Блокnote

Коба

Четыре маленькие истории.Четыре слепка, человеческой души. Книга, которая дает возможность проследовать от частного к общему, и наоборот. От камерной трагедии одного человека, до всеобъемлющего изумления всей цивилизации. Книга содержит нецензурную брань.

© Коба, 2023

ISBN 978-5-0056-3536-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

БЛОКNOTE

К жизни нельзя быть готовым, ей можно только болеть. Тяжело, мучительно беспросветно.

I ПРОLOG

Сколько бы я ни продавал свою душу, спрос на неё был невысок, оттого и литература моего нутра была обсценным словом, не кормившим меня, вынуждавшим к действию. Работа же, с хорошей периодичностью, тоже сбоила. Я не мог ужаться, будучи уже таковым, как нельзя выдохнуть, имея вакуум в грудной клетке. А ужимать жену и дочь в целом для меня было противоестественно. Из неудобной ситуации может быть только неудобный выход. И я вышел.

Переезд.

Жены к родителям.

Меня на новую работу.

В новый город…

II ОТDEL

Человек в форме включает камеру. Человек в форме просит вытащить всё из карманов. Меня досматривают, проверяется кошелёк, телефон. Человек в форме задаёт вопрос:

— Проживаете ли вы в данный момент в городе Сочи?

— Нет.

— Какова цель визита?

— Трудоустройство.

— Так, значит, переезд?

— Не совсем.

— То есть как?

— Частично.

— Съём?

— Отель.

— Понятно.

Моя сумка ставится на стол. Граждан берёт изумление, меня — стыд, я выкручиваюсь:

— Это, порвалась, значится.

— Угу.

Безуспешно.

На заднем плане мужик лет тридцати семи торгуется на половину, понять бы ещё на половину чего, а фуражка тем временем открывает отдел за отделом. Мои крупы по всему столу. Человек в форме чихает, забрав с избытком банки кофе. Приходит в себя. Открывает портфель, разминает мои тапки. Извлекает палку колбасы. Смотрит в боковой карман, вот это уже что-то. Вынимает кусочек органического стекла слегка вытянутой прямоугольной формы. На лице отдела один и тот же неподдельный интерес. На моём лице вообще полное отсутствие признаков присутствия. Я вспоминаю, какая увлекательная игрушка это была когда-то. Мужчины с табельным лижут этот кусок, ставят под фонарь, а дело не идёт. Помимо того, и мне-то, в целом, говорить нечего. Никаких оправданий не было от слова совсем. Я положился на волю случая, и это было единственное прогрессивное решение. Дело, не обретя успеха, двинулось дальше. Мужик как-то стих, начал что-то писать. А тем временем раздался разящий вопрос.

— Марихуана!

— Что?

— Марихуану употребляешь?

— Нет.

— А почему?

— Ну а зачем? — переспросил я. А сам и думаю, какой тонкий, однако, стал лёд. Не такой тонкий, как конверт травы, оставшийся дома, но достаточно ненадёжный, чтобы по нему ходить.

— Пьёшь?

— Все мы не без греха.

— Собирай вещи и присядь пока.

Сажусь рядом с мужиком.

— Слышь, ты как так-то, ё-мое?

— Честно, сам ещё до конца не понимаю.

— А сам-то чё, дальняк?

— Нет конечно, пару часов ходу.

— О-о-о, земляк, чё ли, так ты рассказывай, чё каво! Небось жить негде, ща мы тебе такое жильё отстрелим, я шарю.

