Жизнь Ленро Авельца

Кирилл Фокин, 2021

Недалёкое будущее. Старая ООН превратилась в Организацию, полноценное мировое правительство, но так и не смогла стать панацеей от бед человечества. Государства не торопятся отдавать свой суверенитет на фоне глобальных катаклизмов. Китай опустошён техногенной катастрофой. Африка погрязла в междоусобицах. На Ближнем Востоке окопалось Исламское Государство. Вспыхивают восстания и появляются технорелигии, власть уходит в руки всесильных корпораций, а выборы выигрывают фундаменталисты. Северный Альянс – союз США, России и Европы – задыхается от внутренних проблем. Национальный лидер города-государства Шанхая, преподобный Джонс, со дня на день грозит начать ядерную войну. Ленро Авельц – авантюрист, лицемер и циник, наследник огромного состояния и радикальный глобалист. Окончив Политическую академию Аббертона, он заступает «на службу человечеству» и начинает свой путь наверх – к высшим постам в Организации, в перспективе означающим абсолютную власть над миром. Содержит нецензурную брань.

ОГИ

***

С победой демократии не победит свобода.

Энсон Р. Карт

…Говорю вам: нынешнее состояние общества нестерпимо и обречено на уничтожение. Быть может, это задача для театра — но, вернее, для пулемета.

Антонен Арто

Действующие лица

Ленро Авельц — мемуарист

Ноэль Авельц — миллиардер, отец Ленро

Академия Аббертона

Энсон Роберт Карт — философ и писатель

Евангелина Карр — директор департамента «Сан Энерджи» в Южном Китае

Корнелия Францен — советник директора ЦРУ

Моллианда Бо — актриса

Организация

Мирхофф — генеральный секретарь

Керро Торре — первый заместитель генерального секретаря

Люций Грейм — заместитель генерального секретаря

Нишант Редди — главнокомандующий Армией Земли

Лидия Гиббс — начальник штаба Армии Земли

Макс Тинкер — председатель военного комитета Генассамблеи

Гелла Онассис — вице-председатель комитета по делам религий Генассамблеи

Особый комитет Организации (ОКО)

Генерал Уинстон Уэллс — руководитель

Паскаль Докери — представитель в штаб-квартире Организации

Ада Уэллс — дочь генерала Уэллса

Друзья и враги

Преподобный Джонс — национальный лидер города-государства Шанхай

Бальдир Санит — президент США

Ихаб Куливи — вождь Исламского Государства^[1]

Сартадж Хазар Биджарани — сопредседатель Исламской лиги Пакистана

Феосиф — патриарх Русской Неоортодоксальной Церкви

Ювеналий — настоятель Валаамского монастыря

Александр Хейбс — политик-республиканец

1. Шанхай (I)

Когда я шёл на встречу с преподобным Джонсом, я думал, все козыри у меня на руках.

В каком-то смысле так и было — я предусмотрел всё, сам проверил позиции снайперов на ближайших крышах и даже отдал распоряжения на случай, если его святейшество окажется воистину безумен и убьёт меня. Я предусмотрел всё, и даже подлость премьер-министра Худзё, вдруг передумавшего уходить в отставку, не смогла разрушить моих планов.

Нет, меня сгубил не недостаток осторожности, а скорее избыток благодушия и добрых намерений, которыми, как известно, выстлана дорога в ад, — любимый аргумент грешников, предпочитающих побуждения исключительно низкие, не правда ли?..

Преподобный Джонс хотел быть Мартином Лютером Кингом, Манделой, Ганди и Муссолини в одном лице, но вместо свирепого воскресителя Римской империи с квадратной челюстью и громким голосом представлял собой худого богослова-вегетарианца с треснувшими очками на носу.

Я и теперь, спустя столько лет, продолжаю сомневаться: пошёл бы Джонс до конца, если бы я не вмешался? Не сбежал бы при первых выстрелах? не сел бы в тюрьму с этой умилительной, всемирно известной улыбкой? не эмигрировал бы в Сеул, Токио или Нью-Йорк, где раздавал бы интервью и получал правозащитные премии, наслаждаясь святым капитализмом, который так сочно ругал с трибуны на Народной площади?

