Буриданы. Новый мир

Калле Каспер, 2014

Действие эпопеи развертывается в течение всего двадцатого века в России и Европе. В него втянуты четыре поколения семьи Буриданов. В восьмом, заключительном томе мы в последний раз встречаемся с Буриданами, из которых «иных уж нет, а те далече». И беспристрастно взираем на «новый дивный мир», который возник после развала СССР. Такой ли он «дивный», на самом деле?

Гоар, вошедшей в мою жизнь как чудо, Гоар, без любви и заботы, а также без редкого ума которой, я никогда не написал бы этот роман.

Часть первая

Квартира

Конец 1980-х — начало 1990-х

Если французский язык — это лак, которым покрывают мысли, то надо быть столь же снисходительным по отношению к тем, кто этим лаком обрабатывают прекрасные картины, сколь строгим к тем, у кого кроме лака ничего нет.

Оноре де Бальзак

Глава первая

Дилемма Моники

Моника чувствовала себя счастливой, она никогда не надеялась увидеть своими глазами то, что свершилось — глупый советский строй, погубивший жизнь стольких людей, начал разваливаться. Отправную точку перемен задним числом она в точности зафиксировать так и не сумела — приезд Горбачева в Таллин? Или пленум творческих союзов? Или создание Народного фронта, на телестудии, в прямой передаче, при инициативе Сависаара? Но это и не так важно, главное, что процесс, как любил говорить Горбачев, пошел, и остановить его не мог уже никто; хотя понервничать за эти несколько лет пришлось немало, люди ведь разные, одни ведут себя разумно, а другим только дай возможность, и они тотчас устроят какую-нибудь заваруху. К этим последним Моника отнесла как Интердвижение, которое тянуло страну обратно в советское прошлое, так и Комитеты граждан, образованные соплеменниками, мечтавшими вернуться в еще более далекие времена, Эстонской республики. Интересно, как они это себе представляли? Прошло полвека, и даже у Моники сохранились о том государстве весьма смутные воспоминания — а те, кто помоложе, вовсе ничего не знали. Деятельность комитетов казалась ей провокацией, ведь советская армия никуда не ушла, она находилась на территории Эстонии. Когда путчисты захватили власть в Москве, ей показалось, что страхи обоснованны, но все устроилось сказочным образом, танки, уже разъезжавшие по улицам Таллина, повернули обратно на Псков, и была провозглашена независимость. И сразу начались проблемы. Папа Арнольд вдруг сильно постарел, раньше он, несмотря на почтенный возраст, многие вещи делал сам: ходил в магазин, варил картошку и даже стирал носки, теперь все легло на плечи Моники, возможно, она иначе и не вышла бы на пенсию, но ее типографию перевели на окраину и у нее не хватало сил, чтобы одновременно ездить на работу и заботиться об отце. Больше всего утомляли гигиенические процедуры, Пээтер несколько раз помогал отцу принимать ванну, но обычно у брата оказывались дела поважнее: то предвыборное собрание, то встреча с избирателями. Невестку Моника просить не хотела, все-таки, Майре была для отца чужим человеком; Кристель после окончания университета вышла замуж и переехала к мужу, Кая, правда, пока оставалась дома, но она, по мнению Моники, была для такого интимного дела чересчур молода, так что это было действительное тяжелое время, пожалуй, самое тяжелое в ее жизни. Потом отец умер, умер тихо и благопристойно, без мучений, хорошо бы судьба поступила с ней так же; у Пээтера на носу были выборы, он приехал на похороны на правительственной черной «Волге», но то была последняя возможность брата покрасоваться на публике, в парламент, заменивший Верховный Совет, он не прошел, Народный фронт остался там в меньшинстве, к власти пришли именно те, которых Моника побаивалась — «комитетчики». И побаивалась не зря: чуть ли не первым делом новая власть приняла закон о реституции, смыслом которого было возвращение имущества хозяевам времен буржуазной республики. Каким местом эти люди думали, Моника понять не могла — пятьдесят лет прошло, большинство хозяев давно умерло, кому и что тут возвращать? Ну, кого-то может и удавалось обнаружить, некоего племянника троюродного дяди, словом — седьмую воду на киселе — но сколько это породило смуты? Вдруг выяснилось, что повезло тем, кто занимал квартиры в зданиях, построенных в советское время, они теперь получили возможность приватизировать жилплощадь на основе ваучеров, выдаваемых по рабочему стажу; зато во всех тех домах, которые были построены до Второй мировой войны, в том числе, кооперативных, в каковом обитала и сама Моника, начался сущий ад — люди, жившие там десятилетиями и давно ощущавшие себя хозяевами, попали во власть нового, то есть старого владельца, и должны были или в срочном порядке выселиться, или начинать платить аренду. Что ж из того, что они получили свои квартиры на законном основании, решением горисполкома или путем обмена — советские законы «комитетчики» объявили недействительными, как порождение оккупации. Попала в беду и вдова дяди Эрвина, тетя Тамара, соседи хотели отсудить у нее квартиру, в которой когда-то находился клуб дома, и у них это получилось. «Это же депортация! Что Сталин начал, то наше правительство завершает!», — кричала Тамара в трубку. Моника делала все, чтобы тете помочь, спорила и ссорилась с соседями, но закон оказался на стороне товарищества, и все, чего она добилась, было обещание, что тетю не выселят, а позволят ей доживать в своей квартире.

Для Моники реституция сперва казалась выгодной, ибо родительская квартира тоже подлежала возвращению — но только «казалась», потому что когда она обдумала ситуацию, то поняла, что ее ждут большие проблемы. При советской власти квартира досталась бы тому, кто там жил или хотя бы был прописан — то есть, ей, но те законы приказали долго жить и теперь Вальдек и Пээтер имели равные с ней права. И что теперь делать Монике? Продать квартиру и поделить деньги на троих? Правда, это была просторная пятикомнатная квартира с дубовым паркетом, и район хороший — в центре города, но разве трети от выручки будет достаточно, чтобы купить нормальное жилье хотя бы на окраине? И как поступить с Майре? Мама пожелала, чтобы невестка после развода осталась жить с ними, но если они решат продать квартиру…? Правда, выкинуть Майре на улицу новый владелец не смог бы, закон не позволял — но не будет ли он в таком случае выживать ее? Всегда можно превратить жизнь арендатора в ад, от подруг Моника вдоволь наслушалась историй о старых-новых хозяевах, которые терроризировали жильцов до тех пор, пока те не выдерживали и выселялись — а такой грех Моника брать на душу точно не хотела.

