреченно выдохнула она.

Я ничего не ответил на ее слова и лишь глубокомысленно уставился в потолок, все так же держа ее за руку.

— Но теперь это хотя бы не будет для меня новостью. Я знаю, что проснувшись утром, не увижу тебя, поэтому хочу заранее попрощаться, — натолкнувшись на молчание, она продолжила. — Я скоро уеду, Андрей, не буду больше надоедать тебе.

— Ты хоть зайдешь попрощаться? — замерев, спросил я.

— Если ты хочешь…

— Да, хочу.

Она легонько поцеловала меня в лоб и прошептала:

— Спи, красавчик.

Мы так и уснули, держась за руки.

8.

Утро было поганым. Я открыл глаза, но тут же закрыл их, не желая видеть серенькое небо и противный дождик. Сквозь сон я слышал, как возится на кухне мама, как собирается на экзамен Маринка, тихо ворча на свой удивительный фингал. Потом все стихло, и я опять погрузился в сон. Нехороший это был сон, поверхностный и тягостный, уже тогда я подумал, что такое случается, когда близка простуда или какая-нибудь отвратительная болезнь.

Голова раскалывалась от одной только мысли о том, как я буду объясняться с двумя своими женщинами — Маринкой и Леной, одна из которых была чертовски проницательна, другая ангельски простодушна.

Я застонал и повернулся на другой бок, но глаза, тем не менее, открыл, что бы то ни было, беду надо встречать с открытыми глазами. Я потянулся за часами и изумленно заморгал: да, все верно, стрелки на циферблате показывали полдень, в жизни не позволял себе так долго валяться в постели, даже после сумасшедшей попойки.

В прихожей раздалось сопение и тихие ругательства — я понял, что пришла Маринка, сколько помню, она не могла просто тихо войти, всюду сестра приносила с собою шум и веселье, ну что поделаешь, такая она у меня непоседа…

Она недобро уставилась на меня заплаканными глазами и в голос разрыдалась. Я подскочил и горячо обнял ее, догадываясь, чем мог быть вызван такой поток слез.

— Я не написала, ничего не написала… ответила только на основной блок, и то, наверное, на тройку… — сквозь рыдания жаловалась она мне. — Я это знаю, я потом с отличниками разговаривала, столько ошибок… И почему?! Стоило так меня мучить… что я маме скажу, а?

Маринка в полном отчаянии сотрясалась от рыданий, слезы буйным потоком заливали мою голую грудь. Наконец, она затихла, оторвалась от меня и попыталась вытереть лицо кончиком одеяла.

— Ну и ничего страшного, — попытался я ее успокоить. — Подумаешь… Что теперь поделаешь. Ну и черт с этим экзаменом, не расстраивайся…

— Хорошо тебе говорить! — обиженно оборвала меня Маринка. — Ты умный, школу с золотой медалью окончил. Тебе не понять моего горя. Что мне теперь мама скажет, — в отчаянии прошептала она, и слезы опять обильно потекли по ее щекам.

Я сокрушенно вздохнул, представив, что скажет ей мама, взял Маринку за руку и отвел на кухню; налил стакан воды с лимонным соком и попытался заставить ее выпить.

— Что ты со мной возишься, как с маленькой! — брыкалась она, пытаясь оттолкнуть стакан.

— А ты и есть маленькая, — ответил я, поднося стакан к ее губам и пытаясь насильно влить сок.

Маринка, хоть и невесело, но смеялась, борясь со мной. Вот так у нее всегда: слезы и смех вместе.

Наконец, она сдалась и выпила сок. Видимо, окончательно успокоившись, она сидела, грустно подпирая рукой голову и водя пальчиком по ободку стакана.

— Мама опять будет кричать, что у меня мозгов нет, что я лентяйка и, вообще, никудышная. Лучше бы я алгебру учила, а не по мальчикам бегала… — грустно сказала она. — Она меня не любит.

— Ну что ты. Мама желает тебе добра и очень любит, просто она немного строга и требовательна, ей же хочется, чтобы ее дети были счастливы…

— Андрей, не глупи, — перебила она мои успокаивающие речи. — Ты знаешь, что это не так. Не считай меня слепой и дурой: я все вижу и все понимаю, и в состоянии определить разницу между заботой и непомерной требовательностью. Она так и ищет повод, чтобы упрекнуть меня. Марина, это не так, то не этак, и что я ни делаю, все неправильно, все плохо.

