Русская литература с древнейших времен до начала XX века

И. О. Родин, 2012

Данное пособие совершенно уникально. Во-первых, своим объемом, а во-вторых, охватом материала. В книгу вошли не только материалы и произведения, изучаемые в рамках школьной программы, но и произведения, рекомендованные к самостоятельному изучению, а также те, которые изучаются на гуманитарных отделениях вузов. Книга содержит краткие содержания произведений, историко-литературные обзоры, биографические сведения о писателях, конспекты критических статей, литературоведческий анализ произведений и творчества авторов в целом. Пособие охватывает всю русскую литературу от начала возникновения письменности (включая памятники древнерусской литературы) до конца XX века, а также литературу зарубежную в лице наиболее ярких представителей. Книга станет незаменимым помощником не только школьникам и абитуриентам, но и студентам вузов, где изучаются гуманитарные дисциплины.

Древнерусская литература

Основные черты

Тремя основными чертами русской литературы со времени ее возникновения были:

а) Историзм (события мыслятся как часть общеисторического процесса, движения, круговорота времен; сильна взаимосвязь прошлого — настоящего — будущего: события прошлые дают урок настоящему (жития, летописи и др.) с тем, чтобы предвосхитить будущее).

б) Патриотизм (в любом жанре древнерусской литературы на первом месте стоит мысль об общественном благе — призыв ли это к битвам и свершениям или скорбь по поводу военных и прочих неудач; причем данная характерная черта не зависима от того, авторское это произведение (то есть подписанное автором) или анонимное (то есть без подписи автора, что на Руси было явлением очень распространенным, так как Слово считалось изначально общим достоянием и ставить свою подпись под произведением было, по убеждениям того времени, довольно нелепо).

в) Народность (автор выражает в произведении не свои собственные мысли, но «мысль общественную», являясь лишь проводником и орудием фиксации деяний и чаяний своего народа, неотъемлемой частью которого он себя ощущает; отсюда вытекает и близость языка памятников к народному языку (фольклору) и отсутствие выраженного понятия об авторстве (обычно, даже подписываясь, древнерусские авторы употребляли слова «записал такой-то», «составил такой-то» и проч., но никогда «написал» или «сочинил»).

Периодизация древнерусской литературы

Первый период — период относительного единства литературы. Литература развивается в двух центрах — в Киеве на юге и в Новгороде на севере. Он длится от первой четверти XI века и захватывает собой начало XII века. Это век монументального стиля литературы, век первых русских житий — Бориса и Глеба, киево-печерских подвижников Антония и Феодосия и первого памятника летописания — «Повести временных лет». Это век единого Киево-Новгородского государства.

Второй период — от начала XII до первой четверти XIII века — период появления новых литературных центров: Владимира-Залесского и Суздаля, Ростова и Смоленска, Галича и Владимира-Волынского; появляются местные черты и местные темы в литературе, разнообразятся жанры, в литературу начинает проникать злободневность и публицистичность. Это период начавшейся феодальной раздробленности.

Третий период — это стоящий особняком короткий период монголо-татарского нашествия и начала ига — с середины XIII по середину XIV в., когда создаются повести о вторжении монголо-татарских войск: о битве на Калке, о взятии Владимира-Залесского, «Слово о погибели Русской земли» и «Житие Александра Невского». Литература сжимается до одной темы — темы монголо-татарского вторжения, но тема эта проявляется с необычайной интенсивностью, монументальность предшествующего периода приобретает трагичность и особенное патриотическое звучание.

Четвертый период — конец XIV и первая половина XV в. — это век Пред-возрождения, совпадающий с экономическим и культурным возрождением Русской земли в период, непосредственно предшествующий и последующий за Куликовской битвой (1380 г.). Это период экспрессивно-эмоционального стиля и патриотического подъема в литературе, период возрождения летописания, исторического повествования, обращения ко временам независимости Руси во всех областях культуры: в литературе, зодчестве, живописи, фольклоре, политической мысли и т. д.

Пятый период — вторая половина XV и первая половина XVI в. Этот период характеризуется бурным развитием общественной мысли и публицистики. Тому и другому свойственна ренессансная вера в силу разума, в силу слова и убеждений, в разумность природы и — поиски реформ. Но настоящего Ренессанса (Возрождения) в России все же не создалось. Падение городов-демократий Новгорода и Пскова, подавление ересей и любого «инакомыслия», противоречащего официальному православному христианскому догмату, поглощение всех духовных сил напряженным строительством единого централизованного государства явились тому причиной.

Шестой период — вторая половина XVI в., во время которого «нормальное» развитие литературы оказалось нарушенным. Организация единого русского централизованного государства поглощала основные духовные силы народа. Движение к Возрождению затормозилось. В литературе развивается публицистика; внутренняя политика государства и преобразование общества все больше занимает внимание писателей и читателей. В литературе с большой интенсивностью сказывается «официоз». Традиционные формы литературы доминируют и подавляют индивидуальное начало в литературе, развитие беллетристики.

Седьмой период — XVII в., век перехода к литературе нового времени, век развития индивидуального начла во всем: в самом писателе и в его творчестве, век развития индивидуальных вкусов и стилей, писательского профессионализма и чувства авторской собственности, индивидуального, личностного протеста, связанного с трагическими поворотами в биографии писателя, и индивидуального начала в действующих лицах литературных произведений. Личностное начало способствует появлению силлабической поэзии (см. ниже) и регулярного тетра.

Близко к этому «переходному веку» примыкает и эпоха петровских преобразований — эпоха, продолжившая и в известной мере завершившая переход к литературе нового типа — типа нового времени.

Несмотря на то, что на протяжении XVI и XVII, а отчасти XVIII вв. в России постоянно дают себя знать отдельные возрожденческие явления, единой эпохи Возрождения в России не было. Было «замедленное Возрождение», ибо без возрожденческих явлений не может совершиться переход от средневековья к новому времени. Благодаря замедленности и заторможенности Возрождения, все возрожденческие явления приобретали на Руси особенную актуальность. Именно это в немалой степени и обусловило тот мощный взрыв, который испытала русская литература в конце XVIII — начале XIX вв.

Первый период (первая четверть XI века — начало XII века)

Литературу XI—XIII веков называют «литературой Киевской Руси». Однако исторически Киевское княжество отнюдь не было самым сильным из всех других удельных княжеств (на которые Русь распалась уже в начале XI века): во второй половине XII века оно уступало в могуществе и авторитете Владимиро-Суздальскому княжеству и Новгороду, хотя киевский князь еще и носил титул «великого князя»). Киев являлся, скорее, культурным центром, центром распространения книжности, основы которой закладывались книжниками Владимира Святославича и Ярослава Мудрого. Одним из литературных и книгописных центров был Киево-Печерский монастырь, именно в Киеве и его окрестностях был сосредоточен основной интеллектуальный потенциал того времени. Новгород, хотя и являлся вторым, после Киева, культурным центром, все же не мог сравниться с «матерью градом русским».

Переводная литература

Рассмотрение древнерусской литературы принято начинать с литературы переводной, так как книжность на Руси начала активно распространяться с проповедью христианства Кириллом, Мефодием и их учениками. Первые переводные книги приходят на Русь из Болгарии, позднее, во времена Ярослава Мудрого, на Руси начинают переводить непосредственно с греческого. В летописях говорится, что Ярослав собрал «писце многы и перекладаше от грек на словеньское письмо. И списаша книгы многы». Появляются переводы так называемой патристической литературы (произведения авторов, почитавшихся как «отцы церкви»), в которой большое место отводилось нравоучениям и проповедям. Наибольшей популярностью пользовались поучения Иоанна Златоуста (умер в 407 г.), переводились произведения Григория Богослова и других авторов. Именно эти тексты составили популярный в Древней Руси сборник «Пчела», дошедший до нашего времени во многих списках. Переводились и жития святых, которые рассказывали либо о мучениях борцов за христианскую веру в языческие времена (напр., «Житие святой Ирины»), либо о святых, добровольно принявших на себя подвиг затворничества или юродства, отличавшихся необычайным благочестием и т. п. (напр., легенда об Алексее Человеке божием). Широко были известны в Киевской Руси патерики — сборники коротких рассказов о монахах, прославившихся своим аскетизмом или смирением. Переводились в Древней Руси также и апокрифы — произведения, повествующие о библейских персонажах или святых, но не вошедшие в круг памятников, почитаемых как священное писание или официально признанных церковью (напр., апокрифическое «Хождение Богородицы по мукам»). Для истории русского летописания большое значение имел перевод хроник, среди которых наиболее известна «Хроника Георгия Амартола», написанная византийским монахом и рассказывающая, помимо библейской истории, о царях Востока, Александре Македонском и римских императорах. Переводились и беллетристические произведения, например, «Александрия» (в основе которой лежит эллинистический роман), рассказывающая о жизни и подвигах Александра Македонского, или «Повесть о Варлааме и Иоасафе», в которой живописуется то, как царевич Иоасаф, сын индийского царя-язычника, под влиянием пустынника Варлаама становится христианским подвижником.

Русское летописание. Повесть временных лет

В XI веке на Руси возникло летописание, которому было суждено на несколько веков, вплоть до петровского времени, стать ведущим жанром, в недрах которого развивались иные жанры (сюжетное повествование, публицистика и т. д.).

Изучение летописей этого времени имеет некоторые трудности, так как первые из дошедших до нас летописных сводов восходят к XIII веку (первая часть Новгородской первой летописи) или к концу XIV века (Лаврентьевская летопись).

Согласно исследованиям ученых, летописание возникло на Руси во времена Ярослава Мудрого, когда Русь начала тяготиться византийской опекой и стала стремиться к церковной и политической независимости.

Судить о содержании древнейших летописей исследователи могут по более поздним памятникам, которые включали в себя отрывки из них или ссылки на события, в них описанные. Многие поздние летописцы дословно переписывали целые страницы из древних летописей в свои хронологические своды (как уже отмечалось выше, в те времена представления об авторстве и авторских правах не существовало), именно поэтому и стало возможным восстановить те источники (хотя и не полностью), которые послужили для них первоосновой.

Первым русским хронографическим сводом (летописью) был свод, созданный в Киеве — «Хронограф по великому изложению», который представлял собой краткое изложение всемирной истории (с особенным интересом к истории церкви), составленное по византийским хроникам.

Благодаря исследованиям ученых (напр., А. А. Шахматова) было установлено, что в основе древних русских летописей лежит более древняя летопись, которую условно было принято называть «Начальным сводом». Однако было также замечено, что отрывки из этой древнейшей летописи (созданной примерно в 1095 г.), включенные в Новгородскую первую летопись и в Лаврентьевскую летопись, несколько различаются между собой. В конечном итоге было установлено, что в Новгородскую первую летопись вошли именно отрывки из «Начального свода», а в Лаврентьевскую летопись (и в ряд других древних летописей) вошли отрывки из уже переработанного «Начального свода». Именно этот переработанный «Начальный свод» и получил название «Повести временных лет». Переработку «Начального свода» и создание на его базе «Повести временных лет» осуществил в начале XII века монах Киево-Печерского монастыря Нестор — книжник широкого исторического кругозора и большого литературного дарования. Его перу принадлежат также «Житие Бориса и Глеба» и «Житие Феодосия Печерского» — первые повести о русских христианских мучениках и подвижниках. Свою задачу Нестор формулирует уже в заголовке — рассказать, «откуда есть пошла Русская земля и кто в Киеве нача первее княжити». Однако только этим задачи летописца не исчерпываются. Нестор вводит историю России в русло истории всемирной. Начиная свою летопись изложением библейской легенды о разделении земли между сыновьями Ноя, летописец в перечень народов (восходящий еще к византийским источникам — напр., «Хронике Георгия Амартола») включает и славян. Нестор обстоятельно рассказывает о территории, занимаемой славянами, о славянских племенах, постепенно сосредоточивая внимание читателей на одном из этих племен — полянах, на земле которых возник Киев. Нестор уточняет и развивает варяжскую концепцию истории Руси (происхождения русской государственности от варягов): Аскольд и Дир, упоминаемые еще в «Начальном своде», теперь называются «боярами» Рюрика, именно им приписывается поход на Византию во времена императора Михаила; Олегу, именуемому в «Начальном своде» воеводой Игоря, в «Повести временных лет» «возвращено» (в соответствии с историей) его княжеское достоинство, но при этом подчеркивается, что именно Игорь является прямым наследником Рюрика, а Олег — родственник Рюрика — княжил лишь в годы малолетства Игоря.

Для того, чтобы всесторонне отобразить описываемое время, наряду с историческими источниками Нестор пользуется документами (тексты договоров с Византией), русскими историческими преданиями (например, рассказ о четвертой мести Ольги, легенды о «белгородском киселе» и о юноше-кожемяке). По словам Д. С. Лихачева, «никогда ни прежде, ни позднее, вплоть до XVI века, русская историческая мысль не поднималась на такую высоту ученой пытливости и литературного умения».

Позднее «Повесть временных лет» неоднократно подвергалась переработке, чтобы «подправить» события так, как этого хотелось власти. Первая редакция была предпринята в 1116 году (по поручению Владимира Мономаха, чтобы прославить его деяния), затем в 1118 году уже по указанию сына Мономаха, князя Мстислава. В этой переработке повествование было доведено до 1117 года, а многие записи за ранние годы изменены. Отчасти благодаря этим переработкам текст «Повести временных лет» и дошел до нас, пусть в неполном и порой «подправленном» виде. Тот текст «Повести временных лет», который публикуется в настоящее время, является реконструкцией, воссозданной учеными по этим более поздним «обработкам» (через эти «обработки», которые принято называть «редакциями», «Повесть временных лет» вошла в состав большинства русских летописей XVXVI веков).

Однако вопрос об объективности «Повести временных лет» и правдивости отображаемых там событий неоднократно поднимался в последнее время. Спор касается «норманской теории» происхождения русской государственности, который был начат еще в XIX веке и касался «призвания варягов» славянами для учреждения у них государственных институтов. Из этого исторического факта выводились идеи о «культурной отсталости» русского народа, его «несамостоятельности» и проч. Возникновению этого спора в немалой степени способствовали следующие причины: а) начало изучению русской истории положили ученые-немцы, находящиеся на службе в России, которые, собственно и ввели в обиход так называемую «норманскую теорию», б) крайняя малочисленность дошедших до нас древнейших летописей, в) возможная «необъективность» авторов сохранившихся летописных сводов (так, например, С. Лесной в своей книге «Откуда ты, Русь?», Ростов-на-Дону, 1995, доказывает, что Нестор опустил большую часть древнейшей Новгородской летописи (не дошедшей до нас), с которой переписывал основные сведения, касающиеся древней истории Руси, причем опустил в той ее части, где повествовалось о развитой государственности на севере Руси, то есть в Новгороде, поскольку Киев и Новгород были конкурирующими областями, а Нестор, как известно, состоял при Киево-Печерском монастыре и отстаивал интересы именно Киевского «княжеского стола»), г) неверное прочтение источников (летописей) из-за недостаточного знания особенностей древнерусского языка (тот же С. Лесной в своей книге показывает примеры подобного «неправильного» прочтения (на примере «Повести временных лет»), приводящие к прямому искажению смысла при переводе), д) христианская «идеологическая» нетерпимость, предвзятость исследователей-христиан по отношению к «языческому периоду», изначальное утверждение того, что до христианства никакой культуры не было да и быть не могло.

С. Лесной в своей книге приводит систему доказательств, что призвание «варягов» было осуществлено вовсе не для учреждения государственных институтов, а лишь в силу того, что в Новгороде (куда, собственно, «варяги» и призывались и откуда они потом захватили Киев, объединив впоследствие южные земли, называвшиеся «Русью» и северные, т. е. Новгород, носившие до этого название «славения») иссякла княжеская династия, т. е. не было наследника, который бы принял княжеский престол. Кроме того, как утверждает С. Лесной, призывались не «варяги» (исконно «варяг» — это вообще не национальность, а профессия, означающая «гребец», наемный воин), а свои, славяне, которые в ту эпоху жили на территории Западной Европы в составе не очень многочисленного племени и имели кровные связи с правящей Новгородской династией. Собственно же «варяги» являлись многонациональным наемным войском, которое составляло профессиональное ядро русской армии, получало за свою работу жалованье, но ни в политической, ни в общественной жизни Руси особой роли не играло.

Как бы то ни было, приведенные данные со всей очевидностью свидетельствуют лишь об одном — что любой исторический или литературный источник требует к себе критического отношения, даже в том случае, если это «Повесть временных лет».

Из «Повести временных лет»

(отрывки, даются в современном переводе)

Призвание варягов

«В год 6367 (859). Варяги из заморья взимали дань с чуди, и со славян, и с мери, и со всех кривичей. А хазары брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и по белке от дыма.

В год 6370 (862). Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды (прим.: возм. значение «правда» в смысле «закон» (от «править») — напр. «Русская правда»), и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: «Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву (т. е. по закону)». И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманны и англы, а еще иные готландцы, — вот так и эти прозывались. Сказали руси чудь, славяне, кривичи и весь: «Земля наша велика и обильна, а порядка (в оригинале — «наряда», возм. в значении «преемственность власти», т. е. в тексте говорится об отсутствии законного наследного князя) в ней нет. Приходите княжить и владеть нами». И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собою всю русь, и пришли и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, — на Белоозере, а третий, Трувор, — в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля. Новгородцы же — те люди от варяжского рода, а прежде были славяне. Через два же года умерли Синеус и брат его Трувор. И овладел всею властью один Рюрик и стал раздавать мужам своим города — тому Полоцк, этому Ростов, другому Белоозеро. Варяги в этих городах — находники, а коренное население в Новгороде — славяне, в Полоцке — кривичи, в Ростове — меря, в Белоозере — весь, в Муроме — мурома, и над теми всеми властвовал Рюрик.»

