Любовь с чистого листа

Кейт Клейборн, 2020

Некоторые знаки судьбы невозможно игнорировать. «Любовь с чистого листа» – лучшая книга года по версии PopSugar и романтическая история месяца по версии Amazon. Роман входит в список десяти лучших романтических историй года по версии Entertainment Weekly. Это роман о сюрпризах, которые преподносит нам жизнь, и о судьбоносных встречах, которые навсегда меняют нас. Начиная жизнь с чистого листа, не забудь подобрать правильный шрифт. Талантливая Мэг Макворт разрабатывает дизайны журналов, открыток и приглашений. Она выводит красивые символы на бумаге и отлично разбирается в шрифтах. А еще Мэг отлично разбирается в знаках судьбы, которые другие попросту игнорируют. Она обожает оставлять секретные сообщения в своих работах, но до сих пор никому не удавалось их найти. Судьба сталкивает Мэг с Ридом Сазерлендом, ее бывшим клиентом, в чьих свадебных приглашениях Мэг оставила послание «ОШИБКА» – и оказалась права. Рид лишь хочет понять, как ей это удалось. Буквы открывают правду не только обо мне. Иногда они говорят о других людях. Рид Сазерленд оказался как раз таким человеком. А еще Рид Сазерленд оказался тем, кто заставил сердце Мэг биться чаще. Ведь иногда ошибка – это не конец, а начало. «Эта книга разбудит вас посреди ночи, потому что вы успеете соскучиться по ее совершенно несовершенным героям». – Сонали Дев «Персонажи Кейт Клейборн настолько реальны, что я забыла, что читаю художественную литературу». – Жасмин Гиллори

Глава 3

Утро начинается странно: дикая боль в голове, на левом плече отпечаток телефона, на котором я вчера уснула, а Сибби все еще дома.

За головную боль спасибо эспрессо на ночь и тому факту, что я не спала до половины четвертого, стараясь закончить пресловутый майский разворот и сдержать данное себе обещание — никаких фокусов, шифров и знаков.

После я попыталась поспать, но безуспешно. Слова Рида, его манеры и плечи, лицо заполонили мой разум, руки сами просились работать над проектом. После очередного порыва вдохновения («МОЖЕТ быть, ты исписалась») я не останавливалась, словно хотела расплатиться, вычеркивая пункт за пунктом в списке задач. Сначала за небольшим столом у окна в моей комнате, а затем — что для меня необычно — прямо в кровати. Лежа в темноте с телефоном в руках, писала банальные, но дружелюбные ответы комментариям к последнему видео («хохо, спасибо! — М»; «продолжай, и все получится! — М»; «попробуй увеличить тень <3 М»), планировала посты на сегодня, договаривалась о доставке планеров, которые закончила в выходные. На самом деле я строго придерживаюсь правил: стараюсь не сидеть долго перед экраном в темноте, не нарушать границ между работой и отдыхом, особенно когда работаю дома. Но этой ночью я занималась чем угодно и где угодно — лишь бы выкинуть из головы эту встречу с Ридом.

«Я увидел в них знак», — сказал он.

Перекатываюсь на бок и отлепляю от себя телефон (Рид из моих мыслей точно никуда не делся — представляю, какую физиономию он бы при виде меня сейчас скорчил), щурясь, смотрю на экран, я права — уже 9:30, понедельник, а Сибби обычно выходит в 7:00. Резко сажусь, хватаю кофту со спинки стула и, натягивая ее через голову, открываю дверь. Ко рту прилипло облачко спутанных волос, и я пытаюсь его сдуть.

Она выходит из кухни с чашкой кофе в руке и ноутбуком под мышкой, садится на диван. Кудрявые черные волосы собраны в небрежный высокий пучок, глаза не подведены, на губах ни следа той красной помады, которой она красится почти каждый день, хотя пяти — и семилеткам, с которыми она проводит большую часть своего времени, и дела нет до ее внешности. Но Сибби нравится выразительность — всегда нравилась, — поэтому непривычно видеть ее такой с утра.

