Невероятности. Сборник рассказов

Катрин Бенкендорф

«Невероятности» – это сборник удивительных историй, которые могли бы так и остаться не рассказанными, если бы их авторы не проявили определенную смелость и не пошли бы за зовом сердца.

Гюляра Габибова

Мышка

Девочке 7 лет. Папу забрали незнакомые дяди в форме. Мама плачет.

— Мышонок, мой. Как мы теперь одни?

Девочке папу не жалко. Больше не надо прятаться под стол. Закрывать глаза. И представлять кино. Так научила бабушка.

— В кино всё ненастоящее, Мышка, — и когда бьют, небольно. Синяки и кровь нарисованные.

Когда бабушка умерла, Мышка жмурилась и изо всех сил представляла, что это кино, в котором всё понарошку. Но бабушка умерла по-настоящему.

К ним стал приходить новый дядя. Мама больше не плакала. Улыбалась раскосыми вишнёвыми глазами. Запрокидывала голову назад, демонстрируя длинную шею. Запускала тонкие руки в тёмные волосы.

— Всё будет хорошо, Мышонок, мы больше не одни.

Дядя поселился в их квартире. Мышка теперь спала одна, без мамы.

По вечерам собирались новой семьей за ужином. Отчим ставил бутылку.

— Выпей со мной.

— Не хочу, — поводила плечами мама.

— Выпей, — хмурил брови отчим, — Давай, совсем немного, за компанию.

Через некоторое время мама уже не возражала.

В такие вечера становились оба веселыми, шумными. Тискали девочку, смеялись. Пахли странно.

Девочке 12. Мама совсем чужая. Лицо опухшее. Мутный взгляд всегда мимо Мышки. Ночью приходит отчим. Прижимает палец к губам. Дышит в лицо перегаром. Мнёт худенькое тельце.

— Тощая, — ворчит недовольный.

Сердце выпрыгивает из груди. Ненавижу! Надо рассказать маме.

Мама приходит в ярость.

Годы спустя будет бросать её в дрожь при воспоминании о мутном ненавидящем взгляде.

— Ах ты врунья! Он? К тебе? Серая тощая мышь!

Брызжет слюной. Хватает с плиты раскаленную чугунную сковороду, кидается на дочь.

Мышка увернулась, юркнула к входной двери, понеслась сломя голову вниз по ступенькам под мамины проклятия.

— Нет, — решила, — больше это мерзкое нечто ко мне не приблизится.

Записалась в этот день в секцию каратэ.

Девочке 14. Умерла мама. В заключении написано: «в результате травмирующего воздействия тупого твердого предмета на затылочную область голову».

— Упала, — невнятно буркнул отчим.

На похоронах мамы его не было.

Можно больше не скитаться по улицам. Не прятаться в подвале. Можно вернуться к себе домой.

Приехала мамина подруга тётя Лена. Тётя Лена добрая.

— Мышонок мой, — гладит по голове, совсем как мама когда-то, — я о тебе позабочусь. Своих Бог не дал. Но тебя послал.

Тетя Лена переехала жить к Мышке.

Однажды принесла кучу каких-то бумаг.

— Подпиши, Мышонок. О тебе забочусь.

Подписала не глядя.

Через несколько дней они срочно переехали на съёмную квартиру.

Позже девочка узнала, что тётя Лена продала её квартиру. Трижды. Разным людям.

Так Мышка осталась без дома.

— Взрослая уже, пора должок возвращать, — решила однажды тётя Лена, — мозгов у тебя нет, слова клещами не вытащить. А вот тело самое то. Мужики таких юных любят.

Мужчины к ним приходили разные. Некоторые пугали своими фантазиями. Другие животной грубостью. Реже были «обычные», без запросов.

— Всё не по-настоящему, всё как в кино, — вспоминала Мышка бабушку. И строила планы побега.