Второй вариант — выкупить квартиру у братьев, совсем не подходил — откуда у Моники такие деньги? Лет пять назад она бы с этим, возможно, и справилась, она всю жизнь неплохо зарабатывала и мало тратила, но ее сбережения исчезли в том водовороте инфляции, который сопровождал последние годы советской власти, а то немногое, что осталось, отняла денежная реформа. Пенсию ей начислили еще в рублях, тогда эта сумма казалась не такой уж и маленькой, в Советском Союзе пенсионер мог считать себя обеспеченным человеком, но теперь, получив свою первую пенсию в кронах, Моника села на краешек дивана и заплакала — во второй раз в жизни, первый был после смерти мамы. Как можно просуществовать на эту крохотную сумму? Все, что раньше стоило копейки, вдруг стало непомерно дорого: вода, электричество и, особенно, отопление. Пока отец был жив, они как-то выкручивались, две пенсии — это две пенсии; но когда он умер, стало так туго, что в один прекрасный день Моника сделала нечто для себя невообразимое: отнесла в ломбард сапфировые серьги — свадебный подарок берлинских родственников бабушке Марте, доставшиеся Монике от мамы. Позор был жуткий, ведь эту памятную вещь дедушка и бабушка не продали даже в самые трудные времена — но что Монике оставалось, попросить у братьев в долг она не могла, у тех проблем было не меньше, Вальдек в университете больше не числился, а банк, в котором он последние годы работал по совместительству, обанкротился; Пээтер после развода выселился, на деньги, которые ему дала Маргот, он купил себе маленькую квартирку в Ласнамяэ, и еле сводил концы с концами. Так что было неясно, сможет Моника когда-нибудь увидеть эти серьги снова, но именно тогда из Парижа на рождество приехала погостить Анника, перед тем, как поехать в Тарту к родителям, зашла к Монике, и сунула ей вместо подарка в руку конверт с франками — часть гонорара за свой первый концерт. Самой племяннице сумма казалась ничтожной, она даже извинилась, что не может дать больше, но в глазах Моники это было целое состояние, она выкупила серьги и тут же решила, что завещает их Аннике.

Так что ни продажа квартиры, ни ее покупка, Монике не подходили — но что же ей тогда делать? Попросить братьев, чтобы они безвозмездно оставили квартиру ей? Но это было бы нечестно по отношению к братьям, а честность Моника почитала одним из важнейших человеческих качеств. Усвоила она такую оценку от матери Виктории. «Интеллект от человека не зависит, талант тоже, но честность и сочувствие — качества, достижимые для каждого», — говорила мать неоднократно, и Моника накрепко запомнила ее слова. Да, была бы жива мама, она и сейчас наверняка нашла бы всех удовлетворяющее решение — у мамы был ясный ум и громадное чувство справедливости, и она умела высказывать свои соображения так убедительно, что все всегда с ней соглашались — но матери не было давно. И Моника решила пригласить братьев в гости и спросить их. В конце концов, не глупые ведь люди, один — доктор экономических наук, другой — известный писатель, пускай поразмыслят и придумают, как им поступить. Единственное, чего она боялась — что всех удовлетворяющее решение не будет найдено. Возвращение имущества рассорило стольких людей, не только чужих, но и самых близких, одна подруга рассказала Монике, что ее муж уже не общается со своими братом и сестрой, потому что те «обокрали» его, другая знала и вовсе страшную историю о том, как в ее родной деревне некто из охотничьего ружья застрелил родного брата, явившегося выгнать его из хутора. У их дедушки тоже был хутор, но Монике и в голову не пришло подать заявление на возвращение — что ей с ним делать?

Неужели мы тоже поссоримся, подумала Моника со страхом? Ее голос даже слегка дрожал, когда она позвонила братьям и пригласила их в гости, чтобы обсудить ситуацию. Они условились о встрече, и Моника принялась за приготовления: надо было угостить братьев обедом, Вальдек приедет издалека, одинокому Пээтеру тоже не помешает как следует покушать разок. Рынок находился поблизости, Моника пересчитала остатки пенсии, купила большой кусок свинины, по рецепту матери нашпиговала чесноком и включила огонь в духовке; яблочный пирог она испекла заранее. Шли часы, и беспокойство Моники росло.

