Алиса не боится… Или Амазонка и Тимфок

И. Агафонов

Тележурналист Тимфок оставляет свою профессию и живёт до поры до времени ни шатко ни валко, взращивая, как капризный цветок, свою дочь, пока не совершает банальную, в сущности, глупость, из-за которой и получает массу неприятностей. Книга содержит нецензурную брань.

© И. Агафонов, 2023

ISBN 978-5-0055-9870-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Записки Тимфока

(Далее называем Записки записульками — потому как они в основном о снах и грёзах, нечто вроде дневника — обыденное восприятие мимолётного вокруг и внутри себя стукнутого по голове субъекта — «или во мне или вовне» — как говаривал известный поэт.)

Так. И что у нас на сей раз?

Пациент, пожилой, останавливает в коридоре медсестру, молоденькую:

— Дорогуша, выходи за меня.

— Я замужем.

— И что? Бросай мужа и ко мне. Денег нет, но полагаю, нам будет не скучно.

— Я подумаю.

— Думай поскорей. Могу и помереть раньше…

Улыбнулась, побежала дальше. Обернулась:

— Живите, живите. Я же сказала, подумаю…

…Точно также осердился он ещё разок и позже — молочными зубками изорвал матери подол нового чудесного платья, отчего той пришлось воротиться «до дому-до хаты», придерживая этот самый подол от шалостей ветерка… Забыл вот только: с чего этот малыш тогда вспылил?..

Ты своей матери приписываешь необыкновенные качества? Не обыкновенные, не так ли?

Обиделся.

Да. Шёл, ел мороженное. Окружила ватага. Старший в ней паренёк забрал лакомство.

— Поел? Дай другим.

Нет, не вспылил, не кинулся в драку… обида захлестнула так, что ни до чего. Слёзы навернулись, махнул рукой и быстро поковылял прочь. Старший ватаги нагнал, протянул мороженное. Отмахнулся, двинулся дальше. Старший застыл в растерянности…

Рассказывают родственники.

Несёт его отец (не лиса) на руках, не потому что малец бегать не умеет, а торопиться надо куда-то. Ветрище в морду к тому же, дышать мешает. И вот выбивается из сил, останавливается перевести дух.

— Что, — спрашивает задышливо несомого, — не устал?

А пацанёнок не говорит до сих пор почему-то, уже к врачу намылились отвести с вопросом.

Вдруг ребёнок чётко и ясно:

— Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч. Ты волнуешь сине море, всюду веешь на просторе!

Отец едва не роняет его.

— Как это ты? И эр проговорил ясно-понятно и всё остальное, а? Разве так можно без предупреждения?

Ребёнок помалкивает опять. Очевидно, не понял взрослого юмора.

— Ладно, пойдём своими ногами, по-людски. Упарился я с тобой. Да и куда спешит теперь, да? Зачем нам врач, зачем всё такое… мутатень эта.

Всё же для меня диковато видеть пациента с купюрой в руке — в поликлинике… Не приучен? И не приучусь?.. Хотя врач вполне уже привычен к сему. Или то с незапамятных времён эскулапствуют так? Чехова в сей роли, правда, представить себе не можу… или Булгакова…

…почему повторяется загул? Потому, наверно, что я, с похмелюги, начиная соображать, мыслю: эге, и после такой передозы жив остался… Ну, так и чего?.. продолжим…

В нынешнее утро меня десантировали… в буквальном смысле. Записываю по горячему ещё отпечатку в мозгу, дабы не «обнаружить» ненароком в следствии некий амбивалентный символ, так сказать.

Не помню, снилось ли что-то ещё до этого момента. Только после многих дней тяжёлой с просыпу головы нынешнее утро встретило свежестью во всём теле. Не поверилось как-то, и хотел ещё поспать, но вот сам сон (Самсон! — чёртова символика)… я — ведь что интересно — не удивился даже. Так, слегка если, — лёгким облачком по периферии сознания. И вот, значит… Сидим в салоне автомобиля. Я… вроде как действительно я: и тело своё ощущаю и глазами повожу по сторонам, да. Женщина и ребёнок на заднем сиденье — вижу. Кто такие? Знакомые? — не пойму. Гляжу в стекло, смерч заходит на нас в лоб — чёрный столб, мощный, гораздо больший, чем видел когда-то… где? — не вспомню никак… закручивает к небу. Чудовищный! «Ой-ой-ой!» — это малыш голоском слабеньким… Тихо-тихо-тихо, говорю. Женщина помалкивает, ладошкой рот себя зажала. Столб ползёт мимо, мимо, мимо… прополз. Вдруг возвращается. Вкрадчиво. Спохватился, гад! Но… Аккуратно так подхватывает машину под днище, и начинает подвигать… вернее, по воздуху потянул, но именно как-то бережно, ласково, нежно. Мы дыхание затаили. Вот над каким-то сельским двориком опускают нас в мелкую лужицу и мы, не шевелясь, сидим некоторое время… рты пооткрывали, а дыхания не слышно. Замерли.

Всё?

Что опять за мутная, невразумительная символика? Освобождение от очередной иллюзии? От иллюзий не так просто, брат ты мой, отделаться. Верю-верю всякому зверю, как говорится… а тебе, ежу, верить по… погодил бы, да.

На квадроцикле к обрыву… И остановиться мог и спрыгнуть тоже мог… Так нет — бух сразу головой через руль. Тут же поток и подхватил… Холодная вода — нет ли, не понял, не почувствовал. Понял только — уносит от берега дальше, дальше… А под руками крошево из древесной коры вперемешку со льдом — загребать толком не получается… Почему-то не испугался.

Всё? — мелькнуло. — Всё.

Такие вот сны последнее время одолевают. Без итога. Без определённости.

— У-у — дру-у — чительно. Другого слова не подберу…

Поворочался с боку на бок… Продолжения сна не предвидится? Откинул одеяло…

Очередной дураковатый разговор с Артёмом:

Он: Они такие-сякие, говорят некоторые. Ну, мировое правительство… Мы же с тобой не знаем этого наверняка. А если они специяльно таким образом подталкивают общество к более справедливой организации дел? И предлагают, так сказать, России выполнить сию роль — роль лидера. Может, игра тоньше, чем можем мы с тобой предположить… тоньше, понимаешь? Не конспирология, а игра внутри игры — на потребу общественному сознанию. И все эти символы с цифрами и знаками лишь для обозначения своего присутствия и не более того… Игра. Тонкая.

Я: Не слишком тонкая? Не порвётся? Мир совершенно несовершенен. Грох, грох…

Он: И тем не менее… Всё будет не так, как мы с тобой думаем с нашими укороченными мозгами, говорю.

— Да говори, говори, кто мешает.

Не то чтоб я был мало информирован (инета, ясно-понятно, тогда не было), как все — сарафанным радио пользовался. Однако ж, оглядываясь, вижу: многие из сверстников старались меня надуть. Да только быстро теряли интерес, когда убеждались, что перед ними лох… и склонности к обману у меня нету. Сейчас другие времена. Да и сам я поднаторел в разоблачительстве… О чём это я? Ах да, про саблю хотел…

Почему я никому никогда не завидовал? Или мне ничего не надо? Может, я ненормальный?

И такое случается

В ожидании автобуса Алиса сидит на скамье, вытянув ноги (стройные, между прочим, изящные, коленки круглятся бронзовым отливом), прикрыла веки и расслабила лицо — без макияжа всё: и так хорошо; руки вдоль бёдер, ладони ковшиком вниз — медитирует девица… или ворожит — на жениха, допустим.

Слышит голос, достаточно приятный по тембру и, если не вполне трезвый, то в ту самую в меру, когда претендент на руку и сердце раскован на язык и готов изображать изысканного… ну, скажем, обожателя женских прелестей:

— О! Ноги! — И притоп, и прихлоп при этом, как кнутом по лопухам. — Привет, длинноногая.

«Ладно, хоть не корова…» — Алиса открывает глаза. Перед ней переминается парень с крупными кистями рук, напоминающие клешни, и пошевеливаются они у него, точно намерены сцапать либо перекусить добычу пополам. И парень этот, слегка поклонившись (и клешни качнулись из стороны в сторону), говорит достаточно опять развязно, но внятно и проникновенно:

— Разрешите па-аз-знакомиться, гражданка краля.

И, не спуская глаз с «крали», бочком присаживается на край скамьи, убирает под себя свои не промываемые ручищи (токарь, слесарь?). Алиса подымает дужками белёсые бровки:

— А чего надо-то?

Парень пожимает плечами, облизывает губы:

— Да вот, не климатит чего-то.

— На жизнь пожаловаться некому?

— Ну… где-то так.