Денег на побег не было. Платили клиенты тёте Лене. Та строго контролировала круг общения и выходы из дома. Против карате не возражала. Только плечами пожимала: «итак худая да жилистая, зачем тебе это?» Но на тренировки отпускала.

Там Мышка познакомилась с Сашей. Он старше. Сильный. Спортсмен. Говорил, что любит. И обязательно женится, когда ей исполнится 18. С ним Мышка спала не за деньги. По любви.

Девочке 15. И она беременна. Тётя Лена рвёт и мечет.

— Дура! Убить тебя мало! Весь бизнес под откос! В клинику на аборт нельзя.

Вечером тётя Лена приходит домой не одна. С ней незнакомая женщина. Высокая и костлявая.

Аборт подпольная акушерка делала без наркоза. Так решила тётя Лена. В воспитательных целях. Женщина выскабливала ребёнка по кусочками и кричащей от боли и ужаса девочке эти кусочки показывала: «Вот смотри, это его ручка. А это ножка».

После этого случая Мышка тётю Лену боялась еще сильнее. И планы о побеге пока отодвинула. Казалось, найдёт везде.

Девочке 18. Теперь за клиентами они ходили в «рыбные места» — бары и клубы для иностранцев.

Там невзрачная молчаливая Мышка преображалась. Музыка творила волшебство. Тело двигалось, извивалось, сворачивалось в немыслимые спирали. Не было девочки. Не было танца. Магия единения. И такой танцующей змеёй гипнотизировала она мужчин, влекла их. Не осознавала своей красоты и манкости. Вне музыки превращалась вновь в безмолвную серую мышь.

В одном из таких баров заворожила Мышка своим танцем будущего мужа. Он был добр, толст и богат. И старше на 20 лет.

У тёти Лены родился гениальный план. Теперь она называла себя мамой девочки. Рассчитывала на удачное Мышкино замужество, и своё от этого обогащение. Встречи контролировала. Подарки отбирала. Мышка по инерции подчинялась. Но уже понимала, замужество — её шанс на побег. Собравшись с духом, рассказала, что мать ей вовсе не мать. И самая большая мечта, чтобы исчезла эта женщина из её жизни. Будущий муж выдохнул с облегчением. Оказалось, он с самого начала недоумевал, что общего у этой вульгарной женщины с его девочкой.

Экстренно поженились, скрыв от «родственницы». В тот же день Мышка переехала к мужу.

Тётя Лена, узнав, взывала к совести и чувству благодарности. Ведь это она спасла девочку от детдома, заботилась, опекала. Но Мышка решительно перевернула страницу со своим прошлым и всеми его персонажами.

В новой стране с новой фамилией начала Мышка новую благополучную жизнь замужней женщины с безупречной репутацией.

Мышке 45. Столько было маме, когда она умерла.

Мышка устала. Пустым безучастным взглядом смотрит на бьющегося в истерике мальчика. Очередь на кассе недовольно гудит.

— Что за мать! Успокойте ребенка!

Мышка закрывает глаза: «Как в кино. Понарошку. Не со мной». Усмехается про себя. Старый трюк перестал работать со смертью бабушки.

Как в детстве ей хотелось сбежать от мамы, так сейчас хочется сбежать от собственного ребенка.

— Что с малышом? — проявляет участие кассир.

Малыш. Её особенный мальчик с тёмными недетскими глазами. Как долго они его ждали.

Двадцать лет пытались с мужем зачать ребенка. Сначала сами. Потом с помощью врачей. Гормоны, уколы, ЭКО. Выкидыши и замершие беременности. Снова и снова. По кругу. Не сдавались. Ребенок стал навязчивой идеей. Смыслом и целью жизни.

Мечта воплотилась в жизнь пять лет назад.

Мальчик с вишнёвыми раскосыми глазами родился быстро и легко. И не выразил никакого удивления от встречи с новым миром. Не заявил о себе победным криком.

«Не такой как все. Другой. Особенный», — проявляли деликатность врачи.