Крещение Руси

Князь Владимир в результате убийства собственного брата Ярополка (которого предал воевода по имени Блуд, заманивший Ярополка на переговоры с Владимиром о мире, где «когда же входил в двери, два варяга подняли его мечами под пазуху») воцарился в Киеве. Затем «стал жить с женою своего брата — гречанкой, и была она беременна, и родился от нее Святополк. От греховного же корня и зол плод бывает: во-первых, была его мать монахиней, а во-вторых, Владимир жил с ней не в браке, а как прелюбодей. Потому-то и не любил Святополка отец его, что был он от двух отцов: от Ярополка и от Владимира… И стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, затем Хорса, Даждьбога, Стрибога, Симаргла и Мокоша… Владимир посадил Добрыню, своего дядю, в Новгороде. И придя в Новгород, Добрыня поставил кумира над рекою Волховом, и приносили ему жертвы новгородцы…»

«В год 6495 (987). Созвал Владимир бояр своих и старцев градских и сказал им: «Вот приходили ко мне болгары, говоря: «Прими закон наш». Затем приходили немцы и хвалили закон свой. За ними пришли евреи. После же всех пришли греки, браня все законы, а свой восхваляя, и многое говорили, рассказывая от начала мира, о бытии всего мира… Что же вы посоветуете? что ответите?» И сказали бояре и старцы: «Знай, князь, что своего никто не бранит, но хвалит. Если хочешь в самом деле разузнать, то ведь имеешь у себя мужей: послав их, разузнай, какая у них служба и кто как служит богу».

Из всех служб посланцам Владимира больше всего понравилась своей пышностью греческая (византийская) служба. Бояре, в свою очередь, Владимиру сказали: «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его бабка твоя Ольга, а была она мудрейшей из всех людей» (Ольга, как известно, крестилась во время своей поездки в Византию).

Через год Владимир «пошел на Корсунь, город греческий» и стал его осаждать. Осада длилась долго, и Владимир дал обет креститься, если город падет. Город удалось взять, отрезав его от источников воды. Владимир, чтобы укрепить свое положение, потребовал у царей Византии Константина и Василия выдать за него их сестру. Те ответили, что «не пристало христианам выдавать жен за язычников» и поставили условием политического и семейного союза крещение Владимира. Владимир согласился и крестился, вслед за чем принялся крестить и Русь.

Женившись, он «Корсунь же отдал грекам как вено за царицу, а сам вернулся в Киев. И когда пришел, повелел опрокинуть идолы — одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, — чтобы принял он возмездие от людей. «Велик ты, господи, и чудны дела твои!» Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем. Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные… И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: «Если пристанет где к берегу, отпихивайте его. А когда пройдет пороги, тогда только оставьте его». Они же исполнили, что им было приказано… Затем послал Владимир по всему городу сказать: «Если не придет кто завтра на реку — будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб, — будет мне врагом». Услышав это, с радостью пошли люди, ликуя и говоря: «Если бы не было это хорошим, не приняли бы этого князь наш и бояре». На следующий день вышел Владимир с попами царицыными и корсунскими на Днепр, и сошлось там людей без числа. Вошли в воду и стояли там одни до шеи, другие по грудь, молодые же у берега по грудь, некоторые держали младенцев, а уже взрослые бродили, попы же совершали молитвы, стоя на месте… Люди же, крестившись, разошлись по домам. Владимир… приказал рубить церкви и ставить их по тем местам, где прежде стояли кумиры. И поставил церковь во имя святого Василия на холме, где стоял идол Перуна и другие и где творили им требы князь и люди. И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов и приводить людей на крещение по всем городам и селам. Посылал он собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное. Матери же детей этих плакали о них,… как о мертвых».

«В год 6532 (1024). Когда Ярослав был в Новгороде… восстали волхвы в Суздале… избивали старшую чадь, говоря, что они держат запасы. Был мятеж великий и голод по всей той стране; и пошли по Волге все люди к болгарам, и привезли хлеба, и так ожили. Ярослав же, услышав о волхвах, пришел в Суздаль, захватив волхвов, одних изгнал, а других казнил»…

«…Волхв объявился и при Глебе в Новгороде; говорил…, будто наперед знает все, что произойдет, и, хуля веру христианскую, уверял, что «перейду по Волхову перед всем народом». И был мятеж в городе, и все поверили ему и хотели погубить епископа. Епископ же взял крест в руки и надел облачение, встал и сказал: «Кто хочет верить волхву, пусть идет за ним, кто же верует Богу, пусть ко кресту идет». И разделились люди надвое: князь Глеб и дружина его пошли и стали около епископа, а люди все пошли к волхву. И начался мятеж великий между ними. Глеб же взял топор под плащ, подошел к волхву и спросил: «Знаешь ли, что завтра случится и что сегодня до вечера?» Тот ответил: «Знаю все». И сказал Глеб: «А знаешь ли, что будет с тобою сегодня?» — «Чудеса великие сотворю», — сказал. Глеб же, вынув топор, разрубил волхва, и пал он мертв, и люди разошлись…»

Другие жанры литературы Киевской Руси

Среди памятников этого периода выделяется «Слово о законе и благодати» киевского священника и будущего митрополита Иллариона (жанрово в какой-то степени предвосхитившее появление «Слова о полку Игореве»). Существует предположение, что «Слово» было произнесено Илларионом в церкви Благовещения на главных Золотых воротах 26 марта 1049 года в честь завершения строительства киевских оборонительных укреплений. «Слово» Иллариона является своего рода церковно-политической декларацией, подчеркнуто полемической, которая перед лицом Византии прославляла русских князей, утверждала, как церковную, так и политическую, самостоятельность Руси. Таким образом, жанр «Слова» носит на себе оттенок публицистичности, подчеркивает адресность того, о чем в нем говорится, содержит какой-либо призыв или побуждение к действию. С особой силой эти принципы воплотились позднее в знаменитом «Слове о полку Игореве».

Как уже упоминалось выше, в этот период создаются и первые русские жития. Древнейшим русским житием, судя по всему, было «Житие Антония Печерского», монаха, который первым поселился в пещере на берегу Днепра. Впоследствие к нему присоединились Никон и Феодосий, чем и было положено начало Киево-Печерскому монастырю. «Житие Антония» до нас не дошло, но на него ссылаются составители «Киево-Печерского патерика».

Автором первых дошедших до нас русских житий является Нестор, инок Киево-Печерского монастыря. Большинство ученых считает, что «инок Нестор» и «Нестор летописец», автор «Повести временных лет», — одно лицо. Первое из созданных им житий — «Житие Феодосия Печерского», которое рассказывает, как Феодосий, преодолевая сопротивление своей властной матери, пошел по пути служения богу, сколько претерпел лишений ради веры, какие смирение и кротость выказывал на своем жизненом пути. Другое житие, также написанное Нестором, является первым житием русских «святых мучеников» (угодников) — это «Жития Бориса и Глеба». Согласно летописной версии, после смерти князя Владимира один из его сыновей, удельный князь Святополк, захватил великокняжеский престол и задумал истребить своих братьев, чтобы «принять власть русскую одному». Первой жертвой Святополка стал ростовский князь Борис, которого Владимир незадолго до смерти послал со своей дружиной против печенегов. Когда к Борису пришла весть о смерти отца, «отня дружина» была готова силой добыть престол молодому князю, но тот отказался, говоря, что не может поднять руки на брата и что готов почитать его, как отца. Дружина покинула Бориса, и он, оставшийся с небольшим отрядом своих «отроков», был убит по приказу Святополка. Вслед за этим Святополк посылает гонца к муромскому князю Глебу с сообщением, что его зовет к себе отец. Не подозревая обмана, Глеб отправляется в Киев. В Смоленске его настигает гонец от Ярослава и сообщает, что его отец умер, а брат убит Святополком. Глеб оплакивает обоих. Здесь же, под Смоленском, его догоняют посланные Святополком убийцы. Святополк расправляется и с третьим братом — Святославом, но здесь в борьбу с братоубийцей включается Ярослав. Их войска встретились на берегу Днепра, и в завязавшейся битве Святополк потерпел поражение. Позже, с помощью польского короля Болеслава Святополку удается на некоторое время изгнать Ярослава из Киева, но в 1019 г. Святополк снова разгромлен, бежит из Руси и умирает в неведомом месте «между Ляхы и Чехы».

В «Житии» акцент делается на смирении и кротости «невинно убиенных» братьев (Борис знает о своей неминуемой смерти и готовится к ней, Глеб, подобно ребенку, просит о пощаде, хотя исторически оба брата в момент гибели отнюдь не были молоды). Перед смертью братья перед лицом убийц возносят молитвы богу, и те вынуждены ждать, когда те кончат молиться. Все эти моменты — непременный традиционный атрибут житий святых мучеников, так как внимание читателя в первую очередь должно быть сосредоточено именно на изображении страданий святого и прежде всего на величии его духа перед лицом смерти.

Несколько особняком от остальных жанров этого времени стоит так называемое «Поучение» Владимира Мономаха, великого князя киевского (1113 — 1125), оставившего заметный след в культуре Киевской Руси, выступавшего за единение Русской земли и прекращение усобиц, за совместный поход на половцев в интересах простого народа, который больше всех страдал от половецких набегов. Он предупреждал, что если усобицы не прекратятся «и начнеть брат брата закалати», то «погыбнеть земля Руская, и врази наши, половци, пришедше, возмуть земьлю Руськую». «Поучение» представляет собой изображение своего рода идеала княжеского «поведения»: князь должен беспрекословно подчиняться «старейшему», жить в мире с другими князьями, не притеснять младших князей или бояр; князь должен избегать ненужного кровопролития, быть радушным хозяином, не предаваться лени, не полагаться на тиунов (управляющих) в быту и на воевод в походах, а во все вникать самому. В качестве примера Мономах приводит собственную жизнь, в которой он пытался следовать этим принципам.

«Поучение» Владимира Мономаха — пока единственный в древнерусской литературе пример политического и морального наставления, созданного не духовным лицом, а государственным деятелем.

Второй период (начало XII века — первая четверть XIII века)

Этот период принято называть периодом «феодальной раздробленности». И действительно, после смерти сына Владимира Мономаха, Мстислава (1132 г.), начались бесконечные феодальные раздоры, почти не прекращающаяся борьба за обладание великокняжеским столом, южноусские земли страдали от половецких набегов, а в 1169 г. Киев был разгромлен войсками Андрея Боголюбского. Все это не способствовало развитию литературы и книжного дела. Видимо, все это и явилось причиной того, что, если не считать летописания и «Киево-Печерского патерика» (использовавшего, впрочем, легенды и предания, создававшиеся еще в XI веке), мы не знаем ни одного литературного памятника, созданного в течение данного столетия на Киевской земле. Однако многие другие русские удельные княжества и их центры переживали период бурного расцвета (Владимир, Суздаль, Смоленск, Полоцк, Галич). В этой связи не выглядит случайным то, что, как полагает большинство исследователей, «Слово о полку Игореве» было создано в Черниговской земле.

«Слово о полку Игореве, Игоря Святославича, внука Олегова»

Краткое содержание:

Начинается произведение зачином, в котором автор призывает начать песню «по былинам сего времени, а не по замышлению Бояна» — то есть в соответствии с реальными событиями. Боян (древний русский певец-сказитель), когда слагал песню, то «растекался белкой по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками», т. е. давал волю фантазии. Автор предлагает «братиям» послушать повесть о князе Игоре, который повел «храбрые полки» «на землю Половецкую за землю Русскую».

Игорь смотрит на солнце и, видя войско свое, покрытое мраком (солнечное затмение), призывает всех, несмотря на дурное предознаменование, идти за Дон и сражаться с половцами, так как «лучше… быть изрубленными, нежели сдаться в плен». Вступив в «золотое стремя», Игорь продолжает путь. Дурные пред-ознаменования множатся — кричат птицы, ревут звери, ухает филин. Русские войска переходят Дон и «преграждают» «багряными щитами широкие поля, ища себе чести, а князю славы». «На заре в пятницу» русские разбивают половецкие полки, увозят с собой богатую добычу и «красных половецких девиц». Русское войско останавливается в поле, располагается лагерем. Половцы в это время собирают силы и во главе с ханом Кончаком нападают на неприятеля. Русские храбро сражаются, особо отличается в бою Всеволод, брат Игоря.

Автор вспоминает о былых битвах времен князя Олега, в которых русские воины стяжали себе славу, сетует на междоусобицы, которые начались затем и в которых русские убивали русских, а иноплеменники «поганые» вторгались в Русскую землю. Сражение с половцами длится «с утра до вечера» три дня, а «на третий перед полуднем пали знамена Игоревы». Автор говорит о том, что поход Игоря и Всеволода был попыткой дать отпор внешнему врагу в то время как остальные князья были заняты междоусобицами. В этом Игорь и Всеволод были продолжателями дела своего отца Святослава, который неоднократно побивал половцев.

Святославу в Киеве в момент поражения его сыновей снится «худой сон», в котором ему подносят отравленное питье, каркают вороны, ползают змеи и проч. Бояре отвечают, что Всеволоду и Игорю, «двум соколам», «крылышки подрезали саблями половецкими, да и самих опутали путом железным».

Святослав говорит «золотое слово», в котором сетует на то, что Игорь и Всеволод не ко времени пошли на половцев, так как остальные князья «себе волости расхитили — по Роси, по Суле города поделили» и не захотели им помогать. Святослав вспоминает о временах Рюрика, Владимира, о доблести предков, призывает князей отомстить за кровь Игоря, «половцам заградить ворота своими острыми стрелами».

Ярославна, жена Игоря, плачет в Путивле на одной из башен кремля, она обращается к Днепру, к солнцу, просит охранить ее мужа и привести к ней невредимым.

Игорь в плену. В одну из ночей он бежит из половецкого плена. Ханы Гза и Кончак бросаются в погоню, но не настигают беглеца, так как и реки, и птицы указывают ему путь «в родное гнездо».

Заканчивает автор повесть здравицей в честь Игоря и других князей.

Идейно-художественное своеобразие «Слова…»

Автор «Слова…» неизвестен. Разыскал произведение знаменитый собиратель древностей и знаток русской словесности А. И. Мусин-Пушкин (1744 — 1817). Вероятнее всего, у Мусина-Пушкина был не оригинал произведения, а его более поздняя копия (XIV века), которая погибла во время пожара Москвы 1812 года. Сохранились лишь первое печатное издание 1800 года (так называемое мусин-пушкинское) и писарский список, сделанный для Екатерины Второй. Вышеизложенные факты явились причиной долгих споров о подлинности «Слова…» В настоящий момент подлинность его доказана как историческим анализом, так и лингвистическим. Неточности переписчиков (как древних, так и более поздних), породили проблему «темных мест», которые истолковываются исследователями по-разному.

Изучению образной структуры и языка «Слова…» посвящено огромное множество работ. Из последних и наиболее значительных — труды акад. Д. С. Лихачева, который изучал стилистику «Слова…» и его художественные особенности. Историческому анализу произведение подвергал акад. Б. А. Рыбаков.

Интересны изыскания в вопросе построения композиции «Слова…». Как следует из текста произведения, события в нем излагаются не в хронологическом порядке. Д. С. Лихачев считает это мастерским стилистическим приемом автора «Слова…», а Б. А. Рыбаков в книге «"Слово о полку Игореве"и его время» выдвинул оригинальную гипотезу о «перепутанных страницах», согласно которой путаница с кусками текста произошла от того, что корешок оригинала (с которого делалась копия) истерся, и страницы, ничем не скрепленные, перепутались. Разбив текст «Слова…» на смысловые отрезки и подсчитав в них количество слов и букв, Рыбаков пришел к выводу, что их количество вполне могло соответствовать страницам книги (с рисоваными миниатюрами или без). В означенном издании приводится вариант текста «Слова…», который, по мнению Рыбакова, был изначально.

Идейное содержание «Слова…» было так определено К. Марксом: «Смысл поэмы — призыв русских князей к единению как раз перед нашествием монголов… Вся песнь носит христиански-героический характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно».

Отрывки из текста

СЛОВО О ПЛЪКУ ИГОРЕВѢ, ИГОРЯ, СЫНА СВЯТЪСЛАВЛЯ, ВНУКА ОЛЬГОВА

Не лѣпо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о плъку Игоревѣ, Игоря Святъславлича? Hачати же ся тъй пѣсни по былннамь сего времени, а не по замышлению Бояню!

Боянъ бо вѣщий, аще кому хотяше пѣснь творитн, то растѣкашется мыслию по древу, сѣрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы, помняшсть бо, рече, първыхъ временъ усобицѣ. Тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедѣй, который дотечаше, та преди пѣснь пояше старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зарѣза Редедю предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславличю. Боянъ же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедѣй пущаше, нъ своя вѣщна пръсты на живая струны въскладаше, они же сами княземъ славу рокотаху.

Почнемъ же, братие, повѣсть сию отъ стараго Владимера до нынѣшняго Игоря, иже истягну умь крѣпостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половѣцькую за землю Руськую!

СЛОВО О ПОХОДЕ ИГОРЕВОМ, ИГОРЯ, СЫНА СВЯТОСЛАВОВА, ВНУКА ОЛЕГОВА

(перевод)

Не пристало ли нам, братья, начать старыми словами ратных повестей о походе Игоревом, Игоря Святославича? Начаться же этой песне по былям нашего времени, а не по обычаю Боянову.

Ведь Боян вещий, если кому хотел песнь слагать, то растекался белкою по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками. Вспоминая же прежних времен усобицы, Боян говорил, что тогда напускали десять соколов на стаю лебедей, и какую лебедь настигал сокол — та первой и пела песнь старому Ярославу, храброму Мстиславу, зарезавшему Редедю перед полками касожскими, прекрасному Роману Святославичу. Боян же, братья, не десять соколов на стаю лебедей напускал, но свои вещие персты на живые струны возлагал, а они уже сами славу князьям рокотали.