— У тебя все в порядке? — спрашиваю я, не сходя с пятачка на полу рядом с моей комнатой, который мы с Сибби в шутку называли дорогой в «спальное крыло». При въезде эта квартира показалась нам огромной по сравнению с той, где мы раньше жили.

— Да, все отлично. — Она ставит кофе, устраивается с ноутбуком в углу дивана, скрестив по-турецки ноги. Кажется, продолжения не последует, ну и пусть… в последнее время мы редко бываем наедине, когда Сибби не спешит тут же уйти в другую комнату. Неужели даже наушники не наденет?

Меня снова кольнула надежда, что не раз бывало за последние месяцы, с тех пор как между нами образовалась эта пропасть. «Вот он, — думаю я, — вот момент, чтобы все уладить. Вернуть все на свои места». Я подхожу к холодильнику справа от входной двери — квартира, конечно, больше, но четверть кухни все же приходится держать в гостиной — и открываю дверцу, чтобы достать йогурт. Все наши вещи теперь хранятся отдельно, будто посередине всех полок и шкафчиков провели линию мелом. Это совершенно бессмысленно, учитывая, что мы по-прежнему закупаемся в одном магазине одинаковыми продуктами.

— Ты разве не опаздываешь? — невзначай роняю я.

— Взяла отгул на утро. Тильда собирает детей в школу.

— Вот это, наверное, шоу, — отвечаю я. Медленный бросок, меткий удар в знакомую тему о работодательнице Сибби, которая не ходит на работу, сидит дома по 10–12 часов в сутки и при этом остается в поразительном неведении того, что происходит с двумя ее детьми.

Когда Сибби была на больничном, Тильда забыла, что у младшей дочери непереносимость лактозы, и купила ей рожок мороженого, лишь бы та успокоилась. Последствия этого молочного средства от истерики тянулись дни и дни.

Но Сибби всегда отвечает: «Она хорошо с ними ладит», — в этой фразе слышится нотка цензуры. Непонятно, зачем она защищает женщину, которая однажды заставила ее остаться на ночь и спать в ванной у комнаты Спенсера — вдруг ему снова приснится кошмар о «Холодном сердце». Иначе говоря, меня заткнули как недостойную даже старой доброй песни об ужасной работе.

— Да, разумеется, — говорю я, потому что теперь соглашаюсь со всеми словами Сибби, если она вообще снисходит до разговора.

«Я подстраивался», — звучат в голове слова Рида. Так отчетливо, что я тут же несусь накладывать себе завтрак, спеша заглушить его голос стуком тарелок в шкафчике, звоном стаканов и совсем необязательным встряхиванием коробки с гранолой.

Мое лицо вспыхивает, сейчас я даже рада, что Сибби так меня избегает. Да, сейчас мы в одной комнате. Она, конечно, сидит в одной комнате со мной и чем-то занимается, но скоро наверняка пойдет к себе или в душ.

Но она не уходит, только говорит:

— Мэг. — И звучит это почти как в старые времена. Почти привычно; твое имя в устах лучшего друга — один из самых прекрасных звуков в мире.

Я очень рада, что не лила молоко в гранолу, когда она произнесла мое имя.

— Да?

— Мне надо с тобой поговорить.

«Наконец-то», — думаю я, укол надежды стал заметнее, а я совершенно к этому не готова. Первые пару месяцев как Сибби стала отдаляться — проводить меньше времени дома, отвечать на мои сообщения как бы между делом, отвергать предложения посмотреть вместе любимое шоу, сходить в бар или ресторан, — я очень старалась восстановить связь. Сначала ненавязчиво, шутками по поводу ее вечной занятости, один раз даже оставила записку с целью «выкупа» на двери ее комнаты:

«Смотрим финал сезона «Холостячки» сегодня вечером, или твой кашемировый свитер попадет в автоматическую сушку!» Позже я прибегла к более серьезным мерам — разговорам, перед которыми меня бросало в пот и рвало от нервов, а Сибби только отмахивалась, говоря: «Я просто занята, Мэг! Ты слишком сильно переживаешь». Затем быстро обнимала меня и обещала найти время в ближайшие дни. От этого мне становилось легче и тяжелее одновременно: слишком похоже на очередную отмашку. Я хорошо знала Сибби и понимала, что мы не добрались до корня проблемы, но спустя месяцы опустила руки, запершись в старом, добром, болезненном страхе того, что может произойти, если я буду на нее давить.