Глава вторая

Страхи Майре

Всю жизнь, начиная с того дня, когда Пээтер ее бросил, Майре чувствовала себя униженной, с одной стороны потому, что, как выяснилось, она не годилась в жены великому писателю, а, с другой, поскольку вынуждена была жить у тестя и тещи — куда ей было идти, с двумя маленькими детьми? Пока свекровь была жива, это ее не мучило, мать Пээтера была строгой, но справедливой женщиной, это она пожелала, чтобы Майре осталась здесь, и обращалась с ней, словно с родной дочерью, но потом… Нет, и после смерти Виктории ни тесть, ни золовка ей ничего дурного не говорили, даже не намекали, но все равно она скоро поняла, что в доме она — чужая, что ее только терпят, но не любят. Викторию Майре боготворила, свекровь словно видела всех насквозь, но в то же время все понимала, все прощала, рядом с ней Майре чувствовала себя очень глупой, она ведь была провинциалкой, правда, целеустремленной и упорной, одноклассницы так и остались жить в деревне, а она воспользовалась тем, что неплохо играла в волейбол, поступила на факультет физкультуры, получила диплом, ее направили работать в сельскую школу, и там она встретила Пээтера, тоже отрабатывающего свои три обязательных года. Может, не стоило зариться на него, умного, образованного, моложе ее? Но Пээтер был настолько милый, настолько робкий… Свекровь приняла Майре, однако сразу предупредила: Пээтер безвольный, с ним тебе будет трудно! Майре стремилась быть хорошей женой, но вскоре заметила, что Пээтеру с ней скучно, что он старается находиться дома как можно меньше, а ее с собой к приятелям не берет — это обижало Майре, она очень хотела составить мужу компанию, несмотря на то, что приятели тоже были умные и образованные, и она в их обществе чувствовала себя неуютно. И пили они все-таки очень много, и ее пытались напоить… Ох, в то время было немало такого, о чем Майре старалась не вспоминать, да и кончилось все плохо, они ссорились и ссорились без конца, и однажды Пээтер ушел, хлопнув дверью, и не возвращался несколько суток…. Майре впала в истерику, она боялась, что с мужем что-то случилось, наконец ее успокоил кто-то из приятелей, он позвонил и объяснил, что Пээтер у него. Майре была готова бежать туда немедленно, но свекровь сказала: выжди немного, пусть испытает на собственной шкуре, каково жить без дома, без жены, без родителей, может, одумается, бросит пить… Майре, естественно, послушалась, и надо же было случиться, что свекровь именно в этот раз ошиблась, то есть, в буквальном смысле слова, может, и не ошиблась, но она не сумела учесть людскую подлость — откуда-то возникла другая женщина, литературовед, заарканила Пээтера, затащила к себе, приютила, и представила все как свершившийся факт: дескать мы любим друг друга, мы родственные души, Пээтер желает развестись, надеюсь, никто из домашних не возражает. На свекровь произошедшее подействовало жутко, наверно, она винила себя в том, что дала неверный совет, вскоре она заболела какой-то редкой болезнью и умерла. Майре хорошо помнила последние недели Виктории: та лежала в больнице, но сдаваться не хотела, новый учебник английского был почти готов, оставалось немного, и свекровь хотела любой ценой завершить рукопись, за несколько дней до смерти у нее уже не было сил, чтобы держать ручку, и Майре пыталась помочь ей, Виктория диктовала, она записывала… Ох, как она плакала, когда Виктория умерла — намного больше, чем после смерти родной матери. Тогда у нее впервые и промелькнула мысль — почему я еще в этом доме? Но идти было некуда, две дочки на руках — не шутка, и Майре осталась там, где была, в квартире тестя, продолжала работать в институте, куда Виктория ее пристроила, преподавать студентам физкультуру, учить их волейболу — когда-то она была одной из лучших эстонских связующих, даже ездила в Москву на спартакиаду — и воспитывать Кристель и Каю. У нее было несколько поклонников, один даже излил свои чувства, случилось это в тренировочном лагере, красивым летним вечером, и Майре подумала — неужели и мне улыбнется счастье? Но когда они вернулись в город, любовник ее сразу бросил, даже перестал здороваться; с этого момента Майре людям не доверяла, раньше она была жизнерадостной, веселой, смеялась громко каждой шутке, а теперь помрачнела, замкнулась и полностью посвятила себя дочерям. Потом началась перестройка; то, о чем говорили по телевизору, Майре особо не интересовало, конечно, она тоже хотела чтобы магазины ломились от товаров и не надо было после работы выстаивать в длинных очередях, но вообще-то она не жаловалась, и если смотрела перестроечные передачи, то только потому, что в них часто выступал Пээтер. По-настоящему она разволновалась, когда узнала, что Пээтер развелся с Маргот, на секунду вспыхнула отчаянная надежда, что муж вернется — Майре не сказала бы ему ни одного плохого слова, только уткнулась бы носом в грудь Пээтера и долго ревела от счастья; но этого, конечно, не произошло, Пээтер, как и раньше, сторонился ее, вместо того, чтобы поселиться в родительской квартире, купил однокомнатную на окраине, случилось это уже после независимости, а дальше прошло совсем немного времени, и объявили реституцию. И вдруг Майре поняла, что ее статус в доме изменился. Раньше между ней и Моникой, с юридической точки зрения, не было никакой разницы, они обе были здесь прописаны и обладали равными правами — теперь Моника становилась хозяйкой, Вальдек и Пээтер тоже могли претендовать на квартиру — но не она, Майре. Законы, ее защищавшие, канули в небытие. И тут в ее сердце прокрался страх. А что, если Моника, Вальдек и Пээтер продадут квартиру? Куда она денется? Кристель жила в доме родителей мужа, Кая недавно переселилась в Милан, снимала там какую-то комнатушку — ни та, ни другая не могли взять ее к себе. Обратно в родительский дом? Там жил брат с семьей, а брат — не Буридан, для него сестра не значила ничего, вряд ли он даже на порог ее пустит, и даже если пустит — что она в провинции будет делать, где работу найдет? Снять квартиру в Таллине? Жизнь стала ужасно дорогой, а зарплата Майре была невысокой, научной степени у нее не было. Так что, когда Моника однажды обронила, что завтра придут братья, и решится вопрос с квартирой, у Майре сердце аж екнуло — и что они решат, скажут — все, выселяйся? В конце концов, она же была для них чужая, брак с Пээтером давно распался, дочки выросли, и ее с ним уже ничто не связывало. Обычно, когда заходил Пээтер, Майре старалась быть дома, чтобы хоть мельком увидеть любимого мужа, обменяться несколькими словами, но на этот раз она сбежала, или вернее, вообще не вернулась домой после работы, пошла к подруге и просидела там до позднего вечера. И все же, когда она в темноте сошла с трамвая и пошла в сторону дома, она почувствовала, что ноги ее не держат, она чуть было не повернула назад, и если этого не сделала, то только потому, что ей действительно некуда было идти.

Глава третья

Искушения Пээтера

Свобода настала, частная собственность оказалась снова в чести, границы открылись, и город был полон борделей, но у Пээтера не хватало материальных ресурсов, чтобы получить полное удовольствие от нового бравого мира. Если бы ему по реституции достались несколько заводов, или земли площадью в добротную мызу, тогда само собой, но даже дедушкин тартуский дом, и тот сгорел во время войны, а что касалось хутора, то жалкие пятнадцать гектаров, которые, к тому же, пришлось бы делить с другими наследниками, энтузиазма в него не вселили, и он решил не тратить свое драгоценное время на составление соответствующего заявления. Так что все, на что он мог надеяться, это треть родительской квартиры, но там обитали сестра и бывшая супруга… Если бы он попал в парламент… или хотя бы в Верховный Совет… но и те, и другие выборы закончились для него катастрофой, перед последними советскими его настиг такой сильный приступ радикулита, что пришлось пролежать целый месяц в больнице, правда, в хорошей, четвертой больнице, где раньше лечили только советскую номенклатуру, но из списков его все равно исключили, и он мог только грызть ногти от зависти, когда соратники из Народного фронта заняли вожделенные места на Вышгороде; ну а с первыми выборами эпохи независимости получилось еще нелепее, на сей раз он был здоров и полон физических и духовных сил, да и округ ему предоставили именно тот, который он сам хотел заполучить, в Южной Эстонии, там, где он после университета учил детей сложной эстонской грамматике и читал им вслух депрессивные стихи Юхана Лийва — но времена изменились, и избиратели, в чьем расположении Пээтер не сомневался, отдали свои голоса некоему леснику из той компании, которую Пээтер раньше называл «сумасшедшими» — они и выиграли выборы. Может, стоило поменять партию? В сущности, нечто подобное Пээтер даже сделал: когда Народный фронт после независимости раскололся, он интуитивно выбрал более умеренное крыло, то, которое было не прочь сотрудничать с «сумасшедшими»; и сотрудничало, но без него.

После такого удара Пээтер решил уйти из политики. Вернемся-ка к литературе, подумал он — но выяснилось, что возвращаться особенно некуда, то есть, литература, конечно, существовала, даже журнал «Лооминг», в редакции которого он когда-то работал, продолжал издаваться, но вот гонорары там — и не только там — платили настолько ничтожные, что на них не смог бы прокормиться даже очень малотребовательный человек. Канул в небытие и Литфонд, он исчез вместе со своим родителем, советской властью, и Пээтер даже пожалел, что относился к этому учреждению с немалой долей иронии.

