Замки
Таня живет в маленьком городе в Николаевской области. Дома неуютно, несмотря на любимых питомцев – тараканов, старые обиды и сумасшедшую кошку. В гостиной висят снимки папиной печени. На кухне плачет некрасивая женщина – ее мать. Таня – канатоходец, балансирует между оливье с вареной колбасой и готическими соборами викторианской Англии. Она снимает сериал о собственной жизни и тщательно подбирает декорации. На аниме-фестивале Таня знакомится с Морганом. Впервые жить ей становится интереснее, чем мечтать. Они оба пишут фанфики и однажды создают свою ролевую игру. Действие ее происходит в средневековой Франции, где вовсю свирепствует лепра. Прокаженных отправляют в вечное плаванье на корабле дураков… Вечеринка для аутсайдеров начинается. Реальность и вымысел переплетаются, уже и не отличить правильные решения от случайных, поезд несется на бешеной скорости… Осмелится ли Таня соскочить?
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Замки предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 5
Если вы когда-нибудь смотрели «The Wall»[7] — вы знаете всё, что нужно про общеобразовательные школы.
Не то чтобы я чувствую себя немым куском мяса, который безжалостная мясорубка выплевывает прямо в огромный рот уродливого цветка-вагины, не то чтобы я сбриваю себе брови и ресницы перед зеркалом, не то чтобы толстогубый учитель зачитывает мои стихи перед всем классом (я не пишу стихи) и в классе у детей вместо голов — тыквы.
Но лучше и не скажешь. Правда.
Недавно я впервые пришла в «Отвертку». Это место держит друг Владислава — вертлявый скуластый Жук. Я смотрела на него, стоящего за барной стойкой, в окружении вытянутых бутылок из темного стекла, пивных стаканов, блестящих алюминиевых отверток, разноцветных лампочек, распечаток из атласа по лепидоптерологии[8] (ночная бабочка крупным планом — ужасающее зрелище), парящих в воздухе ловцов снов, диджариду, с которым он не расставался, кучи разобранных часовых механизмов, чемоданов вместо стульев, столов, подушек, я смотрела на него и думала, что он настоящий инопланетянин. Он бросил вызов Земле. У него своя планета.
Место, где можно улечься на широком подоконнике и плевать в потолок, не боясь, что плевки вернутся. Здесь не работают законы физики.
Жук разбавлял водку апельсиновым соком, мешал отверткой с желтой ручкой и производил натуральный обмен.
— Даешь бухло, получаешь восхищение, — сказал Владислав.
— С тебя десятка, — добавил Жук.
С отверткой в руках, в окружении бледно-голубых стен, бесконечных ламп разных форм и размеров (которые все равно не давали достаточно света, и это было хорошо), Жук напоминал Алекса из «Заводного апельсина»[9] и ещё одного мальчика с соседней улицы, нюхающего клей. Когда как.
Но он был Жуком. Отважным инопланетянином.
Пока я не встретила его на субботнем рынке, он покупал сушеную рыбу, картошку и что-то ещё, я не рассмотрела. Рядом стояла женщина в красном пальто с пушистым искусственным мехом и высоких сапогах, которые обтягивали полные икры, как чулки. У нее были черные жидкие волосы с пробивающимся светлым пробором и синие перманентные брови. Улыбалась она искренне. Но не мне. Пыталась сбавить цену на помидоры.
— Ромчик, еще творог надо, — сказала она Жуку.
Он помахал мне, и они ушли.
Хорошо, что они едят творог. Кальция много. Хотя лучше бы он пил молоко в баре «Корова» и совал отвертку в глаз бармену, если тот дерзит. Но он сам бармен. К тому же вполне счастливый Ромчик. Без всяких превращений в жука. Землянин.
Несколько дней назад я мыла в «Отвертке» пол. Не знаю, как так вышло. Я и дома-то не особо полы мою. Жук созвал всех на ночной кинопоказ. Как раз крутили «The Wall». Бесплатный вход. Ожидалось много народу, Жук даже притащил кучу старых матрацев и накрыл их цветастыми покрывалами, а кто-то взял и наблевал прямо на пол.