Начнем же, братья, повесть эту от старого Владимира до нынешнего Игоря, который обуздал ум своею доблестью и поострил сердца своего мужеством, преисполнившись ратного духа, навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую.

Современный литературный стихотворный перевод

А было бы лепо нам, братья,

сказать старинною речью

скорбную повесть

о битве Игоревой,

Игоря Святославича!

Однако начаться песне

по былинам сего времени,

а не по замышлению Бояна.

Вещий Боян,

если о ком-либо

пропеть замыслил,

то разлетается

мыслью-белкою по древу,

серым волком по земле,

сизым орлом под облаком.

Памятовал Боян

и праотцев древние войны!

Тогда пускает

десять соколов

на стаю лебедей:

которую лебедь настигнут —

та и песнь запевала:

старому Ярославу,

храброму Мстиславу,

тому,

кто сразил Редедю

перед полки касожскими;

прекрасному Роману Святославичу.

Боян же, братья,

не десять соколов

на стаю лебедей

пускает —

десятерицу вещих перстов

на живые струны воскладает —

и струны сами

князьям славу рокотали!

Начнем же, братья,

повесть сию

от старого Владимира

до нынешнего Игоря,

в коем отвага

переспорила разум,

чье сердце

воспламенилось мужеством,

кто, исполненный ратного духа,

навел свои храбрые полки

на землю Половецкую,

за землю Русскую.

пер. А. Югова

Ритмическая организация и поэтический строй «Слова…»

«Слово о полку Игореве» в том виде, в каком мы привыкли его читать в подлиннике, — проза. Правда, поэты всегда переводили его стихами, и даже ученые стали применять так называемый ритмический перевод — полупрозу-полустихи. Это был вынужденный компромисс. «Слово» пульсировало стихом, но в «правильный» стих не укладывалось.

В XIX веке проблемами ритмики «Слова» занимались Д. Востоков, М. Максимович, П. Житецкий, Ю. Тиховский. В начале XX века были выдвинуты почти одновременно четыре стиховедческие концепции «Слова», но все они подверглись обоснованной критике. Оригинальную гипотезу выдвинул российский исследователь А. Чернов. Согласно его предположению, древнерусский текст слова не только стихотворный, но и написан стихами рифмованными (речь идет не о литературной, а о народной рифме — аллитерационный стих, рифмовка по созвучию одного ударного гласного в конце строки и проч. — см в разделе, посвященном теории литературы — «Тоническая система стихосложения»).

На аллитерацию в «Слове» обращал внимание еще Вяземский (1877 г.), однако исследователи того времени не находили в этой аллитерации системы (напр., Р. Абихт).

А. Чернов, реконструируя ритмическую структуру «Слова» (т. к. в Древней Руси не было разбиения на строки, отсутствовали знаки препинания), говорит о колоссальном разнообразии рифм в древнерусском памятнике. Например, монолог Всеволода:

Одинъ братъ,

Одинъ светъ

Cветлый — ты, Игорю!

Оба есве

Святъславличя!

Седлай, брате, свое

Бързые комони,

А мои ти готови, оседлани

У Курьска напереди.

А мои ти Куряни

Сведоми къмeти:

Подъ трубами повити,

Подъ шеломы възлелеяни,

Конецъ копия

въскормлени,

Пути имъ ведоми,

Яругы имъ знаеми,

Луци у нихъ напряжени,

Тули отворени,

Сабли изъострени.

Сами скачють,

Акы серый волци,

Въ поле ищучи

Себе чти,

А князю славе.

Разнообразие рифм поразительно! По концам стихов: светь — севе — свое, комони — Куряни — възлелеяни — въскормлени — напряжени — отворени — изъострени, ведоми — знаеми, ищучи — себе чти. Рифма по началам стихов, такая распространённая в некоторых средневековых литературах: седлай брате — а мои ти — а мои ти. В следующем стихе она звучит уже на конце строки: къмети — повити — скачють («ь» мог еще читаться как «е»).

Правда, как признает А. Чернов, в зачине «Слова» рифма — редкая гостья. Есть глагольная. И ещё: песни — времени — Бояню. Вероятно, начиная «старыми словесы», автор «Слова» подражает гармонии Бояна. В этом случае понятен взрыв рифм там, где повествование переходит к «нынешнему Игорю»: повесть си§ — крепости§, истягну — мъ — мужеств•мъ. Это составная рифма. Вот еще ее примеры: чти и живота — Чернигова, сия полкы — подъ облакы — обЈполы, великое молвити — крамолу ковати, сыпахуть ми — тощими, Кончакъ ему — великому, богатаго — брата моего и т. д. (орфография специально приближена к произношению. )

Самые насыщенные рифмами отрывки произведения — плач Ярославны и побег Игоря (напр., ряд по начальным стихам строф: слышите — плачете — плачете — плачете — полуночи — полуночи — поскочи — полете — рече — рече).

Такой строгости рифмовки в остальном тексте нет. Рифма показывает, что плач и побег находятся в некоей зависимости друг от друга, что это — единый отрезок повествования.

Ранее разбиение текста на строки производилось по-иному, и большая часть рифм исчезала. Например, Ф. Корш, исходя из того, что «Слово» сложено стихом былин, записывал так:

Мало ли ти бяшеть

Горе подъ оболоки веяти

(лелеючи) корабле

на сини мори?

Как видим, рифма исчезла. Если же записать по-другому, она появляется:

Мало ли ти

Бяшеть горе

Подъ облакы веяти

Лелеючи корабли

На сине море?

Другой пример. В «Золотом слове» Святослава говорится, о том, что он «изронил» «золотые слова». Но «Святъславъ» в дренерусском языке могло еще звучать как «Святославо». Тогда яркий образ оказывается подкреплен рифмой: «Святославо — злато слово!»

По данным А. Чернова, в «Слове» представлены все виды русской рифмы: точная, неточная, усеченная, ритмическая. Из 938 стихов более 730 зарифмованы.

Для древнерусской литературы ориентация на произнесение, звучание, типична. Это подтверждается наличием рифмы в некоторых древнерусских памятниках (напр., в летописях, у Даниила Заточника, в «Слове о погибели Русской земли»). Однако постепенно ориентация на чтение текста глазами приводит к тому, что рифма затухает (напр., уже в «Задонщине» — конец XIV века — чувствуется полное безразличие к рифме).

Исследования А. Чернова в области ритмической организации «Слова» неожиданно дали еще одно подтверждение гипотезы о «перепутанных страницах» (гипотеза Б. А. Рыбакова, о которой говорилось выше). Реконструкция текста, перестановки, предложенные Рыбаковым (по крайней мере, часть их), подтверждается образующимися на новых стыках текста рифмами: съ всехъ странъ — веце Трояни, вещий Боянъ — вечи Трояни, сицеи рати — о стона-ти, свычая и обычая — съ зарания до вечера. Исходя из этого, А. Чернов выдвинул предположение и об одной «потерянной» странице, так как при реконструкции текста вокруг нее строки не рифмуются (т.е. границы этой «потерянной страницы» четко очерчиваются).

Исследования «Слова» продолжаются, гипотезы и реконструкции «обрастают» новыми доказательствами, и поле для открытий в этой области еще очень большое.

Третий период

(Литература первых лет монголо-татарского ига: 1237 год — конец XIII века)

В период татаро-моногольского ига литература продолжала развиваться, несмотря на то, что нашествие нанесло жесточайший урон русской культуре и затормозило процесс культурного развития страны. Захватчики уничтожили многие города Северо-Восточной и Южной Руси, были разрушены ценнейшие архитектурные памятники, под развалинами и в огне пожарищ гибли произведения ремесленников, памятники изобразительного искусства, книги. Как отмечает академик Б. А. Рыбаков, «русское городское ремесло было совершенно уничтожено, Русь была отброшена назад на несколько столетий, и в века, когда цеховая промышленность Запада переходила к эпохе первоначального накопления, русская ремесленная промышленность должна была вторично проходить часть того исторического пути, который был проделан до Батыя».

Тем не менее на Руси продолжают создаваться лиературные произведения, в частности, это касается летописей. Характерно, что в русском летописании на много веков (с XI по XVI вв.) прочно закрепляется консервативная летописная форма: летопись — это рассказ о многовековой истории всей Русской земли. И в годы золотоордынского господства, в период феодальной раздробленности русских земель и междоусобных распрей на Руси, по существу, ведется единая летопись. В этом резкое отличие русских летописей от сходных явлений на западе: там ведутся разные, независимые друг от друга хроники и анналы, которые не соединяются воедино, не переплетаются друг с другом. Рассредоточение летописания на Руси по областям не привело к самоограничению летописи интересами только данной области, данной земли, не превратила летописи в узкообластные произведения.

В городах, разгромленных монголо-татарами, летописание прерывается, в какой-то степени замирает и в тех летописных центрах, которые не подверглись непосредственному разорению. Однако полностью летописание не прерывается никогда — из разрушенных центров оно переносится в другие города (напр., из разгромленного Владимира — в Ростов). Не прерывается летописание в Галицко-Волынской Руси, в Новгороде. Характерные примеры: Галицко-Волынская летопись, летописи Ростова, Рязани, Новгорода. Основной темой летописания этого времени становится борьба с иноземными захватчиками.

Необходимость сильной княжеской власти, как необходимого условия для борьбы с внешними врагами и преодоления внутренних противоречий, стоит, в частности, в центре одного из известнейших произведений древнерусской литературы — «Молении Даниила Заточника». Относительно точной датировки произведения единой точки зрения нет. Многие сходятся во мнении, что «Моление» было написано во времена сыновей Владимира Мономаха (Юрий Долгорукий, Андрей Добрый), т. е. 40-50 гг. XII в., но есть и иные точки зрения. Столь же неопределенен вопрос о том, кто такой Даниил Заточник. Мало того, исследователи не могут утверждать, что такой человек вообще реально существовал, попав, соответственно, в немилость у своего князя. Неясно и само слово «заточник» — оно может иметь значение и «заключенный» и «заложившийся» (закуп — человек, отрабатывающий свой долг). Единственное, что можно достоверно узнать из самого произведения об авторе, это что он не принадлежал к господствующему классу, а относился к категории княжеских «милостников», происходивших из самых различных категорий зависимых людей.

Сюжета в сочинении Даниила Заточника по существу нет. Это собранные воедино афоризмы по поводу самых различных обстоятельств человеческой жизни. Каждый из этих афоризмов, сам по себе или их группа (объединенная единством затронутой в них темы), могут рассматриваться как самостоятельный текст. Так, например, взвешивая один из возможных вариантов освобождения от бедности — женитьбу на богатой невесте, Даниил предается пространным рассуждениям о женской злобе. Рассуждая о возможности уйти в монастырь для спасения от житейских невзгод, Даниил говорит, что лучше «скончати живот (т. е. жизнь)», чем лицемерно постричься в монахи. Приводя примеры такого лицемерия, автор рисует яркую картину монашеских нравов.

Произведение изобилует риторическими оборотами и вместе с тем бытовой терминологией. Словарь Даниила насыщен обыденной и даже сниженной лексикой. По этому поводу Д. С. Лихачев высказывал мнение (в кн. «Социальные основы стиля"Моления"Даниила Заточника»), что нарочитая грубость Даниила и его балагурство восходят к скоморошеским традициям, весьма сильным на Руси того времени.

Говоря об идейном содержании «Моления» и его авторе, еще В. Г. Белинский (в статье «Русская народная поэзия») отмечал: «Кто бы ни был Даниил Заточник, — можно заключить не без основания, что это была одна из тех личностей, которые, на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают, и, не умея прятать от людей своего превосходства, оскорбляют самолюбивую посредственность; которых сердце болит, снедается ревностью по делам, чуждым им, которые говорят там, где лучше было бы молчать, и молчат там, где выгодно говорить; словом, одна из тех личностей, которых люди сперва хвалят и холят, потом сживают со свету и, наконец, уморивши, снова начинают хвалить».

Другое известнейшее произведение этого периода — «Слово о погибели Русской земли». Этот памятник дошел до нас в двух списках, при этом не как самостоятельный текст, а как введение к первой редакции «Жития Александра Невского». Незавершенность текста Слова, то обстоятельство, что смыслу заглавия отвечает лишь начало последней фразы дошедшего текста, дают основание видеть в нем отрывок более обширного произведения, посвещенного описанию тяжелых бедствий, обрушившихся на Русскую землю.

Вероятнее всего, Слово было написано между 1238 — 1246 гг. и является горячим откликом неизвестного нам автора на монголо-татарское нашествие. Дошедший до нас текст — либо вступление, либо первая часть произведения, в котором повествовалось о «погибели Русской земли» — об ужасах батыевщины, о разгроме русских княжеств полчищами татаро-монголов. В этой сохранившейся части автор дает восторженное описание красот и богатства Русской земли, ее политического могущества.

«Слово о погибели Русской земли» по теме и по стилю перекликается со «Словом о полку Игореве». Эти памятники имеют много общего: патриотизм, проявление национального самосознания, воспевание силы и воинской доблести князя-воина, лирическое восприятие природы, ритмический строй текста.

«Житие Александра Невского», в составе которого до нас дошло «Слово о погибели…», в первоначальной редакции было написано в Рождественском монастыре о Владимире, где был погребен князь (ум. в 1263 г.), вероятнее всего до 1280 г., года смерти митрополита Кирилла, так как целый ряд данных говорит о его участии в создании этого жития. В силу того, что к созданию жития имели отношение церковные деятели, в облике Александра Невского, наряду с воинскими, особо подчеркиваются «церковные» добродетели. Основная идея написания «Жития» заключалась в том, что оно должно было показать, что и после нашествия Батыя и разгрома русских княжеств на Руси все же остались сильные и грозные князья, которые могут постоять за русские земли в борьбе с врагом и воинская доблесть которых внушает страх и уважение окружающим Русь народам.

Повесть о разорении Рязани Батыем

«Повесть о разорении Рязани Батыем» — наиболее яркий героико-эпический рассказ о нашествии Батыя на Русскую землю, являющийся подлинным шедевром древнерусской литературы. Повесть эта возникла значительно позже самого события — захвата и разгрома Рязани Батыем осенью 1237 г., вероятнее всего, в первой половине — середине XIV в. «Повесть о разорении Рязани Батыем» не является документальным описанием борьбы рязанцев с вторгшимся в пределы княжества врагом, так как среди участников битвы с Батыем названо много неизвестных по летописным источникам имен. Кроме того, сражаются с Батыем и князья, к 1237 г. уже умершие (например, Всеволод Пронский, погибший в 1208 г., Давид Муромский, скончавшийся в 1228 г.). Согласно Повести, в 1237 г. героически гибнет и Олег Красный, который на самом деле пробыл в плену у Батыя до 1252 г. и умер в 1258 г. Все рязанские князья, участники битвы с Батыем, называются в Повести братьями. Такое объединение в единую богатырскую рать самых разных людей и определение всех их братьями объясняется тем, что в основе Повести лежат устные эпические предания.

Произведение с такими отступлениями от исторических реалий могло быть написано лишь через какое-то время после самого события, когда эпически обобщились в представлении людей действительные факты, но вместе с тем они были еще достаточно свежи.

Хотя «Повесть о разорении Рязани Батыем» воспринимается как самостоятельный законченный текст, в древнерусской рукописной традиции она входила в свод, посвященный рязанской святыне — иконе Николы Заразского, принесенной в Рязанскую землю из Херсонеса, города, в котором, по легенде, принял крещение князь Владимир (Креститель). Свод этот состоит из рассказа об истории перенесения в Рязанское княжество образа (иконы) Николы из Корсуни, «Повести о разорении Рязани Батыем» и родословия «служителей» иконы (в одних редакциях — девять, в других — одиннадцать поколений).

Первая часть, рассказ о перенесении Николина образа в Рязань, проникнут предчувствием трагического будущего. Он как бы подготавливает читателя к событиям, о которых пойдет речь в «Повести о разорении Рязани Батыем».

Сама Повесть начинается в летописной манере: «В лето 6745 [1237]…при-иде безбожный царь Батый на Русскую землю…». Батый требует от рязанцев во всем десятины (то есть десятой части денег, имущества и проч. в качестве дани). Владимирский великий князь отказывается прийти на помощь рязанцам. Рязанский князь, получив отказ в помощи от владимирского князя, посоветовавшись с остальными князьями Рязанской земли, решает умилостивить Батыя дарами. К Батыю посылается сын великого князя Федор Юрьевич. Приняв дары, Батый обещает не воевать Рязанское княжество, но просит у рязанских князей «дщерей и сестер собе на ложе». Один из рязанских вельмож из зависти донес Батыю, что у Федора Юрьевича княгиня «от царьска рода и лепотою-телом красна бе зело». На требование Батыя «видети красоту» жены Федора, князь, «посмеяся», говорит: «Аще нас преодолевши, то и женами нашими владети начнеши». Paзгневанный столь дерзким ответом, Батый приказывает убить Федора и перебить всех, кто пришел с ним. Узнав о гибели Федора, его жена Евпраксия бросается с сыном «из превысокаго храма своего» и разбивается.

Разрозненные княжества не могут противостоять силам Батыя, но своекорыстие князей препятствует их союзу для совместной борьбы с врагом. Попытки умилостивить врага, примириться с ним бесцельны, так как в этом случае придется полностью подчиниться его воле. Остается единственный выход — бороться, как бы ни были велики силы татар и как бы ни безнадежна была эта борьба: «Лутче нам смертию живота купити, нежели в поганой воли быти». С этими словами Юрий Ингоревич (великий князь рязанский) обращается к рязанским князьям и воинам, когда становится известно о гибели посольства к Батыю.