Трагедия случилась позже; сперва был фарс.

Никто не сомневался, что премьер Худзё — вор и популист, в целом очень тупой и толстый боров. Он и руководителем-то никаким не был — так, болтун, поднявшийся на сомнительных сделках с госсобственностью и связях с триадами. Посредник, ширма для настоящих хозяев города, таких же мерзких и бесстыдных, круглосуточно доивших бюджет и бодавшихся без какой-либо внятной цели. Они просто забивали глотку Худзё деньгами каждый раз, когда он её разевал.

Даже в наших кругах я слышал разговоры, что Худзё пора на покой: хватит мозгов — уйдёт сам, нет — с треском пролетит на следующих хоть чуточку честных выборах. Насчёт честности, конечно, Худзё и его клика придерживались особого мнения. Они искренне верили, что народ их любит, коли до сих пор не поднял на вилы. Но уже и Организация, известная своим долготерпением, перестала давиться от смеха и бросала в его сторону скептические взгляды, обещая взять под контроль следующий электоральный цикл. Худзё был обречён.

Не понимаю, чего он боялся. Казалось бы, столь ничтожному человеку, который даже на посту премьер-министра не мечтал ни о чём, кроме новой яхты, ради чего бороться? Конфискуй у него половину имущества — второй половины хватит, чтобы накормить голодных двух беднейших континентов.

Ясно, когда началась вся эта суматоха с забастовками и митингами, кто из нас не порадовался втайне — мол, Худзё наконец получит по заслугам? И кто не огорчился бы, узнав, что ему приказано встать на защиту этого бездарного существа? Меня подставили — не знаю, от кого исходила инициатива отправить в Шанхай именно меня, подозреваю, то были военные. Они так и не простили мне резолюцию 418/7 и публичную порку на Генассамблее.

Я тогда как раз сопровождал своего начальника, председателя Особого комитета Организации генерала Уинстона Уэллса, в поездке по Средней Азии. Меня донимала жара, и, не буду скрывать, постоянная угроза взрывов не способствует душевному здоровью. Вопли муэдзинов с минаретов, будившие по утрам, лезущая в глаза пыль, навозные кучи на улицах, вонючие ослы и мулы, базарный галдёж и невозможность шаг сделать без армии телохранителей сводили меня с ума. Постоянные перемещения с палящего солнца под вьюгу кондиционеров и обратно привели к тому, что у меня начался страшный насморк. Я умирал.

А мой руководитель, генерал Уэллс, носился из пустыни в пустыню и инспектировал военные базы, периодически случайно пересекая границы каких-то псевдостран, и общался с аборигенами так, словно его действительно интересовала их доисторическая скотоводческая культура. Я плёлся за ним, как раб, как слуга с опахалом. Трясущимися руками я тянулся к каждому стакану воды в поле зрения и, чихая, заматывал лицо влажным платком.

На третий день пребывания в Афганистане я пришёл к выводу, что британская, российская, советская и американская империи неслучайно, захватив полмира, проиграли здесь. Помотавшись семь-восемь часов по Кандагару, лёжа в корке пота и грязи в ветхой гостинице, оцепленной танками и бэтээрами, с ржавой тёплой (тёплой!) водой из не менее ржавого крана, под неотключаемым сломанным кондиционером, человек терпит полный экзистенциальный крах.

Все триумфы разума, все взлёты человеческой цивилизации, весь ребячий восторг от видов Манхэттена и экодолин Калифорнии, космодромов и взмывающих в небо ракет, заполярных станций, атомных ледоколов и батисфер; шедевры Возрождения, сонеты Шекспира и сады Семирамиды, Эсхил и Лунная станция, «Набукко» Верди и Магна Карта, и Омар Хайям, и буддийские монастыри в горах Тибета, и отважные африканеры, мчащие на лендроверах по саваннам, — всё, что заставляет сердце биться, рассеивает мрак Вселенной и зажигает маяк смысла, — всё сокрушают босые попрошайки Джелалабада, тяжёлый взгляд погонщика овец и запах от его отары.

Иными словами, когда Уэллс меня вызвал и приказал немедленно взять его самолёт, лететь в Шанхай и навести там порядок, я воспринял это не как наказание (о чём думали мои враги) и не как шанс проявить себя (о чём думал Уэллс), а как счастливую возможность вырваться из этой геенны отчаяния.