Маринка всхлипнула, но подавила слезы. Я сочувствовал ей всей душой, потому что никого в жизни так не любил, как свою непутевую сестру. И она была права — порой мамины замечания были жесткими даже по самым пустяковым случаям; я представлял, во что выльется ее недовольство сегодня вечером, и я нашел выход.

— Слушай, Марин, пойдем сегодня вечером со мной в гости, я встречаюсь со старым другом, думаю, он не будет против твоего присутствия. У него такая жена замечательная, вы друг другу понравитесь. Ну как?..

Глазенки ее быстро забегали, слезы испарились, а на губах заиграла довольная улыбка. Она счастливо потрепала меня за ухо и радостно воскликнула:

— Конечно, пойду!

Я рассмеялся: ну вот опять, где твои слезы, сестра, где твой убитый вид и страдание?

— Та-а-к… — медленно протянула Маринка, и я понял, что пришел мой смертный час. — А где это ты вчера был и с кем?

— Ой, ну избавь меня от сцен, — шутливо отмахнулся я.

— А зачем тогда назначать одной девушке свидание, если уходишь с другой? — обличающее спросила она.

Господи! Лучше бы она плакала, чем устраивала мне разносы. Я неопределенно пожал плечами, желая избежать дальнейших вопросов, но этот номер не прошел.

— Нет, ты не увиливай от вопроса, будь добр ответь. Я еще постою за свою будущую сестру.

— Будущую сестру? — удивленно переспросил я.

— Да, вот именно. За твою невесту. Или ты уже передумал жениться? — гневно спросила она.

— А что, Лена вчера приходила? — осторожно спросил я, пытаясь нащупать почву.

— А ты как думаешь? Ее вдруг заинтересовало, почему она часами должна ждать тебя на свидание, потом звонить недоступному абоненту. Ну, знаешь, братец, это по-свински.

— Знаю, — утвердительно кивнул я. — Но у меня села батарейка, просто не было возможности ей позвонить или как-то еще предупредить, что не смогу прийти…

— А где, кстати, ты был?! — разбушевалась сестренка.

— Маринка, что это такое! Мне уже надоел твой допрос, — вполне справедливо возмутился я, учитывая разницу в возрасте между нами.

Но Маринка никак не хотела успокаиваться, не узнав все до конца, и я, конечно, мог бы просто отмахнуться от нее, но я слишком любил сестру, чтобы так поступить.

— Ну, так как? — она выжидающе замерла, не сводя с меня разгневанных глаз. — Кто она?

— Просто знакомая, — сдался я, наконец, своей проницательной сестре.

— Настолько просто, что ради нее можно не прийти на свидание? Кстати, она совсем не красивая, — презрительно фыркнула она.

— Да она просто знакомая.

— Ага, теперь попробуй объясни это Лене.

— Ты ей сказала? — тревожно спросил я.

— Я, что, похожа на предательницу?! — оскорбилась она, гордо вздернув подбородок. — Сказала, что не знаю, где ты, вот и все.

— Спасибо.

Я легонько поцеловал Маринку в гордый лоб и пошел одеваться: одно объяснение меня миновало, но минует ли другое?!

В тот день Лена был выходная. Я с полминуты потоптался возле подъезда, и решительно вошел, тщетно придумывая, что же мне сказать в оправдание своего гадкого поступка.

Лена открыла почти сразу, как я постучал. Она была небрежно одета во второй свежести халат, голова ее была внушительно опутана мокрым полотенцем, но и в этом наряде она казалась необыкновенно соблазнительной и прекрасной. Лена решительно оперлась о дверной косяк, не желая пускать к себе. Меня глубоко разочаровал этот жест, полный обиды и недоверия.

— Привет, — бодро поздоровался я и, удовлетворившись сухим кивком головы в ответ, продолжил. — Я приволок тебе огромные извинения.

Я вытащил из-за спины большой букет красных роз и просительно протянул ей. Лена заколебалась, принять ли ей подарок. Желая предотвратить отказ, я начал оправдываться:

— Вчера я встретил старого друга, ты ведь помнишь Кольку Устинова, я договорился, что он продаст мне свою пекарню. А сообщить тебе, что не приду, я не мог, потому как в это время упорно строил наше будущее.