Рязанцы не ждут прихода Батыя, они идут навстречу его силам и, встретив врага «близ предел резанских», сами нападают на него. «И начата битися крепко и мужествено, и бысть сеча зла и ужасна». Батый, видя мужество рязанцев и терпя большие потери, «возбояся». Но «противу гневу божию хто постоит!»: силы Батыя так велики, что одному рязанцу приходится сражаться с тысячью врагов, а двоим — «со тмою» (с десятью тысячами). Сами татары дивятся «крепости и мужеству» рязанцев и едва одолевают противника.

После этого сражения Батый «начаша воевати Резанскую землю и веля бити, и сечи, и жещи без милости». Несмотря на героическое сопротивление всех жителей Рязани, войска Батыя после пятидневной осады захватывают город и уничтожают поголовно всех его жителей: «Не оста во граде ни един живых: все равно умроша и едину чашу смертную пиша». Гибельность Батыева нашествия, равная участь всех рязанцев выражены в Повести ярким образом — после битвы и резни наступает мертвая тишина: «Несть бо ту ни стонюща, ни плачюща». Погибли все, и некому даже оплакать погибших: «И ни отцу и матери о чадех, или чадом о отци и о матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но вей вкупе мертви лежаща».

Разорив Рязань, Батый пошел на Суздаль и Владимир, «желая Рускую землю попленити». Когда происходили эти события, «некий от велмож резанских» Евпатий Коловрат был в Чернигове. Услыхав о нашествии Батыя, Евпатий «гнаша скоро» в Рязань, но было уже поздно. Тогда, собрав дружину в «тысячу семсот человек, которых бог соблюде — быша вне града», Евпатий бросился «во след безбожного царя и едва угнаша его в земли Суздалстей». Воины Евпатия с такой отчаянной храбростью стали избивать «полкы татарскыа», что враги «сташа яко пияны или неистовы» и «мняша, яко мертви восташа» (т. е. подумали, что это мертвецы на них восстали).

Нападение Евпатия с малой дружиной случайно уцелевших рязанцев на бесчисленные полчища Батыя оканчивается поражением Евпатия. Но это поражение героя, и оно символизирует воинскую удаль, силу и беззаветную храбрость русских воинов. Татары смогли одолеть «крепка исполина» Евпатая только тогда, когда «нача бити по нем ис тмочисленых пороков» (стенобитных орудий). Прежде чем погибнуть, Евпатий успел перебить огромное число «нарочитых багатырей Батыевых», одних «на полы пресекаше», а других «до седла крояше». Он рассек «на полы до седла» Батыева шурина Хостоврула, похвалявшегося взять Евпатия живьем.

Признание силы, внутреннего духовного превосходства побежденных рязанских богатырей над своими победителями автор вложил в уста самих татар и Батыя. Глядя на повержепного Евпатия, татарские князья и воеводы говорят, что никогда еще они «таких удалцов и резвецов не видали» и даже от отцов своих не слыхали о столь мужественных воинах.

Оставшихся в живых воинов из отряда Евпатия Батый отпускает невредимыми с телом героя.

Вслед за рассказом о Евпатии повествуется о приезде из Чернигова в Рязанскую землю князя Ингваря Ингоревича — единственного по Повести оставшегося в живых рязанского князя. При виде страшного разорения Рязани и гибели всех близких людей Ингварь Ингоревич «лежаща на земли, яко мертв». Ингварь Ингоревич погребает останки погибших в Рязани и на поле брани и оплакивает всех. Плач Ингваря Ингоревича образами и фразеологией сближается с народными похоронными причитаниями (сравн. с «Плачем Ярославны» из «Слова о полку Игореве»).

Таким образом, наиболее характерной чертой русской литературы периода нашествия Батыя и установления монголо-татарского ига является ее высокий патриотизм. В народном сознании спасение от врага рисовалось не в покаянии и смирении (в противовес церковной «точке зрения», считавшей татарское иго своего рода божьей карой за грехи), а в активной борьбе. Соответственно, для литературы рассмотренного периода во многом характерен героический пафос.

Наряду с этой темой, в литературе всего XIII в. ведущей оставалась тема сильной княжеской власти: в годы борьбы с внешним врагом, когда усиливался процесс феодального дробления страны, вопрос о сильном князе, который мог бы возглавить борьбу с внешними врагами, имел важнейшее значение для дальнейших судеб Русского государства.

Четвертый период

(Литература эпохи русского предвозрождения: XIV — середина XV века)

К началу XIV столетия прошло уже более полувека монголо-татарского ига. Владычество Золотой Орды, тяжелым бременем ложившееся прежде всего на широкие слои населения (крестьян н ремесленников), тормозило и усложняло политическое и социально-экономическое развитие страны, но не могло остановить исторического процесса. К концу XIII — началу XIV в. в Северо-Восточной Руси в число наиболее сильных выдвигается Московское княжество. Московские князья энергично вступают в борьбу за титул великого князя владимирского: князь, носивший этот титул, считался старшим среди остальных князей Руси. Основными соперниками в этой борьбе в начале XIV в. были тверские и московские князья. Ярлык на великое княжение Владимирское давался в Орде в это время попеременно то московским, то тверским князьям. События этой борьбы, сопровождавшейся казнями и убийствами в Орде соперничающих князей, нашли отражение в литературных памятниках.

В борьбе за первенство Твери и Москвы большое значение имел союз великокняжеской власти с властью церкви. Победу в этом споре одержала Москва. При московском князе Иване Даниловиче Калите митрополит Петр в 20-х гг. XIV в. перевел митрополичью кафедру из Владимира в Москву: Москва становилась церковным центром всех русских земель.

В конце XIII — начале XIV в. начинается возрождение сильно подорванного монголо-татарским нашествием ремесленного производства, восстанавливается и расширяется торговля, происходит рост торгово-ремесленных посадов. Эти процессы обусловливают расцвет строительного дела на Руси. В Пскове строится величественный Троицкий собор, в Тверском кремле возводится главный храм княжества — белокаменный собор Спаса Преображения. В Москве при Иване Калите в Кремле строится сразу 4 каменных храма (Успенский, Иоанна Лествичника, Спаса на бору, Архангельский). В 1366 — 1367 гг. сооружается белокаменная стена Московского кремля. С архитектурой в это время теснейшим образом связана живопись: храмы расписывались фресками, иконы также предназначались в первую очередь для церквей.

В XIV в. начинает возрастать стремление к просвещению (которое сиьно пострадало за время монголо-татарского ига), возрождается книгописная деятельность (в особенности в многочисленных основывающихся монастырях), чему благоприятствует появление с середины XIV в. более дешевого писчего материала — бумаги (поначалу ввозимого из-за границы).

Вновь пробуждается интерес к иным странам и к описанию достопримечательностей чужих земель. Русские паломники посещают святые места (Константинополь, Иерусалим) и составляют описания своих путешествий, возрождается популярный в Древней Руси жанр «хождений».

В крупных городах по-прежнему ведутся летописи (напр., в Твери, Пскове). В Москве начало летописания связано с князем Иваном Даниловичем Калитой и митрополитом Петром. В основу первого московского летописного свода, предположительно датируемого 1340 г., легли записи семейного летописца Ивана Калиты (первая запись этого летописца — о рождении сына Калиты Семена в 1317 г.) и летописца митрополита Петра. В Москве митрополичий летописец велся при Успенском соборе (собор заложен по инициативе Петра в 1326 г.), в котором он по собственному завещанию был погребен. Когда Иван Калита получил в Орде великое княжение Владимирское, он «взял из Твери великокняжеский летописец», который затем был сокращен и переработан на московский лад и пополнен сведениями из семейного летописца Ивана Калиты и митрополичьего летописца. Таков начальный этап московского летописания.

Создаются в данный период и жития подвижников церкви и монашества, княжеские жития. К первому виду житий относится написанное в это время «Житие митрополита Петра» — одно из самых ранних произведений московской литературы. Жанр героического типа княжеских житий представлен памятником псковской литературы — «Повестью о Довмонте», княжеское житие — памятником тверской литературы — «Повестью о Михаиле Тверском».

Более поздний период, конец XIV — первая половина XV в., характеризуется тем, что в первую очередь значительно возрастает роль Москвы как центра, возглавляющего процесс образования Русского централизованного государства в условиях непрерывной борьбы с соперничающими областями и внешними врагами в лице Орды и усилившегося во второй половине XIV в. великим княжеством Литовским. То, что именно московская великокняжеская власть была единственно реальной силой, способной возглавить объединение разрозненных русских земель и дать организованный отпор Орде, наиболее отчетливо проявилось во время освобождения от татарского ига, в период княжения внука Ивана Калиты Дмитрия Ивановича (Донского), который занимал великокняжеский стол в течение 30 лет (до 1389 г.). Годы княжения Дмитрия Ивановича ознаменовались политическим усилением Москвы, ее экономическим ростом. Вместе с тем внутри Орды обострились междоусобные распри. Это благоприятствовало борьбе Руси с монголо-татарами. Москва фактически перестала платить Орде дань. Для восстановления былой власти Золотой Ордой были предприняты решительные меры. В 1378 г. захвативший в Орде власть темник Мамай послал на Москву большие воинские силы. Вышедшие навстречу неприятелю войска великого князя московского разгромили врага на реке Воже. Это было первое серьезное поражение татар со времени установления монголо-татарского ига. Через два года, в 1380 г., произошла Куликовская битва. Под предводительством Мамая полчища ордынцев и отряды наемников двинулись на Московское княжество, в союз с Мамаем вступил рязанский князь Олег и великий князь литовский Ягайло. Как и в сражении на Воже, русские вышли навстречу неприятелю. Вместе с Москвой против Мамая выступили многие удельные княжества Северо-Восточной Руси. Помимо регулярных войск в военных действиях принимали участие ремесленники и горожане. Сражение произошло на Дону (отсюда прозвание Дмитрия Ивановича — Донской), на Куликовом поле. Татары потерпели поражение. Мамаево побоище со всей очевидностью показало главенствующую роль Московского княжества и великого князя московского в Северо-Восточной Руси, продемонстрировало мощь объединенных сил русских княжеств. Куликовская битва имела колоссальное национально-патриотическое значение: она определила подъем национального самосознания, вселила уверенность в возможности полной победы над Ордой и освобождения от монголо-татарского ига. Через два года после Куликовской битвы (в 1382 г.) на Москву совершил набег хан Тохтамыш. Город был жестоко разгромлен, Москва должна была возобновить выплату дани Орде. Но ни разгром Тохтамышем Москвы и разорение других русских земель, ни последующие набеги монголо-татар не могли умалить исторического значения Донской победы, изменить отношения к Москве и подорвать роль великого князя московского в политической жизни страны. Знаменательно, что, передавая в завещании великое княжение старшему сыну Василию, Дмитрий Иванович Донской действовал уже независимо от Золотой Орды.

Одновременно с объединением земель вокруг Москвы в пределах самого Московского княжества возрастало количество уделов вследствие разделения территории между князьями. Наряду с этим великокняжеская власть укреплялась и в Твери, и в Рязани, и в Суздальском княжестве. Сложившаяся ситуация привела к вспышке феодальной войны во второй четверти XV в., продолжавшейся почти 30 лет. В ней, помимо удельных князей в борьбе с Москвой приняли активное участие Тверское княжество и Новгородская боярская республика. Эта война носила тяжелый, жестокий характер, осложняясь непрекращающейся борьбой с Ордой. Однако в конечном счете восторжествовали прогрессивные для данного исторического этапа силы: удельно-княжеская и боярская оппозиция потерпела поражение, а значение великого князя московского усилилось. Все наиболее важные исторические события эпохи нашли отражение в литературных памятниках этого времени.

Развитие человеческой культуры связано с развитием в ней личностного начала. Происходит новое «открытие человека» — его внутренней жизни, его внутренних достоинств, его исторической значимости и т. д. На Западе это открытие совершилось с развитием товарно-денежных отношений. Деньги, закабаляя человека в других отношениях, освобождали его от власти сообщества (родо-племенного, феодального). Деньги мог приобрести всякий, они ломали общественные преграды и делали ненужным понятие корпоративной чести (княжеской, боярской и проч.).

В России условия для подобного освобождения личности создавались, с одной стороны, экономическим ростом, развитием торговли, ремесел, что привело к возвышению «городов-коммун» — Новгорода и Пскова, а с другой стороны, тем, что в условиях постоянных военных тревог и тяжелых нравственных испытаний монголо-татарского ига все больше и больше ценились внутренние качества человека: его стойкость, преданность родине и князю, способность морально противостоять тем соблазнам возвышения, которые обильно предлагала чужеземная власть, пытавшаяся опереться на изменников, качества военачальника, способности администратора и т. д. Княжеская власть начинает выдвигать достойных, не считаясь с их происхождением. Летопись отмечает купцов-сурожан, стоявших за оборону Москвы при нашествии Тохтамыша, описывает подвиг ключаря Успенского собора во Владимире, не выдавшего врагам церковных сокровищ, все чаще отмечает реакцию населения, и в частности горожан.

Именно поэтому в литературе, и особенно житийной, раскрывающей внутреннюю жизнь одного человека, все большее внимание уделяется эмоциональной сфере, литература интересуется психологией человека, его внутренними состояниями. В литературе развивается эмоционально-экспрессивный стиль, а в идейной жизни все большее значение приобретает «безмолвие», уединенная молитва, совершаемая вне церкви, уход в пустыню — в скит.

Однако эти явления тем не менее не могут быть отождествлены с Возрождением, для которого характерна секуляризации жизни и культуры (т. е. освобождение из-под власти церкви): в духовной культуре Древней Руси религия доминировала вплоть до XVII в. Освобождение личности здесь совершается в пределах религии. Другими словами, это — Предвозрождение, которое, развиваясь в благоприятных условиях, переходит в Возрождение.

Пробуждается в этот период и историческое сознание. Наступает пора идеализации эпохи независимости Руси. Мысль обращается к идее независимости, искусство — к произведениям домонгольской Руси, архитектура — к зданиям эпохи независимости, а литература — к произведениям XI—XIII вв.: к «Повести временных лет», к «Слову о законе и благодати» митрополита Илариона, к «Слову о полку Игореве», к «Слову о погибели Русской земли», к «Житию Александра Невского», к «Повести о разорении Рязани Батыем» и проч. Таким образом, для русского Предвозрождения Русь периода независимости, Русь домонгольская, стала своей «античностью» (к которой на Западе в период Возрождения обратилась культура).

Тем не менее отдельные проявления психологизма в произведениях лишены еще всякой индивидуализации и не складываются в психологию. Связующее, объединяющее начало — характер человека — еще не открыто. Индивидуальность человека по-прежнему ограничена прямолинейным отнесением ее в одну из двух категорий — добрых или злых, положительных или отрицательных («абстрактный психологизм», по определению акад. Д. С. Лихачева).

Возродившееся в первой половине XIV в. монументальное каменное строительство к концу столетия приобретает широкий размах. Особого расцвета в конце XIV — первой половине XV в. достигает изобразительное искусство, где наиболее ярко проявились предвозрожденческие идеи. В конце XIV — самом начале XV в. на Руси работает замечательный художник средневековья Феофан Грек, в творчестве которого предвозрожденческие идеалы нашли блестящее воплощение. Феофаном Греком были расписаны церкви Новгорода, Москвы и других городов Северо-Восточной Руси (Спаса Преображения на Ильине в Новгороде в 1378 г., Рождества с приделом Лазаря в Москве в 1395 г., Архангельский и Благовещенский соборы в Москве в 1399 и в 1405 гг.). В самом конце XIV — первой четверти XV в. протекало творчество великого русского художника Андрея Рублева. Его деятельность связана с Москвой и с близкими к Москве городами и монастырями. Андрей Рублев вместе с Феофаном Греком и старцем Прохором расписывал Благовещенский собор Московского кремля (1405). Вместе с Даниилом Черным (своим неизменным другом) он создавал фрески и писал иконы в Успенском соборе во Владимире (1408) и в Троицком соборе в Троице-Сергиевом монастыре (1424—1426). Ко времени работы Андрея Рублева в Троице-Сергиевом монастыре относится его знаменитая «Троица».

Общий подъем просвещения, пробуждение стремления к рациональному объяснению явлений природы, освобождению личности от давления церковных догматов обусловили возникновение рационалистических движений в городах. В конце XIV в. в Новгороде появляется ересь стригольников. Стригольники отвергали церковную иерархию и церковные обряды, некоторые из них, по-видимому, не верили в учение о воскресении мертвых и божественную сущность Христа.

Культурный расцвет в конце XIV — XV в. способствовал расширению культурных связей русских земель с Византией и южнославянскими странами (Болгарией, Сербией). Русские монахи часто и подолгу бывали в монастырях Афона и Константинополя, ряд южнославянских и греческих деятелей переселялся на Русь. В этот период на Руси появилось большое число южнославянских рукописей и переводов.

Неслыханного расцвета достигает летописание. В это время создаются многочисленные летописные своды, летописание разных городов. Составители сводов пользуются местными летописями, перерабатывая, редактируя их в зависимости от тех политических интересов, которым призван был отвечать тот или иной составляемый летописный свод. Часто в начальную часть вновь создаваемых летописных сводов, включаются рассказы об истории Киевской Руси — напр., выборки из «Повести временных лет». Летописные своды связывают историю своего времени, своей земли со всей предшествующей историей Русского государства. Это имело принципиально важное идеологическое значение: история каждого княжества становилась продолжением истории всей Русской земли, а великие князья этих княжеств выступали наследниками киевских князей.

Центром русского летописания становится Москва, московское летописание приобретает общерусский характер.

Именно в этот период создается Лаврентьевская летопись (по которой во многом был восстановлен текст «Повести временных лет»), переписанная в Суздальско-Нижегородском княжестве с более древнего источника мнихом Лаврентием и его помощниками (1377 г.). Летопись начиналась «Повестью временных лет», рассказывавшей о былом величии Русской земли. В Лаврентьевскую летопись было включено «Поучение» Владимира Мономаха — произведение, призывавшее забыть личные обиды и внутренние распри перед лицом грозящей Русской земле внешней опасности, дающее яркое представление о князе — мудром государственном деятеле и мужественном военачальнике.