— О чем? — Я наваливаюсь спиной на стойку, чтобы видеть угол дивана, где она сидит, а это почти через всю квартиру в ширину. Это лучше, чем подойти — я не хочу давить или навязываться.

— Ты ведь помнишь Элайджу?

Абсурдный вопрос. Он вот уже три месяца ночует у нас три раза в неделю. Конечно же, я его помню. Мне известно, какой бритвой он пользуется. Откровенно говоря, с такими тонкими стенами, как у нас, мне слишком хорошо известны все его непригодные для чужих ушей звуки.

— Конечно, — обыденно произношу я, но на душе кошки скребут. Три ночи в неделю — это уступка с моей стороны, и поскольку я всегда переживаю, что мешаю им даже своим дыханием, и знаю — из разговора с ним, который на редкость продлился дольше пяти минут, — что наша квартира нравится ему больше, чем его студия в Бед-Стай, жду логичной просьбы. Наверное, у Элайджи истек срок аренды и он хочет немного перекантоваться у нас…

— Мы съезжаемся. — Я чуть йогурт не уронила.

— Нашли квартиру в Виллэдж, недалеко от гастробара с устрицами, который тебе нравился…

Что. За. Нахрен.

Сибби еще говорит… что-то о маленькой площади, но крутой кухне, а я думаю о кое-чем посерьезнее: она съезжается с парнем, с которым встречается всего несколько месяцев, переезжает отсюда, из Бруклина, она даже осмелилась упомянуть устричный гастробар, который мне вовсе не нравится, но я была там однажды, на свидании, которое по степени своей неловкости вполне достойно статьи в «Космополитан».

— Не волнуйся, я съезжаю только в конце лета, так что у тебя куча времени.

Стою как вкопанная, не в силах что-либо сказать.

— Не думаю, что ты будешь искать соседку, — продолжает она, — но все равно решила дать тебе запас времени. Потом сможешь переехать в мою комнату, а из своей сделать рабочий кабинет. Вести свое дело отсюда, понимаешь?

«Вести свое дело»? Сибби едва ли что-то знает о моем деле, она понятия не имеет о том, сколько постоянных клиентов появилось у меня после статьи в «Таймс», и точно не знает об очень перспективном контракте, который я пытаюсь заполучить, а теперь просто должна, если хоть немного надеюсь оплачивать аренду целиком, хотя бы временно. У меня, конечно же, все в порядке с клиентами, соцсети живут за счет пары спонсоров, но мне двадцать шесть, и я художница в одном из самых дорогих городов мира.

О чем она вообще думает?

Я едва ли понимаю, о чем мы говорим, едва ли понимаю, что эта беседа для нее лишь формальность и мы даже не обсудим тот факт, что живем вместе с девятнадцати лет, что любой важный шаг — квартира, работа, смена прачечной — мы делали вместе. Что теперь мы окажемся по разные берега.

Теперь я рискую не уронить, а раздавить йогурт. Дышу глубоко через нос, пытаюсь успокоиться.

— Как же твоя работа?

Сибби отмахивается рукой:

— Я перейду в другую семью после Дня труда. Уже договорилась.

— Но ведь тебе нравятся Уэйлены. Не Тильда, но дети, — слабо возражаю я. За четыре года работы с Уэйленами Сибби всю душу вложила в этих детей.

Она опускает взгляд, елозит большим пальцем по ребру ноутбука.

— С ними все будет хорошо. Спенс скоро будет ходить в школу на полный день. Да и во мне сил быть няней осталось на год или два. Я не об этом мечтала в жизни.

— Снова будешь ходить на прослушивания?