Её особенный ребёнок с наслаждением часами раскачивается под музыку, замирает от дуновения ветра, подставляя ему лицо. С рождения поёт. Поёт без слов, но невероятно чистым и красивым голосом.

Её особенный ребенок не реагирует на окружающий мир. Не ходит. Не разговаривает. Отводит взгляд. Порой внезапно заслоняется ото всех, закрывая руками глаза и уши. А иногда горько и страшно плачет, и бьётся об стену.

Её долгожданный мальчик — аутист.

Опомнившись, хватает ребёнка в охапку.

— Только не кричи, не кричи на него! Он не понимает. Нельзя!

Мальчик отталкивает маму. Царапается. Кричит.

Усаживает малыша в машину.

— Дыши, дыши… Вдох. А теперь выдыхай. Усталость. Пустоту. Нелюбовь. Вину. Отважься жить дальше.

Нелюбовь

— Просыпайся, девочка, — доносится голос издалека.

Стараясь разлепить тяжёлые веки, сквозь липкую темноту пытается вспомнить, где она.

— Моя малышка, дайте её подержать, — цепляется непослушными пальцами за белую полу расплывшейся нечёткой фигуры, — где она? Что с ней?

— Тише, моя хорошая. Всё уже позади. Успокойся, милая.

Одновременно с рассеивающимся дурманом наркоза, возвращается сознание. И прибивает необратимостью произошедшего.

— Господи, что я натворила!

В глазах темнеет, накатывает рвотный спазм. Вновь проваливается в пространство между сном и явью.

— Пульс слабый. Давление 20 на 40, — слышит фоном, — ставьте капельницу!

— Это сон, дурной сон. Надо проснуться.

Изможденная, бледная лежит в отделении интенсивной терапии. Пустой стеклянный взгляд — в потолок. Слёз нет. Как нет и возможности отмотать кинопленку назад. Не поддаться уговорам. Устоять перед их натиском.

— Я убедился еще раз, что ты меня любишь. Любишь по-настоящему, — не скрывая облегчения скажет он вечером.

— Ненавижу, — беззвучно прошепчут губы.

Но ответит бесцветным голосом: «я устала, поговорим позже».

Нет, вовсе не любовь двигала ею, когда согласилась на аборт. Неуслышанность. Ненужность. Усталость от противостояния.

Он ворвался в жизнь сбивая с толку, сметая всё на своем пути. Не принимал отказов. Не существовало для него препятствий. А если и встречались, то, как гениальный полководец, выстраивал он стратегию. Плёл сети, гипнотизировал. Отступал ненадолго только для того, чтобы, усыпив бдительность, с новой изобретательностью обступить, обложить со всех сторон. Одурманить. Завоевать.

Сам искренне верил в тот момент — вот она, настоящая любовь. Он нашел её и сделает всё, чтобы не упустить.

Таких она прежде не встречала. Ошарашенная напористыми красивыми ухаживаниями, не осознала, как закрутило в отношения, изначально обреченные на провал. Восхищалась его умом, силой, блеском. Да, давно и прочно женат. Но ведь рассказывал, что в браке несчастлив. И предпримет всё возможное, чтобы вскоре могли пожениться. Только вот жена тяжело больна. Нужно время. И она верила. Без ожиданий и требований.

Месяцы счастливого куража. Путешествия, цветы, подарки. Не заметила как начал диктовать ей как жить. Ушла с любимой работы.

— Королевы не работают, я буду носить тебя на руках до конца дней.

Счастливая, разомлевшая, уступала во всём. Он старше, мудрее. Знает как лучше.

Позже поселились в сердце боль и грусть. Ощущение, что больше себе не принадлежишь. Безумное отчаянное одиночество. Думала порой, что любит он не её, а свою идею о любви. Было чувство, что отказалась от своего завтра. Перестала быть собой. Превратилась в серенькое приложение, живущее так как удобно ему.