В это же время создается и первый московский летописный свод — свод митрополита Киприана (1408 г.), оригинал которого впоследствии погиб в московском пожаре 1812 г. Летописный свод Киприана — первый общерусский летописный свод. Киприан, как митрополит всея Руси, мог привлечь для составления летописного свода летописи из всех подчиненных ему в церковном отношении русских княжеств, в том числе и тех, которые в это время входили в состав великого княжества Литовского. При составлении свода Киприана были использованы летописи Твери, Нижнего Новгорода, Новгорода Великого, Ростова, Рязани, Смоленска и, конечно, все предшествующее летописание Москвы. Кроме того, в свод Киприана были включены сведения по истории Литвы.

В следующий московский летописный свод (свод митрополита Фотия) кроме этого были включены народные предания о русских эпических богатырях (Алеше Поповиче, Добрыне, Демиане Куденевиче, Рогдае Удалом и прогч.).

В конце XIV—первой половине XV в. шла беспрерывная политическая и идеологическая борьба Москвы с Новгородской боярской республикой. Большую роль в идеологической борьбе Новгорода с Москвой играл новгородский архиепископ. В частности, при митрополите Евфимии II в Новгороде оживляются исторические предания, при дворе ведется интенсивная летописная работа, создаются летописные своды. В официальную летопись, как и в московском летописании, усиленно включаются другие памятники, призванные документально обосновать исторические права Новгорода. На протяжении 20 лет правления Евфимия были составлены один за другим три грандиозных свода и около десятка мелких. В результате, от середины XV в. существует редкая по своей полноте и документальности Новгородская четвертая летопись.

Ведется летописание и в Твери, которое прекращается лишь с потерей Тверью самостоятельности.

Характерной чертой летописания этого периода является то, что оно приобретает общерусское значение. И это черта не только московского летописания, но и летописания других городов.

Интерес русских читателей к всемирной истории, удовлетворяли памятники хронографического жанра. Хронографы представляли собой компилятивные сборники рассказов из истории различных стран и народов мира начиная с библейских времен. Но в отличие от летописи хронографическое изложение истории носило ярко выраженный повествовательный характер. Входящие в состав хронографов повествования подчас не имели исторического содержания, а являлись сказочно-фантастическими или нравственно-поучительными занимательными новеллами.

Если летописец ценил документальность своих записей и был по преимуществу историком, то составитель Хронографа был в большей степени литератором. Его интересовал не исторический, а назидательный смысл событий. В качестве примера можно привести так называемый Еллинский летописец второй редакции, в состав которого вошли такие известные источники, как Хронограф по великому изложению, «Александрия» и др.

Создаются в этот период и жития, для которых на этом этапе стал характерен экспрессивно-эмоциональный стиль, названный прославленным мастером этого стиля, Епифанием Премудрым, «плетением словес». Экспрессивно-эмоциональный (или «панегирический») стиль отражал новое отношение к человеческой личности, особое внимание к слову как средству постижения и отражения мира.

Панегирический стиль, основанный на библейских символах, традиционных стилистических формулах и восходящий к византийской литературе, нашел отражение во многих славянских странах (в Болгарии, Сербии, на Руси).

Одновременное появление этого стиля в разных странах объясняется тем вниманием к внутреннему миру человека, которое было столь характерно для Пред-возрождения.

На русской почве зачинателем этого стиля считается митрополит всея Руси Киприан (болгарин по национальности, друг и сподвижник основоположника и теоретика панегирического стиля в болгарской литературе, реформатора правописной системы болгарского языка Евфимия Тырновского (1320—1402)), но в наиболее завершенном и наиболее оригинальном виде этот стиль представлен в творчестве другого автора — Епифания Премудрого, монаха Троице-Сергиева монастыря, перу которого принадлежат два жития: «Житие Стефана Пермского» и «Житие Сергия Радонежского», в которых восхваляются добродетели святых подвижников, их величие.

Отдельно от прочих стоят памятники, посвященные Куликовской битве, которая волновала не только современников этого события, но интересовала русских людей и после 1380 г. Неудивительно поэтому, что Мамаеву побоищу посвящено несколько литературных памятников, создававшихся в разное время. Различны эти произведения и по характеру и по стилю. Среди них «Задонщина», «Сказание о Мамаевом побоище», летописная повесть о Куликовской битве, повесть о нашествии Тохтамыша на Москву.

Одним из самых первых произведений, воспевших битву на Куликовом поле, является «Задонщина». Памятник этот замечателен не только тем, что является неоспоримым свидетельством древности и подлинности «Слова о полку Игореве» (см. раздел, посвященный «Слову»), не только тем, что посвящен столь знаменательному событию в истории Руси, но и собственно литературным значением.

Точное время создания «Задонщины» неизвестно. Ряд исследователей на основе историко-литературного анализа текста «Слова Софония рязанца» (как по-другому называют «Задонщину», по имени ее предположительного создателя) датируют его 1384 г. Другие исследователи относят время его создания ближе к 1380 г., году Куликовской битвы, так как эта датировка отвечает тому явно эмоциональному характеру, какой имеет Слово от начала до конца.

«Задонщина» дошла до нас в 6 списках. Однако их плохая сохранность вынуждает пользоваться реконструированным текстом произведения.

В «Задонщине» перед читателем предстает не описание событий Куликовской битвы (все это имеется в «Сказании о Мамаевом побоище»), а поэтическое выражение эмоционально-лирических чувств по поводу события. Автор вспоминает и прошлое и настоящее, его рассказ переносится из одного места в другое: из Москвы на Куликово поле, снова в Москву, в Новгород, опять на Куликово поле. Характер своего произведения он сам определил как «жалость и похвалу великому князю Дмитрею Ивановичю и брату его, князю Влади-меру Ондреевичю». Это жалость — плач по погибшим, и похвала — слава мужеству и воинской доблести русских.

«Задонщина» вся основана на тексте «Слова о полку Игореве» — тут и повторение целых отрывков из «Слова», и одинаковые характеристики, и сходные поэтические приемы. Но «Задонщина» не просто переписывает, но переиначивает «Слово». Обращение к «Слову» вырастает в особый прием, при помощи которого события, изображенные в «Слове о полку Игореве», сравниваются с событиями современной автору «Задонщины» действительности. Этим сопоставлением автор давал понять, что несогласие в действиях князей (как было в «Слове») ведет к поражению, объединение же всех для борьбы с врагом — залог победы. В этом отношении примечательно, что в «Задонщине» ничего не говорится о союзниках Мамая Олеге Рязанском и Ягайле Литовском. И вместе с тем о новгородцах (которые, по-видимому, участия в Куликовской битве не принимали) автор «Задонщины» пишет, что они, слишком поздно узнав о походе Мамая и уже не надеясь поспеть «на пособь» к великому князю, тем не менее «аки орли слетешася» и выехали из Новгорода «на пособе» к московскому князю. Автор «Задонщины» вопреки исторической правде стремился показать полное единение всех русских земель в борьбе с Мамаем.

Начало бед Русской земли автор «Задонщины» ведет со злополучного сражения на Каяле и битвы на Калке: «…поганые татаровя, бусормановя… на реке на Каяле одолеша род Афетов (т. е. русских). И оттоля Руская земля седит невесела, а от Калатьския рати до Мамаева побоища тугою и печалию покрышася». С момента Мамаева побоища наступает перелом в судьбе Русской земли: «Снидемся, братия и друзи и сыново рускии, составим слово к слову, возвеселим Рускую землю и возверзем печаль на восточную страну».

Сопоставление двух событий и противопоставление разрозненности князей времен Игоря единству русского народа времен Куликовской битвы прослеживаются по всему тексту «Задонщины». Характерный пример. Когда Дмитрий выступает в поход, то «солнце ему ясно на встоце сияет и путь поведает» (в «Слове» войско Игоря выходит в момент солнечного затмения: «Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде от него тьмою вся своя воя прикрыты»). В «Задонщине» движение сил Мамая к Куликову полю сопряжено с картиной зловещих явлений природы: «А уже беды их пасоша птицы крылати, под облакы летают, вороны часто грают, а галици свои речи говорять, орли хлекчют, а волцы грозно воют, а лисицы на кости брешут». В «Слове» подобные же явления (ветер, кричащий с дерева див и проч.) сопровождают выступление в поход русских сил (как предознаменования неудачи).

Язык «Задонщины», по сравнению со «Словом», проще, его поэтические средства ближе к поэтике устного творчества.

Стиль «Задонщины» отличается пестротой: поэтические части памятника тесно переплетаются с частями, носящими прозаический, иногда даже деловой характер, хотя, возможно, эта «неорганизованность» текста объясняется состоянием дошедших до нас списков памятника, а не недостатками самого авторского текста.

Помимо литературных достоинств, «Задонщина» содержит в себе и прогрессивный политический аспект: в ней нашла отражение передовая идея того времени — во главе всех русских земель должна стоять Москва, и единение русских князей под властью московского великого князя служит залогом освобождения Русской земли от монголо-татарского господства.

Наиболее подробное описание событий Куликовской битвы сохранил нам другой памятник древнерусской литературы — «Сказание о Мамаевом побоище». Произведение это пользовалось огромной популярностью у древнерусских читателей. Сказание многократно переписывалось и перерабатывалось и дошло до нас в восьми редакциях и большом количестве вариантов. Точное время создания «Сказания о Мамаевом побоище» неизвестно. Хотя многие относят его к периоду нашествия Едигея на Русь (1408 г.). Именно обострившимися взаимоотношениями с Ордой может объясняться особый интерес к Куликовской битве. Нашествие Едигея, успех которого объяснялся недостаточной сплоченностью и единодушием русских князей, пробудил мысль о необходимости восстановить единение под руководством великого князя московского для борьбы с внешним врагом. Именно политической направленностью можно объяснить и многочисленные анахронизмы и «ошибки» в излагаемых событиях (например, на битву Дмитрия благословляет не кто-нибудь, а митрополит всея Руси Киприан, хотя на самом деле того в это время не было в пределах страны, Литовским союзником Мамая в Сказании назван князь Ольгерд, гораздо более известная русскому читателю того времени отрицательная фигура, чем реальный союзник Мамая, сын Ольгерда Ягайло и проч.).

Таким образом, сказание — это не только рассказ о Куликовской битве, но и произведение, посвященное восхвалению великого князя московского. Автор изображает Дмитрия мудрым и мужественным полководцем, подчеркивает его воинскую доблесть и отвагу. Все остальные персонажи группируются вокруг Дмитрия Донского. Дмитрий — старший среди русских князей, все они — его верные вассалы, его младшие братья.

Мамай, враг Русской земли, напротив, изображается автором Сказания в резко отрицательных тонах. Он полная противоположность Дмитрию Донскому: всеми деяниями Дмитрия руководит бог, все, что делает Мамай, — от дьявола. Русское войско характеризуется как светлая, нравственно высокая сила, татарское — как сила мрачная, жестокая, резко отрицательная. Даже смерть совершенно различна для тех и других. Для русских это слава и спасение для жизни вечной, для татар — погибель бесконечная («абстрактный психологизм»).

Героический характер изображаемого события обусловил обращение автора и к устным преданиям о Мамаевом побоище, к которым, вероятнее всего, восходит эпизод поединка перед началом общего сражения инока Троице-Сергиева монастыря Пересвета с татарским богатырем Челубеем, а также сообщение о том, что Дмитрий перед сражением надел княжеские доспехи на любимого воеводу Михаила Бренка, а сам в одежде простого воина с железной палицей первым ринулся в бой. Влияние устной народной поэзии на Сказание обнаруживается в использовании отдельных изобразительных средств. Так, русские воины сравниваются с соколами и кречетами, русские побивают врагов «аки лес клоняху, аки трава от косы постилается».

Широко пользовался автор Сказания поэтическими образами и средствами «Задонщины». Причем взаимодействие этих памятников носило обоюдный характер: в поздних списках «Задонщины» встречаются вставки из «Сказания о Мамаевом побоище».

К этому же циклу относится и Повесть о нашествии Тохтамыша на Москву, в которой рассказывается о том, что в Орде после поражения Мамая воцарился хан Тохтамыш. Стремясь вернуть Орде былое могущество, Тохтамыш в 1382 г. пошел с большими силами на Русь. Великий князь московский Дмитрий Иванович Донской не сумел организовать отпор нашествию Тохтамыша, Москва была захвачена и разгромлена. Пробыв несколько дней в Москве, Тохтамыш с богатой добычей и большим «полоном» вернулся в Орду, разорив по пути Рязанское княжество, несмотря на то, что при движении войск Тохтамыша к Москве рязанский князь оказывал ему содействие.

Характерной особенностью Повести является то, что ни в одном другом произведении рассматриваемого времени не отразилась столь подробно и ярко роль народа в исторических событиях. Автор Повести подробно рассказывает об обстановке в Москве перед осадой города. Не дожидаясь подхода вражеских сил, из Москвы уходят «нарочитые» бояре и митрополит Киприан. Горожане пытаются воспрепятствовать этому (что осуждается самим автором, хотя он и не выражает сочувствия митрополиту и боярам, покинувшим город). Когда силы Тохтамыша подходят к стенам Москвы, все горожане встают на защиту города. Особые симпатии автора принадлежат купцам и ремесленникам, которые в первых рядах сражались против неприятеля (некоторым исследователям это дало повод считать, что автор Повести был близок к московской купеческой среде).

Пятый период

(Литература времени образования единого Русского государства: середина XV — XVI век)

Вторая половина XV в. — время больших перемен в Северо-Восточной Руси. Победа московских князей над своими соперниками привела к подчинению Москве многочисленных земель — Ростова и Ярославля, Новгорода и Новгородской земли, Твери, с начала XVI в. — также Пскова и Рязани; в эти же годы были отвоеваны и некоторые из русских земель, находившихся под властью Литвы (Вязьма, Гомель, Чернигов, Смоленск и др.). На месте отдельных феодальных княжеств было образовано единое Русское государство; власть главы этого государства становилась все более неограниченной. В связи с развитием рыночных отношений в сфере сельского хозяйства полным ходом шел процесс закрепощения крестьянства: с середины XV в. право перехода крестьян от одного владельца к другому в отдельных землях начинает ограничиваться, а в конце века общерусский «Судебник» Ивана III вводит специальные условия для такого перехода (выплата «пожилого») и устанавливает для него точный и краткий срок (две недели в период осеннего Юрьева дня).

С XV в. большинство русских княжеств начинает чеканить собственную монету; иностранцы отмечали бросающийся в глаза рост русских городов. Усиление экономических связей между русскими землями содействовало укреплению их политического единства, отсутствие которого в XIII—XIV вв. сыграло весьма трагическую роль, облегчив монгольское завоевание Руси.

Конец XV в. — время расцвета гражданского и церковного строительства Древней Руси (в конце XV в. были построены главный храм Московской Руси — Успенский собор и здание Грановитой палаты; ко второй половине XV в. относятся и сохранившиеся до нашего времени новгородские кремлевские стены). Важнейшие перемены происходят в этот период и в русской письменности. Если прежде основным материалом для письма был дорогой пергамен (береста употреблялась, по всей видимости, только для небольших, преимущественно деловых письменных документов), то с XV в. его вытесняет бумага. Бумага была привозным товаром, однако она была все же гораздо дешевле пергамена. Все известные нам памятники светской литературы Древней Руси, за ничтожными исключениями дошли в рукописях не старше XV в.; даже произведения, составленные и переведенные в более ранние периоды («Моление Даниила Заточника», хронографическая «Александрия», «Сказание об Индийском царстве», «Повесть об Акире Премудром» и т. д.), известны по спискам именно XV в. или более позднего времени. XV век — время расцвета русского летописания.

В европейских странах в это время происходили вполне сопоставимые процессы: преодоление феодальной раздробленности, складывание централизованных государств, усиление монархической власти, опирающейся на рядовое дворянство и горожан. Ослабляется верховное господство церкви во всех областях западной культуры, чему способствуют общеевропейский Ренессанс и Реформация в ряде стран Северо-Западной Европы. Глубочайшие изменения происходили и в западной литературе. Именно в XV — XVI вв. литература как искусство (светская литература) становится значительным и широко распространенным явлением. Начинает записываться средневековый рыцарский эпос, ранее лишь случайно и фрагментарно отраженный в письменных памятниках.

Появляется массовая «народная книга», перенесшая в письменность сюжеты средневекового сельского и городского фольклора. На фольклорных традициях основывалось и творчество ряда писателей европейского Возрождения — Боккаччо, Чосера, Вийона, Ганса Сакса. Роль фольклора в формировании общеевропейской ренессансной культуры, едва ли не более значительная, чем роль античного наследия (имевшего определяющее значение лишь для итальянского Возрождения), отмечается многими исследователями.

В России, безусловно, протекали сходные с этим процессы. Выше упоминалось о чертах Предренессанса (Пред-возрождения) на Руси. Однако следующим в культурном развитии этапом за Предвозрождением должно было быть движение в сторону секуляризации культуры (т. е. превращение ее в «светскую», освобождение из-под власти церкви), начало Возрождения. Развитие отдельных элементов Возрождения имело место во второй половине XV в. и на Руси. Конечно, это были только отдельные черты, не дающие оснований говорить о «русском Возрождении» в полном объеме. К этому времени относится строительная деятельность Аристотеля Фиораванти и Марко Руффо в Кремле, в русском книжном орнаменте появляются ренессансные черты. Однако церковь, несмотря на некоторое ослабление своего безраздельного господства, по-прежнему продолжает держать в своих руках практически все нити культурного развития.