Она поджимает губы, смотрит в окно. Сегодня солнечно, лучи света проникают сквозь толстое стекло, они подчеркивают морщинки в уголках ее глаз. Крошечные радостные отголоски того громкого хрюкающего смеха, который я не слышала много месяцев.

— Нет, Элу дали продюсерский проект на NBC, очень хороший. Может, мне вообще больше не придется работать.

— Си, — решаюсь я. Это прозвище всегда было особенным. Си — сокращение от Сибби, что, в свою очередь, сокращение от Сибил. Но для меня «Си» всегда было сокращением от «сис», «сестра», которой у меня никогда не было. Но эта сестра мне незнакома. — Я не понимаю этого.

Даже смешно, насколько я преуменьшила. Я, конечно, не думала, что мы всегда будем жить вместе, мы даже собирались разъехаться. В конце концов, когда она устроилась здесь на работу, я, именно я думала остаться на Манхэттене, где меня ждала стабильная работа, пусть и не в ламповом магазинчике Сесилии. Я была весьма востребована в неконкурентных условиях магазинов, с которыми работала. Но как мы дошли до того, что даже не обсудили эту важную перемену? Как она стала простой новостью, а не итогом многочасового обсуждения, в котором хотя бы несколько часов надо посвятить фразе моей энергичной и целеустремленной подруги о том, что ей, может, вообще больше не придется работать? Как мы дошли до такого?

«Она была главной, а я следовал». Снова голос Рида, а я думаю лишь: вот бы мне подали знак, что так будет, зашифровали послание.

— Я понимаю, это большие перемены, — произносит Сибби легко, попутно открывая ноутбук и стуча по клавишам. — Я напишу объявление, чтобы ты смогла…

— Нет-нет. Спасибо, не нужно. — Я съела капельку йогурта, но быстро ставлю его обратно в холодильник, даже не вынув ложку из баночки. Посмотрим правде в лицо — больше я к нему не притронусь. На нем образуется странная пленка, при взгляде на которую думаешь, зачем йогурт вообще существует. Но сейчас самое важное — уйти поскорее, чтобы Сибби не заметила слезы разочарования в моих глазах.

— Знаешь, у меня снова смена в магазине, так что мне пора.

— Мэг, слушай, все будет нормально! Я буду приезжать к тебе в гости, ты будешь приезжать к нам.

На секунду я замираю, чувствуя приступ злости на нее. Вот оно. Простое, обыденное «Все будет нормально». Вот чем ей кажется эта пропасть между нами. Естественным ходом дружбы. Она и не думала, что что-то изменилось.

Сибби как никто знает, что это подействует. И что я не стану дальше говорить о том, что изменилось.

— Да, конечно. — Кажется, я говорю сквозь зубы, хотя голос звучит как обычно. — Я очень рада за тебя, Си. — Подстраиваюсь и подстраиваюсь без конца.

На долю секунды наши взгляды сталкиваются, и между нами будто вырастает гора из букв, сваленных в полном беспорядке, гора вещей, в которых я нуждаюсь, но не знаю, как ей о них сказать. Как вытащить их по одной, не обрушив целую лавину. И не оказаться погребенными под ней.

Я просто моргаю, Сибби тихо благодарит меня, и я думаю, теперь мой черед начать ее избегать.

♥ ♥ ♥

Вот что забавно: я тоже ненавидела Нью-Йорк.

Когда мне было тринадцать, в начале учебного года объявили, что весной наш восьмой класс собирается в поездку. Нас разделили: одна половина класса должна была отправиться в Вашингтон, другая — в Нью-Йорк. В октябре, за несколько дней до объявления списка участников, я лежала у себя на двуспальной кровати и давала клятвы богу, в существовании которого даже не была уверена, что буду на опережение выполнять все свои домашние обязанности в течение целого года и перестану просить у родителей мобильный телефон. Абсолютно все, что угодно, только бы не попасть в нью-йоркскую группу.

Я попала в нью-йоркскую группу.