И вдруг выпаливает:

— Пойдёшь за меня? — и сам пугается, откидывается корпусом, будто от неминуемой пощёчины: глаза округляются и слегка шалеют… но присутствует в этой пантомиме и нечто напускное — хитренькое, лукаво-игривое.

Алисе по темечку вроде как обушком — тюк («Сла-авненько, блямц…»): яркой вспышкой сон ей под нынешнее утро выпорхнул из недр памяти — в день и час своего рождения, на двадцать первый годок перещёлкнуло, точно в часах с кукушкой — чпок-пок распахнулось окошечко, и птица-синица высунула перламутровый носик: ку-ку, ку-ку!.. Вернее: чвик-чирик-вик! И в этом светлом сне: пред ясным взором — жёлтая песчаная пустошь, вширь и вдаль расстилается, и по жёлтому, значит, песочку ковыляет скорпион с загнутым кверху хвостиком, приближается к маленькому рачку, поднявшему над головкой свою клешню-лапку, поувесистей которая, — не то в защиту, не то в приветствии…

Алиса, вытягивая из себя слово за словом:

— А ты… случайно, парниша… не рак… по гороскопу?

Парень прищуривается: припоминаю, мол, — ракообразный я, да. Или подладиться под тональность незнакомки желает?

— Д-да. Как догадалась?

— Неважно.

— Так чего… пойдёшь? Щас сразу с мамулей помирю… сь… познакомлю.

— Вот так блямц, ей-ей! И сразу в загс?

— А чё!

— Да ничё себе! — И звонкий рассыпала смех. И сжав ладонь в кулачок, взмахнула им решительно: — А пойдём! Помен-дель-соним!

И вскочила со скамьи, цокнула каблучком по плитке тротуарной:

— Как тебя там?..

Парень огорошено — снизу вверх глядя, недоверчиво:

— Вик-тор.

И медленно, ошеломлённо выпрямляется. И оказывается, что, откуда ни возьмись свалившийся жених, — на полголовы ниже невесты… ну, на треть точно! Тут же Алиса нашлась и весело заметила (себе самой): «Как там матушка про „карманного“ муженька?.. Каблуки убрать!.. Ать—два—ать!»

И скинула с ног туфли, подхватила в обе руки за каблуки.

— Так вперёд, Тор… Вик!

И они пошли, Тор… то есть Вик-Тор сбоку и чуть в отдалении — смущённый неожиданным ростом нечаянной невесты.

Молча, переглядываясь — не передумал? не передумала? — до ближнего микрорайона, молча же (сказать, что торжественно не посмеем) — в подъезд пятиэтажной панельки…

«Хрущёвка», етить твою налево! — вздрагивает от внутреннего озноба Алиса. — Нет бы — дворец!..»

Сидя в маленькой кухоньке и помешивая чай, Алиса слышала, как мать жениха, щупленькая и с пугливыми, но любопытными мышиными глазками шептала в комнате сыну удручённо:

— Витюнь, ты чё такой… жениться с мутными бельмами? Ты хоть чё, не заметил, она тебя под мышкой могет унесть?..

— И нормально!

— Чё нормально?

— Не замёрзну. Зимой если упаду…

Мать бочком вошла в кухню:

— Ну чё ж, ну чё ж, решили раз… сошлось так, стал-ть. Будьм втроём жить… жуковать.

Величайший

Тимофею Емельяновичу снилось:

Разбомбленное шоссе вдоль оврагов с посечёнными тополями — подобием кривых телеграфных столбов.

Справа от водителя, чуть не носом по лобовому стеклу, мужчина в плаще и кепи. Бесстрастным голосом он предупреждает:

— Вон яма, гля! Ещё! Тормози! — И повисает на поручне при торможении, упирается в переднюю панель коленом. — Чё так резко, чё так грубо, парёная репа?!

Водитель ухмыляется:

— Шибче едешь — меньше ям.

Из салона ехидно откликаются:

— Больше дела слесарям!

— За бронником чешем — пылит зараза. Уворачиваюсь. Или пыль глотать прикажете, шеф?

Мужчина в кепи промаргивается, осмысляя сказанное водителем, смотрит на вихляющий впереди бронетранспортёр, на крученный серый шлейф за ним:

— А он что, специально так?

— Тоже ямки объезжает.

— Вот же! — оборачивается шеф, оглядывает вцепившихся в спинки сидений пассажиров, показывает свои передние кроличьи зубы:

— Ты, хриплый, ты здесь зачем, а?

Хриплый заправляет пальцем рыжую прядь волос за ухо:

— А чёо-о?

— А то-о — наматывай кино-о. Рубликов шиш заплатят, не то что капусту.

— А ты — о, величайший из сценаристов! — выдал ты мне сценарий разве — тоже шиш?

«Величайший» опять показывает зубы:

— Снимай, что в глаз попало, авось пригодится.

Хриплый прикладывает два пальца к виску и достаёт кинокамеру. Не оборачиваясь — сидящей за ним женщине в сиреневом берете, — командует:

— Галь, за холку держи! — И ёрнически: — Чтоб фокус не сбило.

Галя, пухлая мадам с детским выражением лица прихватывает его за ворот куртки.

Через оптику мелькают искорёженные обломки военной техники, дым горящего вдалеке селенья, рваные облака…

На въезде в город торчит кривой указатель: «Луга…»

Хриплый оператор, не отрывая от глаз камеру, напевает:

— Из полей да в луга-а!.. я бы скушал пирога!

Навстречу плывут разрушенные строения. Кругом ни души, лишь косматая собака шарахается с перекрёстка и провожает долгим тоскующим взглядом.

Резким виражом автобус обходит «бронник» и подкатывает к облупленному зданию, на крыше которого кривятся тусклые буквы «ГОСТ…»

Хриплый комментирует:

— Ёлки, и тут четыре! Мода такая здесь — на буковках экономить?

Галя вертит головой:

— Что? Где?..

— Глазки разуй, голуба.

Двери автобуса распахиваются ещё на ходу, из них, не дожидаясь полной остановки, высыпают пассажиры с вещами.

Бомж у входа в ГОСТ (иницу) стаскивает с головы капюшон и присаживается на корточки, и аплодирует бегущим по инерции мимо него приезжим:

— Оп-ля, оп-ля! Из какого жопля? Господа-а… Эй, да куда ж вы так бяжите? Подай. Дай. Кушать хоться!

Скрип автобусных тормозов смолкает. На щербатый асфальт сходит «величайший», глядит на бомжа, выбирает из кармана мелочь:

— Как вы тут?.. Убого?.. Рубли годятся?

Бомж рассматривает гостя придирчиво:

— «У Бога», в другом ли царстве-государстве — соц-кап али ап… так это… чёрт один знает. Погребок раньше недалече называли «У Христа за пазухой». Красивая такая вывеска… бля, была.

— Была?

— Да сплыла. Вдребезги. В гости к нам?

«Величайший» коротко касается козырька кепи и, отбросив по-военному ладонь чуть вверх и в сторону:

— Чёрт один, говоришь, знает?

Бомж сглатывает слюну:

— Когда заберёте нас… к собе? У вас и на помойке пожрать можно, сказывают.

«Величайший» трёт ребром указательного пальца передние свои зубы:

— Да ты, гляжу, грамотный. Скоро уж. Потерпи малость… А сами-то чего? Шли бы гурьбой, как на Берлин в сорок пятом… чай, тогда все вместе шагали… а не Мазепу привечали.

— Спасибо за совет… Как прикажете величать вас?

«Величайший» раскрывает кулак с мелочью над ковшиком ладоней:

— Тебе зачем?.. величай Тимофеем, если так уж угодно.

Бомж разглядывает монеты:

— Да тут уже, Тим, таковские й-е. Глаз намётан, час назад зачалили. На массовку вот явился. Жду приглашения на банкет.

«Величайший» направляется к гостинице и вполоборота замечает:

— Ну, жди.

Бомж, передвигая пальцем по ладони монеты, почтительно:

— Удачи.

Тим, взявшись за кривую дверную скобу, — не оборачиваясь, себе:

— Не помешало б.

Полуобернулся: «Не лазутчик переодетый?»

Надо же, надо же! Ярко-то как, да в подробностях!.. Да-а, выпукло! — подумал Тимофей Емельяныч, просыпаясь: «Величайший… как будто вчера. Лет шесть-семь пролетело… Для кого пролетело, а для кого — тянешь-потянешь изо дня в день, вытянуть не можешь… Ишь ты, подишь ты!»

Записульки

— Как себя чу? — спрашивает меня Арт, как всегда осторожно, когда боится, что ли, спугнуть… или рассердить своим вопросом.

И я отвечаю, но… позже, когда его передо мной уже нет (ушёл), то есть мысленно отвечаю — самому себе уже. Запоздалое зажигание. Но вопрос-то от него… или сам себя вопрошаю?