Поднявшись в воздух и помахав рукой Кабулу, я первым делом принял душ. Приятно всё-таки стоять под струями чистой воды и не бояться, что она вдруг закончится, изменит цвет или превратится в кипяток.

Мы летели над Индией. Прямо по курсу вставало солнце, красавица стюардесса принесла мне завтрак, и я сидел в халате, чистый и гладко выбритый, истративший, наверное, полфлакона увлажняющего крема и четверть флакона парфюма, ел омлет с трюфелями, пил чёрный кофе и думал: Господи Боже Всевышний и Всемогущий, как после этого я могу не верить в Тебя и не славить Имя Твоё?..

После выяснения отношений между пуштунами и хазарейцами что угодно показалось бы мне простой задачей, даже Маргарет Тэтчер обратить в коммунизм; что и говорить о беспорядках, длившихся в Шанхае всего-то последний месяц. Доедая завтрак, выбирая костюм, галстук и рубашку, я думал: задача — проще не бывает.

Мои познания о премьере Худзё исчерпывались тем, что он коррупционер и проходимец; того, что он повредился рассудком, создал тайную полицию и отдал приказ ломать руки и ноги своим критикам, я не знал. Естественно, его тайная полиция напоминала скорее отряды хунвейбинов, чем гестапо, — и «тайным» в ней оставался разве что смысл существования. В замешательстве было не только ОКО, но даже ЦРУ, а этих ребят непросто удивить.

Гангстеры Худзё избивали журналистов, срывали муниципальные выборы, похищали активистов. Всё бы обошлось — да только тесть Худзё, великий человек, возглавивший эту шпану, решил наехать на одну транспортную компанию, топ-менеджеры которой отмывали деньги через шанхайский порт. «Тайные» полицейские нагрянули туда и учинили погром, в результате которого погибли трое рабочих. Их тела спрятали и почему-то не выдавали семьям, полиция разводила руками, пара десятков человек пришли в порт на митинг, их разогнали водомётами. Сеть взорвалась. Худзё пригрозил отключить её, но, понятное дело, не отключил.

В результате сто тысяч человек вышли на Народную площадь и потребовали отставки правительства, перевыборов в парламент и правды о событиях в порту.

Мафия, правящая городом-государством, переговоры вести отказалась. Полиция получила ордера на арест лидеров профсоюзов, начались беспорядки, за водомётами в ход пошли резиновые пули. Волнения не прекращались. Город и лично Худзё теряли миллиарды.

Когда полиция начала наступление на Народной площади и взяла протестующих в клещи, появился он.

Преподобный Джонс.

Он нёс на руках маленькую лысую девочку, раковую больную, у родителей которой не было денег на лекарства. Зато у них была страховка, аннулированная из-за того, что её отец состоял в портовом профсоюзе, обвинённом в подрывной деятельности. Девочку отказались лечить и буквально выкинули из больницы. Родители взяли её с собой на митинг, не придумав ничего лучше, чем тащить испуганного тяжелобольного ребёнка в эпицентр уличных беспорядков. Конечно, там ей стало плохо, и она потеряла сознание.

И тогда Джонс взял её на руки и вынес к полиции. Он остановился напротив сдвинутых полицейских щитов, напротив скрытых забралами лиц и стучащих о щиты дубинок. Броненосец власти — против одинокого священника в длинной чёрной рясе и в очках. Он стоял и молча смотрел на них, держа на руках умирающую девочку. На ней была белая, испачканная кровью кофта, рваные джинсы и только один розовый кед. Эту фотографию показали все мировые СМИ. Для многих она превратилась в икону, такую же, как тот китаец перед танками на площади Тяньаньмэнь.

Полицейские их пропустили. Джонс прошёл. Куда? Удалось ли спасти девочку? Что случилось с ней дальше? Никого не интересовало. Когда Джонс вернулся на площадь, разведя полицейское оцепление руками, словно море, он уже превратился в легенду и символ протеста.