Жук принялся за уборку, но тут понял, что забыл купить вино, и сыр, и свечи, что-то ещё он говорил… Унесся быстрее, чем я успела сообразить.
В конце концов я заметила их с Владиславом на крыше соседнего здания. Пожарная лестница начиналась в полуметре от земли и, подтянувшись, можно было легко залезть на треугольную крышу. Они накурились в хлам и чуть не разбили головы, когда слезали.
В общем, я нашла какую-то вонючую тряпку, шампунь в туалете (Жук иногда оставался ночевать в «Отвертке») и повозила шваброй по полу. Стало чище.
Морган застал меня с тряпкой в руках. Пришлось выслушать лекцию по поводу того, что я не умею говорить «нет».
А я не умею.
Неделю назад у меня была сильная ангина, я провалялась дома дней десять. А всё из-за Моргана, потому что нахваталась холодного вечернего воздуха! Я думала, что умру, и все время щипала себя за шею. Есть такой китайский рецепт. Щипать, пока не появится синяк. Улучшает кровообращение. Мама тыкала мне в горло карандашом с ваткой, вымоченной в растворе Люголя. На вкус как йод. Или это и есть йод? Было трудно подавить рвотный рефлекс. Но в качестве альтернативы она предлагала уринотерапию. Так что я согласилась на йод. А потом она разрисовала мне все пятки оранжевой сеткой.
А кроме того заставляла пить не меньше десяти кружек чая в день. Ненавижу чай с лимоном и малиновым вареньем.
Мама нашла подработку во Дворце культуры. Украшает зал для областного фестиваля театра кукол и готовит декорации. Терпеть не могу театр кукол. Это как англоязычные псевдонимы, за которыми скрываются Ваня или Тарас, даже Артур, один чёрт. Куклы красивые, а руки, скрывающиеся за ними, — нет.
Я всегда исправляю тех, кто говорит «кукольный театр». Кукольный значит игрушечный, ненастоящий. А он настоящий и поэтому такой отвратительный. Перчаточные куклы обречены на фальшь. У них крикливые голоса, ломкий смех и большие рты. Марионетки — безвольные существа, вечно несчастные, изломанные, драматичные. Они смотрят на кукловода с восхищением, а однажды ночью похищают его разум. Ростовые куклы вечно лезут обниматься и потеют в своих жарких костюмах.
Это всё так жизненно.
Когда я рассказала об этом Сережке, он сказал:
— Бог мертв[10]. Поэтому ты не любишь кукольный театр.
— Правильно говорить театр кукол.
Больше всего меня пугают тантамарески — эти стенды с дырками для головы. Человеческие лица и двухмерные тела. Бородатый мужчина с красным одутловатым лицом, втиснутый в монашескую рясу, или костюм супермена, маленький мальчик в платье невесты, лысая женщина с телом жирафа.
Я пыталась заниматься чревовещанием.
Я ставила на стол свой зеленый термос, открывала крышку и говорила: «Не лейте в меня чай, это больно! Больно!» Мольбы о помощи — хорошая тренировка на первых порах, их часто используют, чтоб создать иллюзию, что куклу схватили за грудь, доставая из коробки, или вроде того. Нужно представить, что легкие — это шарик с маленькой дырочкой, набрать побольше воздуха, а потом медленно и незаметно выдыхать, втянув живот. Первым делом я научилась стонать. Из-за напряжения диафрагмы стон получался сдавленным и звучал будто издалека. Мне всегда было немного стыдно во время моих занятий чревовещанием, со всем этим учащенным дыханием и странными звуками, я боялась, что родители неправильно поймут, и ничего ужаснее себе и представить не могла. Но у папы была серная пробка в левом ухе, а на правом он обычно лежал, уткнувшись в экран телевизора, а мама так громко водила карандашом по бумаге, что заглушала даже собственные рыдания. Но я все равно чувствовала напряжение.
Морган сказал, что это не моё, когда я устроила для него небольшое шоу с плюшевой совой.