Мне было страшно, вот в чем дело. Я никогда не была за пределами Огайо, даже из родного города выехала один раз в Цинциннати, к бабушке с дедушкой по папиной линии. Поездки в оба места пугали, но на фотографиях Вашингтон казался чистым городом с белыми, строгого вида зданиями и ровными, ярко-зелеными газонами. Поскольку я выросла в пригороде, ровный и ярко-зеленый газон был у меня в голове напрямую связан с природой.

Но Нью-Йорк на фотографиях — не говоря уже о сериалах, реалити и фильмах — казался огромным, хаотичным, серым, многолюдным, шумным и противоречивым. Да, там есть Центральный парк, но даже он выглядел страшно на снимках с воздуха, которые нам показывали на обществознании — густые кроны деревьев скрывают неведомо что, но точно не ровный зеленый газон, а вокруг — серые лабиринты зданий.

Вернувшись домой, я рассказала об этом родителям, но никто из них не уловил дрожи в моем голосе. Они почти сразу начали спорить, как обычно заняв диаметральные позиции. Мама была в шоке от того, что настолько «небезопасный» город вообще выбрали для поездки, а отец закатывал глаза, называя меня тепличным ребенком.

Дрожь в голосе унималась спустя какое-то время после их ругани и хлопков дверью. Я успокаивала маму тем, что с нами будет много сопровождающих, а папу убеждала, что жду не дождусь поездки.

Спустя несколько месяцев, в один весенний день, взяв два полных бутылька средства от укачивания и не выпуская из рук скетчбук, я села в автобус. Я держала в уме папин совет «держаться» и мамин — хранить деньги в плоской поясной сумке под штанами, которую она мне купила.

А затем соседнее место заняла Сибил Мичелуччи.

Она была новенькой, только недавно переехала из Чикаго и, по сути, была раз в сто круче всех в нашем классе. И раз уж на то пошло — в миллион раз круче девочки с двумя бутыльками средства от укачивания в рюкзаке. Она уже побывала в Нью-Йорке «тыщу раз», потому что ее отец занимался архитектурой, к тому же величайшей мечтой ее жизни было попасть на Бродвей, и родители «так меня поддерживали», что водили дочь на спектакли не реже двух раз в год. В автобусе она завела песню, и все радостно подхватили (магия!), а затем победила всех в «правду или действие», где не было ни единого неловкого вопроса (колдовство!).

Конечно, у меня были друзья до Сибби — одноклассники, с которыми я проучилась несколько лет, для кого я была вежливой, жизнерадостной, всегда что-то рисовала или раскрашивала. Но как только я подросла и пристальнее присмотрелась к ним, то начала сторониться сплетен, соперничества и конфликтов, назревавших под маской дружбы. И отдалилась. Но в Сибби нечего было бояться, поэтому никто — даже я — ее не избегал. Она была приветливой, веселой и любопытной, в компании с ней было комфортно, я не чувствовала себя выставленной напоказ.

В поездке мы стали лучшими друзьями.

Но даже дружба с Сибби не заставила меня изменить мнение о Нью-Йорке. Я все еще боялась, везде таскала поясную сумочку, будто от нее зависела моя жизнь, и все еще пила по две столовые ложки средства от укачивания каждое утро перед выходом из отеля в битком набитый всякими экскурсиями день. Все еще думала, что стану жертвой ограбления, стоит мне оказаться на улице. Местами мне даже понравилось (оказалось, в парке все-таки было много красивой зелени).

И я подстраивалась.

Когда Сибби решила переехать сюда после выпуска, мы плакали, обнимались и обещали быть на связи, но о том, чтобы поехать с ней, даже и речи не было. Мне дали частичную стипендию в Колледж искусств и дизайна в Колумбусе, я собиралась терпеть, сидя дома с родителями, пока не накоплю на небольшую квартирку. Хотела закончить вуз и работать в графическом дизайне: сначала на папу, потом желательно и на других. В Нью-Йорк я ездила только к Сибби, но никогда не думала там жить.