Я миролюбиво улыбнулся и решительно протянул Лене букет. Она приняла его и выжидательно глянула на меня.

— И?

— И я прошу у тебя прощения и предлагаю пойти вечером в гости к Кольке.

Лена облегченно улыбнулась, мне даже показалось, что я вижу, как напряжение уходит с ее лица, делая его вновь живым и любимым.

Она смущенно и радостно взяла цветы, открывая дверь. Сказать вам, чувствовал ли я себя в тот момент подлецом? Зачем?! Все равно вы мне не поверите. Осуждая себя, я лишь доказывал бы свою двуличность и коварство. Я не обладал ни первым, ни вторым качеством, о чем сейчас глубоко сожалею. Да, сейчас я могу лишь сожалеть, изменить что-либо, увы, не в моей власти. Так думаем мы о прошлом, перебирая в памяти воспоминания о давно ушедших событиях, сожалеем о нечаянно сказанном слове, о порывистом, необдуманном действии, нам порой бывает стыдно за совершенные поступки, хотя сами они перестали существовать, потеряли свою живую суть, отношение к нашему настоящему и будущему. Вы не согласны со мной? Может быть, каждый в этом мире имеет право думать по-своему; и я тогда думал так, как думал бы молодой легкомысленный петушок, уверенный, что набрался достаточно жизненного опыта, чтобы совершать взвешенные поступки. Не знаю, мог ли я тогда, подобно флюгеру под порывом свежего ветра, повернуться в сторону перемен, не знаю, но я считал себя властелином своей жизни и не видел в этом ничего плохого.

Лена была целью, мечтой, возможно, попыткой добавить света и радости в жизнь, только теплые чувства испытывал я к ней; и в ту минуту не существовало для меня ничего и никого, кроме моей невесты, моей нежной грезы. Удивительная она была девушка, никогда не встречал лучше ее, а какое у нее было сердце! Но я отвлекся. Близится к концу прошлая моя история, как камень, столкнутый с горы.

Несмотря на то, что весь день моросил мелкий противный дождик, к вечеру небо прояснилось, ветер принес с полей прохладу и сырость. Я натянул теплый свитер и, оставив для мамы записку, вышел с Маринкой на улицу. Она поежилась и сказала:

— У-у-у, какая погода противная, не люблю дождик.

Я ничего ей не ответил и пошел за Леной. Она, к моему удивлению была уже совершенно готова; серый костюм подчеркивал ее стройность и женственность, мне оставалось лишь заключить ее в объятия и крепко поцеловать.

Странное состояние владело мной, родившись утром, к вечеру оно выросло и вылилось в липкую тревогу и ощущение неподвластности происходящего — странное подобие тоски.

Колька жил в соседнем дворе, так что нам не пришлось долго идти по серым противным сумеркам. Дверь нам открыла Аня, та самая хрупкая жена моего друга, она была ловко опоясана синим фартуком, а из квартиры в коридор лились божественные ароматы чего-то мясного, сытного и, видимо, очень вкусного.

Аня тепло встретила нас, сразу став центром внимания и восхищения моих спутниц. Она увлекла мою сестру и невесту на кухню, сделав мне знак, чтобы я проходил в комнаты.

Колька сидел в кресле и скучающе листал местную газетенку; заметив меня, он небрежно бросил ее на журнальный столик и поднялся для приветствия.

— Что за город?! — недовольно пробурчал он, крепко пожимая мне руку, — даже газету нормальную выпустить не могут. Скорее бы уже убраться отсюда.

— Собираешься уезжать? — вежливо осведомился я, устраиваясь в кресле напротив и беря в руки отвергнутую им газету.

— Да, а черта здесь делать? Глушь она и есть глушь! Поеду в областной центр, может, там жизнь веселее будет. А здесь что, — Колька развел руками, — здесь никакой перспективы развития и быть не может, те же сопли изо дня в день.

— Вот видишь, как получается, — улыбнулся я, внимательно изучая знакомое Колькино лицо и пытаясь найти в нем какие-то ответы. — Ты уезжаешь, а я, наоборот, вернулся.

— И на кой черт? — презрительно спросил Колька.