После выяснения отношений между пуштунами и хазарейцами что угодно показалось бы мне простой задачей, даже Маргарет Тэтчер обратить в коммунизм; что и говорить о беспорядках, длившихся в Шанхае всего-то последний месяц. Доедая завтрак, выбирая костюм, галстук и рубашку, я думал: задача — проще не бывает.

Мои познания о премьере Худзё исчерпывались тем, что он коррупционер и проходимец; того, что он повредился рассудком, создал тайную полицию и отдал приказ ломать руки и ноги своим критикам, я не знал. Естественно, его тайная полиция напоминала скорее отряды хунвейбинов, чем гестапо, — и «тайным» в ней оставался разве что смысл существования. В замешательстве было не только ОКО, но даже ЦРУ, а этих ребят непросто удивить.

Гангстеры Худзё избивали журналистов, срывали муниципальные выборы, похищали активистов. Всё бы обошлось — да только тесть Худзё, великий человек, возглавивший эту шпану, решил наехать на одну транспортную компанию, топ-менеджеры которой отмывали деньги через шанхайский порт. «Тайные» полицейские нагрянули туда и учинили погром, в результате которого погибли трое рабочих. Их тела спрятали и почему-то не выдавали семьям, полиция разводила руками, пара десятков человек пришли в порт на митинг, их разогнали водомётами. Сеть взорвалась. Худзё пригрозил отключить её, но, понятное дело, не отключил.

В результате сто тысяч человек вышли на Народную площадь и потребовали отставки правительства, перевыборов в парламент и правды о событиях в порту.

Мафия, правящая городом-государством, переговоры вести отказалась. Полиция получила ордера на арест лидеров профсоюзов, начались беспорядки, за водомётами в ход пошли резиновые пули. Волнения не прекращались. Город и лично Худзё теряли миллиарды.

Когда полиция начала наступление на Народной площади и взяла протестующих в клещи, появился он.

Преподобный Джонс.

Он нёс на руках маленькую лысую девочку, раковую больную, у родителей которой не было денег на лекарства. Зато у них была страховка, аннулированная из-за того, что её отец состоял в портовом профсоюзе, обвинённом в подрывной деятельности. Девочку отказались лечить и буквально выкинули из больницы. Родители взяли её с собой на митинг, не придумав ничего лучше, чем тащить испуганного тяжелобольного ребёнка в эпицентр уличных беспорядков. Конечно, там ей стало плохо, и она потеряла сознание.

И тогда Джонс взял её на руки и вынес к полиции. Он остановился напротив сдвинутых полицейских щитов, напротив скрытых забралами лиц и стучащих о щиты дубинок. Броненосец власти — против одинокого священника в длинной чёрной рясе и в очках. Он стоял и молча смотрел на них, держа на руках умирающую девочку. На ней была белая, испачканная кровью кофта, рваные джинсы и только один розовый кед. Эту фотографию показали все мировые СМИ. Для многих она превратилась в икону, такую же, как тот китаец перед танками на площади Тяньаньмэнь.

Полицейские их пропустили. Джонс прошёл. Куда? Удалось ли спасти девочку? Что случилось с ней дальше? Никого не интересовало. Когда Джонс вернулся на площадь, разведя полицейское оцепление руками, словно море, он уже превратился в легенду и символ протеста.

Отныне именно его осуждающий, но в то же время кроткий взгляд из-под потрескавшихся очков, его тонкие изогнутые губы и сведённые в молитве руки с чётками, его проповеди о том, что индульгенции не выдаются «в зависимости от профессии» и политиков на Страшном суде будут судить той же мерой, что и остальных, — вот что стало главной угрозой старому правительству.

Все поняли, что Худзё время уйти, — все, кроме него самого.

Будучи человеком глупым и озлобленным, Худзё являл собой самый опасный в такой ситуации тип: истерик, неспособный успокоиться, и трус, страстно убеждающий себя, что он — человек принципов. В панике он едва не отдал приказ стрелять. Джонс, продолжавший молча стоять против заграждений полиции и отсвечивать своим серебряным крестом в стёкла бэтээров, пал бы первым — и вознёсся на небо. По крайней мере, в глазах обезумевшей толпы, которая бы ринулась на баррикады и превратила город в кровавые руины.

