Долгожданная осень

Ирма Буракова

Быть слишком правильной, сильной, принципиальной всю жизнь – благо это или ярмо? Нужно ли выбираться из ставшего привычным деревянного костюма, чтобы быть счастливой?Что будет, если изменить собственной привычке говорить «нет» и решить побыть просто женщиной.

Глава 10

В машине осколками осыпалась лжеуверенность. Где сила, где разум, самообладание, где она сама? Есть только его теплый пиджак на её трясущихся в дикой амплитуде плечах, комок в горле, ледяные руки. Дышать, нужно часто дышать, чтоб не зареветь. Нужно просто дышать.

Он бывший ЗЭК? Он убийца?

Он… ну почему — взвыло бабское нутро, срываясь на истеричный визг — почему? Почему всё так, а не иначе?

Максим не проронил не слова, машина, визг, он молча рвал время и расстояние, убегая отсюда. Неизвестный ей маршрут. Окраина Москвы, если верить указателям. Темно и неуютно. Страшно? Нет, просто холодно. Максимально натянуто, лопнет ли или ослабнет?

Какой-то двор. Высокий старый бетонный забор в окружении высоких деревьев, дыры и провалы в ограждении, многократно залатанные арматурой.

Как же холодно, в воздухе парила плотная водяная взвесь, оседая на всем, до чего могла дотянуться. Будто откуда-то взявшийся туман разом в небесной канцелярии решили взбить и сыпануть на смертных. Мысли роились, распадались, так и не облачившись во что-то конкретное. Противным отзвуком каркал голос: «… он всего лишь убил человека. И отсидел-то всего ничего… отсидел… убил и отсидел…».

Максим, буквально выбежавший из машины, метался у забора. Слова словно застревали на вылете, губы беззвучно открывались. Наконец-то совсем чужой осипший голос обречённо произнёс:

— Ты как-то просила погулять по местам моего детства… так вот это место… Детский дом №17, впоследствии детский дом «Надежда»… Тут я с того момента, что помню себя. И, похоже, тут я до сих пор.

Его пальцы скользили по заросшему мхом полуразвалившемуся забору, нашли табличку. Словно слепой, он руками читал буквы на ней наощупь. Бессвязные слова, он в одной рубашке, начинающей промокать и липнуть к телу. Неужели ему не холодно? Как же хочется в тепло и просто забыть этот вечер. И… все последние вечера, словно их и не было.

Сквозь затуманенное сознание прорывались его слова, обрывками. Не вяжущиеся в единый текст, а доносившиеся до неё вырванными несгоревшими лоскутами его памяти:

–… Нас было четверо, я, Спартак, Мишка-гончар и Олег. Мы не сошли тут с ума лишь потому, что были вместе. Из персонала нормальными тут были только охранник Егор Палыч и кухарка, молоденькая Марина, — черты лица Максима внезапно смягчились, даже тон стал каким-то трогательно-детским. — Единственные положительные воспоминания, это то, как Марина тайком на дни рождения пекла нам торт медовик.

Он на мгновение замер, явно погрузившись в тщательно оберегаемую теплую область воспоминаний. Затем помрачнел и продолжил:

— Остальные, что директор, что так называемые педагоги и кураторы, были нелюди. Этот детский дом после нашего… — осечка, пауза, — дела… и показаний воспитанников спешно закрыли. Всплыло много неугодных фактов. Хотя… они даже не представляли всё, что тут творилось.

Его слова доносились до неё, как сквозь вату, морось откровенно превратилась в пронизывающие ледяные нити дождя. С волос струйки сбегали на ресницы, нарочито размывая тушь. Пришлось просто прикрыть глаза. А его голос продолжал рисовать картины.

Максима привела к воротам детского дома сама мать. Если верить словам персонала, якобы его мать просто постучала в ворота и охраннику сказала, что ей больше мальчишка не нужен. При этом ребёнок даже не плакал и не цеплялся за неё. Было видно, что по факту в его жизни её давно уже нет. Охранник еле уговорил зайти во внутрь и дождаться руководства, оформить документы, чтобы в дальнейшем у мальчика были шансы на усыновление.

Хотя, какое усыновление, зачем? За всё время, что Максим тут пробыл, кандидаты на усыновление до детей доходили считанные разы. В основном всё ограничивалось беседами в кабинете директора с приглашением медперсонала, дескать дети очень проблемные по здоровью и поведению, лучше не вешайте на себя это ярмо (ведь финансирование по головам, гораздо выгодней иметь полную коробочку душ). Нормальных детей тут нет. Это они узнали чуть позже, а изначально вглядывались в щели в заборе, выискивая мам и пап среди потока людей, идущих мимо.