— Понимаешь, всему есть предел. Я хотел приключений, романтики, я их получил, успокоил, что называется, свою мятежную душу, теперь хочу пожить нормально, как все, и нафиг мне больше не нужна новизна и острые ощущения, хочу завести семью, дело, наладить новые отношения. Как ты, хочу.

— Ах ты, шельмец, — рассмеялся Колька, пригладив жиденькие рыжие усики. — Смотри, потом волком будешь выть от этого города и своих семейных отношений, попомнишь тогда старого глупого друга.

— Не пожалею, — уверенно ответил я, в глубине души все же сознавая Колькину правоту. Сколько я протяну — год, два, пять лет, а что потом, долго ли я выдержу спокойной жизни?

Маринка весело залетела в комнату, неся на одной руке, на манер восточной красавицы, блюдо с салатом; сделав замысловатую фигуру, она поставила его на накрытый белоснежной скатертью стол, стрельнула глазками в Колькину сторону и вновь упорхнула на кухню.

— Это твоя драгоценная сестренка? — спросил Колька, пряча под усиками улыбку мартовского кота.

Я укоризненно покачал головой и с радостью подколол его:

— Смотри, как бы твоя зеленоглазая женушка не обломала о твои кудри пару чугунных сковородок.

Легка на помине, Аня просунула свое узенькое личико между шторками, висящими на двери, и поманила пальчиком мужа. Колька мгновенно подчинился безмолвному приказу и чуть ли не вприпрыжку побежал к ней.

Мне подумалось тогда, неужели я буду так же раболепно бегать за своей женой, подчиняясь капризному движению маленького пальчика? И бегал бы и подчинялся, не сложись моя судьба так глупо и неожиданно. Я завидовал Колькиному счастью, я мечтал построить такое же уютное гнездышко и посадить в него своего нежного ангела. При мысли об этом сердце переполняла томительная нега и ощущение огромной радости, жизнь озарялась новыми красками. Но прав Колька, надолго ли?..

Когда стол был полностью накрыт, мы чинно уселись: я рядом с Леной, Колька с Аней, Маринка завладела маленьким Ромой, который был в восторге от новой няньки, выделывавшей с ним такие штучки, что малыш захлебывался от звонкого смеха.

Кулинарные способности хозяйки были выше всяких похвал: непревзойденный оливье, чесночно-поразительное жаркое из свинины, истекающее сочным мясным духом, пронзенным запахом пряностей, а когда мы добрались до чая и поданным к нему яблочному пирогу, в мягкой и нежной глуби которого томилась восхитительная начинка, восторги по поводу угощения заняли всю нашу беседу.

Что и говорить, зеленоглазая Аня была бесподобной хозяйкой, но и в беседе она была неподражаема: вежливо-корректна, она успевала поговорить с каждым гостем, оделить его добрым словом и чарующей улыбкой, умела вовремя пустить в ход тонкие шутки и серьезную патетику; в общем, к концу обеда все были очарованы рыжей колдуньей.

Когда с чаем и пирогом было покончено, объевшиеся гости расползлись по креслам и диванам. Вниманием девушек завладел Рома; три щебечущие птички обсуждали чисто женские проблемы, а мы с Колькой устроились в уголке, чтобы спокойно обсудить насущные дела.

В ходе недолгих переговоров была установлена оптимальная цена, благородство Кольки превзошло все мои ожидания, он также согласился по старой дружбе и налаженным связям подготовить необходимые документы, мне оставалось лишь вручить ему деньги и поставить свою подпись под договором купли-продажи хлебопекарни.

Колька достал из секретера большую амбарную книгу и четко, в нескольких словах, обрисовал обстановку дел на вверенном мне производстве. Доход был стабильный, но не выливался в долгожданную радужную цифру; это положение вещей я надеялся исправить некоторыми нововведениями, чем с удовольствием поделился со старым другом. Колька похвалил мою деловую сметку и в наставление рассказал о некоторых налоговых хитростях, лишний раз подтверждая мою версию о том, что он большой пройдоха.

Наконец, когда с делами было покончено, мы удобно устроились с чашечками кофе в руках, и беседа, как ручеек, заструилась по нашим губам.

— А как вы познакомились? — с любопытством спросила Аня, обращаясь ко мне и Лене.