Посоветовал начать со скороговорок.
Линолеум линял-линял, полиловел да вылинял.
Терпеть не могу линолеум в нашем узком коридоре, заставленном старой обувью и поломанными зонтиками. Почему мы ничего не выбрасываем?
Морган хотел зайти проведать меня, но у меня грязная голова. Терпеть не могу люстру с пятью плафонами, сделанными в форме тюльпанов, и двумя работающими лампочками, этот душный свет, мои грязные волосы… Мама отключает горячую воду, а я не умею пользоваться дурацкой колонкой, нужно поднести спичку к огнедышащему жерлу и одновременно с этим запустить газ. Я боюсь. Мама говорит, что у меня будет менингит, если я не дай бог помою голову, когда из носа течет. Так что она не включит. На меня укоризненно смотрит недоеденный бутерброд с вареной колбасой. Я отказалась. В зубах застрял жасминовый листик (мама, я терпеть не могу жасминовый чай!).
Не успела я выздороветь, как мы снова принялись за дело.
Морган научил меня вызывать галлюцинации и путешествовать между мирами.
Мы встречались за гаражами, загадочными гаражами, из которых никогда не выезжали машины. Казалось, они стоят только для того, чтоб в темноте испуганные и счастливые школьники могли распылять свои генитальные фантазии на сжавшиеся от страха стены и писать «Мара — овца». Никто не знал, что это была за Мара и почему она овца, но мой отец рассказывал, как однажды они с друзьями выпили десять литров пива на троих, залезли на крышу школы и помочились в трубу химкабинета. Окрыленные, они схватились за баллончики и написали «Мара — овца», повинуясь безусловному инстинкту (тому же, который заставляет поджигать мусорные баки и ездить зайцем на кряхтящем от старости трамвае). Должно быть, эта Мара — ведьма, раз десятилетие за десятилетием она умудряется появляться то тут, то там в моменты наибольшего юношеского потрясения. Когда между «я вечно молод» закрадывается «я стану таким же, как и все» и не остается ничего больше, кроме как покупать баллончики и убегать от невидимых взрослых, которые вот-вот застукают…
За гаражами часто прятались от холода бродячие псы, и я старалась не заходить туда без лишней необходимости. Морган подкармливал их хлебом и сосисками и даже иногда гладил против шерсти, а я замирала и только надеялась, что ничто не выдаст мой страх.
Но страх был очевиден.
Морган был моим проводником. Я приседала около тридцати раз, чтоб дыхание сбилось. Садилась на корточки и часто-часто дышала. Тогда Морган затягивал шарф на моей шее. Я купила его в секонде два года назад. Сразу почувствовала — это моя вещь. Орнамент из васильков и треф на светло-голубом полотне напоминал мне диковинную бабочку. Трепещет-трепещет, машет крылышками, вдруг замирает, увидев прекрасный цветок, а потом превращается в пену. Как Ариэль, русалочка, отдавшая свой голос старой ведьме ради призрачной возможности быть вместе с принцем. Это история моего шарфа и моих бабочек.
Морган сдавливал мою шею изо всех сил, дожидался, пока глаза мои застилал молочный туман (я тренировала драматичное закатывание глаз перед зеркалом), и резко отпускал. Нескольких секунд хватало, чтоб увидеть, как красные треугольники превращаются в толстую бабу с пирожками вместо щек, которая плюет так метко, что дрожит земля.
Морган позволял мне быть его проводником куда реже. Ему было интересно исследовать мое состояние, он записывал все образы в толстый блокнот с кучей вырванных страниц. Эти страницы лучше всего иллюстрировали наши отношения. Как бы мы ни были близки — я читала только то, что он позволял прочесть.
Морган часто видел близнецов. Отца и дядю. Он хорошо представлял себе, как они выглядят. Марта не была сентиментальной и сразу выкинула все вещи Андрея из дома, чтоб глаза не мозолили. Но фотографии оставила. Спрятала в глубине комода, в своей спальне. Морган их нашел. Когда ему было десять, он увидел под подушкой в гостиной странные ампулы и всё понял.