— Да собственно-то ничего необычного…

III ПУTЬ

Я взял большую дорожную сумку и выволок себя из квартиры. Дверь заперли изнутри. Ах, ежели б я только мог знать, сколько раз услышу, как в замочной скважине работал механический гений, сколько раз я буду отупляющим взглядом смотреть с той стороны жизни. Эта витиеватая прорезь в металлическом пятаке замка, чёрт возьми, сколько надежды она дарила все эти годы. Я невольно скривил лицо. Рука, что держала раритетную сумку, стала гореть. Прикинув так и эдак, начал шоркать ногами вниз. Зуб даю, эти полы видели больше жизни, чем те, кто их топчет. К сожалению, им пришлось понаблюдать и за тем, как моя нафталиновая сумка, точнее её верой и правдой служивший замок, ушёл в запас. Это была самоволка. А значит что? Булавки не было, то бишь человеческой ГОСТовской. Богатство моё было иного рода. Минималистичные, позолоченные, эдакие булавочки три четверти. Ими даже нельзя было покончить с собой. А видя их, именно этим мне и хотелось заняться. Пятнадцать или двадцать актов насилия над трупом сумки, и троянская лошадь снова в строю. На выходе разлюбезничался с нищим. Наши глаза были до краёв наполнены надеждой. Мы договорились бы тогда о чём угодно, жаль, у меня не оказалось свободной сигареты. Сдаю багаж. Сажусь в машину. Ёжусь. Свободной ладонью я потираю пунцовую лапу, а пальцы пульсируют и горят. Всю дорогу размышляю о глазах. Сумел ли тот нищий разгадать мои морзяночьи перемигивания. Ведь к вечеру я могу оказаться на его месте, только совсем в другом городе. Брони на отель нет, рассчитано всё так, что ровно через шесть часов мучительного шейка, спустя нескончаемые кружева горного серпантина я успеваю пройти регистрацию. И фактически я пережил каждый лихой виток, и все они походили на произвольную программу фигуриста. Каждая минута приближала меня к морю и смерти. Периодически наоборот. Проезжая мимо поста, мы с водителем проявляли такой живой интерес к дороге, что даже инспектору это показалось подозрительным. Да-да, это самое подходящее слово.

Отношение моего водителя к дороге такое необязательное. Думаю, он не был атеистом: столько раз положиться на руку господа за десять минут мог только искренне верующий человек. Вся наша поездка строилась вокруг веры. Моей — в водителя, его — в бога. Гражданин инспектор верил в закон. В закон подлости, видимо. Вызывает он водителя, тот нежно, как к матери:

— Дорогой, что ты хочешь, без проблем, брат. Вот, держи, дорогой, — протягивает документы и выходит из минивэна. Жду. Рассматриваю стёртые кнопки приборной панели, дверных ручек. Этот аутентичный и сугубо интуитивный интерфейс. Смешно, наверное, наблюдать, как люди бьются в истерике, не понимая, как выбраться из этой адской колесницы. Несколько минут ожидания, второй инспектор у моего окна, искра, буря:

— Документики предъявляем.

В целом вы подумали верно. Бумаги мои лежат в багажнике минивэна, из которого нет выхода. Мои глаза выдают панику, тёплый уютный бушлат пускает слюну:

— Документы, говорю, предъявляем, чего сидим.

А мы не сидим, я поворачиваю голову вправо, размышляя о том, может ли хокку быть молитвой японским богам в этой машине смерти. Ответ — нет. Метод перебора, он же в простонародье — тыка, зажигает фары, гасит их, включаются дворники. Ручка непоколебима. Фуражка в азарте, водитель в лёгком бреду, я чувствую, как он медленно отрекается от меня. Ладони вспотели. Иду ва-банк. Не без труда опускаю стекло до конца и крайне вежливо:

— Не могли бы вы попросить моего друга открыть мне дверь? — мой друг слышит это и молчит. Немая пауза затянулась. Я нахожу глазами водителя и вижу, что его смуглое, но дико побледневшее тело медленно срывается с места и направляется ко мне. Он любезно открывает для меня все двери. Я достаю из портфеля паспорт, показываю.

— Пройдёмте в отделение, — говорит он мне.

— Собственно так я сюда и попал, а тебя уже досмотрели?

— Да ты чё, я воробей стреляный, не ссы.

Нас перебивают:

— Молодой человек! Да-да, вот вы. Держите документы, просим прощения за доставленные неудобства, — меня любезно доводят до металлической двери.

— Merci, господа.