— Да, как обычно, — скромно ответила Лена. — Как все, вечером на лавочке; я первая красавица двора, он самый крутой парень, а потом «тили-тили тесто, жених и невеста». Все началось в шутку, а кончилось всерьез. Потом Андрей уехал после окончания школы, а я его ждала.

— Столько лет?! — удивленно воскликнула Аня и, получив в ответ утвердительный кивок, заключила. — Тогда у вас действительно настоящая любовь. Я, честное слово, не смогла бы столько ждать парня, вышла бы замуж, и дело с концом, будет знать, как где попало шляться.

Лена улыбнулась и легонько обняла меня, прислонившись к моей щеке своею.

— Ну, он же у меня особенный. Таких больше не бывает.

Я решил взять инициативу в свои руки и спросил Аню:

— Расскажи лучше, как тебе удалось заарканить этого мартовского кота?

Аня взмахнула длинными ресницами и бросила на Кольку молниеносный взгляд, смысл которого был понятен только ему.

— Да, как обычно, — сказала она, вызвав своей шуткой взрыв искристого смеха.

— Ну расскажи, — прочирикала Маринка, обретшая в лице Ани нового кумира.

— Ладно. Однажды, ничего не подозревая…

Вот так и лилась наша беседа, а разошлись мы поздно-поздно вечером, довольные, объевшиеся, веселые. Это был последний счастливый вечер в моей жизни…

Отправив Маринку домой, мы с Леной стояли одни, в темноте, у подъезда. Ни звезд, ни луны не было видно на небе, лишь еще не уснувшие окна чуть освещали наши счастливые лица. Я легонько коснулся кончиками пальцев бархатной кожи ее щек и запечатлел на мягких губах страстный поцелуй, почувствовав улыбку. Лена крепко обняла меня за шею и тихо прошептала на ухо:

— Неужели мы скоро поженимся? Неужели совсем скоро я стану счастливой?

— А разве ты сейчас не счастлива? — тихонько рассмеялся я, нежно целуя ее в лоб.

— Счастлива, — Лена облегченно вздохнула и провела рукой по моим волосам. — Счастлива, но меня упорно преследует страх потерять тебя, я чувствую, что теряю тебя. Скажи, что это не так.

Я лишь рассмеялся в ответ на ее глупые страхи.

— Ну что ты, любимая, — попытался я успокоить ее, — не говори глупостей, мы всегда будем вместе.

Лена одарила меня очаровательной улыбкой и тяжело вздохнула.

— Ну что еще? — недовольно буркнул я.

— Пойдем сегодня ко мне? — ласково спросила она.

Я натянуто улыбнулся и ответил на ее призыв будничным: «Пойдем…»

9.

Этот день… до мельчайших подробностей вспоминал я его, пытаясь найти щелочку, лазейку, хоть малейшую зацепку, но все напрасно: он был так похож на остальные будни, но так разительно по духу от них отличался. Казалось, с самого утра что-то отвратительно навязчивое витало в воздухе; весь день меня преследовала песенка «Приходи ко мне, морячка, я тебе гитару дам…», которую, кстати говоря, я всегда не любил… Но все по-порядку.

Проводив Лену на работу (в тот день она подменяла подругу), я направил свои стопы домой, сгибаясь под сумасшедшей тяжестью солнечных лучей (погода обещала быть жаркой, что, впрочем, так и было) и отирая бегущий ручьями пот носовым платком.

Первое, что я услышал, придя домой, был натужный рев и раздраженное громыхание посуды, причина сего шума была мне известна и потому, не тратя времени на пустяки, я взялся за ее решение.

Первым делом я направился на кухню, где орудовала какофонией кастрюль мама, получившая подтверждение своим худшим опасениям насчет Маринкиного экзамена по алгебре. Она действительно была раздражена: по лицу ее метались тени недовольства и разочарования.

Я легонько обнял ее за плечи и, настойчиво заглядывая в глаза, спросил:

— Что произошло?

— А то ты не знаешь, — хмуро бросила мама, избегая моего взгляда.

— Мама, а что было у тебя по математике в школе? — хитро прищурившись, спросил я.

— У меня? — мама озадаченно посмотрела и вдруг смутилась, залилась краской и отвернулась к раковине.