Знаешь, — говорю, — то ничо-ничо, то… несогласно моё восприятие с окружающей действительностью. До изумления, право. Детского такого изумления: как, мол, так, мне же ж старшие, взрослые говорили — всё вокруг должно быть правильно, то есть справедливо! Я же набрался от вас, усвоил вашу педагогику! Почему теперь иначе? Почему не по моему (по нашему, получается, теперь, общему восприятию)? Опять разыгрываете меня? Комедию ломаете? Или, правда, крыша моя поехала? Опять уже не понимаю ничего?

И голова даже закружилась… Тьфу, рассуждаешь, да что за чёрт! А потом — ничего вроде, всё приобретает привычный вид, сходятся контуры, что ли, в одно нечто удобоваримое… стерпливается, приходит в равновесие как бы. В самом деле, как у ребёнка — представления расширяются… ум вырастает, что ли? Смех, да и только… Вот так я себя ощущаю последнее время, Артюш. И заканчивай ты задавать мне эти дурацкие вопросы? Наслышаны мы уже и про экономику новую, и про общественный строй новый… когда это будет? И про морковку перед носом ослика…

Из-под куста сирени на весёлый припёк лужайки с осторожностью вышагнул большущий кот и, полыхнув роскошной рыжей шевелюрой, грациозно замер — как драгоценное изваяние. Ну! Здрасте вам…

В организмус — да пессимизмусу чуток…

— Война — это понятно. Туда-сюда маневрировать, наступать-отступать… А вот наш быт человечий, — это сложнее или проще?

— Надо жить, раз уж сложилось так… появиться случилось, говорю.

— Вопрос на засыпку. А кто арбитр? А судьи кто? Или это вечный вопрос?

Что-то я слишком умным ощущаю себя последнее время! Ты не находишь? Может, мне в президенты податься?

А своё обращение к подданным я начну со слов: «А теперь сурьёзно, господа-товарищи!» И только после этого изложу своё «ко-о», типа: «…ко-ко-ко, типа-типа: ко-ко-ко-о, вы поклюйте молоко, или простоквашку — я вам не мамашка, и гуляйте близко — не утащит киска… И по делу, знач так: «Как поживаешь, народ? Тревожно? Это хорошо — это бодрит. Следите за ветром. Куды дым — туды и ветр… Или наоборот-с?»

Творцы или вытворялы? Попробуй разбери…

— Мастей этих самых мошенников не счесть. Только постигнешь про одну масть, как уже другая возникает. Откуд берутся? Поспеть немыслимо, невозможно, а, ведь так? Природа этого в природе эволюции цельной природы? — Арт подмигивает. — Эк я закрутил, а? Не поспеваем… Не поспевают умники за мошенниками? Так, может, не такие умники и мы с тобой, брателла?

Не-е, в человеке постоянно возникает это… то он постоянно взглядывает на часы и термометр… а то вообще про время и погоду забывает и наслаждается ощущением беззаботности… и тут вся гамма ощущений, а не только Луна с её физикой-метафизикой. Просто больше, объёмней собрано в тебе и вокруг. Гармония целостности. Ты будто готов к открытиям и свершениям… готов жить дальше. И теплее становится, точно весь космос повернулся к тебе своей доброжелательностью…

–…Знаешь, — говорит, — начнёшь завтрак готовить и вдруг… дезорганизация в голове наступает, устаёшь как бы резко, в мозгах муть начинает клубиться, узорами — как чернила на водицу плеснули… Плывёт всё… забывчивость этакая наворачивается — где ложечка, где чашка, сахар куда запропастился?.. Ну да — куда смысел затерялся? И раздражение — как чесотка. К кофе я привык, что ли? Пора отвыкать. Подорожал, между прочим, с этими санкциями… Сны ещё всякие… забываются, правда. Но осадок… ой! Сны, говорю. Снятся и снятся… За… долбали. Тупые какие-то. В раздражении просып…

Арт молчит, смотрит внимательно, как прям дохтур настоящий. Потом:

— Пройдёт. Всё проходит, друг мой, — говорит. Умник, короче.

— И молодость? — язвить пытаюсь.

— И молодость. В пот не бросает? Помнишь анекдот? Ну… поживёшь исчо. Но помрём все, без исключения, да-с. Не печалься.

— Я и не печалюсь. Так просто, трёп одолел.

— А захотеть не можешь? (Это про что?)

В примерочной. Дама примеряет… Одного рукава не находит.

— Что, мода такая нынче? — спрашивает.

Продавщица, критически осматривая данность, приподымает одну бровь:

— Ну да, — говорит. Находчивая попалась.

Дико нехорошо!

Но сначала мне показалось, что именно потому и хорошо, что дико.

— Скушай крошечку, крошечка ты мой, — говорит, а сама облизывается.

Разговор о классике с Тристаном… не думал, что нынешним детям дают такие имена. Французские, что ли?

— Что, не понравилось? А я в своё время вчитался вроде и воспринял. Кажись, не без пользы. Даже равновесие некое поймал, знаешь ли. Успокоился… не помню, что тогда со мной произошло в смысле быта… Посмотрел округ другими глазами, словно прозрел… или резкость навёл? Так что читай-читай, авось пригодится. Вчитывайся, не ленись…

Где Бог-природа — там расчёт по выживаемости. Где человек — там игра в природу…

Разговор врача с медсестрой.

— Подождёт! — рявкнула.

— Он ждать-то подождёт… да потом ка-ак ахнет.

— Ладно. Досадно, да ладно. Поняла, короче, приголубим.

— Да, — задержал в дверях. — Надеюсь, мы поговорили об этом в последний раз. Иначе это не твоё место…

— Поговорили, поговорили… я подумаю.

— Да уж, думай, голова, на то она и…

— Вы им либо сейчас растолкуете, а не потом, либо профукают всё опять. Народец, он таков. Профукивать они научились сами. Научите их думать прежде, чем… Главное, чтоб совсем поздно не было…

Разговор на соседней скамейке в парке.

— А ты что, умная? Мне баба умная не нужна. Мне нужна добрая, терпеливая, кроткая даже, покладистая и так далее… но ни в коем случае не умная. А то рожать перестанешь. Ишь, боксом она занялась. Шопинг я понимаю — это так, отдушина. Но не профессия. Хобби. И математика не профессия. Предоставь это тем, кому делать нечего. Мужикам. Не люблю я баб-снайперов. На дух не переношу. Понятно, нет? Ступай в свой магазин лучше. Не раздражай меня!

— Найти бы самую наиглупейшую современную темку да сочинить к ней простенький сценарик… Народец всё одно поглупел (как и сам ты, впрочем). К примеру: «Так ли всё так, чтоб не перетакивать?»

И не надо там вкладывать тогда в персонажьи уста никаких мыслёв и подтекстов. Зритель в любом безделье и сам найдёт идею и вообще всё что хочет домыслит (мистика в обиходе с натуралистикой). Сам-сусам! А уж о критике-спеце и говорить не приходится. Этот отыщет и фабулу, и такой язык эзопов обнаружит, что закачаешься… Так что лучше никаких мыслей, а то испортишь обедню…

Или попроще? Например?

Никто хаживать в должниках не любит. Хотя и тут не без эволюций… Чем тоже не темка?

ФИО

Фокусу (такая вот у Тимофея Емельяныча фамилия величавая); «Мы в киношники пойдём, пусть меня научат!» — был у Тима такой знакомый кинооператор, приколист, на студии документалистики, он повторял то и дело, зачастую без повода… хотя в мозгах его означенный повод был, наверно: «Фокус в нашей профессии ох как необходим!»

По тротуару мимо остановки идёт парочка (молодожёны?), придерживают друг друга под руку. Она в ярко-малиновом балахоне, от сапожков до беретика, сдвинутого на затылочек хохолком, и малиновой же маске на глазах, через которые моргают малиновые ресницы. Он в зелёно-синем: зелёные ботинки — синие джинсы, зелёный пуловер — синий шарф роскошным узлом, зелёная маска на глазах — синие большие очки сверху, даже перо на зелёной кепчонке раскрашено соответственно — один край зелёный, другой синий. Идут себе они плавной поступью, приподымая колени чуть выше, чем вроде бы необходимо для обычной ходьбы, с отрешённым каким-то взором, — поглощены будто экранами своих смартфонов, кои несут перед собой в ладонях.

Тимофей Емельяныч приоткрывает на сию парочку рот — не то чтоб ему это в диковинку — многие таким макаром ныне передвигаются, даже нередко пожилые и не продвинутые, казалось бы, граждане (по одёжке судить если), но была в этом шествии некая театральность намеренная — оттого, по-видимому, парочка и привлекала внимание окружающих.