Смотрю попутку, стоит мой минивэн, и это радует, именно теперь очень даже радует. Сажусь, водитель пристёгивает ремень и шёпотом говорит:

— Ай, брат, что ты так, они же как собаки, только ты повод дай, волки, волки, брат.

— Всё хорошо, не переживайте, — говорю я ему. — Всё чисто, — говорю я ему, и он замолкает.

IV ГРAD

За окном здорово темнеет, как и в моём будущем. Теперь отчётливо понимаю, что сегодня я никуда не заезжаю. Звоню своему близкому другу, единственному, что вяжет меня с новым городом, договариваюсь о встрече. До чего порой восхитительно иметь точку опоры, ведущую тебя так же надёжно, как свет маяка предупреждает об опасности. И дело не в том, чтобы всё разрешалось само собой. А в том, что любая проблема тебе становится по плечу, как та, что делится на два. По приезду мы обсуждаем возможности. Но как можно долго обсуждать то, чего у тебя нет de facto. И потому вопрос пятнадцати минут, и мы едем в отель Sirius попытать хотя бы малейшую удачу. Выходим на остановке, и я вдруг понимаю, что самое большое удовольствие от путешествия наступает тогда и только тогда, когда оно заканчивается. В этот же день адекватно и полноценно смог закончиться только я. КПП — три заветные буквы, дарующие пристанище всем заблудшим душам, даровал нам другие три буквы. Куда мы и вынуждены были отправиться. С заходом солнца погода стала скверной, даже совсем не курортной. Но мой дорогой ветеран, мой restaylingовый товарищ не давал мне мёрзнуть, то и дело вонзая отвратительные мизерные булавки в мои бока. И по ходу, перекидывая его с плеча на плечо, этот тряпичный садист пришпоривал меня всем весом котомки. В этот день спасти меня могло только банальное чудо. И оно было. Состояло из двух добрых людей. Они в такой крайней степени не должны были этого делать, в какой я остался перед ними в долгу. Тот день был истрачен только поздней ночью, после того как нас посадили за стол, накормили и после отправили спать. Сказать, что я чувствовал себя неловко — значит солгать. Я в корне-то и не знаю, какой природы было моё чувство, огромное и нестабильное. Оно, как хамелеон, трансформировалось из глубокого уважения в благоговение перед этими людьми. А утром всё началось вновь. Началось, не имея никакого к тому морального права. Я больше не мог волочить этот дизайнерский остов и сменил его на новенький чемодан. Жизнь стала чуточку краше. Тем же злополучным днём я перебрался в хостел. Одна комната которого заключала восемь человеческих душ, хотелось бы думать. Но проза жизни измеряется не в душах. В первую очередь это шестнадцать стоп, тридцать две пары обуви, двадцать четыре пары носков. Вещи, которые определяют хостел в первую очередь. Это уже потом у вас будут ширмы, светильники, розетки. В первую очередь будут люди. И начнутся они с приёмной. Какие-то полчаса у домофона, понадобившиеся администратору, чтобы испытать ко мне маленькую толику доверия. Вуаля — и я уже получаю ключи от заветного матраса. Отдаю кровные барыши за ночь, после добавляю вдвое больше в виде залога. И вот успешно пережиты двое суток. Да здравствует новый день.

Утро. Шесть двадцать, мои лёгкие выдавливают последний затхлый воздух, я беру чемодан и иду на работу. Вода тут и сверху, и снизу. Замёрзла. Мороз нагло лез прямо под куртку, и теперь его можно было не только ощутить, но и увидеть. Всю дорогу размышлял о том, как буду отогреваться. Глупо улыбался сам себе и молчал. А грел меня только резвый шаг, слегка вприпрыжку, и чемодан, предательски опрокидывающийся на бок. Добравшись до указанного места, я решил оставить вещи охране. Что оказалось не так-то просто. Некоторое время осаждая проходную, заметил лёгкие нотки слабости в тембре, и, действительно, ещё немного погодя все возражения пали. Это подарило мне достаточно свободы в первый рабочий день. А уже вечером, схватив тряпичного, я отправился штурмовать Sirius вторично. На этот раз у меня была бронь, был распечатан voucher, было всё, чёрт возьми. Моя путевка даже включала завтраки, какой весомый бонус, пораскинув, заключил я. Забегая вперёд, должен вам сказать, никакого понятия о блюдах, подававшихся по утрам, у меня так и не появилось. К четвёртому дню я потерял всякую надежду узнать это. А на пятый — съехал. Взял уже припылившегося товарища и сел в такси. Водитель нервно стрелял окулярами во все стороны, прежде чем решил пойти на аферу.