Какой-то фундамент для новой жизни он, все-таки, заложил. Когда позвонила Марина и спросила, не хочет ли Пээтер купить ее квартиру, поскольку сама она собирается переселиться в Россию, Пээтер, усмирив гордость, ответил: «Почему бы и нет, если сойдемся в цене», — ответил, хоть и не забыл, как любовница еще недавно осыпала его страстными упреками. «Разве это, по-твоему демократия?» спросила Марина гневно после провозглашения независимости. «Почему вы нам врали, что не будете преследовать русских? Зачем обещали, что в новом государстве у всех будут равные возможности? Или вы загодя решили воспрепятствовать нам стать гражданами? Но почему в таком случае вы заключили договор с Ельциным? Ах тогда вам нужна была помощь России, а сейчас нет? Но это же подло, Пээтер! Неужели тебе не стыдно? Или ты тоже считаешь меня оккупантом?» И что он должен был на обвинения ответить? Что «сумасшедшие» никакого договора с Ельциным не подписывали и вообще считают, что предыдущее правительство не обладало достаточными полномочиями для заключения подобного соглашения? Но его партия ведь сотрудничала с ними… Упреков у Марины было предостаточно: зачем надо было закрывать заводы, зачем вытеснять из страны образованных русских, тех, кто мог принести пользу Эстонии? Родители Марины, вскоре после провала путча, переехали в Москву, отцу подобрали там новую должность, сама Марина какое-то время еще терпела, надеялась, что все наладится, но теперь решила последовать их примеру. «Меня уволили из-за недостаточного знания государственного языка. Скажи, зачем библиотекарше, выдающей русским читателям книги на русском языке, досконально знать эстонский? Что мне теперь делать, если я хочу остаться здесь, пойти в проститутки, что ли?» На этом поприще Марина могла бы добиться ошеломительного успеха, подумал Пээтер, но вслух говорить не стал: непонятно, поймет ли любовница комплимент? Денег на покупку квартиры у него не было, но зато мгновенно возник план, откуда их достать: Маргот в последнее время стала часто приезжать из Стокгольма на родину, естественно, вместе с мужем-эмигрантом, из которого жена — вместо Пээтера — хотела сотворить литературного классика, и теперь Пээтер при их появлении из дома уже не уходил, во-первых, потому что некуда было, и, во-вторых, из принципа: он ведь тоже был прописан в «безобразном» доме. Ну а поскольку такой странный menage a trois обременял их всех, то Маргот недавно намекнула, что если Пээтер найдет себе другой кров, они готовы его в этой затее материально поддержать; вот и усмирил Пээтер во второй раз за день гордость и позвонил Маргот…

Квартира у него, таким образом, появилась — но ведь надо было платить и за отопление! Еще Пээтер привык к тому, что на потолке горит люстра, а из крана течет и горячая, и холодная вода — все это стало стоить немало. Относительно еды, правда, был он человеком малотребовательным, но, однажды расставшись с вегетарианством, свою жизнь без колбасы, сыра и творога, уже не представлял, а обед готовить так и не научился, что означало дополнительные расходы на кафе (о ресторане он даже не помышлял). И где взять деньги на все это? Выбор отсутствовал, пришлось начать трудиться, а поскольку единственным трудом, доступным Пээтеру и морально, и физически, был труд пером — обратно в учителя он не пошел бы даже в том случае, если бы его взяли — , то и стал он, как бешеный, катать всевозможные тексты — естественно, не художественные. В Таллине выходило три ежедневных газеты, страницы одной он обогащал статьями о политике, другой — литературными рецензиями, а третьей — очерками. Пээтер — подчеркнем его самую большую жертву — даже научился печатать на машинке, потому что ни одна современная редакция не соглашалась расшифровывать его каракули, а машинистку он потерял одновременно с женой: Маргот здесь, Маргот там, Маргот на кухне, Маргот за столом, за машинкой, Маргот в постели — последняя дислокация, впрочем, подходила ей меньше всего. Напечатанные на машинке, тексты Пээтера принимались редакциями безотказно, во-первых, почерпнутый во время перестройки моральный капитал еще не полностью иссяк — это, все-таки, он выдвинул сокровенные лозунги: «Так жить нельзя!» и «Однажды мы все равно будем свободны!», во-вторых, он писал в красивом выдержанном стиле, и, в третьих, его статьи никогда никого не раздражали: размышления на политические темы были трезвые и уравновешенные, рецензии на книги коллег — положительные, а очерки вселяли в народ уверенность в своих силах. «Не обязательно поражать мир численностью населения, можно поразить его интеллектом!», «Да, мы — наследники всех тех, кто жил на этих берегах много столетий, но нам нечего смотреть снизу вверх на немецких баронов, мы бы достигли всего и собственными силами!», «Со своим умом, образованностью и трудолюбием мы однажды непременно войдем в число наибогатейших стран Европы!» В течение нескольких лет имя Пээтера Буридана часто встречалось на полосах газет, особенно по пятницам, когда помимо ежедневных изданий выходила и еженедельная — культуры, для которой Пээтер писал театральные и кинорецензии. И все же всего заработанного хватало только на то, чтобы оплатить коммунальные расходы и заполнить холодильник — но ведь Пээтер был еще не стар, у него были и другие потребности! Газеты кишели объявлениями, в которых рекламировались «массажные услуги», «отдых» и прочее, и как мог Пээтер, сам как-то продекларировавший важность оргиастического начала, их игнорировать? Ведь как говорит классик, которого Пээтер нередко цитировал: «В аду борделей остался мой последний грош…» Не все соотечественницы Марины репатриировали, большинство не имели для этого возможности, их никто в России не ждал — но жить на что-то должны были и они, после того, как их уволили из-за недостаточного знания нового государственного языка. Те, которые ни на что другое не годились, пошли продавать на рынке гнилые баклажаны, китайские пуховики и турецкие сорочки, а те, которые годились… Соня Мармеладова как архетип продолжала размножаться и надела на себя модное эротическое белье — и как ты откажешься приласкать чисто-литературную нежную кожу такой женщины? Так думал не один Пээтер, последующее десятилетие вполне можно назвать временем сексуального единения двух народов, эстонского и русского: эстонские мужчины при помощи политики и бизнеса сколачивали состояния, и часть их отдавали русским проституткам, которым, таким образом, не пришлось умереть с голоду — они даже могли содержать своих безработных мужей и воспитывать детей. Эстонки в борделях встречались редко, с одной стороны, безработица среди них была не столь распространенным явлением, какую-то синекуру новоиспеченное государство своим дочуркам подбрасывало, а, с другой — и, по мнению Пээтера, в этом крылась главная причина — эстонки не выдерживали в сём искусстве конкуренции с русскими.