Повторяю, единственное, что меня интересовало, — какого чёрта Худзё до сих пор не опустошил свои сейфы и не свалил в Венесуэлу? Какая тупая сила заставляла его день за днём повторять, что он-де «не уйдёт в отставку»? Каждый день его бараньего упрямства делал Джонса сильнее.

Когда я прилетел, преподобный обнаглел уже до такой степени, что отказывался вести переговоры с кем-либо, кроме посредника из Организации. Как смог бы догадаться даже Худзё, этим посредником был я.

Премьер-министр внушал отвращение. Я сомневался в искренности Джонса, но он хотя бы проявлял определённое мужество, и в каком-то смысле я сочувствовал ему. И хотя Уэллс проинструктировал меня, что Организация не желает радикальных перемен (как всегда), я ещё в самолёте решил: с Худзё и его бандитами мы прощаемся.

Тот это почувствовал. Он примчался встречать меня в аэропорт, приехал прямо к трапу самолёта. Я специально долго не выходил, чем свёл протокол с ума, но я хотел сразу поставить его на место.

Было раннее туманное утро. Я медленно спускался по трапу и прямо видел, как извёлся толстый премьер. Костюм весь помятый, галстук съехал набок, глаза красные, одышка. Неприятно, когда двадцатисемилетний выскочка в пижонском приталенном костюме заставляет тебя ждать? Так надо нормально управлять, а не заниматься онанизмом.

Я пожал ему руку, отринув гигиену, и заверил, что всё будет хорошо, но сесть в его машину отказался и поехал со службами ОКО.

В дороге помощники спросили, что ответить Джонсу, и я согласился на встречу. Сомнений в послушности Худзё у меня почти не было. Несмотря на малоприятные вещи, которыми Организация посылала меня заниматься, несмотря на авгиевы конюшни, которые мне приходилось расчищать, я всегда испытывал приятное чувство от того, что за каждым моим словом — вся мощь Организации. Успокаивает, когда знаешь, что за твоей спиной — самая грандиозная власть, когда-либо распоряжавшаяся на Земле.

Не поймите меня неправильно: я вовсе не был уверен в успехе. Полномочия, которыми меня наделил Уэллс, меня не опьянили. Отставка Худзё — неизбежность. Отставка правительства и перевыборы — пожалуйста, vox populi — vox dei. Реформы — сложнее, это долгая игра, но ради таких задач народы Земли и создали Организацию, так что всё обсуждаемо и всё возможно. А вот судебные процессы над Худзё и его подельниками, вследствие которых могут вскрыться направления некоторых денежных потоков, — уже другая история, но я легко отыграю её у восставших за счёт остальных позиций.

Моё недоверие к Джонсу и его имиджу бессребреника носило положительный характер. Я подозревал в нём человека умного, не лишённого амбиций, но при этом рационального и твёрдого. С другой стороны, в овечьей шкуре Джонс мог прятать клыки фанатика — и если разумного, то тем более опасного. В пользу этой гипотезы были свои аргументы — он не соглашался говорить на нейтральной территории, а требовал меня к себе, без оружия и сопровождения, якобы в знак доброй воли. Он мог взять меня в заложники и торговаться уже не с никчёмным Худзё, а со всей Организацией — мечта любого террориста!

Парадоксально, но на руку Джонсу могло сыграть и моё убийство — безотказный триггер эскалации, если он её добивался. Или он мог оказаться больным параноиком — такие часто возглавляют революции — и прикончить меня по прихоти разыгравшегося воображения.

Каждый из этих сценариев равновероятен. Я рисковал, я положился на удачу, — и хоть в ОКО утверждали, что имеют агентов в окружении Джонса и наедине с ним меня не оставят, а снайперы и дроны над площадью будут меня вести, на всякий случай я всё же набросал заявление, где обвинил в своей смерти Джонса, но просил не применять огнестрельное оружие и не разгонять протестующих. Убей он меня — он разрушил бы все идеалы, за которые боролся, и сам бы себя погубил.

Поэтому я не верил, что мне грозит реальная опасность. На переговоры я шёл в приподнятом настроении: священник, решивший стать политиком, — это всегда интересно! Величайший политик наполеоновских войн Талейран, если помните, был епископом. Такие люди тяготеют к театральности, а знание древних текстов и умение напускать на себя глубокомудрый вид — то, на чём прокалывается большинство, — священники впитывают с семинарской скамьи.