Но в тот момент, когда смотрела на тест с двумя полосками, все переживания показались надуманными. «Ребёнок, у нас будет ребёнок», — ликовала, предвкушая как обрадует его этой новостью.

— Детка, это так не вовремя, — обдало холодом, — ты же знаешь, мне нужно время для развода. Ребёнок только все усложнит.

Как же глупо и пошло… Была уверена, что встретила любовь, о которой слагают легенды. А оказалась персонажем низкопробной мыльной оперы.

Слёзы так и не пришли. Никто не увидит как ей плохо. Спрятала в себе боль, затолкала поглубже.

«Девочка моя любимая. Я боролась за тебя четыре месяца. Любила. Ждала. А когда сдалась, у тебя уже билось сердце. Простишь ли меня за это? Прощу ли я себя?»

Совершеннолетие

Страх гнал всё дальше и дальше от злополучного места.

— Нельзя домой, — шумел воспалённый мозг.

И он петлял мимо старых заброшенных гаражей, уже едва дыша, но боясь остановиться.

Спазм согнул тело пополам.

— Избавься от ножа, — проснулся голос в его голове. Уже знакомый холодный голос. Опустил глаза. Он так и бежал всё это время, не выпуская из рук окровавленного ножа.

— Время. Сколько прошло? Двадцать минут? Полчаса? Три?

Оглянулся. Увидел переполненные мусорные баки. Выбросил нож не глядя.

— Здесь никто не найдет, — решил.

А найдут, с ним точно не свяжут. До дома неблизко, окраина поселка.

— Сними рубашку, — продолжил хладнокровный голос свои инструкции.

Рубашка, пропитанная свежей теплой, смешавшейся с потом кровью, прилипла к телу. Жаль выбрасывать. Другой такой нарядной у него нет. Да и как возвращаться домой раздетым. Что маме скажет?

— Нет, решил, — рубашку оставлю.

Домой медленно возвращался на вялых согнутых ногах. Сердце с бешеной колотьбы перешло на еле слышное биение. Родители уже спали и не слышали как он вернулся.

Снял окровавленную одежду. Спрятал в корзину с грязным бельём.

— Мама отстирает. Откуда кровь придумаю завтра. А пока спать-спать.

Спасение во сне. Пережить два дня до армии. И всё забудется как страшный сон. Проваливаясь в забытье, подумал о Мире.

— Как она там, добралась ли до дома? Позвоню как проснусь, — последняя мысль перед тем как расплылся в мутное пятно ковер на стене. Илья провалился в вязкую тревожную темноту.

На рассвете в дверь постучали. Полиция провела обыск. Рубашку с уже запёкшейся кровью нашли, изъяли. На Илью надели наручники. В дверях обернулся. Бледным пятном растеклось лицо мамы. Недоумение в глазах отца. Кивнул им. Увели.

Пока ехали в отделение, память складывала пазлы произошедшего.

Утром проснулся предвкушая грядущий день. Ему восемнадцать. Неделю назад пришло извещение из военкомата. Он был рад. Не собирался отлынивать. После школы сразу решил: «Учиться дальше не буду. Отслужу. Вернувшись устроюсь на работу. С Мирой поженимся. Она обещала ждать из армии. Мира…»

Мысли о ней волновали. Обещала сегодня поехать с ними. Родителям насочиняла, что к подруге на весь день. Те бы её с компанией парней на пляж не отпустили. Строгие. Ему это нравилось. Девушка серьёзная. Надежная. Не будет в его отсутствие крутить с кем попало.

— Мам, буду поздно. Мы с парнями на пляж. Отмечать день рождения. И в армию меня провожать.

— Ты чего на пляж в выходной рубашке? — всплеснула руками мать.

— Мам, ну восемнадцать же. И в рубашке не обгорю.

Кожа у него белая, солнце переносит плохо. Папа всегда удивлялся: «Не было у нас в роду таких светлых и задиристых».