Да, но откуда бедному Пээтеру взять деньги на бордели? Гонорары за статьи для этой цели оказались недостаточными. И Пээтер начал писать «Туманные истории». Идея сборника новелл, в котором кучка приятелей, отправившаяся в деревню попировать в бане, застревает там из-за тумана, и, чтобы скоротать время, начинает рассказывать друг другу экстравагантные истории, с ними приключившиеся, пришла Пээтеру в голову давно, но ее реализация, по разным причинам, откладывалась: то он мучился над киносценарием на революционную тематику, то стал писать роман о дяде Эрвине (черновик этого бессмертного произведения так и остался ненайденным), потом начались неприятности с открытым письмом, ну а тут настала и перестройка. Теперь Пээтер выудил идею из глубин своего мозга, стряхнул с нее пыль, написал первый рассказ и отнес его… нет, разумеется, не в литературный журнал «Лооминг», гонорар которого его никак не мог удовлетворить, а в редакцию популярного независимого еженедельника, где с ним немедленно был заключен выгодный договор: обедневший народ нуждался в толике доброго юмора. Так у Пээтера возник определенный ритм жизни: к каждому четвергу он писал новую историю, в пятницу получал гонорар, а в субботу… Квартир, которые Пээтер, в надежде на утонченное наслаждение, навещал, были десятки, иногда он выходил из очередной, весьма довольный собой, а иногда ругал неудачный выбор и нехватку денег — на самых роскошных девиц его заработков все равно не хватало. Еще он мечтал поехать за границу и испытать на деле навыки негритянок, он даже нашел визитку дяди Джона, которую при расставании тот сунул ему в руку, и написал ему — конечно, он предпочел бы Париж, но и против Рима ничего не имел, погуляешь днем по Форуму, а вечером… — но, как гласил полученный через некоторое время ответ, дядя успел в промежутке покинуть сей бренный мир: путешествие в Таллин, как сообщила его вдова, стало для Джона последним.

Ну почему нашей семье не везет с недвижимостью, размышлял Пээтер иногда, помимо сгоревшего имущества дедушки, имея в виду шале дяди Германа и дом тети Софии, оба для Буриданов потерянные: дядя Герман после смерти тети Надежды снова женился, само по себе, решение разумное, нет ничего более жалкого, чем одинокий старик, но ведь ни одна женщина не пойдет за старика, из-за его собственных, что уж поделаешь, сомнительных достоинств, что, в итоге, означало, что когда дядя года два назад, в весьма почтенном возрасте, отправился в страну предков (но не в Россию), даже его падчерице Анне из имущества дяди ничего не досталось, все заполучила новая жена, мадам Маргарита, соседка дяди и учительница эстонского языка Пээтера. Тетя София умерла раньше, чем дядя Эдуард, и, как рассказывала Моника, родственники Эдуарда на следующий же день после похорон отвезли старика к нотариусу и велели написать завещание в их пользу. Ну да, дом был построен руками Эдуарда — но на чьи деньги? На маленькую зарплату физкультинструктора никак не купишь цемент и кирпичи, стекла и трубы, не говоря уже о телевизоре, холодильнике, стиральной машине и прочих радостях современной жизни. Теперь это все — фьють! — уплыло, уехало, укатило, и других возможностей хоть что-нибудь у кого-нибудь унаследовать, Пээтер не видел, и очень об этом жалел: писать статьи ему надоело, он все-таки был не журналистом, а писателем. Так что когда однажды позвонила Моника и пригласила в гости, чтобы обсудить судьбу родительской квартиры, вспыхнула надежда: кто знает, может сестра собирается продать роскошное жилье, с содержанием которого, как он знал, возникли трудности? Правда, там квартировала еще и Майре — а вдруг бывшая жена нашла себе нового мужа? Это можно было только приветствовать, ибо Пээтер был не дурак, он понимал, что время игры в жизнь закончилось, началась жизнь настоящая, она же, выражаясь научно, борьба за существование.

Глава четвертая

Гнев Вальдека

Более-менее терпимыми можно было считать только первые двадцать-тридцать секунд каждого нового дня, пока мозг еще находился в тумане сновидений, потом вспоминалось все, и Вальдека охватывал бессильный гнев. Понятно, что после наступления независимости следовало перестроить работу кафедры, убрать предметы, связанные с теорией социализма, какой в них смысл, если сам объект исследования почил в бозе, именно Вальдек с таким предложением и выступил, он же участвовал в разработке новой программы — но то, что реформу используют против него, предположить не мог. Его должность сократили, правда, создали новую, но на эту его не избрали. Вальдек догадался об этом загодя, когда обратил внимание, что его сторонятся. Он не понимал, в чем дело, ну да, он состоял в Коммунистической партии — но в ней состояли почти все преподаватели. Спросить, в чем дело, было не у кого, сказался его надменный характер, он всегда сохранял с коллегами дистанцию, никого не подпускал слишком близко — зачем общаться с людьми, которые в интеллектуальном смысле уступали ему? Головоломка решилась неожиданно, он встретил на улице банкира (на улице, потому что банк некоторое время назад обанкротился), и тот сказал ему прямо: «О тебе говорят всякое, я этому не верю, если хочешь, перебирайся в Таллин, найду тебе новую работу». «И что же обо мне говорят?», — спросил Вальдек. Банкир, глядя мимо него, обронил: «Тебя несколько раз видели выходящим из здания КГБ. Они связали этот факт с твоей ранней докторской степенью, и сделали вывод». Вальдек был потрясен: да, верно, много лет назад он действительно ходил несколько раз в КГБ — тогда, когда велись переговоры о назначении его на должность заведующего кафедрой — но он же отказался от предложения сотрудничать! Отказался, и, кстати, именно из-за этого лишился заветной вакансии.

Он рассказал эту историю банкиру, тот выслушал его, кивнул, повторил: «Да, конечно, я верю тебе, приезжай!», и поспешил дальше.

От этого удара Вальдек уже не оправился. На кафедру он больше не заходил, пока срок договора не истек, направлялся прямо в аудиторию, а в последний день работы сходил за расчетом и ушел, ни с кем не попрощавшись. Его даже не интересовало, кто именно его оклеветал — если бы он чувствовал в себе силы постоять за себя, бороться, тогда бы он, возможно, попытался это выяснить, но он не чувствовал. Да и что он мог сделать? Обратиться в суд? Если бы архивы КГБ остались в Эстонии, можно было пойти к ректору, потребовать восстановления справедливости, но архивы вывезли в Россию. К тому же, никто ведь прямо не обвинил его, все было сделано исподтишка. До пенсии оставалось меньше двух лет — но им не терпелось.