Необязательно разбираться в международной торговле или праве, в истории или монетарной политике, чтобы вести за собой людей. Нужно просто внушать уважение. Показывать, что только вы знаете, куда и зачем идти. Здесь знание теологии помогает больше, чем докторская по Кейнсу, а практика проповеди даст фору любым тренингам по ведению дебатов. Неслучайно комплекс Моисея, который в разной форме присущ большинству успешных политиков, назван в честь религиозного лидера. Адольф Гитлер, кстати, тоже страдал этим неврозом — неплохо отомстили ему психиатры-иудеи.

Был ли комплекс Моисея у Джонса? Намеревался ли он возглавить оппозицию, привести её к победе и занять кресло, продавленное весом Худзё?.. Я знал (и я оказался прав) — одного слова Джонса хватит, чтобы протестующие разошлись. Чего я не ожидал — так это новых требований, которые оказались не столь экстравагантны, сколь необычны в предлагаемых обстоятельствах.

Как и было сказано, я прибыл на Народную площадь. Вокруг полиция, кучи неубранного мусора, люди скрывают лица от камер слежения; я шёл сквозь толпу, мимо импровизированных баррикад, мимо зажжённых фаеров, мимо отключённого фонтана — к наспех возведённому палаточному городку. Меня вели крепкие ребята из портового профсоюза, но значок Организации на лацкане защищал меня лучше любого телохранителя.

Джонс вышел из палатки. Я не сразу узнал его — вживую он отличался от того обличителя несправедливости, которого рисовали СМИ. Он протянул мне руку, слегка поклонился и поправил сползшие на нос очки.

— Никак не успеваю поменять, — сказал он, смешно моргая, — знаете, ведь вокруг сейчас нет ни одной работающей аптеки.

О, эти очки. Уже тогда Джонс начал делать из них, двух круглых линз без оправы, где на правой виднелись две маленькие, но заметные трещинки, символ своей революции. Наверное, он обладал даром провидения. А ещё даром убеждения и харизмой — сегодня-то я понимаю, что Джонс точно знал, что делает. Он специально играл роль маленького, но уверенного в своей правде человека. Человека, который никогда не собирался, да и не хотел восставать — но вот упала девочка, и Бог сказал: «Встань и иди».

— Когда я что-то делаю, я просто стараюсь думать, как бы на моём месте поступил Иисус, — сказал он мне, когда мы устроились в его палатке за пластиковым столом. — Хотите воды или чего-нибудь?..

— Да, мы здесь с вами задержимся, — ответил я, оглядывая его скудные запасы на столике в углу.

— У нас есть чай и растворимый кофе.

— Зелёный чай, пожалуйста.

Джонс сам встал, взял два бумажных стаканчика, налил кипятка из термоса и заварил два пакетика зелёного чая.

— Смирился бы Иисус? — продолжил он. — Ждал бы он знака от Господа и молился бы — или обрушил бы своё проклятие на тех, кто довёл нас… Я понимаю, как это звучит.

— Как это звучит? — переспросил я. Джонс поставил передо мной чай и принялся греть руки над своим стаканчиком. Чай был горячий, а мне в шерстяном пиджаке было душно, но после Афганистана я был готов потерпеть.

— Я не хочу крови. Я каждый день молюсь, чтобы не было крови, чтобы люди с площади ушли живыми.

Да, ты уже два раза употребил глагол «молиться», — подумал я, — а ещё намекнул, что понимаешь, что выглядишь в моих глазах фанатиком, то есть таковым не являешься. Ясно. Ничего нового.

— Я скажу им слушаться полицию. Я скажу им, чтобы разошлись, чтобы перестали играть в революцию.

— Это будет мудро с вашей стороны.

— Но я разделяю их гнев. И я разделяю их горе.

— Организация тоже разделяет ваше горе.

— Я хочу, чтобы ОНИ, — его голос ожесточился, — чтобы ОНИ знали: люди возмущены. Люди загнаны в угол. В таком состоянии смерть уже перестаёт казаться самым страшным. Жизнь в аду, который нас окружил, в аду без любви, в аду вранья, это страшнее, это хуже смерти.