Тем не менее антицерковное движение было и в России. XV век — время развития еретических, раннереформационных движений. Уже в конце XIV в. в Новгороде, а с XV в. и в Пскове получает развитие ересь стригольников, противников церковной иерархии и сторонников «простого строя раннехристианской церкви». В конце XV и начале XVI в. Русская земля была охвачена широким еретическим движением (получившим в научной литературе XVIIIXIX вв. крайне неточное и тенденциозное наименование «ереси жидовствующих»). О масштабах этого движения можно судить по тому, что сами противники ереси утверждали, будто споры о вере проходили в то время повсеместно — «в домах, на путях и на торжищах». В связи с этим создавалась полемическая литература, связанная с ересью (отстаивающая или опровергающая ее). Местом первоначального возникновения ереси были русские города-коммуны — Новгород (откуда и название движения, данное его современниками: «новоявившаяся новгородская ересь») и Псков; затем еретические споры перешли в Москву и другие города. Новгородско-московская ересь была реформационно-гуманистическим движением: она соединяла в себе черты реформации с живым интересом к светской и даже к нехристианской культуре. Важнейшей особенностью новгородско-московской ереси были характерная для всех реформационных движений рационалистическая критика послебиблейского «предания» и стремление вернуться к источникам христианской мысли. Как и все реформаторы позднего средневековья, еретики отрицали институт монастырей и монашество, считая, что он противоречит Библии. С позиций рационализма критиковали еретики и догмат о троице: защитники этого догмата ссылались, между прочим, на иконные изображения троицы; еретики напоминали о том, что, согласно богословским авторитетам, троица «телесными очами незрима», и потому ее изображения на иконах абсурдны (характерной чертой еретических движений конца XV в. было как раз иконоборчество, по крайней мере, критическое отношение в целому ряду иконописных сюжетов).

Весьма характерно в этом отношении «Лаодикийское послание» Федора Курицына, в котором церковному догмату противопоставляется идея о рационалистическом познании мира, утверждается, что источником «самовластия» (т. е. духовного могущества) является грамота (т. е. образованность, знание). «Наука преблаженна есть; сею приходим в страх божий — начало добродетели» — пишет автор Послания.

Признаки постепенного освобождения от верховного господства богословия во всех областях умственной деятельности» обнаруживаются в XV в. не только в выступлениях явных вольнодумцев. Черты эти можно обнаружить, например, в сочинении замечательного русского путешественника того времени Афанасия Никитина. Во время своего путешествия в Индию Никитин встречался с представителями многих вер; мусульманские власти в Индии не раз требовали от него перехода в «магометову веру». Никитин мужественно (иногда с риском для жизни и свободы) отвергал эти требования, но положение гонимого иноверца, живущего среди разных религий, не могло не оказать известного влияния на его взгляды. «Магометова вера еще годится», — записал Никитин по-тюркски в своем дневнике, рассказывая об успехах мусульманского султана, и тут же изложил свой взгляд на отношение между разными верами: «А правую веру бог ведает, а правая вера бога единаго знати, имя его призывати на всяком месте чисте чисту». Признавая носителем «правой веры» всякого человека, соблюдающего единобожие и моральную чистоту, Никитин несомненно расходился с господствующей религиозной идеологией тогдашней Руси, требовавшей признания православия единственной «правой верой», но обнаруживал в то же время неожиданное (и, конечно, никакими влияниями не обусловленное) единомыслие с гуманистами итальянского Возрождения.

«Хожение за три моря» Афанасия Никитина

«Хожение за три моря» Афанасия Никитина многими чертами напоминало паломнические «хожения», однако памятник этот имел иной характер и совсем иное значение для истории литературы. Своеобразие этого «Хожения» заключалось не только в том, что путешествие Никитина было не паломничеством в христианскую землю, а поездкой по торговым делам в далекую Индию, но и в глубоко личном характере повествования купца-путешественника.

Путешествие Афанасия Никитина, вероятнее всего, относится ко времени между 1471 и 1474 гг.

Вопреки мнению ряда авторов, путешествие Никитина в Индию вовсе не было официозной дипломатической или торговой миссией, так как отправляясь в путь, он имел с собой только верительные грамоты своего государя — великого князя Михаила Борисовича Тверского и тверского архиепископа. Под Астраханью Афанасий Никитин и его товарищи были ограблены ногайскими татарами; они обратились к «ширваншаху» (местному государю) и русскому послу Папину, но помощи не получили и «заплакав да разошлися кои куды: у кого что есть на Руси, и тот пошел на Русь, а кой должен, а тот пошел, куды его очи понесли». В числе тех, кто имел долги на Руси и кому путь домой был закрыт из-за опасности разорения и кабалы, был и Афанасий Никитин. Направляясь через Персию в Индию, Никитин явно не имел с собой каких-либо значительных товаров. Единственный товар, который он, судя по «Хожению», рассчитывал продать в Индии, был привезенный им с большим трудом конь, да и то этот товар принес ему больше неприятностей, чем дохода: мусульманский хан Чюнера (Джунира) отобрал у него коня, требуя, чтобы Никитин перешел в ислам, и только помощь знакомого персидского купца помогла путешественнику вернуть назад его собственность. Когда Никитин через шесть лет после начала странствий с бесчисленными трудами, через «Стембольское» (Черное) море, пробрался назад на Русь, он едва ли был более способен расплатиться с долгами, чем прежде, и ему грозила неволя за долги. Единственным плодом путешествия оказались его записки — «Хожение за три моря».

В целом же «Хожение» Никитина представляло собой его путевой дневник — непосредственные записки о пережитых приключениях, рассказывая о которых автор еще не знал, как они окончатся.

Довольно широко вставлены в русский текст дополнения на каком-то своеобразном тюркском диалекте. Вряд ли это было особым приемом для того, чтобы придать записям налет экзотичности, скорее, по-тюркски Никитин записывал те отрывки (проявления свободомыслия, мусульманские молитвы, замечания, сомнительные с точки зрения христианской морали), которые могли принести ему неприятности на Руси. В записях отсутствует стремление следовать каким-либо церковным или литературным нормам того времени. Никитин записывал то, что видел и чувствовал: «И тут есть Индийская страна, и люди ходят все наги… А детей у них много, а мужики и жены все наги, а все черныя: яз куды хожу, ино за мною людей много, да дивятся белому человеку».

Несмотря на добрые отношения, которые установились у Никитина с «индеянами», отрыв от родной земли воспринимался тверским путешественником очень болезненно: «Русская земля да будет богом хранима!.. На этом свете нет страны, подобной ей, хотя вельможи Русской земли несправедливы. Да станет Русская земля устроенной, и да будет в ней справедливость» (все эти слова написаны по-тюркски).

В указанный период продолжается составление житий. Общерусское литературное распространение, в частности, получила «Повесть о Петре и Февронии» (о святых Муромского княжества).

Повесть о Петре и Февронии

Сюжет жития о Петре и Февронии не похож на большинство житийных сюжетов. Здесь нет ни страданий за веру, ни мученической кончины героев, утверждающей их святость. Герои повести весьма мало связаны с историей; попытки установления их исторических прототипов сомнительны; для XVXVI вв. эти герои, во всяком случае, были персонажами далекого прошлого. В центре повести — крестьянская девушка Феврония, согласившаяся излечить княжича Петра, заболевшего от пролившейся на него змеиной крови. В награду за это Феврония требует, чтобы княжич женился на ней. В начале Петр пытается «искусить» Февронию: моясь в бане перед излечением, он посылает Февронии клочок льна и требует, чтобы она выткала из него «срачицу и порты и убрусец». Но Феврония поступает, как и подобает фольклорному хитрецу, которого пытаются одурачить: она отвечает нелепостью на нелепость, соглашаясь выполнить просьбу Петра при условии, если княжич приготовит ей из щепочки ткацкий станок. Так же неудачно кончается попытка излеченного князя просто нарушить свое обещание: Феврония предусмотрительно велела смазать все его язвы (полученные от змеиной крови), кроме одной, и вероломство Петра приводит к тому, что от «того струпа начаша многие струпы расходитися на теле его»; для окончательного излечения Петру приходится выполнить свое обещание. После смерти брата Петр занимает престол Муромского княжества. Когда мятежные бояре решают изгнать княгиню-крестьянку из Мурома, она соглашается уйти, если ей разрешат взять с собой то, что она попросит. Бояре соглашаются, и княгиня просит «токмо супруга моего князя Петра». Петр следует за нею. В конце концов Петр и Феврония благополучно «державствуют» в Муроме; по «преставлении купнем» (одновременной смерти) и раздельном погребении они оказываются все же воссоединенными «в едином гробе».

Связь «Повести о Петре и Февронии» с устным народным творчеством, отражение в ней «мировых» фольклорных мотивов весьма значительны и неоднократно отмечались в научной литературе — например, с кельтской легендой и средневековым западным романом о Тристане и Изольде. Однако существующие записи сказок и преданий о святых Петре и Февронии — поздние (не ранее конца XIX в.) и сложились уже под влиянием письменной житийной традиции (хотя, возможно, включают и подлинные фольклорные мотивы).

Дошедший до нас письменный текст Повести восходит к времени не ранее середины XVI века и создан писателем-публицистом этой эпохи Ермолаем-Еразмом.

Сюжет жития Петра и Февронии принадлежит к числу популярнейших сюжетов мировой литературы. Впитав в себя мотивы фольклора и так называемые «бродячие сюжеты», характерные для иных народов (в частности, Западной Европы), Повесть знаменовала процесс дальнейшей демократизации литературы, превращение ее в светскую. Примечательно, что подобным влияниям подвергся именно жанр житий, ранее находившийся полностью «в ведении» церкви.

Каковы общие особенности русской литературы второй половины XV в., какое место она занимает в общей системе развития русской литературы?

Означенный период — это время Возрождения на Западе. Важнейшими особенностями литературы позднего средневековья и Ренессанса на Западе: являлись:

1.Ее светский характер (связанный с общей секуляризацией культуры), распространение прозы, основанной на «бродячих» фольклорных сюжетах, возникновение жанра «народной книги».

2. Вопреки привычной традиционной сословности и «корпоративности» средневековой литературы, в некоторых памятниках появляется личная точка зрения автора на окружающий его мир, его индивидуальная, внесословная позиция. Черты эти всего определеннее обнаруживаются в «деловой» письменности, не осознающей себя литературой и поэтому более легко порывающей с традициями. Таково, например, «Хожение за три моря», автор которого ощущал себя в «Индейской стране» не столько тверяком или купцом, сколько бесправным чужестранцем, одинокой «заблудившейся» человеческой личностью.

Новой чертой литературы второй половины XV в. было и нарушение традиционных норм средневековой морали. Разделение мира по границе света и тьмы, «благочестия» и «нечестия», нарушается появлением персонажей, остроумие и «изящество» которых (возрожденческое) не зависело от этих категорий.

Наконец, и тематика ряда памятников, вошедших в литературу во второй половине XV в., оказывалась необычной для средневековой литературы. Литература эта обращалась к «соблазнительным» темам, совершенно чуждым русской средневековой письменности: она заимствовала темы из античной истории и мифологии, повествовала, часто без традиционного осуждения, о «женской любви».

Однако все это лишь отдельные черты, позволяющие говорить не о «русском Ренессансе», а об элементах культуры Возрождения. Некоторые черты Ренессанса могут быть обнаружены и в памятниках следующего, XVI столетия. Но в целом XVI век был крайне мало благоприятным временем для развития литературы Возрождения. Именно в этот период ростки русского Ренессанса, не получившие достаточного развития, были решительно и сурово подавлены господствующей феодально-церковной идеологией.

Шестой период

(Литература XVI века)

В XVI в. в судьбе русской литературы наступает глубокий перелом, обусловленный изменениями в судьбе самого Русского государства. Объединение Северо-Восточной Руси (Великороссии) было осуществлено уже к началу XVI в.; в XVI в. власть главы этого государства (в 1547 г. русский государь — молодой Иван IV — стал именоваться царем) приобретает характер ничем не ограниченной самодержавной власти.

Пути развития Русского государства во многих отношениях расходятся с путями развития тех государств Центральной и Северной Европы, в которых в XV в. наблюдались сходные с Русью политические и культурные процессы. Расхождение между судьбой русской культуры и культуры ряда европейских (в частности — западнославянских) стран объяснялось прежде всего своеобразием развития русских земель в средние века. Как известно, эпоха Возрождения была во многом плодом развития городов. Между тем в России монгольское завоевание, а затем и междоусобные войны нанесли серьезный удар именно по городам и на несколько веков задержали их развитие.

Тем не менее в XV в. городские и рыночные отношения на Руси переживали значительный подъем; особенно интенсивно они развивались на русском севере — в Новгороде и Пскове. Присоединение Новгородской земли (а потом и Пскова) имело для развития русского севера двоякое значение. С одной стороны, эти области, издавна связанные с морем и заморской торговлей, получили связь с Владимиро-Суздальской, Московской Русью и через нее — с Волгой и южными рынками. Но, с другой стороны, чем далее, тем больше эти земли начинали ощущать на себе тяжелую руку московской администрации. Если в первой половине XVI в. можно говорить о становлении на Руси сословно-представительных учреждений (отражавших в какой-то степени политический компромисс между боярством, дворянством и нарождающимся купечеством), аналогичных сходным учреждениям Западной Европы, то со второй половины XVI в., и особенно со времени опричнины, их вытесняют деятели централизованного бюрократического аппарата, не зависимые от каких бы то ни было представительных органов и всецело послушные воле царя. Все это сопровождалось ростом крепостнических отношений в стране — все большим ограничением крестьянского перехода, завершившимся его полной отменой в конце XVI в. («заповедные годы»).

Противоречивое значение имело укрепление централизованного государства и для развития русской культуры. С одной стороны, объединение земель объединяло культурные традиции, содействовало более широкому распространению культуры по всей русской территории, но событие это едва ли повышало уровень просвещения северо-западных районов страны (Псков, Новгород), где, как показывают археологические находки (т. наз. «берестяные грамоты»), грамотность была достаточно распространена среди городского населения: грамотной была, по-видимому, большая часть населения Новгорода. В XVI в. положение в этом смысле отнюдь не улучшилось: отцы Стоглавого собора 1551 г., жалуясь на недостаток грамотных лиц, писали о том, что «прежде же сего училища бывали в Российском царствии на Москве и в Великом Новеграде… потому тогда и грамоте гораздых было много».

Ассимилируя многие культурные достижения Новгорода и Пскова (строительную технику, навыки книжного письма, живописные традиции), централизованное государство решительно противодействовало тем опасным для него тенденциям, которые намечались в идеологии и литературе этих городов.

Это обстоятельство и сказалось на судьбе русских реформационно-гуманистических движений. Еретики конца XV—начала XVI в. не были противниками великокняжеской власти — напротив, многие из них были очень близки к Ивану III, но ересь в целом, как движение, покушавшееся на основы религиозно-феодальной идеологии, должна была вызвать в конце концов отпор со стороны феодального государства. После разгрома новгородско-московской ереси в 1504 г. великокняжеская власть начинает строго преследовать любые формы свободомыслия. Уже с конца XV в. воинствующие церковники (Иосиф Волоцкий и другие) не раз выступали против распространения светской литературы — «неполезных повестей». Особенно строгим стало преследование подобной литературы с середины XVI в., после раскрытия новых еретических учений.

Всякая литература, идущая с Запада, где наряду с «латынством» появилось еще более опасное, с точки зрения московских властей, «люторство», вызывала серьезные подозрения. Светская литература, лишенная черт «полезности», которые могли бы оправдать ее появление на Руси, попадала под запрет в первую очередь. «Царство Руское» было, по выражению Курбского, затворено «аки во аде твердыни».

Это не означает, что никакие веяния Возрождения не проникали в Россию XVI в. В первой половине XVI в. на Руси жил и развивал активную литературную деятельность человек, глубоко и близко знакомый с Италией времен Возрождения, — Михаил-Максим Триволис, прозванный в Москве Максимом Греком. Максим рассказывал в своих сочинениях о европейских гуманистах и книгопечатании, о парижском университете: он первый сообщил на Руси о великих географических открытиях конца XV в. Широко образованный человек, Максим Грек оставил ряд языковедческих сочинений, оказавших на развитие русского языкознания более значительное влияние, чем аналогичные труды еретиков («Лаодикийское послание» и др.). Но носителем идей Возрождения в России Максим не стал, напротив, весь пафос его русских сочинений заключался как раз в проклятиях «языческому нечестию», распространившемуся «во Италии и Лонгобардии», — нечестию, от которого и сам он, Максим, «погибл бы с сущими тамо несчастья предстатели», если бы бог не «посетил» его своевременно «благодатию своею».

О людях Возрождения Максим вспоминал прежде всего как о жертвах «языческого учения», погубивших свои души.

Роль Максима Грека в восприятии Россией идей Ренессанса была явно негативной, но свидетельство его имеет важнейшее значение для решения вопроса об элементах Возрождения на Руси. Перед нами — показания современника, прошедшего в юности школу итальянского Возрождения и оказавшегося в центре умственной жизни Древней Руси. И если этот современник ощутил в России те самые «злонравные недуги», которые так испугали его в Италии, то, значит, за скромным интересом к «внешней философии» и «внешним писаниям», обнаруженным им в Москве, действительно можно было подозревать склонность к «развращению догматов», знакомую ему по «Италии и Лангобардии».