— У вас безнал?

— Да.

— Получается триста двадцать, верно?

— Разумеется.

— Давай, ты мне двести восемьдесят и по рукам?

Через пару секунд на его дисплее уже горела надпись: «Поездка отменена». А я печатал номер телефона. И вот грязное дело было сделано, когда он спросил:

— А куда мы едем?

— В смысле?

— Ну ведь вы заказ отменили, маршрут пропал.

— Какая замечательная новость! — и брови у меня невольно вздыбились. Какая за… — Оу, конечно, давайте я вам подскажу.

И я подсказал, да так, что был привезён к самому порогу здания предприятия. Туда, куда раньше всегда доходил пешком, туда, куда заказывать машину было дорого. Так было и сегодня, но не для меня. Проведя день шестой, ровно как первый, я продолжал играть на работе в бога, а после метался по городу с чемоданом, играя в бомжа. Около шести вечера я вновь отправился искать подходящую архитектуру. И нашёл комнату прямо у моря. Отныне не прошло ни одного дня, чтобы я не увидел своими глазами эту большую громадину. И меж тем в этой комнате я впервые открыл свой сундук. Вышло так, что время превращало меня в чудовище, а то убивало во мне литературу. Попытался привести себя в порядок, но увы. Ничего, что касалось бы ногтей, взять не довелось, а также соли, как показывает практика, к пресной еде привыкаешь быстрее. Но у меня был нож. Канцелярский нож и смекалка. Самое страшное сочетание из всех. На протяжении последующих семи дней я стриг ногти ножом. Весьма кстати пришёлся кипятильник, которым я мог варить, жарить и по-моему даже гладить рубашки. Два раза точно мог. И вот в одно из таких таинств бытия, сидя у кастрюли, держа на весу это чудо нано-индустрии, с обкромсанными лёгкой кривой ногтями, мне приходит письмо. Крупный отечественный книжный дистрибьютор согласен поставить меня на свои полки. Нутро захрипело, завыло, как зимняя вьюга. Я забыл обо всём напрочь, бросил этот провод в воду, меня ударило током и выбило пробки по всему этажу. Электричество повсюду. Но больше всего во мне. В следующий день мою книгу, ещё не выставленную на полку, уже начали выкупать. Дело должно было идти в гору. И оно вроде бы туда и стремилось. Только уже без меня. Всё, что я пытался дать миру, каждую мелочь, осознанную в одиночестве, в муках, я по большей степени так или иначе разжевал в книгах разных лет. И теперь я садился у буны, самой длинной из всех, выпивал и слушал море. Поэзия моя больше не была обязана трогать кого-либо, кроме меня. Я обратил искусство в скальпель, перво-наперво для себя. Препарировал свой малый круг кровообращения. День сменялся днём. Неплохой парень для всех утром был успешным писателем вечером, между тем пьянствуя напропалую. Отдавая своё тело работе, я получал немного денег, чтобы находиться в сознании и превращать свою душу в рассказы, стихи и повести. Иногда я так засиживался у моря, что немели ноги, а поутру еле просыпался на работу. Дожив до обеда, в такие дни я спал. Как мёртвый. Но иной раз мне снились сны. Однажды я вспомнил себя в клубе, мои друзья поодаль, все смотрят на парня в толпе, он показывает, как крут, какой он бунтарь, а волосы у него один к одному лежат, да так начёсаны. Тогда никто из нас не знал и сотой того, что было бы нужно для такой причёски. Никто из настоящих бунтарей не имел ни малейшего понятия. И тот тип тоже. Мама — знала. А он нам:

— Да я делаю, что хочу, вот увидите. Я сам себе командир. Хотите, поедем драться сегодня, давайте же, ну?!