Встретились с ребятами на платформе. Ромка, закадычный друг детства, с трудом притащил огромный как валун арбуз. У Сашки в тяжёлом рюкзаке что-то тренькало.

— Погудим сегодня, — Сашка немного приоткрыл рюкзак, показывая содержимое — несколько бутылок водки.

Ладно, сегодня можно. Сегодня прощание с детством.

Ехали в электричке с разбитыми окнами. Подставляли лица скорости, солнцу и ветру.

Вода в море тёплая как парное молоко. Устроили заплыв наперегонки. Мира плавать не умеет. Он учил её держаться на воде, придерживал под спинкой, пьянел от близости тела. Но лишнего себе не позволял.

Усталые растянулись на песке. Солнце палило, плавило. Лень думать, лень двигаться.

— Арбуз резать нечем, — сказал Ромка.

Илья потянулся лениво к валяющимся на песке брюкам. Хорошо, что прихватил с собой нож раскладушку.

— Держи, только верни потом.

Вгрызались зубами в сочную тёплую мякоть. Запивали тёплой водкой.

Зелье растеклось по телу горячей жижой, понеслось прямо в голову. Охватила всепоглощающая волна любви. Как он любил их всех в эту минуту. Милую кареглазую Миру. Своих друзей. Любил это море, палящее солнце, свой город. Стало грустно, что ему предстоит провести целый год вдали от них.

Но уже пора по домам. Темнеет.

Электричка домчала до поселка. Спрыгнул на платформу. Раскинул руки подхватить любимую. Мира зажмурилась и шагнула вниз, точно зная, что поймает.

— Так хочу, чтобы этот день не заканчивался, — прошептал, удерживая её в объятьях еще несколько минут.

Вышли к аллее. Навстречу подвыпившая кучка парней.

— Ах какой пэрсик, — причмокнул тощий коротышка, раздевая Миру глазами.

Остальные заржали, довольные выходкой дружбана.

В доли секунды смела неистовая ярость состояние безмятежного счастья, наполняющее Илью весь день. Кровь прилила к голове. Миру, его Миру задевать как подзаборную б..ять.

— Какого хрена!

Бросился вдогонку. Налетел. Свалил на землю.

Но тощий оказался неожиданно для своей тщедушной комплекции силён. Выкрутился. Теперь уже коротышка сверху. Пальцы впились Илье в шею. В глазах потемнело, дышать нечем, тело обмякло.

Верный Ромка бросился на помощь. Пытается оторвать железные руки, сомкнувшиеся на горле друга. На Ромку налетели остальные. Оттаскивают.

— Не мешай, мужики разбираются один на один.

И тут Илья услышал голос. Голос в его голове, ледяной и спокойный, произнёс:

— Нож.

Подчиняясь неведомой команде, нащупал непослушной рукой раскладушку в кармане. Щелчок раскрывающегося лезвия. Небольшое движение рукой. Никаких усилий. Нож неожиданно легко вошел в человеческую плоть. Что-то горячее растеклось по нему. Парень обмяк. Придавил Илью своим внезапно отяжелевшим телом.

Илье вдруг нестерпимо захотелось спать. Закрыл глаза.

— Вставай, бежим! — Ромка тянул за руку.

Вскочил. Оглянулся по сторонам. Пусто и тихо. Как-будто не пререкалась здесь минутами ранее толпа. Не подзадоривала дерущихся. Перевел взгляд на тело, лежавшее перед ним в странной неудобной позе. И страх содеянного погнал его прочь. Все дальше и дальше от злополучного места.

Потом в полиции ему сказали, парень был ещё жив, когда его нашли. Не сбеги они, окажи помощь, выжил бы. Но они оставили его истекать кровью.