Он перешёл на мистический шёпот. Я поймал себя на мысли, что оказался прав на его счёт. Попробовал чай. Не отравился.

Мы говорили три часа и пришли к согласию по всем важным вопросам. Лидеры профсоюзов покидают тюрьмы. Худзё уходит и забирает с собой половину кабинета. Парламент назначает досрочные выборы, а в переходное правительство включаются три представителя оппозиции (сам Джонс, разумеется, отказался). Участникам протестов, как и исполнявшим приказы полицейским, объявляется амнистия — кроме ответственных за нанесение тяжких телесных повреждений, но их дела слушаются в особом порядке. Переходное правительство проводит аудит бюджета и расследует кровопролитие в порту, за решётку отправляется тесть Худзё и его хунвейбины. Но люстраций нет, и никаких ограничений на вывод капитала — негодяй спасёт свои деньги.

Последнюю позицию я внёс впроброс, посмотреть на реакцию, и Джонс немедленно согласился. Прокол. Идейный борец, несведущий в политике священник отправился бы советоваться с соратниками или потребовал разъяснений. Но Джонсу ни советы, ни разъяснения не требовались.

Наши переговоры прервали на середине. Какой-то приспешник вбежал в палатку и тихо сообщил, что всё это обман и Худзё заявил, что уходить не собирается. Джонс кивнул и продолжил говорить со мной.

Много лет я возвращаюсь к той нашей встрече. Я вспоминаю его походку, мимику, манеру улыбаться, положение рук, заикание и то, как он вдруг начал путаться в словах, словно от волнения, и будто бы пытался это волнение в себе погасить… Я понимал, это спектакль. Но думал, он играет от неопытности: только новичок — пусть и талантливый — поверит, что такие фокусы пройдут с эмиссаром ОКО.

Главным трюком Джонса стал самый примитивный из приёмов, какой только можно вообразить, — поэтому он сбил меня и застал врасплох.

— Пока вся суматоха уляжется, пройдёт время, — сказал он, давая мне бумагу. — Здесь список людей, в основном дети, они нуждаются в незамедлительном лечении. Его прервали из-за протестов или из-за того, что у них нет теперь страховки… Очень прошу вас: не могла бы Организация пока оплатить их лечение и взять на себя… Потом, если будет нужно, а лекарства дорогие, я уверен, новое правительство компенсирует, я сам соберу деньги, если будет нужно…

— Думаю, мы с этим разберёмся, — осторожно сказал я, пробегая глазами список. Всего-то двести фамилий — такого бюджет Организации даже не заметит. — Мы это решим.

— Обещаете? Там и та девочка, с которой я… Ну, тот момент, который меня прославил.

— И как вам живётся с этой славой? — решил пошутить я.

— Я согласен на славу, если это поможет спасти её.

— Поможет.

— Можете пообещать мне лично?

— Обещаю вам лично.

Бедный преподобный Джонс, помню, подумал я. Правительство компенсирует, он лично соберёт деньги, а пока, если можно, поможет Организация, она ведь должна заботиться о людях, и вы, Ленро, господин Авельц, пообещайте лично, пожалуйста, дайте мне слово… Серьёзно? Взять половину военного бюджета Организации — треть, четверть, да одну десятую! — и бесплатной можно сделать всю медицину мира.

Эти аморальные цифры даже у меня вызывают отторжение. И святой отец гневается, прекрасно понимая, что таков мир и мы не в силах это изменить. Потому на переговорах, посвящённых совсем другим материям, он вдруг вручает мне лично в руки список из двух сотен фамилий — хочет воспользоваться шансом и спасти хотя бы их.

У меня чуть слёзы на глаза не навернулись.

Теперь-то я знаю: это был двойной блеф. Я думал, он хитрец, который играет в идеалиста. А он играл в хитреца. Что ж, значит, в конечном итоге это я остался в дураках. Разоблачи я его тогда, прояви я чуть больше внимания… Кто знает, вдруг я бы смог всё изменить?