Приходил домой с разбитым носом, а на следующий день у него снова была идеальная причёска и аккуратно заклеенный бугорок.

V ВЫХОDNOY

Мои выходные дико мяты, как и я в них. В субботу сплю. Часов пятнадцать, а то и все двадцать. Всё, что было украдено в течение недели, каждая минута, я вынужден отыграть её, порой с некоторым запасом. Вечером пишу, а после обыденно иду к морю и слушаю. Воскресный день всегда особый, с утра находит нестерпимое желание чего-нибудь великого, но к обеду легчает. Иногда спасаю свою конуру от бедлама, как пазлы складываю продукты, оставшиеся у меня на ближайшие пару дней, и единственный актуальный вопрос в моей голове: «Как съесть их таким образом, чтоб не было дурно?» Всё это, по сути, часть моей игры. Гениального плана под кодовым названием «Капитал». Всю дорогу я испытывал невероятное рвение, желание было ошеломляющим. Но через пару недель и эта идея мне порядком осточертела. А особенно неудобно приходить на работу. Я ставлю свою посуду с десятирублёвой лапшой в ряд котлет, рыбы и салатов. И даже на время отступивший голод возвращается чувством пустоты. Хотя в этом есть и несомненные плюсы: давиться дешёвой пресной лапшой вдвое приятнее под запахи лосося, курицы, жареного картофеля.

Однако я старался не думать об этом, как и о прогрессирующем алкоголизме. Конечно, с одной стороны стихи стали такие огромные, что мне всё сложнее переживать их невредимым, каждый накатывал, как волна, и эти могучие гребни пробирали до самого позвоночника. Потому я свыкся с безысходностью процессов, коим даю волю. Я стал пить, воспринимая это как акт самоубийства, и это, по моему мнению, честнее к себе и окружающим. А карябающее желание выпивать в перерывах пока не так сильно́, чтобы я не смог его подавить. Так неумолимо в этой стране не подавляют митинги, как я стремлюсь контролировать свою ахиллесову пяту.

Бывали, конечно, и срывы. Сам город подкладывал мне свинью. Каждый божий день, что я шёл домой, на берегу мне встречалось минимум три человека. У каждого из них бывали бумажные пакеты с торчащими горлышками, но мне не нужно было видеть стекло, такие люди всегда отличались среди прочих. Они были проще, но парадоксально ближе к искусству и истине, если вы понимаете, о чём я. Такие люди всегда всматривались глубже в море, чаще по сторонам.

И как то раз я проходил мимо двух блондинок, одна из них, что дальше, жадно пила сок, а вторая крутила головой и, увидев меня, неожиданно замерла. Я уже знал, чему обязан таким вниманием, но пока с интересом подыскивал первопричину. Поравнявшись, заметил на солнце блеснувшее ребро бутылки, и это была Sambuca. Как замечательно. В пять часов вечера начинать дело с «Самбуки», сидя у штормового моря; моё уважение дамам окрепло, но я всё-таки решил, что их солнце зайдёт за горизонт гораздо раньше и приятнее, чем моё. Хотя и оно в этот момент пошатнулось.