Гуманистические и реформационные движения в XVI в. имели меньший размах и распространение, чем движения конца XV в., однако такие движения все же обнаруживались. В Москве встречались не только любители «внешней философии», вроде Федора Карпова, цитировавшего Овидия и читавшего (вероятно, в извлечениях) Гомера и Аристотеля, но и более опасные мыслители. В середине XVI в., в период государственных реформ начала царствования Ивана IV и оживления общественной мысли, в Москве вновь обнаруживаются еретические движения. Как и их предшественники в XV в., еретики XVI в. критиковали с рационалистических позиций церковное «предание» — догмат о троице, иконопочитание, церковные институты. Осужденный в середине XVI в. за ересь сын боярский Матфей Башкин сделал из евангельской идеи о «любви к ближнему» смелый вывод о недопустимости владения «христовыми рабами». Еретик-холоп Феодосий Косой пошел еще дальше, заявив о равенстве людей независимо от народности и вероисповедания: «…люди едино суть у бога, и татарове и немци и прочие языци». Дальше своих предшественников шли еретики XVI в. и в философских построениях: у них, по-видимому, появилась даже идея «несотворенности» и «самобытия» мира, как-то связанная с гиппократовой теорией «четырех стихий». Свой спор с Феодосием Косым «обличитель ереси» Зиновий Отенский осмыслял прежде всего как спор философский — о первопричине создания мира. Материалистической концепции Гиппократа Зиновий противопоставлял классический аргумент схоластов: яйцо не могло бы возникнуть без птицы, но и птица не возникла бы без яйца; следовательно, они восходят к общей первопричине — богу.

Еретические движения середины XVI в. были быстро и жестоко подавлены церковью и государством. Это обстоятельство не могло не сказаться на русской культуре.

Например, говоря о реформах Стоглавого собора, исследователи обычно рассматривали их, как меры по пресечению злоупотреблений некоторой части духовенства. А между тем уже во вступительном послании «отцам» Стоглавого собора Иван Грозный призвал их защищать христианскую веру «от душегубительных волк и от всяких козней вражиих». Как царские вопросы, так и соборные ответы в значительной степени были направлены против чтения и распространения «богомерзких», «еретических отреченных» и даже просто «неисправленных» книг, против «скомрахов», «глумотворцев и арганников и гусельников и смехотворцев» и против иконников, которые пишут не «с древних образцов», а «самосмышлением». Особенно заслуживают внимания выступления Стоглава против художников-профессионалов, оправдывавших свой труд требованиями заказчиков: «Мы де тем питаемся». Категорически запрещая всякое внецерковное искусство.

Очень показателен в этом отношении спор, возникший в результате выступления дьяка Ивана Висковатого против новых икон Благовещенского собора и росписей царской Золотой палаты. Висковатый «вопил», осуждая новые для русского иконописания тенденции изображения «бесплотных» и абстрактно-символических понятий. Собор, возглавляемый Макарием, взял под защиту эти новшества. Однако в споре и для одной и для другой стороны была характерна «охранительная» позиция: Висковатый обвинял своих противников в связи с еретиком Башкиным; Макарий вообще отвергал право светского лица «мудрьствовать» по церковным вопросам.

Еще яснее обнаруживаются «охранительные» тенденции в «Великих Минеях Четиих», составленных в середине XVI в. под руководством митрополита Макария. Прямо провозглашенное Макарием намерение собрать в грандиозном кодексе «все книги четьи» (т. е. предназначенные для чтения), определяло, кругозор тех умственных интересов, которые не должен был переступать русский человек.

В состав «Великих Миней» входили все виды книг, существовавшие в монастырских библиотеках: помещенные здесь тексты могли служить и для богослужения, и для чтения вслух в церкви, и для индивидуального чтения. Именно в такой универсальности и заключался, очевидно, смысл грандиозной работы, предпринятой Макарием и его помощниками. В составе «Великих Миней Четиих» находились, конечно, не все книги, которые обретались в Русской земле, но все, которые, по мнению составителей, должны были в ней обретаться.

Связь этого предприятия с выступлениями церковных деятелей конца XV в. против «неполезных повестей» и «небожественных писаний» становится особенно ясной, если сопоставить ее с рукописной традицией XVI в. Среди рукописей XVI в. не только не обнаруживается новых памятников светской литературы того типа, который уже хорошо был известен XVI в. Среди этих рукописей не оказывается памятников, уже бытовавших в рукописной традиции предыдущего столетия, например: «Повести о Дракуле», «Сказания об Индийском царстве», «Повести об Акире Премудром», «Стефанита и Ихнилата», и других памятников; из текста ряда памятников XVI в. были вырезаны тексты сказаний о Соломоне и Китоврасе; из текста «Троянской истории» в Лицевом своде (официальная царская летопись) были выпущены наиболее «соблазнительные», любовные сцены.

Многие повести и предания, имевшие большую популярность и ходившие в списках, изымались из культурного обихода и уничтожались.

Раннесредневековый эпос был сохранен на Западе благодаря записи на бумагу в конце средних веков и в эпоху Возрождения. Осуждение «неполезных повестей» и прекращение деятельности таких любителей светской литературы, каким был в XV в. Ефросин, помешало, по-видимому, подобной фиксации древнего эпоса на Руси.

Расхождение в путях экономического и политического развития между Россией XVI в. и странами Западной Европы предопределило и существенные расхождения в культурном развитии Руси и Запада. Это обстоятельство бросается в глаза уже при сопоставлении русской культуры XVI в. с культурой западных славян. Хотя гуманистическое движение в Чехии и Польше не достигало такого развития, как, например, в Италии или во Франции, XVI век был временем значительного расцвета культуры в западнославянских странах, «золотым веком» польского Возрождения (совпадавшего со временем укрепления, хотя недолгого и непрочного, сословно-представительной монархии в Польше).

XVI век в целом был неблагоприятным временем для развития «неполезных повестей», т. е. художественной литературы в современном смысле. Однако другие виды письменности и культуры продолжали весьма интенсивно развиваться. Хотя летописание с начала XVI в. было унифицировано (не московские летописцы при изложении событий близкого к ним времени вынуждены были почти буквально передавать официальное великокняжеское летописание) и не достигало в этом столетии такого расцвета, как в XV в., все же оно продолжало развиваться и даже приобретало новые формы (напр., летописи, посвященные одному периоду — Иоасафовская летопись, «Летописец начала царства»; возник новый жанр исторического повествования). Развивалась житийная литература, тем более что в этот период список святых пополнился большим количеством подвижников и церковных деятелей местного значения, а также тех, кто ранее не был причислен к лику святых. Канонизация эта была связана с идеологическими явлениями того времени — с образованием централизованного Русского государства, разрывом между русской церковью и Константинополем и острой идейной борьбой в русском обществе конца XV—начала XVI в. Жизнь и духовные подвиги новых святых (главным образом, церковных деятелей недавнего прошлого) должны были быть описаны в житиях.

Наконец, широкое развитие получило совершенно новое явление русской письменности — светская публицистика. Исторически она во многом была связана с разгромленными в начале века и вновь подавленными в середине века реформационно-гуманистическими движениями. «Становление нового светского миропонимания», приобрело на Руси специфическую форму «противопоставления духовной диктатуре церкви не человека вообще, а политического человека, то есть светского суверенного государства». Из ренессансных идей, появившихся на Руси в XV в., смогла сохраниться во всяком случае одна — идея сильного государя, объединяющего страну и вводящего «правду» любыми средствами, не исключая самых жестоких.

Наиболее яркое развитие эта идея получила в сочинениях Ивана Пересветова, писателя-«воинника», приехавшего в Москву с Запада. Сторонник «грозной» власти, Пересветов не был официальным идеологом. Сочинения этого писателя, ставившего «правду» в государственном управлении выше «веры», не получили официального одобрения при Иване Грозном: сочинения эти не дошли до нас в списках XVI в.; судьба Пересветова после вручения его сочинений царю остается неизвестной. Но и сам Грозный вовсе не был сторонником безраздельного влияния «епархов» (духовных лиц) в государственной деятельности. Склонность церковных идеологов подчинять царей «иереям» вызывала у него решительное противодействие. Государственные дела, доказывал царь в своей переписке с Курбским, принципиально отличны от дел «святительства» и не могут быть подчинены нормам, предписанным христианскими заповедями.

Однако освобождая самого себя от излишне строгого «святительского» попечения, Иван IV вовсе не склонен был предоставлять подобные льготы своим подданным. По приказу царя были проведены многие «цензурные» мероприятия (напр., составлен уже упоминавшийся Лицевой свод, включавший «Троянскую историю» с купюрами). Курбский упрекал царя, что тот затворил свое государство «аки во аде твердыни».

Показательна в этом отношении до сих пор так и не проясненная судьба библиотеки Ивана Грозного, слухи о которой распространялись за рубежом. В ливонской хронике начала XVI в. рассказывалось о находившейся в кремлевских подвалах библиотеке, с множеством редких книг, которую замуровали и не открывали более ста лет; библиотеку эту во время Ливонской войны в 1570 г. смог увидеть (но именно только увидеть, не читая книг) протестантский пастор Веттерман. Происхождение и состав этой библиотеки неизвестны, но самый факт такого сугубо секретного хранения весьма характерен для XVI в.

Расцвет публицистики, развивавшейся в новых жанрах (включавших новые типы исторического повествования, эпистолярный жанр и др.), и почти полное исчезновение беллетристики, «затворенность» государства от культурных влияний западного Ренессанса XVI в. и развитие светской общественной мысли, во многом порвавшей с традициями средневековья, наконец, появление во второй половине века книгопечатания и вынужденный переезд первопечатника за рубеж — таковы характерные противоречия русской литературы XVI в.

Публицистические черты обнаруживали многие памятники исторического повествования, а также легендарные повести того времени. Особое место в литературе XVI в. занимал «Домострой» — назидательно-публицистический памятник, «поучение и наказание всякому православному христианину». Первоначальная редакция этого памятника, возникшая, по-видимому, еще до середины XVI в., включала в себя весьма живые сценки, например рассказ о бабах-своднях, соблазняющих замужних «государынь»; однако в более поздней редакции, связанной с именем одного из виднейших деятелей «избранной рады» Сильвестра, сцены были выпущены.

И все-таки важнейшие публицистические памятники XVI в. имели специфику, отличающую их от других памятников. Как правило, они были памятниками полемическими, направленными против конкретных противников и отстаивающими определенные политические и идеологические позиции.

Одним из наиболее талантливых оппонентов официальной религиозной доктрины был в первой четверти XVI в. Вассиан Патрикеев, князь, насильственно постриженный Иваном III в монахи и ставший основоположником движения «нестяжателей» — противников монастырского землевладения. Движение нестяжателей, которому уделяли немалое внимание исследователи конца XIX—начала XX в., получило у них одностороннюю и во многом преувеличенную оценку. Либеральные славянофилы 70—80-х гг. XIX в., видевшие в нестяжателях своих исторических предков, считали их «русскими гуманистами-реформаторами в самом благородном значении этого слова», стоявшими «выше Лютера и Кальвина и других западных реформаторов». Действительная роль нестяжателей была куда более скромной. Так основным предметом интересов учителя Вассиана, Нила Сорского, было нравственное усовершенствование монахов, достигаемое путем «безмолвного» жительства в скитах. Вопросы общественной жизни мало интересовали Нила: его высказывания против «стяжания от чужих трудов» не имели конкретного характера. Только в конце своей жизни, в 1503 г., Нил косвенно обнаружил свои позиции в практических вопросах, поддержав Ивана III, предложившего секуляризовать монастырские земли; однако никакого теоретического обоснования этого поступка Нил не оставил. Совсем иной характер имела деятельность Вассиана Патрикеева. Вассиан был прежде всего публицистом и политическим деятелем — борьба из-за церковных земель представляла собой действительно одну из важнейших тем его творчества. Однако нестяжательское движение XVI в., возглавляемое Вассианом, никак не может считаться движением реформационным. При большом различии европейских реформационных движений XV—XVI вв. все они отличались одним обязательным свойством: критическим отношением к послебиблейскому «преданию» и основанным на этом «предании» институтам, и в первую очередь к монашеству. Между тем нестяжатели (в отличие от их современников — еретиков) не только никогда не отрицали института монашества, но напротив, стремились укрепить и усовершенствовать этот институт. Совершенно не свойственно было нестяжателям и критическое отношение к святоотеческой литературе. Не были нестяжатели, наконец, и сторонниками веротерпимости и противниками наказания еретиков. Лишь после разгрома еретиков в начале XVI в., Вассиан заявил, что раскаявшиеся еретики заслуживают снисхождения, и выступил против массовых смертных казней.

Максим Грек. Темы, поднятые Вассианом Патрикеевым, привлекали и других публицистов XVI в. Из них ближе всех к Вассиану был Максим Грек, ученый монах, когда-то близкий итальянским гуманистам, но затем вернувшийся в лоно православия и отрекшийся от «еллинских мудрствований». Приехав на Русь и овладев русским языком, Максим принял участие в спорах между иосифлянами (представителями официальной идеологии, по имени митрополита Иосифа Волоцкого) и нестяжателями, решительно поддержав последних. Среди публицистических сочинений, написанных Максимом на Руси, были «Повесть страшна и достопамятна и о совершенном иноческом жительстве» (в которой автор противопоставляет русским монахам, пекущимся о «стяжаниях», добродетельную жизнь латинских монахов картезианцев и своего учителя Савонаролы), «Беседа ума с душой», «Слово о покаянии» и «Стязание любостяжательного с нестяжательным». Здесь он описывал, в частности, тяжкое положение крестьян, которых монастыри за долги сгоняли с их земель, а иногда и наоборот — задерживали, требуя отработки и выплаты «установленного оброка» и не считаясь с «бесчисленными трудами и потами и страданиями», понесенными во время «бедного его жития» на монастырской земле.

В отличие от языка Вассиана, язык Максима — книжный, литературный, это не разговорная речь, а чужой язык, изученный греческим монахом уже в зрелом возрасте.

Иван Пересветов. Наиболее радикальным из известных нам публицистов XVI в. был Иван Пересветов. Сочинения этого автора дошли до нас только в списках XVII в., но в царском архиве XVI в. (судя по Описи) хранился какой-то «черный список Ивашки Пересветова».

Пересветов — довольно загадочная фигура; даже его историческая реальность вызывала сомнения. Некоторые авторы (начиная с Карамзина) считали, что произведения, подписанные именем Пересветова, были сочинены уже после опричнины — с целью оправдать политику Грозного. Однако сведения, которые сообщает о себе Пересветов в сочинениях, не содержат анахронизмов и исторических несообразностей и подтверждаются рядом источников. Приехавший на Русь в конце 30-х гг. XVI в. (до этого он побывал в Польше, Венгрии и Молдавии), Пересветов застал еще время «боярского правления» и стал решительным противником «вельмож». Ренессансная вера в человека самого по себе, вне сословий и корпораций, сказалась в сочинениях Пересветова в полной мере. Обличению «ленивых бога-тин» и прославлению бедных, но храбрых «воинников» посвящены все его сочинения, сведенные (возможно, еще самим автором) в единый комплекс. В состав этого комплекса входили произведения самых различных жанров — послания-челобитные царю, предсказания «философов и дохтуров латинских» о славном будущем Ивана IV и несколько сочинений повествовательного типа. Однако, например, «Большая челобитная» (написанная с целью добиться от царя разрешения на возобновление деятельности мастерской по изготовлению щитов, принадлежавшей Пересветову) лишь по форме была челобитной; по существу это публицистический трактат, в котором Пересветов предлагал Ивану IV ввести важнейшие политические преобразования (создание регулярного войска «юнаков», отмена наместнического управления, уничтожение кабальной зависимости, создание «судебных книг», завоевание Казани). Идеи, сходные с «Большой челобитной», высказывались в двух повествовательных сочинениях Пересветова — «Сказании о Магмете-салтане» и «Сказании о царе Константине».

Сборник своих сочинений Пересветов предварил отредактированной и переделанной «Повестью о Царьграде»: размышления о причинах завоевания Царьграда турками были одной из излюбленных тем русской публицистики второй половины XV и XVI в. Характерной особенностью рассуждений Пересветова по этому вопросу было сугубо светское решение этой темы: Царьград погиб из-за «вельмож» Константиновых, «ленивых богатых», которые «укоротили» царя «от воинства» (сделали его кротким, разорвали его связь с «воинниками»), установили неправый суд, подорвали мощь государства. Резко отрицательный взгляд Пересветова на царскую «кротость» решительно противостоял взглядам таких идеологов, как Максим Грек, утверждавший, что византийские цари погубили свою державу тем, что «хищаху неправедно имения подручников, презираху свои боляры».

Пересветов со всей определенностью высказывается за сильную царскую власть, считая, что без «грозы» не может быть порядка в государстве.

Историческая судьба призывов Пересветова оказалась парадоксальной. Программа этого публициста, ставившего «правду» выше «веры» и осуждавшего всякое «закабаление», не могла быть принята самодержавной властью. Единственное свидетельство о Пересветове — упоминание о его «черном списке» в царском архиве — говорит, по-видимому, о том, что Пересветов подвергся каким-то репрессиям.

Иван Грозный. По свидетельству историков, Иван IV был одной из наиболее зловещих фигур в истории России. Тиранские черты Грозного сказались и в его творчестве: нагромождение многочисленных обвинений против своих противников, постоянно нагнетаемое в ходе этих обвинений «самовозбуждение» — все это весьма типично для повелителя, диктующего безгласным секретарям и не встречающего с их стороны ничего, кроме обязательного восхищения. Многократное повторение одних и тех же мыслей — черта, которую замечал в своих творениях и сам царь, оправдывая ее, как и все свои недостатки, злодейством своих противников.

Однако Иван IV был не только деспотом, но и довольно образованным для своего времени и не лишенным таланта писателем: младшие современники именовали его «мужем чюднаго разсужения», а историки сравнивали с Нероном — «артистом» на троне.

Иван IV выступал в различных жанрах литературы: до нас дошли его «речи» («прение» с протестантским проповедником Яном Рокитой и беседы с иностранными дипломатами Поссевино, Джеромом Баусом и другими); вероятно, Ивану IV принадлежит и памятник церковной литературы — канон «Ангелу Грозному», подписанный именем «Парфения Уродивого». Но основной жанр, в котором выступал Иван IV, — эпистолярный. До нас дошли и полемические послания царя, в числе которых — прославленное письмо Курбскому, и его многочисленные дипломатические грамоты. Грозный, по-видимому, не писал, а диктовал свои сочинения, что во многом объяснет особенности их стиля: живой спор с противником, обильные риторические вопросы, издевательское пародирование аргументов оппонента и вместе с тем нередкие обращения к его рассудку (напр., «…ты бы сам себе поразсудил»).