— Ну, вот видишь, — облегченно вздохнул я. — А ведь она твоя копия от кончиков ногтей до кончиков волос, твоя дочь.

— Я же хочу, как лучше, — зло буркнула она, яростно составляя чистые чашки на полку.

— И я тоже, и Маринка, — все хотят, как лучше, а получается… — я невольно запнулся, — так, как получается. Надо быть проще, надо уметь мириться с фактами, ведь от них все равно не скроешься. Что, из-за этого экзамена теперь весь мир развалится?

— А ты, однако, решил меня поучать, да? — совсем уже без злобы, скорее весело, спросила мама. — Не дорос еще.

Я облегченно рассмеялся и, чмокнув ее в щечку, пошел успокаивать обиженную сторону.

Маринка сидела на кровати, крепко обняв плюшевого медвежонка и, обильно поливая его слезами, являла собой довольно печальное зрелище.

Я примостился рядом с нею и сурово рявкнул:

— Прекратить!

Маринка сразу замолчала и изумленно захлопала ресницами, сгоняя пелену слез.

— Хватит строить из себя маленькую глупую девочку, пора научиться самой решать возникшие проблемы, а не забиваться в угол и лелеять униженную гордость, упиваясь жалостью к себе.

Я увидел, как в глазах сестры зарождается праведный гнев; она кинула мне в лицо заплаканного медведя и оскорбленно возмутилась:

— Это я упиваюсь жалостью?! Нет, это уже переходит всякие границы, мало мне было унижений от родной матери, так теперь еще и ты!

Тирада моя вызвала ожидаемое действие, слезы и плаксивое настроение уступили место оскорбленному самолюбию.

— Марина, — ласково сказал я, теребя медведя за ухо. — Давай, будем взрослыми людьми, а взрослые люди умеют принимать неприятные для них заявления, не выказывая недовольства и гнева.

Я протянул ей руку, и она крепко пожала ее. В глазах Маринки неожиданно загорелся веселый огонек, и она прощебетала:

— Будем взрослыми людьми!

— И не вздумай обижаться на маму, — строго предупредил я.

Обед начался в напряженном молчании, говорил только я один, пытаясь вовлечь в разговор то одну, то вторую враждующую сторону, и к концу трапезы мои героические усилия возымели действие: мама и Маринка скупо, но все же разговаривали друг с другом.

После обеда, чрезвычайно довольный собой, я прилег немного отдохнуть (ночь, да и начало дня выдались нелегкими); я закинул руки за голову и мечтательно закрыл глаза: все складывалось удачно, очень удачно, если бы не одна маленькая иголочка, пощипывающая мое чувствительное сердце…

Разбудила меня Маринка, глазенки ее весело сверкали и хитровато щурились.

— Чего тебе? — недовольно пробурчал я, пытаясь перевернуться на другой бок.

— Там к тебе девушка пришла, ну та, старая знакомая, она тебя на улице ждет…

Не успела она договорить, как я соскочил с кровати и принялся приглаживать свою помятую одежду и взлохмаченные волосы.

Маринка понимающе и нагло улыбалась, следя за моими действиями, что привело меня в раздраженное состояние духа. Ничего не сказав в ответ на любопытный взгляд, я вышел из дома.

Люся стояла у подъезда и нервно теребила свою маленькую черную сумочку. Сердце мое сильно забилось, когда она неуверенно улыбнулась и подала для приветствия худенькую ладошку.

— Здравствуй, — сказала она, слегка пожимая мою руку.

— Привет.

— Прогуляемся немного? — Люся жестом указала на небольшую аллею, тянувшуюся от детской площадки к парку.

Я кивнул, и мы пошли. С минуту Люся угрюмо молчала, а затем прямо, без обиняков заявила мне:

— Я тебя люблю.

Я почувствовал себя крайне неловко; остановился у старого ясеня и прислонился к его стволу, сложив на груди руки. Люся тоже остановилась, но избегала смотреть на меня, в то время как я внимательно рассматривал ее осунувшееся как-то сразу личико.

— Зачем? — так же прямо спросил я.

— Не знаю, — пожала она плечами и, наконец, подняла на меня глаза. — Не знаю, просто так суждено. Ты ведь не бросишь свою невесту, да?