А вот, пожалуй, и не намеренное. Через дорогу, утыкнувшись в айфон, бредёт подросток. Машина пикнула ему — скорее, насмешливо, коротенько и сипло, а не чтоб напугать. Паренёк совершил, однако, подскок. И дальше, к тротуару, поживее… На скамью под навес остановки, по-прежнему вперясь в экран…

— А чо, смешно, пожалуй, — говорит Фокус невольно.

— Хе-е-е! — изображает овечье блеянье стоящая рядом с Фокусом женщина, смутно знакомая по обличью. — Лицедеи, мо быть? — И смотрит внимательно на попутчика: — Сами собой любуются.

— Да-да, когда ещё только возникли мобильники, я тоже подумал: мир спятил. Идут, понимаешь, сами с собой разговаривают… пугают прохожих.

— А нас могут не пустить, гражданин… лох, — говорит женщина.

Как так, с какой стати лох?!.

Ну, так-то разве только Артём (кратко Арт — в настоящее время университетский преподаватель и в некотором роде домашний доктор — Артём Михайлович Казнев, — друг со школьной скамьи, называл и называет Тимофея по-свойски: «А наш Тимоха — сынок лоха-скомороха! А вовсе никакой не Фокус». Впрочем, как опытный медик, Арт постоянно обзывался и обзывается разнообразно и разно образно… Сначала, допустим, обзовёт Лохсуком — от известного всем сукиного сына (собакиного), и только затем уже более обтекаемо — Лохусом… проще выговаривать, видимо.

Сам себя (про себя) Тимофей величает Тимфоком, или Фок, иди на фук.

Не удобнее ли будет и нам к сему невзрачному гражданину с кроличьими зубами — обращаться так же? Ну, не лох, разумеется, — Тимоха-ха… ап-чхи! — на два вздо-хаха. Покороче будет, да и теплее как-то — по-свойски.

…Тимоха замирает и перестаёт жевать резинку, выплёвывает её в мусорницу, трёт пальцем передние зубы и озадаченно разглядывает женщину, будто бы знакомую, пытаясь вспомнить, где он сталкивался с этой брюнеткой? Но, сообразив, что не знает он её, нет, — «лох» ему почудился. Женщина попросту выдохнула: о-ох — ах. Не оскорбился посему. Спрашивает осторожненько:

— Почему не пустят? Куда?

— Как? — Брюнетка разбрасывает свои пальчики из щепотки в раскрывшийся тюльпан ноготков своих перламутровых и вновь собирает их бутоном, мило улыбается и оглядывается на подъезжающий автобус: — Пенсионеров — под домашний арест!.. Кто не привился, проездной тому заблокировали — дома сиди. А мне на процедуру по другому поводу… Дура я, да?

— И как же, если не пустят?

— Да так, водителю ручку позолотить. Ему-то как раз в масть — заработок ему дополнительный определил губернатор наш… (Тим поводит глазами из стороны в сторону: не понял потому что… да вставить вопрос не успевает). А вот мой сосед, — торопливо продолжает брюнетка, следя за автобусом, — грузин по наци, с утра пораньше заявил: вай-вай, хорошо-то как! Никуда бежать не надо, ни в каких электричках трястись… Устал я с этой вашей работой ненормальной! Понимаете? — говорит. Грузин в электричке — смешно, правда ж?

Тимоха опять озадачен: «От жизни отстал?.. Или понравился я ей? — с сомнением уже думает он сам себе. — Не похоже, чтоб пенсионерка… Хорошо сохранилась… или сам я на пенсионера смахиваю? Неужели?!.» — И внимательнее приглядывается к попутчице: пока она ещё не вытащила из сумки разовую маску и не нацепила её на свои круглые розовые ушки.

— Маске рад? — подмигивает. — О-очень рада я!

Тимоха машинально каламбурит: «Маскарад… Забавно. А где моя тряпочка? — Расстегнул молнию ветровки. — Коли маскарад — так всеобщий».

Брюнетка подмигивает ему ещё разок.

В универсаме попал под неожиданный прессинг: строго-осуждающий дискант — торкнул и впился прямо в темечко:

— Зачем вы голыми руками трогаете?!. Я тоже, может, хочу семечек!

Оторвав пакет с висящего у его носа рулона, Тимоха, дунув на слипшийся край, надел его на ладонь и, покосившись на девицу со сверкающими за стёклами очков зрачками, поспешно переступил к лотку с черносливом. «Хотеть не вредно. Хоти на здоровье, кто мешает… безмозглое отродье, вырастила хотелку… И больше ничего ей не буду говорить! — Снял кепи, потрогал затылок: — Э-этой мадам я всё одно не понравился… так что: нуль — нуль! Правду говорят: убить словцом запросто… особенно по мозгам если! Главное, чтоб мозги остались в наличии… для экспертизы».

На кассе из-за сиреневого вирусоловителя (модного, скорее всего, и дорогого — с клапаном наподобие клюва попугая) кассирша невнятно проквохтала:

— Пока не приведёте себя в порядок, гражданин, обслуживать не буду.

Тимоха оторопело («…в какой ещё порядок?!») покосился на затянутых в марлю стоящих за ним посетителей и торопливо вынул из кармашка свою беленькую маску, при этом подумал: «Ладно ещё, за перчатками не погнали…»

Ворчливо заметил всё же, из справедливой вредности:

— Почему у вас работает одна касса всего? — Оглянулся, пальцем посчитал: — Из четырёх — одна! Саботаж? Остальные кассиры завирусели, что ли? Нехорошо-с! Заведующую вызвать?.. Вы, случаем, не пята-шеста-седьма колонна?.. Да ну вас!.. — и пошёл прочь, оставив покупки у кассы…

Первая встреча с Алисой

Выходя из автобуса, Тимоха сунул маску в кармашек.

У подъезда своего дома глянул в лицо выходящей навстречу высокой женщине: «Краля…» — машинально отметил. Обернулся, забыв, что намеревался придержать дверь, и она хлопнула:

— Прошу прощения… Вы не курьер? — и сделал шаг на сближение, невольно желая померяться с незнакомкой ростом, и с удовлетворением убедился: «Вровень…»

— Да… А? — «краля», наоборот сделала устраняющий сближение, но запоздалый шаг в сторону. — То есть нет. Живу здесь. С недавнего времени. А что?

— Просто подумал, раньше прибежал… Вернее, наоборот, позже… И курьер… то бишь вы… думал… не дождались, уходите уже…

— А, поняла, поняла… — наморщила женщина лоб под отбившейся кудряшкой и даже помотала слегка головой, встраиваясь в логику незнакомца.

А у Тимохи продолжался неконтролируемый выплеск:

— А вы, случайно, не банкир?

Женщина погладила кончиками пальцев ямочку на подбородке и сотворила на лице недоумение: что-де за вопрос? — и бровью мохнатенькой этак пошевелила.

Тимоха смутился:

— Извините… не знаю, почему спросил… глупо, да?

— Медработник я. И зовут меня Алиса… это предупреждая ваш следующий вопрос.

— Спасибо!

Забежав в распахнутый лифт («Тих-тиби-тох-тох-тох!»), Тимоха, с усмешкой поглядел в треснувшее зеркало и подъелдыкнул сам себя: «Запыхался?.. Желаете значительным выглядеть, сэр!.. Да-а? Курьер к нему, понимаш… да с депешей!.. Но, простите, сэр, он разве не дождался бы вас, а?.. сразу так бы и отчалил?.. А посмел бы?.. раз вы такая важная птиса… ой, значительный… Да и созвон был наверняка предварительный… А-а?»

Лифт двигаться не собирался, стоял себе и ни намёка на расторопность.

Испуг

«Что сделал не так?.. Не доделал что?..» — возникла мелкая мысленная паника.

Иногда что-то незаметно смещается в житейском восприятии, даже после мелочи какой-нибудь — психика устаёт вроде как внезапно, рывком. Согласимся, бывает. И внезапно всё вокруг представится несуразным, незнакомым, непривычным, незнаемым даже вообще, смутным… Да, нет?

И вот ещё что явилось на ум — но это уж по иному поводу: оно, конечно, произносить «Тимоха» удобнее, поскольку экономнее, а главное, теплее, приватнее, приветнее, однако чересчур всё ж запанибратски, не солидно с нашей стороны по отношению к персонажу: всё же Тимофей Емельяныч человек взрослый и кое-что в жизни повидавший. Поэтому остановимся на усреднённом варианте: «Тимофей» — так оно получше! — а?.. Ну или Тим. Вот и пусть будет…

…Тимофей услыхал голос сверху, жалобно-игривый:

— Лю, не пора ли нам пора, что мы делали вчера?

— Чё ещё?

— Да потрах-трах, чё.

— Отвали, дурак!

— Хо! Вчера был умный, а ноне дурак?

— И так быват. В самый разец.