Роль Ивана IV в истории русской литературы была сложной и противоречивой. Более всех ответственный за изоляцию «Русского царства» от внешних литературных влияний, царь был вместе с тем не лишен интереса к светскому искусству. Исследователи уже отмечали влияние на него «народвопраздничных площадных форм». Курбский прямо обвинял царя в пристрастии к скоморошеским «играм» (рассказывая в связи с этим о трагической судьбе князя Репнина, отказавшегося плясать по приказу царя «с скоморохами в машкарах»). Признавался в этой склонности и сам царь, уверявший, что он допускает «игры» из снисхождения к «немощи человеческой» и привычкам народа. «Скоморошеские» вкусы Грозного сказались и в ряде его произведений — например, в послании польскому наместнику в Ливонии Полубенскому, которого царь сравнивал с «дудой», «пищалью» и другими скоморошескими инструментами и высмеивал совсем на шутовской лад. «Скоморошеские» черты обнаруживаются и в других произведениях Ивана IV (послания Курбскому, Елизавете Английской, Василию Грязному).

Но дело было не только во вкусах царя. Иван IV был публицистом — в своих произведениях он спорил, убеждал, доказывал. Несмотря на неограниченную власть царя внутри государства, ему приходилось при этом встречаться с серьезными противниками: из-за рубежа приходили сочинения врагов Ивана IV, и в первую очередь наиболее талантливого из них — Курбского. Споря с этими «крестопреступниками», царь не мог ограничиваться традиционными приемами литературы XVI в. — обширными цитатами из сочинений отцов церкви и высокопарной риторикой. Так свое первое послание Курбскому (1564) он адресовал не столько самому «крестопреступнику», сколько «во все Российское царство» (так и озаглавлена первая, древнейшая редакция послания). Читателям «Российского царства» нужно было показать всю неправду обличаемых в послании бояр, а для этого недостаточно было общих слов — нужны были живые, выразительные детали. И царь нашел такие детали, нарисовав в послании Курбскому картину своего сиротского детства в период «боярского правления». Особенно ярки были в послании Грозного сцены детства царя; обид, понесенных от бояр. «Едино воспомянути: нам бо в юности детская играюще, а князь Иван Васильевич Шуйской седит на лавке, лохтем опершися о отца нашего постелю, ногу положа на стул».

О том, так ли дело обстояло в действительности, можно спорить, но в выразительности ей отказать нельзя. Отсюда, как это ни странно, во многом проистекает и ее роль в развитии древнерусской литературы. Именно вопрос о допустимости подобных бытовых сцен послужил в XVI в. толчком к полемике о границах «ученого» и «варварского» в литературе — едва ли не первой чисто литературной полемике в Древней Руси. Оппонентом Грозного в этом литературном споре стал его важнейший политический противник — князь Андрей Михайлович Курбский.

А. М. Курбский был участником кружка лиц, игравших видную роль в период реформ середины XVI в., которому сам Курбский дал наименование «избранной рады». Выходец из княжеского рода (из ярославских князей), племянник В. М. Тучкова, одного из редакторов «Великий Миней Четиих», Курбский получил хорошее для этого времени литературное образование. В начале 60-х гг. многие из членов «избранной рады» попали в опалу и подверглись преследованиям; мог ожидать подобной расправы и Курбский. Назначенный наместником в Юрьев (Тарту), незадолго до этого присоединенный к Русскому государству, Курбский воспользовался этим для бегства в польскую Ливонию летом 1564 г. Но, «отъехав» к польскому королю и попав в среду литовско-русской знати, Курбский захотел обосновать свой отъезд и обратился к Ивану IV с посланием, в котором обвинил царя в неслыханных «гонениях» против верных воевод, покоривших России «прегордые царства». Иван Грозный ответил Курбскому уже известным нам посланием «во все Российское царство»; завязалась острая полемика между противниками. В отличие от эпистолярных памятников конца XV—начала XVI в., первоначально создававшихся как реальные послания конкретным лицам и лишь затем становившихся достоянием широкого круга читателей, переписка Курбского и Грозного с самого начала носила публицистический характер. И Курбский, и Грозный писали прежде всего для своих читателей, свидетелей их своеобразного поединка, и в этом смысле их переписка была аналогична «открытым письмам» писателей нового времени.

По своим идейным воззрениям князь-эмигрант был близок к нестяжателям первой половины XVI в., но по литературной манере гораздо более напоминал Максима Грека (которого Курбский знал до своего бегства и глубоко чтил). Возвышенная риторика Курбского, сложность его синтаксиса — все это напоминает именно Максима Грека и те классические образцы, которым подражал бывший греко-итальянский гуманист.

Ответы Грозного отнюдь не были выдержаны в такой строгой манере. И хотя царь также прибегал к патетике и «высокому» стилю, все же не чуждался, как уже отмечалось, и явно скоморошеских приемов.

Курбскому такое смешение стилей, введение «грубого» просторечия казалось вопиющей безвкусицей. Постыдно, объяснял он Ивану IV, посылать подобные сочинения «ученым и искусным мужем» и особенно — в «чюждую землю, иде же некоторые человецы обретаются, не токмо в грамматических и риторских, но и в диалектических и философских ученые».

В совсем иной, повествовательно-исторической форме написана «История о великом князе Московском», книга, созданная Курбским во время польского «бескоролевья» 1573 г. и имевшая прямую политическую цель: не допустить избрания Ивана IV на польский престол.

Свой рассказ Курбский строил как своеобразную пародию на житие: он как бы отвечал на вопрос «многих светлых мужей» о своем герое: как случилось, что московский царь, прежде «добрый и нарочитый», дошел до такого злодейства? Чтобы объяснить это, Курбский (как это обычно делалось в житиях) рассказывал о предках главного действующего лица, но не о их добродетелях, а о «злых нравах»: о насильственном пострижении первой жены Василия III Соломонии Сабуровой и о его «беззаконном» браке с Еленой Глинской, о заточении «святого мужа» Вассиана Патрикеева, о рождении «нынешнего» Иоанна в «законопреступлении» и «сладострастии» и о его «разбойничьих делах» в юности. Поведав таким образом о первоначальном зле, породившем зло последующее, Курбский рассказывал о двух мужах, сумевших обратить к благочестию и воинской храбрости «царя юнаго и в злострастиах и в самовольстве без отца воспитанного и преизлище прелютаго и крови уже напившеся всякие». Эти два мужа — новгородский «презвитер» Сильвестр, явившийся к молодому царю во время восстания 1547 г., и «благородный юноша» Алексей Адашев; они удалили от царя товарищей его трапез, «парозитов или тунеядцев», и приблизили к нему «мужей разумных».

Военные успехи Ивана IV, и прежде всего завоевание Казани, являлись, по мнению Курбского, естественным последствием доброго влияния «избранной рады».

Однако после «преславной победы» под Казанью и «огненного недуга», овладевшего царем в 1553 г., в Иване наступил перелом. Он, пишет Курбский, стал приближать к себе «писарей» из «простаго всенародства» и преследовать «вельмож». Он не последовал их доброму совету продолжить войну с «бусурманами» и выступить против «Перекопской» (Крымской) орды, не посчитался с их планами осторожного и мирного подчинения «Лифляндской» земли.

«Сатанинское» влияние некоторых деятелей церкви (например, Вассиана Топоркова), а также «презлых советников» привели к тому, что царь устранил и подверг опале Сильвестра и Адашева и начал «гонения» на прежде «зело любимых» сподвижников. Далее Курбский заканчивал основную часть своего памфлета и переходил к дополнительной части — перечню уничтоженных Иваном «боярских и дворянских родов» и «священномучеников».

Таким образом, при всем своем разнообразии, публицистика XVI в. представляла собой все же новое и чрезвычайно характерное явление для литературы того времени. Новым фактом было уже широкое и вполне конкретное обсуждение «мирских» вопросов (вместо почти исключительно религиозной тематики в сходных письменных жанрах предшествующего времени).

Возрождение в России XV—XVI вв. не состоялось; исторических предпосылок для такого глубокого культурного переворота, который произошел в это время в Западной Европе, здесь еще не было. Реформационно-гуманистические движения, подавленные самодержавной властью уже в начале XVI в., были окончательно разгромлены во второй половине XVI в., после установления жесточайшей самодержавной диктатуры и создания опричнины. И в Западной Европе XV—XVI вв. гуманисты не раз убеждались во враждебности тирании Ренессансу (это ощущали и Микеланджело и Шекспир). Однако абсолютизм в Западной Европе (включая даже Испанию, где он имел наиболее тиранический характер) все же не достигал такого законченного и всеобъемлющего характера, как в России Ивана Грозного. Опричный террор в наглухо «затворенном» Российском государстве означал полное подавление человеческой личности — этой главной опоры Возрождения. В европейских городах-коммунах человек был не только подданным, но и гражданином; тот же юридический принцип официальной принадлежности города его жителям признавался и в «господине Великом Новгороде». Но включение городских вольностей в политическую систему абсолютной монархии, характерное для некоторых западноевропейских государств, в России не произошло. В государстве Ивана Грозного все подданные, включая бояр и князей, в равной степени рассматривались как «страдники», «холопы государевы». Неограниченный произвол и попрание правового порядка — явления, принципиально несовместимые с Возрождением.

Поэтому применительно к литературе XVI в. правомерно говорить лишь об отдельных возрожденческих чертах, об определенной устремленности к Ренессансу. Вера в силу разума, в возможность построения общества и государства на неких разумных началах — вот что сближает между собой различных по мировоззрению публицистов XVI в.

Несмотря на подавление религиозно-гуманистических движений и исчезновение «неполезных повестей», литература XVI в. обнаруживала уже новые черты, не свойственные средневековой письменности. Эти новые черты русской литературы «неудавшегося Возрождения» получили свое дальнейшее развитие в литературе XVII в.

Переход к Новому времени не мог свершиться без открытия ценности человека самого по себе, вне его принадлежности к сословию, к той или иной корпорации, без развития личностного начала, т. е. без всего того, что характерно для Нового времени.

Седьмой период:

Литература «Переходного века»

Литература первой половины XVII столетия

Общая характеристика

XVII век недаром вошел в историю как «бунташный» век. Он начался Смутой — первой в России гражданской войной. Он окончился стрелецким восстанием: в июне 1698 г., когда Петр I был в заграничном путешествии, четыре стрелецких полка, несших пограничную службу, двинулись на Москву. Стрельцы хотели поднять московский посад, побить бояр, разорить Немецкую слободу и вручить власть царевне Софье или какому-нибудь другому «доброму» государю. Под стенами Новоиерусалимского монастыря на Истре регулярное войско генерала Гордона наголову разгромило восставших. Между Смутой начала века и 1698 г. было несколько крупных народных волнений и десятки малых мятежей: таковы «замятии» 1648—1650 гг. в Москве, Новгороде и Пскове, когда «всколыбалася чернь на бояр», таков «медный бунт» 1662 г., крестьянская война под предводительством Степана Разина, возмущение Соловецкого монастыря в 1668—1676 гг., такова знаменитая «Хованщина» 1682 г., когда стрельцы, переименовавшие себя в «надворную пехоту», целое лето правили Москвой.

Смута воочию показала, что «тишина и покой» (эта древнерусская формула означала устойчивое, благоустроенное государство) канули в вечность. Русь переживала тяжелейший кризис — династический, государственный, социальный.

Со Смутного времени литература также приобретает «бунташный» характер. Если раньше литературный труд был привилегией духовенства и прежде всего ученого монашества, то теперь им занимаются миряне разных чинов и состояний. В политической и социальной борьбе резко возрастает роль слова, устного и писаного. Лжедмитрий I добился победы не столько оружием, сколько публицистикой, пропагандой, «подметными письмами». Воззвания, «грамотки» и «отписки» буквально заполонили страну. Их рассылали Иван Болотников и Василий Шуйский, Тушинский Вор и «семибоярщина», патриарх Гермоген и Сигизмунд III. Когда началась освободительная война с интервентами, главным очагом агитационной письменности стал Троице-Сергиев монастырь. Он, как и Нижний Новгород, Ярославль, Тотьма, другие города, выступал в роли «коллективного автора»: «господа братья Московского государства» звали друг друга «быть в одной мысли», «со всею землею стояти вместе заодин», освободить и возродить растерзанную и поверженную родину.

Хотя «подметные письма», «грамотки» и «отписки» — это публицистика, хотя их авторы не ставили перед собой художественных задач, тем не менее агитационная письменность Смуты оказала структурное влияние на всю последующую литературу. Эта письменность должна была не только информировать, но и убеждать. Поэтому в ней широко и разнообразно представлены риторические приемы, использованы жанры «плачей» — фольклорных и литературных, этикетные формулы, выработанные древнерусским словесным искусством для изображения битв и народных бедствий. Экспрессия — вот черта, которая отличает эти грамоты от произведений канцелярского делопроизводства прежних времен.

Чрезвычайно важно, что «словесная война» была свободна от внелитературных запретов, от правительственного и церковного контроля. Если какой-нибудь москвич, подданный Василия Шуйского, хотел направить свое перо против этого боярского царя, достаточно было «отъехать» в близлежащее Тушино — новоявленную и соперничавшую с Москвой столицу. Да и самое Москву Шуйский практически не контролировал. Русский литератор по крайней мере восемь лет, от смерти Бориса Годунова до избрания Михаила Федоровича (а на деле до Деулинского перемирия и возвращения Филарета Романова), пользовался «свободой слова» и правом идеологического выбора. В оценке персонажей он не зависел от их положения на лестнице социальной, церковной, государственной иерархии, даже если они занимали верхние ее ступени. Это способствовало «открытию характера» в искусстве.

В итоге социальная база литературы чрезвычайно расширилась. Количество литературной продукции стремительно росло. Об изменении функций литературы в общественном сознании, ее престижа, свидетельствует хотя бы то, что в XVII в. и русский царь становится «человеком пера». Весь XVI в., вплоть до Лжедмитрия I, на Руси существовал запрет (до сей поры не объясненный) на «писательство» для венценосца. Самодержцы XVI в. не оставили автографов, даже такой плодовитый и блестящий автор, как Иван Грозный, который, по-видимому, диктовал свои сочинения. С первого самозванца положение кардинально меняется. Если Михаил Федорович еще не литератор, а только меценат (он покровительствует поэтам «приказной школы»), то его сын Алексей пишет прозу (не только эпистолярную, но и «Урядник сокольничья пути»), а внук Федор — даже силлабические стихи. В целом первые Романовы подражали европейским «потентатам», поскольку Россия XVII в. ступила на путь европеизации.

Смута ускорила процесс европеизации (среди поляков были не только авантюристы, но и образованные интеллигенты). Однако когда в 1619 г. патриарх Филарет, вернувшийся из польского плена, стал у кормила государственной идеологии и обнаружил, что польские, особенно украинские и белорусские веяния, прочно укоренились в московской культуре, он противопоставил им откровенную реакцию. Он запретил ввозить, хранить и читать европейские книги, в том числе и прежде всего — издания единоверных украинских и белорусских типографов. Однако процесс взаимодействия культур уже нельзя было остановить, и все эти меры не дали должного эффекта.

Если отношение властей к русско-европейским контактам было непоследовательным и противоречивым, то и тогдашняя русская «интеллигенция» (включая книжное духовенство и образованных мирян) не была в этом смысле единой. В русских умах вырисовывались три пригодных для России пути.

Первый — путь Москвы как «третьего Рима», идеологической наследницы Византии, центра вселенского православия, который сможет возродить утраченную византийско-славянскую общность и противостоять крепнущему после Тридентского собора Риму. Высшее выражение эта идея получила в деятельности патриарха Никона. Второй путь предусматривал восстановление и обновление «святой Руси», отказ от вселенских претензий, настаивал на самодостаточности старинной традиции. Эту линию выражали «ревнители благочестия» — Иван Неронов, Стефан Вонифатьев, протопоп Аввакум. Наконец, третий путь — сближение с Западной Европой и усвоение европейской культуры — предлагали западники. Им и суждено было победить.

Жанры и темы прозаических произведений первой трети XVII века

Рубеж столетий ознаменовался появлением новых жанров и развитием существовавших ранее. В частности, в ту эпоху особое развитие получил жанр «видений» (напр., составленная осенью 1606 г., когда войска Ивана Болотникова приступили к Москве, «Повесть о видении некоему мужу духовну»).

«Видение» — это разновидность религиозной легенды в широком смысле слова, а религиозная легенда, как правило, имеет три сюжетных узла: прегрешение — покаяние и молитва — спасение. В видениях Смутного времени первый элемент не описывается, он подразумевается, ибо за что, как не за грехи, бог покарал Россию. Третий сюжетный узел также не разрабатывается, речь идет лишь о надежде на спасение, обещании спасения. Зато молитва и покаяние заполняют все художественное пространство. Возникает сюжетный стереотип, который положен в основу многих произведений (напр., «Повесть» протопопа Терентия, видения в Нижнем Новгороде, Владимире и Великом Устюге). Варьируются лишь топографические реалии, бытовые детали и состав персонажей. Герою являются Христос или богородица, Прокопий и Иоанн Устюжские, некая «пречудная жена» в светлых ризах, с иконой в руках (владимирское видение). Различны также условия, необходимые для спасения. Они могут иметь общий характер («чтоб постилися и молилися со слезами»), и более конкретный: в нижегородском видении бог, предписав трехдневный пост, повелел также построить храм, добавив: «Да на престоле поставят свещу невозженную и бумагу неписану». Если эти условия будут выполнены не за страх, а за совесть, то «свеща возжена будет от огня небесного, и колокола сами воззвонят, а на бумаге будет написано имя, кому владети Российским государством».

Конец ознакомительного фрагмента.