Принимать предложение банкира он не собирался, он не хотел в Таллин, его дом был в Тарту. И он оставил все, как есть. Он не привык к бездействию; пришлось привыкнуть. О том, чтобы основать свой бизнес, он даже не думал — экономика нравилась ему только в теоретическом аспекте — от одной мысли о вступлении в схватку за прибыль, его тошнило. Сбережения съела денежная реформа, он это предвидел, но ничего не предпринял, убежденный, что и в новом мире будет зарабатывать достаточно — ну и дурак! Немного он получил от продажи дачи, не было смысла держать ее так далеко от дома, раньше на остров летал самолет и билеты были дешевые, советская система пренебрегала экономической целесообразностью, она руководствовалась идеалистическими соображениями, теперь единственным средством транспорта стал вертолет, но трястись на нем, да еще за немалые деньги…? На этом его доходы закончились, больше у него за душой ничего не осталось. Раньше он имел привычку выпивать после обеда рюмочку коньяка, желательно «Наири» или «Ахтамара» — пришлось отказаться. Водки он терпеть не мог, и стал сам готовить себе выпивку: покупал на рынке спирт «Ройяль», заправлял эстрагоном, давал настояться, разбавлял до сорока градусов и ставил бутылку в буфет: традиции следует сохранять. Свободное время он и раньше заполнял чтением книг по истории, теперь стало больше и того, и другого: и времени, и книг — на русском, конечно, на эстонском по-прежнему мало что издавалось, древний мир, которым Вальдек увлекался, эстонцев не интересовал, они занимались собственной историей, а она напоминала Вальдеку краеведение. Как-то к нему зашел Тимо, приехавший со своими учениками в Тарту на соревнования, двоюродный брат спросил у Вальдека, не хочет ли он подать заявление на возврат дедушкиного хутора? Вальдек не хотел. Чтобы он, доктор экономических наук, стал держать хутор — какая глупость! Брать компенсацию? Мать Тимо, тетя Тамара, получила за свой дом в далекой провинции ровно столько, что хватило на покупку малюсенького цветного телевизора; слишком ничтожная сумма, чтобы так себя унижать. Ведь, по сути, сам факт возврата собственности был смехотворен — даже во Франции после падения Наполеона роялисты не стали отнимать имущество у его фаворитов, хоть там после пертурбаций прошло заметно меньше времени, чем здесь. Тийу продолжала пиликать на скрипке в своем театре, принося домой мизерную зарплату, раньше Вальдек оставлял ее жене «на булавки», его заработка хватало, чтобы содержать семью, теперь он сам стал «содержантом». Долго терпеть это он был не в силах, позвонил банкиру и поинтересовался, нельзя ли устроить так, чтобы он сотрудничал с ним, не покидая Тарту, как «член-корреспондент»? Банкир смилостивился и стал поручать ему составление экономических прогнозов, анализ внешнеполитического положения и прочее в том же духе. Платил он весьма умеренно, для него тоже настали не лучшие времена, после банкротства он так и не встал на ноги, но Вальдек смог хотя бы оплачивать счета за электричество и отопление; продукты все равно пришлось оставить жене. Отмечать шестидесятилетие он категорически отказался, но пенсию, разумеется, оформил, вместе с гонорарами за консультации набегала сумма, которая позволяла как-то существовать — но именно тогда пришла беда — умер банкир, сердце не выдержало, он очень страдал от того, что враги из центрального банка уничтожили дело его жизни. Больше Вальдеку не на кого было опереться. Анника более-менее устроилась во Франции, Вальдеку она деньги не предлагала, знала, что отец не примет, вручала свои франки маме; Вальдек скрежетал зубами, но смирялся, как-то ведь надо было платить за коммунальные услуги. Уже сейчас все они стоили намного дороже, чем в Советском Союзе, и продолжали дорожать с каждым днем, таков закон экономики: требование по природным ресурсам в современном мире увеличивается в геометрической прогрессии. Он уже не видел впереди ничего радужного. Его прогноз о том, что Эстония станет периферией Европы, исполнился. Российский рынок для Эстонии, фактически, закрылся, и никто не делал попыток снова его открыть, правительство и пресса только раздували ненависть к России; однако стоило взглянуть на карту, чтобы понять — без России эстонская экономика не жизнеспособна. В интересах кого претворяли в жизнь такую политику? Американцев? Возможно, как-то ведь надо было их отблагодарить за то, что они поддержали стремление эстонцев к независимости. А еще? Наверняка в интересах соседних стран. Финны и шведы искали возможностей для инвестиций, бедная Эстония, как спелое яблочко, упала к их ногам; но для собственного народа это означало превращение в колонию. Эти элементарные истины можно было понять, даже не будучи доктором экономических наук — и все же подобную политику проводили, и никто не протестовал. Вальдек вспомнил, как однажды в поезде по пути из Москвы в Таллин дядя Эрвин ему рассказал, что каждый народ живет в своем историческом времени, которое прерывается, когда он попадает под власть другого народа, а при освобождении от зависимости народ проваливается обратно в то время, в котором находился до порабощения. На первый взгляд, казалось, что Эстония рухнула в конец тридцатых годов, во времена предыдущей независимости, но когда Вальдек немного поразмыслил, он понял, что это не совсем так: ведь та независимость продолжалась только двадцать лет, а предшествовало ей семьсот лет господства немецких баронов — следовательно, Эстония свалилась в тринадцатый век. И когда Вальдек огляделся вокруг, он понял, что именно так все и обстоит.

Когда позвонила Моника и пригласила его в Таллин, обсудить судьбу родительской квартиры, Вальдек сперва хотел отказаться — чего там обсуждать, сестра, единственная, осталась в ней жить, это она заботилась об отце, когда тот постарел, понятно, что квартира должна достаться ей. Но потом он подумал — а почему бы не съездить? Он давно не видел брата и сестру, хорошо бы взглянуть, как они живут, как справляются в новых условиях, изменились ли… На автобусный билет денег хватило, хотя подорожали и они — как всё после того, как из Москвы перестали поступать дотации.

Глава пятая

Встреча

Вальдек выглядел плохо, он словно сгорбился, и взгляд его потускнел, наверно, подумала Моника, брата угнетает уход с работы, ему же всего лишь шестьдесят, мог бы еще несколько лет преподавать.

— Пээтер не пришел еще?

— Нет, но он позвонил утром и сказал, что обязательно придет.

— Ну да, старая истина, что первым поспевает тот, кто приезжает издалека.

Сняв куртку и сапоги, Вальдек хотел пройти в комнату в носках, но Моника не позволила:

— Надень тапочки, полы холодные.