— Думаешь? А вот интересно, для чего ты думаешь?

— Чтоб не быть такой дурой, как ты.

Тимофей замедлил шаг — соображение как бы зависло на присказке: «Далеко идти, тяжело нести — это не для меня…», и совсем остановился, пережидая тревожно забившееся сердце: голос собственной дочери трудно было не узнать, — затем с осторожностью продолжил подъём, но теперь с опаской посматривал вверх.

— Ах вы, гады-лоботрясы, уложить вас на матрасы, — пришептывал сухими губами, — надавать вам по мордасам, шелкопёры — тра-та-та…

При этом невпопад сопутствием: «Почему мне постоянно снится этот странный сон: не сумел, вишь ли, закончить институт. На самом деле закончил же! А угнетаешь! Мы подскочим и помчимся… на оленях утром ранним?..»

Тут звучит неожиданно и неприятно:

— Сделать удобоваримым! — как давно употребляемое словосочетание — чётко, выразительно, смачно, — будто лопатками к стенке припечатали. И немедленно захотелось узнать: чей голос такой противный, и понять: про что, собственно, речь?

Достигнув второго этажа, Тимофей заглянул в комнатку консьержки, машинально мазнув глазом незнакомую табличку на двери: «Засунутый Евлампий Изидорыч». Озадачился, неловко пытаясь увязать понятия «консьержка» и мужское имя Евлампий. «Чудо-юдо… Консъерж вместо?.. Привратник? Он… кто-о он?!.» — и вновь сопутствием: «Я вроде бы здоров… уже. А?»

Услышав тут какое-то шебуршание позади себя, быстро обернулся и увидал на подоконнике межэтажного окна тощего паренька — тот замкнул свои губы большим и указательным пальцами, как прищепкой: молчу, мол, помалкиваю себе в тряпочку.

— А-а, ты-ы!… — в некоторой оторопи разлепил высохшие уста Тимофей, но уже без прежнего испуга-недоумения. Расслабился: — Чр-р… чревовещатель?.. — А про себя: «Червь подколодный…»

Паренёк расцепил пальцы на губах, при этом издал мокрый звук — чмок:

— Дядя, сигареткой угости… — и уставился нагловато-заискивающе (если можно соединить заискивание с наглостью), как озябший галчонок склонил головку набок и нахохлился, лишь глазок блестит — осмыслено или бессмысленно? — не ясно.

Рядом с ним пошевелилась девица в бейсболке на рыжей шевелюре, она прячет свой лик под козырьком да с безучастным отворотом головы за оконную пасмурность двора.

— Ты, конечно, меня не послушаешь, — начал было Тимофей, но осёкся, вспомнив вдруг себя таким же глупым, упрямым, но беззащитным. Полез в карман, после чего, не обнаружив искомое, виновато пожал плечами. — Бросил, брателла, извини. Не угощу, стал-ть… — и подделываясь опять под нелепый сленг: — А ты, ваще, откуль?.. А Марья… м-м, Фёдорна, — потыкал пальцем за плечо — на табличку с «Евлампием» — откуда-де взялся такой замысловатой консьерж.

— А чё? — подтягивая колени к подбородку со скрипом подошв кроссовок по подоконнику и отворачивая лицо так же, как и подружка, — в мутное стекло окна, где прорисовывалось отражение всех троих — и взрослого мужчины в том числе, с белой обувной коробкой в левой руке… или в правой?.. зеркало, как всегда, врёт.

— Да… так.

«…начнём нову жизь?.. правильну?.. аль праведну?.. Да, када?.. — спрашивает чуть погодя Тимофей уже сам себя, поднимаясь в квартиру: лифт — „гадёныш паршивый“ — нынче не… глагол подставить самостоятельно, подсказка по типу ЕГЭ: не фурычит, филонит, бастует, вредничает, валяет дурака, сволочится?.. — Главное, впросак не попади опять… Чья бы кукушка квакала… мычала то бишь. Т-фу!.. Шагай давай… Застрял на мыслях?.. На каких?.. Нету мыслей, не-ту… и не грусти… Человек, он же ж ч… Шо в космос его занесёт, собаку, шо в ад опрокинет, ему у-сё равно… Хватит базарить!..»

Идущий одышливо перебрасывает с руки на руку коробку с женскими сапожками, приподымает на уровень глаз — обнова перехвачена крест-накрест лимонной ленточкой — на ней золотом с ошибочкой: «Люсьен—Люссен».

Тимофей доволен был, что подружка паренька на подоконнике оказалась не его дочерью…

Альбион не намерен ждать

Скинув башмаки, Тимофей задвинул их под обувную полку. Тапок на своём привычном месте не обнаружил. Коробку с сапожками задвинул за шкафчик и заскользил на кухню в носках, как на коньках:

— У-у? А-у! Бу-бу-буки, где нотбуки, где собаки — наши бяки? Хотя бяки не собаки… Надо глазки поберечь, надо что-то там извлечь… Всё-о! В логос-рифму больше не попадаю. Люси, ты где?.. — и по-командирски: — Фокусники, на арену! Всеобщий сбор! Живо! Представление начинается!

Тишина в ответ. Полная. Обычно, когда дочь дома, она по квартире порхает: прибирается, пыль смахивает, рукодельничает даже, ну или за «бякой-буком-ноутбуком» — с подружками лясы точит. Но в любом случае, отца встречать выбегает.

Тимофей заглянул в малую комнату. Плачущая дочь повергла его в кислое недоумение. Возможно, потому, что это было из ряда вон… Как-то разок, правда, жаловалась: «На меня никто не смотрит!.. — Да что ты? Не может быть! Ты ж у меня красотуля… — И Вовка не глядит!»

После долгих тогда уговоров, удалось уяснить: девочку не замечают по очень простой причине: не модно одевается.

Что же сейчас? Подсел, прижал к себе, по голове погладил:

— Э-этого ещё не хватало… слёзки на колёсках!.. Вовка-оболтус изменил, что ль? Так это в порядке вещей!.. Мужики они такие — беспартошные. За любой юбкой побегут. Акселераты-дегенераты. Все мужики такие, повторю жёстко и беззастенчиво, поскольку такова их природа — бестолочи-забияки! За формами не видят ни шиша… ничего не видят, короче, окромя округлостей и ложбин…

— Олимпиаду выиграла. В Англию посылают.

— И-и… что? Почему я про это не знаю? Почему не говорила ничего?.. — поперхнулся Тимофей и мгновенно перескочил на другие рельсы: — Не понял! Не хочешь в Англию? Да и пошла она тогда, эта Англия… как там в кино… Англия подождёт! Прекрасная мысль, прекрасные актёры, чёрт возьми, прекрасная киношка! Нужен тебе этот затуманенный, сырой и неуютный, Альбион? Разве у нас не лучшее образование в мире?

— Когда-то, может, и лучшее. Ты что, не видишь, какие страсти вокруг? Пап, ты совсем не видишь?!. Ты слепой?! Ты совершенно не приспособлен для жизни в этом мире! Ты надёжный, умный, справедливый, честный… даже противно! Слушать противно, вот.

— А что такое? Чёго там? — Тимофей нарочито поозирался.

— Ты ютюб не глядишь? Барнаул, Беларусь, Казахстан… повсюду на бэ — бордель, бардак сплошной. Тебя чего, совсем не колышет политика?

— А тебя колышет? Тогда чего ты целишь в неприятельский вертеп?..

— А научить их пользоваться маски-шоу! Слыхал, главный ихний, кто у них?.. премьер? Против карантина возник… и тут же сам заболел.

— Та-ак, не будем ходить кругами. В чём причина, Лю, скажи прямо… чтоб я прозрел, наконец. Ну, бестолочь я! Не по-ни-ма-ю! Урод! Таким родился, да, ты права…

— Мне не в чем ехать, вот в чём дело! И не с чем!

— То ись?

Лю вскочила и убежала на кухню, откуда понеслись её мокрые всхлипы…

Своя мечта у каждого

Всю ночь Тимофей ворочался, размышлял: «…ну да, а чего? Пятнадцать… и ва-аще, мальчики — девочки, девочки — мальчики… Себя не помнишь?..»

Вдовец пятидесяти трёх лет Тимофей Емельяныч Фокус, как утверждала Мадонна, не понимал женщин совершенно, хотя и сподобился дважды жениться. Любить, вестимо (словцо из вальяжных романов подходит как никакое другое, на наш взгляд), любил, а понимать — нет?.. Так вот. Даже дочь свою?.. каковую, разумеется, и любил и лелеял, как умел… выясняется, не очень-то понимал. Как написано опять же в американской книжке (на тумбочке у дочери) — он с Марса, они же-с, сударушки, с Венеры-с. Поэтому, наверно, до сих пор Тимофей Емельяныч не сообразил, почему от него ушла первая супруга — вернее, скрылась, оставив ему пятилетнюю Люсьен, и начертав всего-навсего: «Не рыщи. Твоя Мадонна».