VI СЕMYA

Сегодня, который день кряду, искал квартиру. Ещё одна попытка к бегству. От самого себя, от рутины. Конечно, хочется всегда думать о том, к чему это может привести, например к переезду дочери с женой. И совсем не хочется думать о том, от чего должно избавить. Убил около четырёх часов и полбутылки коньяка, прежде чем нашёл сносное жильё. К моему большому сожалению, созвониться не смог, до такой степени захмелел. Но и у того была своя, особая причина. Днём я получил фотографии жены и дочери. Первая как всегда расстроила, вторая ожидаемо поправила ситуацию. К большому огорчению, дочь говорить ещё не научилась, а жена не перестаёт этого делать даже под страхом смертной казни. Казалось бы, она не читает моих книг, не интересуется тем, что я пишу. И всегда хладнокровно на меня реагирует. Я не знаю, чем она, кроме дочери, занимается. Мы живём как никто. Нас с ней объединяет какое-то бунтарское начало, сугубо диссидентское. С самого нашего первого спора дело пошло по какому-то сомнительному сценарию. Я не помню, чтобы она имела какие-то амбиции больше, чем наша дочь. Это по сути была её главная задача. И сегодня, когда я увидел её очередное фото, всё во мне перевернулось. Не знаю истинной природы происходившего. Но наше равнодушие было сильнейшим инструментом всей семейной жизни. Так хладнокровно и пренебрежительно относиться друг к другу не мог никто, кроме нас. Мы не очень смахивали на ячейку общества. В нём мы были раковой опухолью. Она никогда не писала дневников обо мне, я никогда не включал её в свои книги за небольшим исключением. Но в этот день она прислала мне себя, и я не мог не реагировать. Не мог молчать. Это было какое-то грязное преступление над своей внешностью. За которое дискомфорт испытывала не она, а я. Мне это дико не нравилось. Я срывался на каждое второе слово. А каждое первое писал, жалея нашу дочь. Я действительно по ней тосковал. Большое дело — радость материнства. Куда больше радость отцовства. Она не приходит сама собой, как безусловный рефлекс. В том её сокровенная изюминка. Чтобы ощутить это, первоочерёдно нужно полностью осознать своего ребёнка и себя. Нужно всеми фибрами почувствовать, как сладко он пахнет. Потому чувство отеческой любви всегда запоздалое, но никогда не фальшивое. Громадное, особое, неповторимое. А жена с каждым разом появлялась передо мной менее родной, менее близкой. Каждым изменением закладывала кирпич в стену, разделявшую нас. И я мог быть кем угодно для неё, для дочери, кроме человека, к которому можно и нужно было испытывать чувства. Сколько любви было утеряно за эти четыре года. Сколько чувств. А я всё смотрел на отплывающий корабль и всегда думал, что могу его вернуть. А мог я только бросить в борт ему бутылку в надежде ознаменовать его успешное плаванье. Бутылку, что так часто появлялась в моей жизни. И я бросил.

VII ЛИТЕРATURA

Жизнь складывается из мелочей.

Город — из людей.

Человек — из поступков.

Жизнь казалась парадоксальной вещью. Я подавал заявки на национальные литературные премии, на фестивали молодой поэзии. Ждал итогов, жил, как перепел, фаршированный яблоками. Томился в собственном соку день за днём. И с каждым новым месяцем огонь в печи то разгорался, то угасал. Но сама исключительность жизни была в её тонких материях. Когда, ожидая какую-нибудь поэтическую премию, мне приходило письмо из книжного магазина касательно прозы. Когда в какой-нибудь провинциальной газете выходила обо мне статья. Внезапная новость, подрубающая на корню. Сбивающая общий тон жизни. Всё переворачивалось вверх ногами, и я уже не так ждал, не так верил. Это было временное послабление. Моменты, когда я оказывался на коне, всегда напоминали океан, который отступил. Как он отступает перед цунами. А я, только-только поднявший голову, всегда робко расправлял плечи, стоя к нему спиной. На оголившемся песке, которого никто никогда не видел. И когда приходил мой час, волна накрывала меня с лихвой. Фестивали — стихов не брали, премии всегда вежливо опускали мои работы в пустоту. И всё повторялось, как и впредь. Изнурительный период сбора материала, переработка, написание, редактура. Силы и время, которых для меня не существовало в привычном понимании. Их было предостаточно перед началом процедуры. Когда же я вставал из-за стола, горло саднило от сухости, виски пульсировали, живого человека внутри меня уже не присутствовало. Как правило, работал, ходил и ел мешок костей и мяса.