А когда все разрушилось, Сибби была рядом, Сибби помогла начать заново. Моя ненависть к городу не имела значения. Она была не сильнее ненависти к случившемуся дома — тому разрыву, скандалу между мной и родителями. Единственному, где они наконец были заодно. Единственному, где я наконец заставила их рассказать все: об их отношениях, обо мне, обо всем, что они скрывали многие годы.

К слову, о лавине. Мне до сих пор иногда кажется, что я стряхиваю снег и камни.

Так что я — немая, грустная, напуганная — последовала за Сибби. Она выделила мне место на своем неудобном диванчике. И я заняла его. Сибби тогда работала в компании по кейтерингу, и им требовались работники. Я подала свою кандидатуру. Ей надо было ходить на прослушивания. Я ездила с ней на метро, помогая нести костюмы, ждала в фойе и холлах, пока она взволнованно репетировала диалоги. Она встречалась с друзьями, с которыми познакомилась уже здесь, и я ходила с ней.

Но когда я наконец смогла — я вышла из дома одна, — именно знаки с буквами помогли мне полюбить этот город.

Почувствовать себя в нем как дома.

Возможно, поэтому после неудобоваримого разговора с Сибби мне захотелось пройти до магазина самым длинным путем, таким длинным, что это и путем не назовешь. Это просто очень большой извилистый крюк, чтобы убить время до моей смены, которая начнется через целый час, и чтобы увидеть побольше того, что мне нужно, — наполненные смыслом буквы.

Сначала их немного, по крайней мере тех, что бросаются в глаза. Знаки на моей улице поясняют, как вести себя в окружающем пространстве, напоминают о правилах жизни в городе: НЕ ПАРКОВАТЬСЯ, ВНИМАНИЕ, СТРОЙКА, УСТУПАЙТЕ ПЕШЕХОДАМ. Все, как правило, заглавными буквами, в гротеске, размер зависит от масштаба беды, с которой столкнешься, если не последуешь им. Сворачиваю на запад, к Пятой авеню, прохожу мимо кофейни, где мы вчера сидели с Ридом. В ушах продолжают звенеть его слова.

«Я не встретил здесь знаков».

Иду по Юнион-сквер, где ничто не меняется: знаки здесь не об ориентации в пространстве, а о том, куда сходить, что купить и что поесть. Вот красная вывеска гласит, что в ресторане готовят только из местных продуктов. Милая надпись, словно от руки, неровная громоздкая точка над i, рядом — адрес веб-сайта строчными буквами, будто его решили вставить в последний момент как дань цифровой эпохе. Угол Юнион-сквер и Шестой авеню отлично подходит для знаков: ветеринарная клиника в тонком гротеске — аккуратно и вызывает доверие. Лавка — звезда лаймового цвета вместо «А» контрастирует на черном фоне. Выглядит круто, дорого, возможно, там продается еда, о которой я и не слышала, но, попробовав которую, тоже автоматически становишься крутым.

За продуктовым кооперативом начинается отличный для знаков и букв квартал. Кремовая надпись на кофейной вывеске итальянского ресторана. Через дорогу снова кремовый цвет, но это уже прачечная — простой жирный шрифт на темно-зеленом фоне с желтой обводкой, буквы сложены в вертикальной стопке, эргономично, так и должно быть сложено чистое белье. И мое любимое — какофония знаков старого местного магазина велосипедов — готический шрифт на адресной табличке, засечки в надписи на ярко-красной растяжке над дорогой. Кажется, она сделана от руки, как и надпись на стекле входной двери — белая с синей обводкой. «Мы здесь уже достаточно давно, — говорят знаки, — какая разница, сочетаемся мы или нет?»

Я иду дальше с поднятой головой, и кажется, будто обращаю внимание на знаки, которых раньше не замечала. Это неспроста. Я успокаиваюсь, как бывало, когда я только начала узнавать город, гуляя по нему, присматриваясь к окружению. Исследовала окрестности буква за буквой, знак за знаком. Это тронуло мое сердце, я влюбилась в город, научилась жить по-другому. Осознала, что здесь я могу быть кем угодно, а не той маменькиной девочкой из семьи из пригорода. Поздно вечером в метро, пропахшая едой и жутко уставшая, стараясь отгонять мысли о родителях и вероятности быть ограбленной, я вспоминала знаки и буквы, увиденные за день. Идеи гремели в голове громко, как рельсы под колесами поезда. Вот как я решилась на самый первый заказ — двадцать пять пригласительных открыток на вечеринку в честь восьмилетия сына моего кейтерингового менеджера.