Тогда ещё в памяти у него всплыла её чёткая реплика, которой он не придал значения на начальном этапе совместной жизни: «У всех, — говорила она, — чуть ли не соломенные крыши, а у него хоромы — паркет, горячая вода, сауна с бассейном… Вот и я хочу так. Завоевать должность только надо… или удачно выйти замуж! Да-да!»

«Или украсть пару липардиков, — сказал бы сейчас Тимофей. А тогда всего лишь спросил: — Стало быть, вариант в моём лице выпал не вполне удачный?..» — «Почему? Удачный и даже вполне, пока в телевизоре мелькал…» — был ответ.

Вторая жена не обижала его дочь, но взяла, да и померла в одночасье.

После того, как Тимофей Емельянович покончил с прежней профессией, он работал в разных местах, а в настоящее время на предприятии, где платили столько, сколько необходимо, дабы заплатить за квартиру да за пропитание. И, что называется, не высовывался никуда более. И хотя и говорится, что оглоушенная рыба всплывает — брюхом кверху… Надо было что-то делать, подумалось Тимофей Емельянычу. И как-то с утра пораньше, стал прикупать он с зарплаты билеты разнообразного лото. Но не везло. Правда, и сам он всякий раз, прикупая очередной бумажный прямоугольничек симпатичной расцветки, посмеивался:

— Вот интересно, — спрашивал у хозяйки почты, — одним везёт, другим нет… отчего так?

— Невезучий, вероятнее всего, — отвечали ему щадящим слогом, но с прищуром.

И всё же, как всякий нормальный человек, он, конечно, мечтал хапнуть по-настоящему, не всерьёз мечтал, себя душевно погреть хотелось, и всё же, всё же…

Как-то постепенно он остывал от благ житейских, прячась меж волн, как выражаются, соцкатаклизмов. Психологически он попал как бы между приливом и отливом. Чтобы осмыслить происшедшее с его государством, мешало оцепенение, как и многим людям его возраста, оказавшимся не у дел: чтобы забузить, лета не те уж, казалось ему, здоровье пошатнувшее… Можно сказать без преувеличения, ему не везло регулярно, и попадало всё по лбу почему-то — отсюда также затяжной упадок сил и разочарования. С надеждой поглядывал он на более молодых и менее травмированных психологически, которые в основном, к сожалению, маловато думали, да много прыгали на дискотеках и предпочитали толкаться за новыми айфонами, даже в морозные ночи, что гляделось диковато… Всё стало поэтому казаться ему мишурой — пустяшным и неестественным, не только какие-то материальные поползновения, модная успешность и прочее, и все эти рекламные подскоки — сэлфи и… Для кого пустяшны? — задавал он себе издевательский вопрос и оглядывался вокруг: — Всем этим? Ну всё, всё, всё — довольно глупых разборок! Субъективизм отставим…

Словом, Фокус не оправдывал своей фамилии и постепенно вовсе отстал от бурной жизни — все бегут, суетятся, а ему стало не то чтобы лень, а тягомотно как-то… Он смирился окончательно с тем, что имел… на грани безразличия. Ну не везёт, не получается — и ладно. Нет, ну, только начнёшь налаживать себя и поступки свои, и тут же, скажем безотносительно к конкретике, — бемц по башке тебе, натурально — в лобешник, или по темечку… Выкарабкался чуть — снова бац… И так с каждым начинанием. Сказал бы кто в самом начале: не суйся, дурашка, не твоя стезя… А так, сколько времени и сил впустую… Э, врёшь, была, однако, подсказка…

Фокус-старший не раз мечтательно повторял отпрыску: «Мне б с умишком нынешним да в молодость вернуться… ну хотя б на чуток, натворил бы я дел». Что, любопытно, имел он в виду?.. «Да ладно, бать, не горюй».

Побуждаемый этим повторяющимся воспоминанием, Тимофей ещё в пору становления своего интеллекта сочинил фантастический сценарий, где… там отец хотел передать сыну свой опыт и знания через изобретённый им прибор, что обещало небывалый прогресс в цивилизации. Но вышла закавыка: отпрыск не сумел в один присест, что называется, скушать и переварить дармовой опыт и спятил. Прежде чем застрелиться, отец выяснил посредством того же аппарата, что мозг сына предназначен был природой для иных дел, чем те, что ему пытались навялить.

…Но, оказывается, не до такой степени он ослаб, чтобы не порадеть родной дочуре. Защемило вот.

Включил под утро телевизор. Попалось шоу с детьми дошкольного возраста — блогерами-миллионщиками. Детки, собственно говоря, не понимали значимости своего положения. Зато родители сей пробел в их осознании восполняли с лихвой…

«Может, и мне к ним податься? — мелькнуло у Тимофея Емельяныча в голове спасительным озарением. — Блогеры, вперёд! Время рыцарей и мушкетёров минуло безвозвратно! Ату всех отступающих!»

Жаль только — далёк он от цифры… Цифирь — это ж надо знать, куда пальцем тыкать…

Незаметно заснул.

Вновь про «величайшего»

При виде тусклого номера лицо его скисает, появляется робость — два раза заносит он ногу через порог и не может переступить. Резкий взмах руки — он вталкивает себя насильно и воинственно озирает серый интерьер. Уже решительней направляется в ванную, щёлкает выключателем — скудный от слабой лампочки свет, сумрак по углам, трещины поблескивают юркими ящерками, основательно рыжеет щербатая эмаль ванны.

Величайший проводит запястьем по кончику носа, включает бравурную мелодию в мобильнике, кладёт его в карман, отчего мелодия звучит не столь показушно-браво; вяло пробует пальцем трубу. Отдёргивает руку, как от горячего. Усмехнувшись, прикасается всей ладонью и держит показательно долго — удостоверяя как бы возможных соглядатаев: ошибся я, мол, братцы, с температурой. Хмыкает, подмигивает себе в треснувшее зеркальце над скукоженной раковиной:

— А чего ждал? Роскоши? Вот ты, понимаешь ли… постарайся для себя… Ты о чём? Да о том, о том же всё…

Возвращается в комнату, у окна закладывает руки за спину. В черном стекле отражается его лик, и величайший тыкает в него пальцем:

— Ну ты, клон! Или ты кло-ун? Правда, что ль, не в деньгах счастье? А в чём тогда? В общественном положении?.. Или как у кинобрата — в правде? Так у тебя ни того, ни другого. Скрипишь теперь: «жизь не удалась»? Да ла-адно, поехал и поехал… Не грусти. Авось прорвёмся. Возрастной крыз… как там его называют?

Тянется задёрнуть шторы, но… их нет — потрясает кистью и по-театральному роняет руку — безнадёга, мол.

— Невезуха, короче, господа, за невезухой… и невезухой погоняет. Кривляешься?

Скрип двери. Величайший вздёргивает плечи, как при толче в спину. «Клоун» в окне округляет глаза и губы — задерживает дыхание. Величайший облегчённо выдыхает облачко пара на стекло, в этом мутном пятнышке прорисовывается администраторша. Шмыгая носом, она поправляет чепчик и завозит на визгливых колёсиках обогреватель. Говорит также противным голосом:

— Электричество наладили. Вот вам. Чтоб совсем не околели, мужчин-на… Привыкли у себя в Москве — тепло чтоб!

Величайший всё ещё глядит на отражение в оконной черноте (клон изумлённо приподымает там брови): у администраторши на плечах вытертая шкурка (кошачья?), которая подмигивает окостеневшим мерцающим глазком-пуговкой.

Величайший благодарит:

— Спасибо за оперативность.

Администраторша разочарованно кряхтит и, закрывая за собой затрещавшую дверь, утробно шепчет:

— За спасибо лису не скроишь.

Визжат в коридоре ржавые колёсики. Величайший, опять приподняв в недоумении бровь, смотрит на оставленный ему обогреватель. Проверить догадку — быстро на цыпочках к двери. Подождав у дверной щели, пока, после невнятного разговора с кем-то, администраторша, шаркая, удалится, везя за собой другой обогреватель, говорит себе:

— Хорошо, соболей не запросила. Лисий ещё туда-сюда… хотя всё равно губа не дура.

В дальнем конце коридора женский взвизг, затем хриплый бас:

— Глазки-то разуй, Галь!

Что-то неуловимо быстро меняется в ощущениях восприятия.

В пыльных городских развалинах. Ветрено — порывисто.

Долговязый оператор (теперь он в клетчатой кепке) с камерой на плече — спотыкается, хрипло ругается:

— Леший бы вас об-сосал!