— Не брошу, — ответил я, ковыряя пальцем кору на дереве. Бурю моих чувств в тот момент не смог бы описать даже великий мастер слова, а я себя таким не считаю. — Я знаю, Люся, что в жизни хоть иногда нужно совершать решительные поступки, но я не брошу Лену, она мне нужна.

— Лена, — задумчиво сказала она, потеребив пальцами мочку уха. — Вот значит, как ее зовут, Лена…

— Послушай, Люся, — нетерпеливо оборвал ее я. — То, что было с нами, это было… здорово, просто прекрасно, это было, но прошло. Я испытываю к тебе, и не могу этого скрывать, большую симпатию, ты очень хорошая девушка, и однажды найдешь человека, который будет достоин твоей любви, но не я… У нас разные дороги.

Люся угрюмо молчала, чертя носком ботинка на земле какие-то фигуры, некоторое время я смотрел на ее манипуляции, затем продолжил, чувствуя не облегчение, а невыносимую муку, от которой хотелось бежать.

— Все сложилось неудачно, милая, встреть я тебя раньше, возможно, все было бы иначе, но теперь…

— Теперь у тебя есть невеста, — резко сказала она, не поднимая головы.

Я чувствовал, что оправдываюсь перед ней, и это меня ужасно злило, я не мог выразить мысли словами, и это меня злило, я хотел видеть ее глаза, но она упорно избегала моего взгляда, и…

— Люся, посмотри на меня, — почти взмолился я.

Она медленно подняла голову и впилась печальными карими глазами в мое лицо. Я сожалел, сожалел обо всем, что натворил, но у меня не было ни сил, ни смелости, чтобы сделать тот шаг, о котором просили эти горящие глаза. И Люся поняла это, поняла и перестала бороться, цепляться за последнюю ниточку, которая связывала нас.

— Я очень люблю тебя, красавчик, ни одна женщина никогда не будет любить тебя сильнее, чем я. Я столько лет скиталась по стране, чтобы увидеть эти твои глаза, и я даже не хотела большего. Я говорила с тобой, прикасалась к тебе, может быть, это смешно, но я счастлива этим, и только этим буду жить. Наверное, я просто одержимая. Вот и все. А сегодня ночью я уезжаю, и больше не вернусь в этот грязный городишко, но если ты хочешь, я останусь, останусь, ни на что не рассчитывая и ничего не прося. Все, что у меня есть, это глупое сердце и моя любовь, и все я предлагаю тебе и ничего не прошу взамен.

Я с тоской посмотрел на ее возбужденное лицо, на молящие глаза и, проклиная себя, ответил:

— Нет.

Люся судорожно кивнула, провела влажной потной ладошкой по моей щеке и, быстро пошла прочь; а я стоял и смотрел на ее удаляющуюся фигурку и маленькую черную сумочку, усердно постукивающую по бедру, стоял и смотрел…

«Приходи ко мне, морячка, я тебе гитару дам…» Я устало рухнул на постель. Мысли мешались, а восхитительный вечер крадучись вползал в приоткрытое окно. Я сильно надавил руками на веки, пытаясь прогнать блестящие точки, пляшущие перед глазами, но они не исчезали, а наоборот — множились. В голове стоял невообразимый шум всевозможных голосов: они шептали, уговаривали, требовали, угрожали, где-то гремела музыка — труба, джаз какой-то. Я дрожащими руками сжал голову, пытаясь избавиться от этого наваждения и сосредоточиться на одной мысли, и на какой-то миг мне это даже удалось, но и эта мысль была: «Я схожу с ума!» Затем голоса вновь заполнили мою голову. Меня обуял страх, он липкой путиной обхватил руки и лицо, и я ничего не мог с ним поделать. Всем существом моим завладела жуткая тоска, а где-то внутри назревало совершенно незнакомое неописуемое чувство. Хотелось кричать; не помню, кричал ли я, а безумный круговорот все сильнее и сильнее затягивал меня, и вот я уже перестал бороться, я отдался тому неизвестному чувству, что родилось внутри и оттеснило все другие. В последний раз я открыл глаза и сквозь узкую щелку увидел свою комнату и черное, слепое окно наступающей ночи… и погрузился в гнетущий, неуправляемый мрак, я почувствовал, словно под ногами обрыв и… и все.