Так я решилась выбраться из своего городка, открыть свой бизнес, благодаря которому Мэг Макворт стала «Парк-слоуповским планировщиком».

«Знаки есть, — я мысленно отвечаю Риду, все еще засевшему в моей голове. — Ты просто не знаешь, как их читать».

Не успев дойти до магазина, я вдруг понимаю. Нельзя изменить ситуацию с Сибби, с ее переездом, из-за которого мы еще больше отдалимся друг от друга, но ведь можно измениться самой, сделать что-то со своим одиночеством и замкнутостью, неспособностью сдерживать свои откровения при выполнении заказов, апатией к новому проекту, который может изменить всю мою жизнь.

Может быть, я наконец вспомню, что вообще-то все нарисованные мной буквы — знаки. Зачем так беспечно вталкивать туда какой-то шифр?

Надо возродить то ощущение, пройтись по улицам, увидеть знаки, вспомнить, почему я занялась шрифтами. Вдохновиться на проект, найти контент для соцсетей. Устроить цикл прогулок по местам с лучшими рукописными знаками. Разведать места, построить маршрут, дождаться потепления — это поможет мне как-то выйти из творческого ступора.

На подходе к магазину тяжесть утреннего разговора отступает. Я отпираю два массивных засова на железной двери — в былые времена здесь находился ремонт ювелирных изделий. Лампы не включаю — помещение достаточно освещено почти полуденным солнцем. До открытия можно навести порядок на полках, тщательно проверить кассу, подготовить кабинет для сегодняшних встреч с каллиграфами и шрифтовиками. Лашель в полдень, Йошико в 14:00, Дэвид в 15:30. Завтра вернется Сесилия, и я больше не смогу отвлекать себя подработкой в магазине.

Зато теперь у меня есть план. На секунду мне захотелось, чтобы в этом городе у меня был близкий человек, кому можно позвонить и просто сказать: «Привет, не хочешь прогуляться со мной для вдохновения?» Один из побочных эффектов нашего с Сибби разрыва — он вскрыл пустоту моих личных связей здесь. Я уважаю своих коллег и клиентов и наслаждаюсь общением с ними, но для них я лишь радостная, озорная Мэг, которая творит с легкостью и удовольствием, всегда улыбается и приятна в общении.

Звонить любому из них сейчас — когда я в ступоре, а моя дурацкая чреватая последствиями привычка возвращается в мою жизнь — совершенно исключено.

Хотя одиночная прогулка может неплохо напомнить мне о былых временах. Это и мой город, независимо от того, живет ли со мной Сибби и какие у нас отношения. Этот город — мой дом.

Подходя к кассе, краем зрения улавливаю что-то белое на потертом деревянном полу. Случайно оброненный клочок бумаги; я подбираю его. Вчера надо было подмести, это входит в чек-лист закрытия, но меня слишком напрягал Рид, ждущий у двери как статуя, чтобы отправиться на «невероятно неловкий саммит с эспрессо и травяным чаем».

Едва взяв клочок, вспоминаю, как мы стояли друг перед другом, а между нами лежала моя тайна. Это вовсе не клочок. Это безупречный, ровный прямоугольник. Экстраплотная бумага для карточек, скругленные углы за доплату. Черные чернила, тиснение — можно пройтись пальцем и ощутить каждую букву. Симпатичный шрифт с засечками — какой сюрприз.

Очень просто. Имя, должность, адрес, электронная почта.

«Это знак».

Впервые за много месяцев в голове зажигается искра.

Невероятная, возможно, мысль — и все же мысль.

Написать Риду Сазерленду и поинтересоваться, не хочет ли он стать частью моего плана.