Объектив камеры ловит солнце, на несколько мгновений слепнет, затем — вдоль искорёженных домов вихрится известковая пыль.

В кадре «величайший». Ветровка, седые волосы упрятаны под спортивную шапочку. Держит микрофон у лица женщины в запачканном цветном халате, с чумазым ребёнком на руках, тот, во рту палец, таращит глазёнки, теребит на её шее медальон. Женщина всхлипывает, кивает на разрушенный дом…

Над головой раздаётся свист. Несколько взрывов один за другим — метрах в семидесяти от интервь-ю-е…

Величайший пригибаясь, бежит, ухватив за руку женщину, теряющей тапки — правый, левый… Взрыв.

Величайший открывает глаза. С трудом поворачивается на бок, моргает на детскую ручонку из развороченной дымящей земли…

Руками раскапывает ребетёнка. В ужасе отваливается. В кулачке малыша зажат медальон.

Солнце медленно гаснет…

В мутно-сивой завесе из гари и пыли люди в камуфляже несут на носилках корреспондента, с характерным звуком железа по железу загружают в люк вертолёта, раненый мычит:

— Где м-медальон?.. Какое число? Какой день недели?..

— Третье… Четверг, — ответил один из загружавших.

С утра «величайший» прямиком отправился в банк и взял кредит.

Люсьен, экипировавшись по современной молодёжной моде, через день улетела на туманный остров.

Записульки

Только вот размечтаешься… А ведь сколько раз говорил себе: не мечтай! Но как же тогда самостоятельно выкованное железо (куй железо, пока горячо)? Э-хе-хе-хе-хе-хе-хе… коль родился на трухе?

По телевизору.

Да, хлёстко вещает. Харизматичен. Жаль, слабо образован. И не больно умён, похоже. А так бы ничего… сошёл бы для подмостков.

— Гляжу, ты смелым стал. А то всё в пацифисты рядился.

— Обижаешь?

Так-то оно так. Но, к сожалению, в любом муравейнике появляются особи, кои воспринимают и малую шалость за сугубо серьёзное мероприятие. И тем портят всё дело.

— Какое-то никчемушное всё кругом ныне.

— Никчемушники одолели, что ли?

— Ты чего дырку на коленке залепил?

— Скотчем? А чтоб комарьё не добралось до моего суверенного организма и внутрь не пробралось, как седьмая колонна.

— Уже седьмая?

— Видишь человека с железками во рту? Знай, второго сорта.

— Почему?

— Да потому — бесплатные зубы. А бесплатные — сиречь дешёвые. От государства подарок. Пенсион.

— Вот послушали бы твоего Савелия да заслали бы вовремя в лагерь противника наших умных ребятишек, то не мы, а противники наши хлебали бы по полной программе…

— Какого Савелия? Чего хлебали?

— Го… го…

— Ваучеризанцы, что ли?

— Глубже копай.

— А пошевелить копытом не желаете?

— Копытом?

— Ну, клешнёй. Ну, языком. Пошевелитесь, в конце концов. А киваете всё на правительство мировое. А не будь его, совсем бы засахарились… Растопшоники.

— Что вы как ба-а!..

— Как кто? Бараны? Бароны?

— Ну не дурак ли ты?

— Да ты о чём хоть?

С другой точки зрения, страх, он не только биологичен, но и выковывается социально, то есть воспитывается. Вопрос: зачем? И нужен ли сей ингредиент? Может, когда-нибудь это станет не нужно. Когда? Интересно: в Эдеме он был, страх? Или рай предполагает… Или царство божие — всего лишь цель?.. Ох уж эти символы опять!

Что-то заканчивается и одновременно что-то начинается. Оптимисту хочется думать так.

Он не знает, что сказать и в какое время, — оттого молчит?

А молчит постоянно. Глуп?

Когда тот болтунишка ушёл, он сказал:

— Классический дура-чок-с.

Он мал-мал с ума упал. Ну не насовсем. Сейчас вроде подымаемся.

Это я о себе, что ли?

— Ты уверен, что понимаешь?

— М? — повернулся.

— В каком мирке живёшь…

— Почему вот эта баба в магазине злится — на меня, а не на того, кто всё устроил, почему не на него?

— Да ты философ, что ли?

— А баба не философ?

— Не философ. У неё другие задачи от…

— От кого?

— От природы. Умная баба и умный мужик — разные величины.

Такая вот незатейливая затея.

— Рад вас лицезреть, милейшее чмо!

— Взаимно. Чмоки-чмоки.

Эпитафия: Он хотел пристроить себе лоджию на первом этаже… Вместо склепа-саркофага…

Ты упёртый мужик. На любое чужое «а» ты начинаешь выпячивать своё «б», «в» и прочий алфавит, с припуском запаха на «г»…

Выправляющие осанку процедуры

Нина Васильевна, имея при небольшом росточке в объёме своём сто двадцать кило с граммами и миллиграммами, была подвижней и шустрей иных молодух. На цыпочках подкралась она к долговязой дочери и шлёпнула её ладонью по загривку: та мгновенно превратилась в оловянного солдатика со всей надлежащей выправкой и, быстро оборотясь, уставила на мать испуганные глаза.

— А не горбись, не гнись, не сутульсь! Тебя боженька статью наградил, чтоб ты стеснялась? Ишь ты! Я те покорежусь! Ка-аженый раз по хребтине двину — увижу, горбишься. Вот и сделаю горбатой, коли так!

Алиса после такой выправляющей осанку процедуры, завидев или заслышав мать, сразу выпрямлялась и расправляла плечики.

Летящей походкой

Спустя несколько годков материна муштра возымела плоды успеха (можно так выразиться?)…

Со швейной мастерской любила Алиса пешёчком до конечной остановки трамвая пропорхать, и там уже «пересесть» на автобус до своего совхоза. В общем, четыре остановки получалось — безбилетных. Обожала, короче, шажком-шажочком с подскоком танцевальным.

А в это время её мамуля, дородная наша Нина Васильевна, ехала вкругаля трамваем с мясокомбинатовского магазина, ей с двумя пудовыми сумками пешёчком не особенно улыбалось.

И вот едет Нина Васильевна в трамвае и замечает вдруг: все-то пассажиры до единого дружно повернули головы свои вправо. «Чаво?.. — Нина Васильевна вытянула шею, как могла, и увидала: дочь её марширует по эстакаде через железную дорогу. Высокая, стройная, летящей походкой. — Э-э-ва!»

— А это моя дочурка, Алиска, — шепчет она стоящему рядом хлипкому мужичку с длинным чубчиком на стриженой голове.

— О-о! — показывает попутчик большой палец. — Хорошего ей, тётка, женишка в потребление.

— Спасибо, дорогой. Дылда этакая. В отца, падлюка.

— У, — мотает мужичёк чубчиком вправо-влево, не соглашаясь с тёткиным определением. — Всё годится, мать. В натуре.

— Ну-у спасибочки. Етит твою налево! — И ещё задорнее, заострённее становится взор загордившейся матери: — Ать, твою мать! Как вышагивает! Пря-ям припляс! Шпарит!

Мужичок одобрительно щерится и понимающе кивает, роняя чубчик свой на нос:

— Дэ-эс, летит прямёхонько! Не свернёт?..

— Куды-ы ей ворочить! Моя выучка.

И, хитро улыбаясь, сжала кулачище.

Записульки

Глаза распахнуты, душа открыта настежь, сладкое ощущение бытия. Как внезапный аромат. Ясный полдень в глазу, а не темень кромешная. При этом у тебя может болеть нога ли, голова даже. Но ты не обращаешь внимания — свет потому что сильнее тьмы…

Много чего зависит от случая. Вот встретилась бы мне книга такая в юности, я б, может, не пошёл в… (как там у Маяковского? «…пусть меня научат»), а в экономику ударился лучше…

— Либо газ по трубопроводу закопанному гонят втихаря (скажем, по секрету от всего свету), так что земля, и твой пол в квартире заодно, трясутся… Либо насос — зараза такая металлическая, знаете? — в подполе вибрирует, — водицу подгоняет в отопительных батареях (не учли, видишь ли, мощность на самой подстанции, и засунули тебе прямо в подвал тарахтелку, для уюта)… Либо уж — что так же верно — шум в голове твоей нарастает в виду одряхления плоти твоей… ну а это уже субъективность неотвратимая!

— Куда уж неотвратимей.

— Прежде чем опылить народы вокруг себя какой-нибудь очередной отравой, ты ведь взращиваешь у себя (вокруг, поблизости) эти самые сорняки с вреднючей пыльцой, так? Вот — и травишь сначала своих (своих!) людишек, мозги им набекрень поворачиваешь… То бишь тебе, по сути, нет никакого дела ни до чужих, ни до своих, получается. Пожива собственная тебя интересует и ничего более, и власть безграничная волнует кровь твою поганую…

А это про что?