— Плохо топят?

— Что поделаешь, надо экономить.

— Ну да, ведь уже не советское время.

В голосе Вальдека звучало злорадство, и Моника почувствовала, что должна отреагировать:

— Из-за этого транжирства страна и рухнула.

— Ничего, хотя бы прожили большую часть жизни в теплой квартире, без трех свитеров и шерстяных носков.

Трех свитеров на Монике не было, был один, а на нем — жилет из овчины, но толстые шерстяные носки на ногах имелись, и она быстро замолкла — не надо было вообще начинать спорить, разве она не знала, что Вальдек должен всегда оставаться правым. Наверно, из-за высокомерия его и вытурили из университета, люди ведь оценивают других не по уму, а по характеру.

Звонок снова пискнул.

— Вот и Пээтер!

В отличие от Вальдека, младший брат был весьма бодр и в хорошем настроении, только исхудал, напоминая сейчас самого себя в молодости.

— Ты что, сходил в баню? — спросила Моника, заметив, что на затылке волосы Пээтера влажные.

— Да нет, принял душ, — пробормотал Пээтер, и почему-то покраснел.

Моника не стала развивать эту тему, хоть ей и показалось странным, что брат зимой, перед выходом из дому, залезает под душ. Может, у него кто-то появился?

Жаркое удалось, братья ели с удовольствием, и Моника вздохнула с облегчением — после смерти отца она стала редко готовить и боялась, что растеряла навыки. Про квартиру пока не говорили, беседовали на другие темы, Вальдек рассказал, что Аннике предложили договор в одном маленьком немецком городке, это был первый раз, когда она будет петь главную партию.

Биргит ждала ребенка.

— Наконец! — обрадовалась Моника.

— Глупости. Пока ребенка нет, можешь в любой момент развестись, а попробуй потом…

— Что ты имеешь против Хиллара? Мне кажется, он весьма симпатичный молодой человек, у меня всегда улучшается настроение, когда я вижу копну его длинных волос…

— Разве ум мужчины в волосах?

Моника снова заткнулась, хотя внутри все кипело: иногда Вальдек мог говорить очень резко, даже злобно. Но сейчас она не хотела спорить, в конце концов, не для того она пригласила братьев, чтобы с ними ссориться.

Спрашивать, как поживают дочери Пээтера, она не стала, о жизни Кристель и Каи Моника была информирована лучше, чем их отец, она хотела узнать, как дела у Януса, но Вальдек ее опередил.

— Это правда, что твой сын женился?

— Зависит от того, что называть женитьбой. Печати в паспорте нет, но он действительно сожительствует с одной особой.

Это было для Моники настолько шокирующей новостью, что она забыла обо всем остальном и стала расспрашивать Пээтера о деталях. Выяснилось, что подруга Януса учится искусству дизайна, точнее, моды.

— А кто ее родители?

— Я только однажды их видел. Отец — математик, мать трудится в том же институте, где когда-то работала наша мать.

Слово «математик» произвело на Монику впечатление — значит, из хорошей семьи. Но Янус на взрослый путь вступил, все-таки, слишком рано, подумала она.

— Детей еще нет?

— Пока нет.

Пээтер так многозначительно произнес слово «пока», что Моника обо всем догадалась, на всякий случай, она переспросила напрямую, и, действительно, получила положительный ответ.

Потом Пээтер поинтересовался, откуда Вальдек услышал о Янусе, и выяснилось, что мать математика — новая соседка Вальдека, она поселилась рядом с ними вместе со своей любовью времен молодости, он был членом эстонского батальона СС и после войны остался на Западе, а теперь вернулся на родину.

— Вот как хорошо, что народ воссоединился, — сказала Моника.

— Не принимай желаемое за действительное, — охладил ее пыл Вальдек. — О воссоединении можно будет говорить тогда, когда эсэсовцы начнут обниматься с бойцами стрелкового корпуса, но где ты такое видела? Это наша вечная трагедия, часть народа смотрит на Восток, часть — на Запад. А великие державы пользуются этим в своих целях.

— Ну, это не только мы такие, даже у итальянцев в последней войне одни были за Гитлера, другие за Штаты, — вставил Пээтер. — Мне об этом рассказал наш родственник, Джон, помните, я говорил вам, что он был во время перестройки в Таллине. Джон воевал в рядах американской армии в Италии, и отнюдь не все итальянцы, как он вспоминал, смотрели на него дружелюбно.

— Вполне их понимаю, — буркнул Вальдек. — Американцы своей наглостью кого угодно могут вывести из себя.

— Но если бы американцы нас не поддержали, разве мы без них добились бы независимости? — возразила Моника.

— За каждую помощь надо платить. Вот мы и стали их вассалами. По-твоему это свобода?

Высказавшись, Вальдек сосредоточился на еде, намекая, что для него спор завершен.

Братья Монике вопросов не задавали, да и о чем они могли спросить, не о том ведь, как поживают ее подруги? У Моники все же нашлось, что им рассказать: недавно к ней заходил дядя Эдуард и жаловался, что ему после смерти Софии стало очень тяжело жить.

— Не знала, как ему помочь. Не могу же я ездить из Таллина к нему в деревню готовить и стирать?

— Но у него же есть сестра, Эдуард еще составил завещание в ее пользу, разве она о нем не заботится? — спросил Вальдек.

— Мне было неудобно об этом упоминать, еще подумал бы, что я сама имею виды на его дом.

Вальдек хмыкнул — как показалось Монике, весьма презрительно.

Затем она рассказала про то, как старалась убедить соседей дать тете Тамаре возможность приватизировать свою квартиру, но не нашла понимания.

— Так что, думаю, мы правильно сделали, что не стали подавать документы на возвращение хутора, пусть его получит Тимо.

— Всего хутора он, наверно, не получит, там появился еще один претендент, — вмешался Пээтер.

— Кто, Пауль?

Это было бы, по мнению Моники, справедливо, у Пауля тоже возникли проблемы с квартирой, появился собственник, который требует ее обратно.

— Нет, вроде не Пауль. Но кто именно, Тимо не знает. Они в том учреждении не очень делятся информацией.

Моника сразу вспомнила обо всех ужасах, которых наслушалась от подруг, наперебой рассказывавших о вражде между родственниками из-за дележа имущества, и она уже открыла рот, чтобы рассказать об этом братьям, но вовремя спохватилась — еще подумают, что и она оказывает на них давление.