Он меня провёл, наш преподобный Джонс, — но кто без греха, пусть бросит в меня камень. В свою защиту скажу, что мои решения не были продиктованы личной симпатией или заблуждениями на его счёт. Окажись на его месте другой революционер — оратор, акула уличной схватки, Троцкий или Кастро, я поступил бы так же.

Из палатки мы вышли вместе. Люди стояли затаив дыхание. Джонс поднял руку и кивнул — и лавина радостных криков обрушилась на нас. Переговоры завершились успехом, рассерженные толпы победили — Организация их услышала. Я похлопал Джонса по плечу. Он улыбнулся. Странно, я уверен: нас снимали, — но тех фотографий я не видел. Если вам интересно, о чём грезят мои враги, просто представьте это фото с Народной площади, где мы вдвоём с Джонсом, найдите его и подарите им — уверен, они озолотят вас.

Когда я покинул площадь и направился в резиденцию Худзё, где тот окончательно растерялся после звонка генсека Мирхоффа, я думал, это ситуация win-win.

Худзё ушёл, и ещё пару дней я уламывал парламент допустить в переходное правительство хоть пару приличных физиономий. Джонс отказался от поста председателя новообразованной Народной партии и объявил о создании благотворительного фонда, но после долгих уговоров всё-таки согласился выдвинуться от родной окраины как рядовой депутат.

Генерал Уэллс прислал мне из Кабула поздравления и сообщил, что наверху мной довольны. Мне осталось передать дела постоянным представителям Организации в Шанхае, а самому вернуться к повседневной работе. Хвала всем богам (возможно, помогли молитвы Джонса, он ведь обещал молиться за меня), Уэллсу наскучил Афганистан. Он вылетал в штаб-квартиру ОКО в Цюрих и поручил мне подготовить совещание по гражданской войне в долине реки Конго.

У меня появилось нехорошее предчувствие. Свободного спецборта у Организации не оказалось, так что я нанял небольшой самолёт до Цюриха и уже в воздухе стал сочинять с помощниками максимально оптимистичный прогноз.

Избежать выпаривающей мозги пустыни Средней Азии — только для того, чтобы нырнуть к москитам и в лачуги дикарей, в отличие от афганцев не переживших даже грекобуддизма, а только сплошную бесконечную и беспричинную бойню? Спасибо, нет. «Личное присутствие председателя У. Уэллса и его помощника Л. Авельца не требуется», так и запишем.

Что может быть лучше тихой бумажной работы на борту «боинга», совершающего перелёт от одной агломерации к другой? Как писал автор «Золотой ветви» сэр Джеймс Фрэзер: «Настоящему джентльмену вовсе не нужно покидать Остров и общаться с невежественными туземцами, чтобы о них писать», — вот это я понимаю настрой.

Как может человек, столь презирающий других людей, и в особенности население далёких регионов планеты, работать в «призванной служить» Организации?

Честно: не знаю.

Бьюсь над этой загадкой последние тридцать лет и никак не могу найти ответа. Я работаю на человечество всю сознательную жизнь и что-то не замечал, чтобы это самое человечество хоть раз меня поблагодарило.

Но я верю в свободу, в разум, в отвагу и честность, в нравственность и верность; верю в правду и красоту, верю в любовь. Я не верю в тупость, невежество, ненависть и раболепие, не верю в тиранию и несправедливость, в ложь и религиозные догмы. Я верю, что жизнь человека священна и он имеет полное право решать, как ей распорядиться.

В меня стреляли, меня пытались отравить, по моему самолёту пускали ракеты, мою машину взрывали и закладывали мины на пути следования, мою семью брали в заложники, меня разыскивали и преследовали, называли террористом, дьяволом и антихристом, меня проклинали, судили и отлучали, ненавидели, угрожали и стремились убить чаще, чем вы желаете друг другу приятного аппетита.

Однако я жив, здоров и чувствую себя вполне сносно. Писать воспоминания — прихоть, и я искренне веселюсь и даже несколько пугаюсь, но это приятный страх перед новым интересным делом.

Моё имя Ленро Авельц, да, тот самый Ленро Авельц.

И вот что я хочу вам рассказать.

Примечания

1

Поскольку в книге идет речь об альтернативной истории, упомянутое Исламское Государство не имеет никакого отношения к запрещенной законом террористической организации нашего времени.