Повезло, говоришь? Потому что предупредили? Не-ет, лучше б… Если б раньше этой глупой истории мне сделали предупреждение, дабы я, болван древесный, не вчухался в неё, предупредили — чтоб не погрязнуть я мог, не завязнуть… Когда б одёрнули вовремя, остерегли, — то да, тогда хорошо, конечно. А теперь чего ж…

— Слушай, почему все блогеры свалились в мистику? Даже так называемые производственники? Чуть ни в каждом учреждении местного разлива ищут теперь тайну вселенскую? А? Ты мне про это скажи лучше.

— Да-с, и давно-с всё идёт-с по единому-с руководству-с планетарному-с, к управлению-с?.. Но! Ума хватит ли? Кто будет управлять? Где эти личности? Прячутся? Почему? Мыслишки дрянненькие у них, может? Опять о чём-нибудь собственном, самом-самом подлом? Схарчить кого-нито? Короче, возведение в символ веры — добра и зла было всегда (опять рифма?)… это всё для удобства рассуждений. И не морочь мне голову.

— А как же царствие небесное?

— Да просто подрастает поколение людей — из хитрых в умные, из умных в мудрые…

— И когда?

— Что когда?

— Дорастут?

— Когда положено, тогда и дорастут. Спроси про эволюцию у Савелия…

(Опять этот Савелий в зубах у него навяз. Кто хоть таков? Уточнить.)

Вообще-то я читал уж где-то, что у каждого человека своя предрасположенность, личная, к пенсии, тут медик должен конкретно ему сказать: «Тебе, мол, надо на покой тогда-то — одному в столетнем возрасте, а тебе можно и в сорок семь, пора, а то натворишь дел по хилости…» Так что поторопись делать, чего там себе задумал… Поторопись!

Пытался организовать водоворот воды в природе.

— То есть?

— Писал, с вашего позволенья, на головы своих товарищей… сотоварищей-одногруппников!.. с крыши веранды, на которую взобрался непонятно каким способом.

— С моего позволенья? А сколько же ему?

— Четыре года.

— А-а. Будущий экспериментатор?

— Почему будущий? Уже начал… эксперимент начат экскрементом…

Жить совместно, а не вместе. Не мешая друг другу. И без претензий. Возможно такое?..

В голове возникла сбалансированность. Отрадно.

— Жюристы пришли?

— Кто-кто?

— Жюри члены.

— О! Им-то к чему спешить…

А потом подумал: не-е, она не дурочка! Стало быть, я дурак?

Как всегда! Обратной связи тю-тю.

Но это ж здорово, когда опасения есть. А то раз — по голове предметом. Не ждали? Плохо так то.

Чёрный занавес

Премию, с которой Тимофей собирался выплатить проценты по кредиту, не выдали. Объяснили, что в период пандемии предприятию необходимо экономить, поскольку-де не ясно, что будет дальше «в нашем реалити-шоу». А через две недели и вовсе уволили, сославшись на туманность андромеды.

«Не-е забудь… — напомнил он себе известный романс про шаль и калитку, — …потихо-оньку надуть!» — удручённо посмотрел на свой указательный палец с лохмотинкой заусеницы, с угнетающей проницательностью определил: витаминов не хватает для полного здоровья и счастья.

В своё время он закончил факультет журналистики, имел публикации по газеткам. То бишь не совсем, чтобы никчёмным человеком слыл. Поездил, кстати, по горячим местам спецкором и собирался написать сценарий, но в последнюю свою командировку был выбит из седла, как выражаются медики… Ещё прыгая на костылях, он пытался сочинять сюжет-историю и с ужасом обнаружил, что утратил творческие способности: не получалось ничего из того, что раньше давалось без особого напряжения. И он вдруг потерял смысл своего существования — как занавес чёрный опустили перед ним. Не в театре, а в самой жизни. Ослеп. Это было жутковато. Тем не менее, изо дня в день он пытался наладить голову и что-то прочкнулось, будто по мере постоянных усилий, в мозгу пробивались прежние связи (или новые налаживались?), однако это было бледным отблеском прежнего куража и не приносило удовлетворения, скорее, приводило в отчаяние и бесило. Время от времени он видел один и тот же сон: нечаянно рассыпает он ящик с вилками и ложками, хочет собрать, но что-то ему постоянно мешает — то звонок в дверь, то телефон. Он оббегает эту россыпь ложек-вилок на полу, чтобы взять трубку или открыть дверь, и всегда не успевает: за дверью никого уже нет, а звонок обрывается буквально перед нажатием на приём.

Ему предлагали группу, но поразмыслив, он отказался — мизер… да и маневра меньше… на калеку смотрят у нас с жалостью, да без сострадания, повторял дружище Арт: «Особенно чиновники — им сочувствие не положено по определению… да и верно… зачем?»

Он же, Арт, допытывается иногда: «Червь ты сплюснутый, не пора ли выползать из кризиса?» На что Фокус ответствовал стандартно: «Можешь не пукать? Не пукай. — И с саркастической улыбочкой: — Я, др-руже, весь вышел. Вон!» Потом обстоятельства житейские сложились так, что… Впрочем, теперь это не важно и не имеет значения — успокоился… Как говаривал его мудрый девяностолетний дедуля: «Ка-ажны два десятка годов — нова жизь! Как в сказке, внучок. Радуйся и всё». Перефразируя наш персонаж, скажем: «Можешь не болтать лишнего — не болтай… как шалтай».

Странно, но по нашим временам цифровизации интеллекта, Тимофей был слабо искушён в сетевых хитросплетениях и всеобщего лохотрона. Он и пишущую машинку освоил когда-то лишь потому, что в редакциях не принимали тогда написанное от руки. Тем не менее, теперь, когда большинство потребителей инета отправлялось на боковую, он, после дневного и тщетного поиска дополнительного заработка, рыскал по виртуальному пространству. Пробовал и то и сё из предлагаемой удалёки. Но там не потянул (как говорят в провинции: тямы не хватило, то бишь необходимой сообразительности), от иного натурально тошнило, как от приставучей жвачки. Правда, набрёл зато на соученицу по далёким школьным годам. Вначале не поверил… Но — знакомые черты и манеры никуда не засунешь, тем паче, в общем-то, был в неё влюблён, втюрен на тогдашнем сленге. Да! — то была Вероника, с кем он сидел за одной партой с пятого класса по десятый включительно. Ныне она проживала в присоединившемся Крыму и предлагала научить желающих фокусу, не без иронии: «…забрать положенное на достойное интимное и социальное прозябание». Тимофей записал её координаты: «Будешь спасительницей в случай чего…» И, размечтавшись, сочинил ей незамысловатое вместо изначального порыва «излить фибры души»: «Привет от неровно дышащего суседа по школьной парте! Помнишь «тили-тили-тесто»? А дразнилку свою? «Будет Фокусу — получи по носу!» Впрочем, помечтать подольше об эдемских кущах не пришлось — подвернулся много-много-много обещающий сайт: руководитель Газпрома предлагал акции населению России. Щёлкнул Тимофей мышкой по заманчивому сообщению и вбил свои данные. Но вдруг засомневался и закрыл… Вскоре, однако, последовал звонок: «Вы только что заходили к нам, да, очевидно, некий сбой помешал закончить сеанс правильно, то есть рационально. Возможно, вы желаете не простых акций, а настоящей игры? В таком случае мы готовы предложить вам беспроигрышный вариант… вернитесь к…» Тимофей слегка опешил, дал телефону отбой и вновь навёл мышь на «завершить сеанс», но затем, хоть и в смутной настороженности, решил порулить до конца и… увлёкся. Ему предлагалось поработать на финансовом рынке, под началом опытного брокера, в так называемом сопровождении. Главное, говорилось убедительным слогом, преодолеть психологический барьер-тормоз — скучную боязнь неизвестности и неудачи. Словом, обещали действительно много-много-много всего: помимо бесперебойного кураторства постоянный и крупный выигрыш, роскошную и безоблачную жизнь, прекрасный дом, шикарную машину, поездки по экзотическим странам и так далее. Нужно было всего лишь внести незначительные денежные средства на депозит и — приступить… Он так и не обратил внимания, что нацелившись на Газпром, попал на сайт некой «Аксиомы»… Или обратил? И, стало быть, в отношении института государства у него имелись сомнения? Кое-какие?.. Ай-яй-яй. Впрочем, сомнения его понятны. Такой ли государственный этот ваш Госпром, как внушают, — во-первых. А во-вторых, земляк Бакунин (или Кропоткин?)… Минутку. Мимо какого домика ходит Тимфок на работу (ходил до недавнего времени), его до сих пор реставрируют… впрочем, оставим исторический экскурс…

Конец ознакомительного фрагмента.