Позже с сожалением и удивлением вспоминал Илья то новое, что открыл в себе в эти дни. Движимый желанием спастись, готов был врать, предавать и выкручиваться всеми способами. Сначала пытался запутать полицию. Решил, если не найдут нож, не смогут доказать причастность к убийству. Вывозил группу в ложные места и смеялся про себя, глядя на криминалистов, прочесывающих местность в поисках орудия преступления. После второго выезда следователь взял его за шкирки и Илья понял, дело плохо, надо сотрудничать. Решил, если разделить вину с другими, ему скостят срок. Выдал поименно всех, кто был с ним. Только про Миру не сказал. А больше всех валил на Ромку. Что драку начал он, и его вовлёк.

— Эх парень, — морщился следователь, — а друг твой Рома с пеной у рта тебя выгораживал.

На Ромку тоже завели дело.

Не оставляли мысли о Мире. Как она? Приходила ли к ней полиция? Наверное, переживает за него.

Адвокат, сердобольная женщина, пообещала помочь, позвонить девушке.

— Не впутывайте меня в это, — испуганный голос в трубке, — не хочу ничего о нём слышать. Он все врёт, мы не пара.

Услышав новость, окаменел. Отказался дальше продолжать беседу.

В камере фонтаном вырвались из него наружу страх, ярость, отчаяние. Он рычал, кидался на стены, в кровь разбил костяшки пальцев.

— Эй парень, полегче там, — прикрикнул дежурный из коридора.

Скрючился на полу, корчась от душащих слёз. Оплакивал неслучившуюся с ним жизнь.

В серых стенах камеры безмолвно наблюдали за ним теперь уже вечные спутники: груз отнятой человеческой жизни, страх и предательство. Мрачной тенью нависли 17 лет одиночества.

Солнечные зайчики

— Мы спасём вашу ногу.

Взгляд молодого хирурга обнадёживающе участлив.

Слушая и не особо вникая, старик думал о своём. Последние четыре месяца мир испытывал его на прочность.

Когда успели всегда твёрдо стоящие на земле ноги превратиться в неустойчивое полотно гноящихся ран?

Да, часто был невнимателен к себе. Но к приближающимся восьмидесяти подходил размеренно и вполне счастливо. Костюм руководителя сменили удобные свитера. Деловые встречи — нарды с друзьями. Полюбились сериалы по первому. Вечерние пешие прогулки с женой и приезды внуков на выходные — хорошая награда на склоне лет.

Мог ли он предположить, что самые нелёгкие испытания жизнь приберегла для заката.

— Мне не нравятся анализы, — голос хирурга вернул в настоящее, — давайте пройдём дополнительное обследование и по результатам будем готовиться к операции.

Встаёт неуверенно. На левую совсем не опереться, она беспомощной тряпкой повисает в воздухе. Сползает широкий тапок-беззадник. В другую обувь чёрные распухшие ноги не помещаются.

Надежда, которую эскулапы почти растоптали за эти месяцы, робко приподняла голову. Вернулась смешинками в глазах. Шансы есть, пообещал хирург. Ему можно доверять, он светило. И первый за четыре месяца, кто сказал, что побороться можно. Да, этому стоит доверять.

Вечером, в одинокой маленькой квартирке, шумно размешивает ложкой чай с сахаром, пристраивает саднящую ногу поудобнее. Перебирает в голове хронометраж последних месяцев.

В первое утро нового года не проснулась жена. Вспомнил как пытался разбудить, растормошить. Отказывался понимать и принимать. Так и осталось в нём это недоумение. Как может уйти человек после обыденного «спокойной ночи». Думал каждый день, что не успела она сказать чего-то очень важного. И он не успел.

Через неделю на ноге появилась ранка. Расчесал, думал старик. Заживёт. Потом вторая, третья. Трофические язвы, сочась, растеклись по ногам чёрными мёртвыми материками. Врачи разводили руками. С шунтированием опоздали. Только ампутация. Да и то риск велик, что-то кровь у вас не очень.

— Что, съели? — усмехается, сопя кривым борцовским носом.

Пять лет назад ему уже ставили неизлечимый диагноз. Шептали родным за его спиной: «Уходит. Счет на дни».