Директор был изощренным садистом. Физические меры воздействия он лично применял мало и редко, почти никаких избиений или ещё чего… но ему нужно было довести кого-то из детей до надрывной истерики, срыва и лишь после этого он успокаивался на какое-то время. Он нами играл, как марионетками. Младших он очень любил зазывать к себе в кабинет, угощать сладостями, рассказывать, как ищут его маму и вот-вот найдут. После нескольких таких бесед устраивалась показная сцена с лжезвонком или «прочтением» письма от «мамы» о том, что ей такой ребенок не нужен и она родила другого. Ему нравилось ломать психику младшим, а очерствевшие старшие ему были уже мало интересны. Хотя, смотря с какой точки зрения…

У младших крыша начинала съезжать от этого. Диагноз цеплялся один за другим.

За малейшую провинность — содержание сутками в одиночной комнате-изоляторе, хотя это была натуральная камера без окон, где забывали включить свет. В Гробнице, мы так это место называли, частенько забывали кормить и поить. Зимой там был адски холодно. Какие-то эксперименты, нас постоянно запирали в разных комнатах, давали непонятные препараты, заставляли проходить тесты, психологические тренинги. Персонал отчитывался перед комиссиями об их уникальных программах адаптации, рисуя в документах нам небывалый поведенческий прогресс. Мы замечали, что многие моменты стали у нас выпадать из памяти, до сих пор не знаем — это последствия стресса или неизвестных для нас медикаментов. Кормили жалкими остатками того, что не было разворовано по дороге до нас, ходили в обносках. Делалось всё, что могло стереть остатки человеческого достоинства и закончить превращение нас в маленьких озлобленных зверьков с поплывшей психикой.

Это был какой-то сюрреалистический мир, со своими странными законами. И законы природы тут тоже работали с осечкой.

Мы стали терять Олега… Драки, самодельные заточки, в Гробнице он проводил чуть ли не больше времени, чем в комнате с нами. Он орал по ночам, что найдет мать и зарежет её, вырежет ей чрево, чтобы она не рожала таких ублюдков, как он сам.

А Мишка, Мишка был самым добрым и тихим из нас. Он не вёлся на провокации сверху, философствовал и с удовольствием любую свободную минуту лепил что-то из глины. Благо грязи у нас было вдоволь. Но почему-то самые удачные изделия были растерты в пыль во время нашего отсутствия в комнате.

Про педофилию мы не знали наверняка, Верховые (сам того не замечая, Максим вернулся к тамошнему сленгу) были крайне осторожны. Нет-нет заглядывали комиссии с проверками, резонанса никто не хотел. Жертв выбирали из тех, кто будет молчать.

Мы подозревали, что они заграбастали Мишку. Он молчал, только лепил уже каких-то монстров. И их никто уже не ломал. А по ночам он выл, жутко, сжавшись в комок, раздирая простыни. Но из тех слов, что он не мог сдержать во сне, мы поняли, что с ним и другими детьми делали Верховые. Ближе к выпуску, однажды утром мы его не увидели в кровати. П-предчувствие… Мы со Спартаком понеслись во двор. Он висел… на ветке д-дуба. Аккурат напротив окон кабинета директора. Спартак рванул к нему и с-п-поткнулся на лестнице и упал — сломал ногу. Это его и спасло от соучастия — его п-положили в больничный блок.

Мы п-поклялись отомстить… Я честно не могу рассказать, всё, что там было. Память до сих пор от меня прячет подробности. У Олега была заточка, у меня металлическая арматура. Мы подкараулили директора, когда он шёл к машине. Я ударил по ноге. Он упал и сразу начал кричать, что не ожидал, что с Мишкой так произойдёт. Он-де был сам на всё согласен и никакого насилия не было. Когда он это сказал, мы с Олегом как с ума сошли, так как до последнего не верили. Нам потом сказали, что на трупе были множественные следы ударов и от заточки, и от арматуры.

На наше счастье следователь объективно изучила всё, что произошло. Нам предъявили обвинение в причинении тяжких телесных, от которых впоследствии директор скончался. Комиссия перетрясла всех Верховых, когда начали всплывать подробности того, что происходило у нас, решили дело быстро замять. Дело пестрело обилием смягчающих обстоятельств, чтобы мы особо не разговорились. Через год отсидки меня за примерное выпустили на УДО, а Олега мы потеряли окончательно, он не смог больше выбраться из этой грязи. Спартак сокрушался, что он остался на свободе. Но знаешь? Ирония такова, что при всех моих нынешних жизненных принципах я не считаю, что мы сделали что-то дурное. Тогда и там — это было верное решение. Мы так считали.

Максим повернулся к молчащей всё это время Кате и словно очнулся, увидел её дрожащие плечи, посиневшие губы и промокшее насквозь вечернее платье. Его пиджак на её плечах уже не защищал от сырости и холода. Максим пробормотал:

— Я идиот, садись быстрей в машину.