VIII КОФEYNA

И бывали моменты, которые делают эту жизнь. Настоящие огни. Как фонарные столбы на дороге. Как солнечные питерские дни, мимолётные, тёплые, нежные. Одним из таких событий всегда были вечера в кофейне. С тем самым близким другом — Максом, мы заполняли собой весь воздух внутри небольшого здания. Наши слова и жесты, наши мысли были заразительны, как вирус. Мы оставляли свои отпечатки пальцев на стакане, и отпечатки дум наших вырисовывались на стульях, цветах и столах. А закрытие заведения мы наблюдали чаще, чем я видел тогда закат. При том что его величество занимало меня минимум пять раз в неделю. Это было наше место силы. Не знаю, вышло бы так, ходи мы туда по одному. Каждый день, всегда, несомненно там была компания, случаями бывало, что люди не вмещались в эти четыре угла. И вот спустя месяц моего особого быта жизнь, какова она есть, стала в колею. Друг уехал, сам кутёж стал сложновыполнимым делом. Все мои путешествия меж городов, домов и улиц вновь были уже позади, уже не во мне. Пути господни больше не сыты событиями, людьми. Я хотел перемен, едва закончились предыдущие, в том и была жизнь. Каждое новое действие во мне принципиально с приставкой Fresh. Как только она пропадает, часть моей магии, моего писательского мастерства, если это допустимо называть так, гордо растворялись. И вся деятельность сводилась к одному. Работа. Дом. Экзистенциальный кризис. Попойка. Ад. Утро.

IX КОNEC

Я стал чувствовать себя неважно после алкоголя. Решил — молодость кончилась. Коньяк вызывает изжогу, сердце как-то иначе боксирует в груди. Я понял, что это больше не Али порхает в моей груди. Каждый удар гораздо сильнее походит на стального Майка. Тяжёлые, периодичные, размеренные. Временами отправляющие меня в нокдаун. Я начинал умирать быстрее, в тот момент когда моё сердце замедляло ход. Здравствуй, противоречие. Но всё было тем не менее справедливо, и чем-то приходится платить. Я свои чувства умею убивать. Хладнокровно. Акулой проглатывая целиком в себя. Не было такого, какое не подавить. Там, где человек ломается, время делает своё дело. И оно никогда не давало осечек. Заметил такую пакость ещё. К сестре и дочери, особливо пока они малы были, страсть какой чувствительный. Всё могу съесть. Себя даже проглочу, надо было б. А эти двое, чёрт бы их побрал, как увижу их в разлуке, так рушится плотина, сердце будто сталелитейный завод изводится. Раскалённый металл гонит по жилам. Не могу ни сидеть, ни лежать, кожа воспаляется, как нерв. Так, помню, по юности в лагере был. Жил, боролся, ставил себя в обществе. А как приехали за мной, увидел сестру. Слёзы мои, громадины, какими великанами деланы, градом ударили. Не было мочи моей, и указом себе я не был. Разлезался на слои, как варёный овощ. Собой ни формы держать не мог, ни качества. Едва ли в тот момент я вообще что-то мог противопоставить самому себе, хотя и очень желал. Так и теперь сижу в комнате, вижу дочку, сводит всего от нежности. Извожусь тоскою, сколь есть мне снос. Сорвался. Решил ехать. С работы бегом, сломя голову на машину. И всю ночь вдоль горных узлов. Дорога дороге рознь, так и мне зачем-то за книгой книга. Шесть часов пути, три остановки. Два попутчика. Одно слово. Девушка на заднем. Села.

— Здравствуйте, простите, я опоздала, там пробка в центральном Сочи.

Водитель:

— Здравствуйте, ничего страшного, я не тороплюсь.

Я:

— Привет.

Девушка на заднем, забегая вперёд, Света, засыпает. Я впереди падаю глазами в темноту, а в голове мысли, мысли, мысли. Формирую, верстаю, корректирую, даю общую тематику. Вместе. Раздельно. Сборник, нет, лучше книгой. Моя голова свежа, как лезвие, как бритва самого острого в мире ножа. Читаю мантры, стихи, молитвы. Искоса вижу, как водитель пьёт энергетик, как Света продолжает спать. А как схожу с ума сам, не вижу.