А он обвёл всех вокруг пальца. Могучее желание, жажда жизни сотворили чудо. Через пару месяцев уже собирал ягоды на варенье, взобравшись на любимое вишнёвое дерево. Дети любят своё, домашнее.

И сейчас, глядя в окно на разметавшуюся в саду сирень, разговаривал с деревьями.

— Скоро выйду, — уверял, — доктор обещал.

Закуривает. Врачи запретили категорически. Но он то знает, в эти минуты боль замирает. Дарит ему передышку.

Ночи страшнее всего. Боль живет своей жизнью. У неё собственные биоритмы. Днем она дремлет, подвывая фоном сквозь дремоту. А с наступлением темноты набирает силу. Старик с ней соревнуется. Пытается опередить, заснуть раньше, чем проснется она. Но та неумолимо его будит. Он крутится потом до утра, убаюкивая ногу, остро ощущая свою немощность и одиночество. Призывает рассвет.

Утром, пытаясь подняться, шутит: «зато мне теперь не грозит встать с левой ноги».

Качается, стена ловит его, подставляет спину, чтоб не упал.

— Хорошо, что квартира маленькая, всегда есть на что опереться, — морщится от боли, рад что удержался.

От костыля отказался категорически. От предложения пригласить помощницу тоже. Это равносильно признанию собственной беспомощности и бессилия. А он не готов сдаваться.

— Немного осталось, — подбадривает себя каждый день, — вот придут результаты.

Операции не боялся. Ждал как спасения. Представлял, как выйдет, вырвется, наконец, из затворничества. Прогуляется до парка. Там друзья молодости будут ждать за партией в шахматы или нарды. Съездит к морю. Собирались с женой в праздничные выходные. Не успели. Но он все-равно съездит сам. Море встретит запахом соли и свежего прибоя. Он разуется. Почувствует прохладу воды. Брызги волн вернут к жизни. Будет бродить так, вдыхая море и ветер. Наполняясь радостной уверенностью, что тело с ним заодно и больше не подведёт.

Через неделю раздаётся звонок. Врач мучительно, через долгие паузы, подбирает слова.

— С таким диагнозом операция невозможна… — нервно сглатывает, — Поверьте, мне очень жаль.

Достает сигарету. Закуривает.

— Спокойно, коммунисты не сдаются, — произносит заветную мантру докапиталистических времён.

Вбивает в поисковике неизвестное слово, произнесенное врачом — «миелома».

Приговор. Неизлечимо. Жить от 1 до 3 лет. Покачнулся. Старое кресло успело поймать.

Почувствовал вдруг страшную усталость. Навалились разом горечь потери жены, бессонные ночи, изнуряющая боль и бессмысленные бесконечные походы по врачам.

— Па, что случилось? У тебя глаза другого цвета, — удивляется позвонивший по видеосвязи сын.

Глаза его визитная карточка. В них меняющаяся зелень моря, на побережье которого он вырос. И солнечные искры южного города.

— Не верим, что сердишься, — хихикали дети, когда пытался с серьёзным видом воспитывать их, — пап, у тебя смешинки в глазах!

Смотрит на сына посеревшим мутным взглядом.

— Хватит с меня. По врачам я больше не ходок.

— Пап, а как же коммунисты не сдаются?

День прошел в размышлениях, не пытается ли он переиграть Бога.

— Ну уж нет, — решает, — я еще повоюю.

Спал старик этой ночью на удивление крепко и спокойно. Словно Мир сжалился над ним и укрыл покрывалом светлых снов, давая набраться сил перед новой борьбой.

И снилось ему как ловкими упругими ногами взбирается он на любимое вишнёвое дерево. И нет в его голове мыслей о завтрашнем дне. Потому что завтра ему неподвластно. Нет сожалений о прожитом и утраченном. Потому что это уже прошло. Есть только счастливое сейчас, в котором он закидывает голову к небу, и тысячи солнечных зайчиков смеются в его глазах.