«Вот почему она такая счастливая!»
Около месяца он пытался начать этот разговор. Но прежде нужно было убедиться — он провел тщательный обыск. Перевернул все вещи в комнате матери вверх дном, но не увидел других следов употребления. Зато нашел альбом с фотографиями. Темно-синий квадрат. На обложке аквариум. Бултых! Морган начал тонуть. Клейкие страницы с прозрачной пленкой. Вот она, его история. Мелкие ракушки. Записки на обрывках бумаги. Ленточка из роддома. Два серебряных кольца. Засохшая веточка мимозы. Как будто под стеклом, но вместо стекла — время. Всего одна свадебная фотография. Праздновали скромно. В общежитии политеха. Собрали только близких друзей. Марта держит в руках остроконечную шляпу и улыбается, Андрей достает из неё бутылку шампанского. На нем твидовый пиджак в клетку. У него смеющиеся глаза, рядом сидит брат. Его сфотографировали с застывшей у рта ложкой. У него на тарелке огромный кусок торта. Несколько крошек запуталось у него в усах. Семен носил пышные усы, у него даже была специальная расческа. Так их с братом можно было сразу отличить друг от друга. Марта босиком, на ней просто кремовое платье чуть ниже колен. Волосы заплела в колосок. Её лицо кажется совсем юным.
— Ты колешься? — спросил он у Марты, когда терпеть напряжение стало невмоготу, и протянул ей найденные под подушкой ампулы.
— Это для кожи, — засмеялась Марта, — гиалуроновая кислота. Иди сюда, — она попыталась обнять Моргана.
— Фу, у тебя кожа кислая!
Такими он их запомнил. Живыми, веселыми. Сливающимися в одного человека. С усами или без. Не важно. Важно, что глаза смеются, а большие сильные руки подбрасывают его в воздух, и нет никаких сомнений — поймают!
Больше Морган никогда и никому не позволял подбрасывать себя в воздух.
Небо было ясное. На улице пели птицы.
С утра они с папой уже успели сходить в птичий домик и покормить гусей. Андрей смеялся и предлагал Моргану купить пирожки с капустой у старой бабки на углу. Пока мама не видит. Кипящие в желтоватом масле, набитые капустой с луком, хрустящие пирожки были их маленьким секретом. Папа брал Моргана на руки, поднимал на уровень окошка, и он мог заглянуть в царство жареного теста. По ту сторону стояла горбатая бабка, её длинные волосы были заплетены в косу и перехвачены синей косынкой. Она всегда просила дать ей побольше «мелких», и папа тогда весело звенел монетками и обменивал их на пирожки.
А вечером — он уехал на большой белой машине. Сказал, что скоро вернется.
Он не любил больницы. В детстве Андрей упал с дерева и сильно ударился головой. У него было большое кровоизлияние, понадобилось делать трепанацию. Маленькому мальчику никто не стал объяснять, что сейчас произойдет. Это было самое страшное. Просто поволокли в отделение, искололи все вены, надели маску на лицо и сказали, что он крепко заснет. Но почему-то он видел облупленные синие стены, блестящие скальпели и проволочную пилу. Почему-то он помнил боль, хоть и не чувствовал боли. В память врезались слова холодной операционной лампы: «Я бы согрела тебя, но не могу». Разве лампы умеют говорить? Даже операционные. Мамы нигде не было. Только чужие взрослые в смирительных рубашках. Нужно дышать. Глубже. Глубже. Погружаться в сон.
Когда Андрей проснулся, один из врачей подарил ему апельсин. А ещё протянул черный камешек.
— Вот это мы достали из твоего черепа, представляешь? Это камень глупости, теперь ты будешь самым умным, парень!
С тех пор он старался не лазить по деревьям и не доверял ни одному врачу на свете, кроме своего брата.
Андрей уехал на большой белой машине и сказал, что скоро вернется.
Но больше не вернулся.
Марта плакала и обнимала Сережку, папиного друга. Сережка готовил еду, наливал многочисленным гостям водку, починил дверь в туалет.