Когда все наелись, Моника отнесла грязную посуду в кухню, но мыть не стала, чтобы не терять времени, а вытащила сразу кофейный сервиз. Снова накрыв на стол, она села, собралась с духом, и начала:

— Как я уже говорила по телефону, нам надо решить, что делать с квартирой…

Глава шестая

Бунт (конец)

Так я и останусь до конца своих дней в Ласнамяэ, подумал Пээтер, медленно прогуливаясь по плохо освещенной улице в сторону автобусной остановки. Какое-то время надежда еще сохранялась, Моника была готова принести себя в жертву, продать квартиру и тоже поселиться на окраине; но что делать с Майре? Этого не знал никто. Ну а потом выступил Вальдек со своей идеей. Сейчас продавать невыгодно, сказал он, цены на недвижимость низкие, надо подождать. Пусть Моника приватизирует квартиру, и, чтобы совесть ее не мучила, составит завещание — не в пользу братьев, а в пользу их детей. Точнее, двоих из них — одного со стороны Пээтера, и одного — со стороны Вальдека. Вопрос о том, кого именно следует упомянуть в завещании надо еще продумать, однако, хорошо бы Пээтер выбрал кого-то из дочерей, тогда само собой решится проблема Майре — не будет ведь дочь выгонять мать из дома. Против того, чтобы завещать часть квартиры Кристель или Кае, Пээтер, собственно, ничего не имел, Янус все равно получит от Маргот и материнское гнездо в Пярну, и квартиру в «безобразном» доме, хватит ему, баста. Проблема состояла в другом — в нем самом. Но как ты скажешь, что дескать так и так, мне нужны деньги, чтобы кормиться в ресторане и посещать бордели? Никак не скажешь. А если сделать ставку на улучшение жилищных условий, мол, надоело жить в Ласнамяэ, вполне можно услышать в ответ: «А почему ты не хочешь вернуться под родную крышу, тут хватит места всем?» И что, снова делить квартиру с женщиной, с которой он, с божьей помощью, уже двадцать пять лет как развелся? Ну уж нет! Лучше пусть все останется по-прежнему, пусть Моника и Майре продолжают жить вдвоем в большой, но все-таки коммунальной квартире, пусть говорят и впредь друг другу вежливо «Доброе утро!» и «Спокойной ночи!», до более сердечных отношений так и не дойдя, а он… он предпочитает общество таких женщин, с которыми в течение ничтожного получаса можно добиться экстаза столь изысканного, что все остальное меркнет. Моногамный образ жизни был не для Пээтера. Правда, старость… И грязное белье. Не говоря о вареных макаронах и яичнице-глазунье. Но что поделаешь, за все в жизни приходится платить… Как писал классик, которого Пээтер часто цитировал: «Звон, звучащий в чугуне колокола, уже не долетает до Творца, за кусок хлеба брат готов предать брата» — вот за то, чтобы не навредить брату с сестрой, пришлось отказаться… ну не от куска хлеба, естественно, но тоже от чего-то.

Так, философствуя, он дошел до остановки и стал ждать автобуса. Кто побогаче, катался на машинах, фьють-фьють мчались они мимо Пээтера, окатывая его, к счастью, не грязью, зима, хоть и выдалась теплая, бесснежная, но и не дождливая, асфальт блестел — нам бы такой чистый пол! — , а всего лишь лучами фонарей. И вдруг одна остановилась. Правда, не сразу, сперва проехала метров десять мимо него, а потом резко притормозила и стала, как рак, ползти обратно. Доехав до Пээтера, машина встала, открылась передняя дверца и некая женщина крикнула с места водителя:

— Мсье писатель! Подвести?

О, как летит время! В какой его дали мерещилось то роковое утро, когда Ингрид, стуча каблучками, вышла из «безобразного дома», оставив Пээтера лежать в постели и вспоминать сон, в котором он чуть было не положил на лопатки самого товарища Брежнева? Или упоительный день, когда она зашла к нему в гости в мастерскую — только день, потому что ночь в подвале, по которому с жутким топотом бегают крысы, Ингрид в жизни не провела бы — это была еще та штучка. Вот и сейчас она сидела за рулем лимузина, несомненно, западного происхождения, марку которого Пээтер, игнорирующий не только автомобили, но вообще всякую технику, назвать, правда, затруднялся, да это и неважно — потому что набитому до отказа автобусу он предпочел бы даже рикшу.

В кабине было тепло, Ингрид постарела, и, наверно, чтобы отвлечь внимание от сего печального факта, стала пользоваться какими-то особо терпкими духами — но ироничную улыбку и манеру речи сохранила.

— Куда тебя отвезти, на Пирита или на Меривялья?

— В Ласнамяэ.

— Разве гетто — подходящее место жизни для преуспевающего эстонского писателя?

— Оксиморон.

— Что?

— Преуспевающий эстонский писатель. Такие перевелись.

— Но все же, если я правильно помню, когда-то ты обитал в доме писателей?

— Ту квартиру я покинул давно. Развелся.

— Зря.

— Не по своей инициативе. А ты…?

— Я…

Кроме манеры ироничной, Ингрид владела еще одной — сентиментальной.

— Я теперь живу в доме родителей.

— Тоже развод?

— Да нет, я просто овдовела. Родители умерли еще раньше.

— Сочувствую.

— Спасибо.

В кабине настала тишина, но это была тишина, насыщенная самыми разными мыслями, чувствами и соображениями.

— Ах да, — первой открыла рот Ингрид. — Когда ты зайдешь за своей рукописью?

— За какой рукописью?

Вдова звонко засмеялась.

— Да за той, которую ты, в страхе перед обыском, принес мне на хранение. Про твоего дядю Эрвина.

Ах вот где она лежала, подумал Пээтер с удивлением и грустью — а ведь он перерыл всю квартиру в поисках романа, который должен был принести ему бессмертие. Если бы он встретил Ингрид раньше… Да, а что от этого изменилось бы, спросил он тотчас у себя — по идее, ответить ему должен был внутренний голос, но тот деликатно молчал, не хотел, наверно, мешать флирту. (Неужели это флирт?). В советское время можно было надеяться, что литература способна принести человеку славу, а сейчас… Сейчас ценились только «Туманные истории».

Но ведь вопрос, на самом деле, был задан совсем с другой целью.

— Ну да, хорошо бы вернуть, — сказал он осторожно.

И немедленно почувствовал на себе быстрый, оценивающий взгляд. (Смотрит, гожусь ли еще на что-нибудь, подумал Пээтер. Как будто у самой богатый выбор!)

Рядом, кажется, шло такого же рода внутреннее обсуждение, завершившееся адекватным резюме — за дуру принимать Ингрид не стоило, все-таки бухгалтер.

— Можешь зайти хоть сейчас. Если, конечно, не спешишь домой к новой жене.

Пээтер вздохнул. Свобода, бордели… Но, с другой стороны — грязное белье. Может, Ингрид даже готовить научилась?

— Не спешу, — произнес он с расстановкой.