Скоро в доме стали появляться его вещи.
Моргану никто ничего не объяснил.
Так начался пожар.
Посреди ясного неба. На улице пели птицы. Два человека, слившиеся воедино. С усами или без. Не важно. Пламя уносило их со скоростью ветра, сметая на своем пути поля и дома, пока не выплюнуло на одиноком острове, превратив их обезображенные руки в львиные лапы, а лица — в львиные морды.
Вот что видел Морган.
Бывало, что удушье не работало. Морган сдавливал мою шею, но ничего не происходило. Я просто чувствовала, что задыхаюсь. Но боялась в этом признаться. Вдруг что-то сломалось, и он больше не будет… прикасаться ко мне? Это малодушно, но я не могла этого допустить. Поэтому я выдумывала всякий бред. Неслась как угорелая за случайными ассоциациями и облагораживала их как могла.
Так мы придумали историю про корабль дураков[11]. А может, он всегда существовал в воображении Моргана? Или моём? Может, у каждого в голове бездонный колодец, но запускать туда ведро страшно. Вдруг и не вода вовсе?
Уж лучше мучиться от жажды.
Или мучить.
— Короля делает свита, — сказала мне однажды мама, когда мы в первый раз в жизни пошли в театр.
Это был театр юного зрителя, и я ела втихаря сухарики с холодцом и хреном, потому что от них горело во рту. Я знала, что от театра должно «всё внутри пылать», и решила перестраховаться. Не помню, что был за спектакль, но взрослые там играли детей и говорили дурацкими голосами, а дети — играли деревья, и я не поняла, почему они все перепутали. Тощий мужчина вышел на сцену в меховом плаще, и голос его оказался неожиданно грозным. Я засмеялась. Он выглядел нелепо. Через несколько секунд появились толстая кухарка, шут-коротышка со смешным колпаком, несколько бравых солдат в военной форме и две женщины с вязанием. Все они кланялись королю один ниже другого и пели дифирамбы. Он уже не казался таким тощим, а когда произнес пафосную речь о том, что грядет война, я прониклась и даже отложила сухарики в сторону.
Так я усвоила кое-что очень важное.
Контекст иногда важнее фигуры.
Морган поделился своей идеей с Владиславом (тот умел программировать, так и возникла идея создать форум для ролевой игры[12], я предлагала написать настоящий роман).
Морган рассмеялся и сказал, что если бы я была книгой, то разве что «Собором Парижской Богоматери», а он предпочитает современную литературу. Живую и хлесткую. Я застряла в эпохе романтизма. Не знаю, комплимент ли это.
Основной сюжет придумывал Морган, Владислав отказался от участия, но помогал с организационными вопросами. Сразу предложил расписать роли и установить четкие правила взаимодействия. Сказал, что важно определиться с иерархией. Бывают разные типы ролевых игр. Два основных — «мастерские» и «свободные». В «мастерских» сюжет прописывает «мастер». Он даёт задания игрокам, правит их тексты, может добавлять и убирать сюжетные линии, никому ничего не объясняя.
Конечно, Моргану это пришлось по душе.
Я была подмастерьем. Больше власти, чем у простых смертных, но меньше, чем у мастера. Я в основном сыпала художественными деталями и занималась оформлением форума.
Мы позвали Сережку, Адама и Лилит писать вместе с нами. Расширяться не планировали, но у нас быстро появились читатели. Некоторые из них стали участниками.
Это Адам придумал «Остров свободы».
— Любая вечеринка заканчивается, — сказал он, — даже для аутсайдеров. Рано или поздно кораблю придется причалить. Куда-нибудь, где на деревьях растут бананы и никто не стареет…
— Вот почему у нас дома столько переизданий Джеймса Барри[13], — прокомментировала Лилит.
Она сказала «у нас»?
Я проснулась посреди ночи. На моей груди сидела черная жаба. Я не могла пошевелиться, в ушах раздавался «белый звон», высокочастотный писк. Я поняла, что жаба говорит со мной. Я не могла пошевелиться! Тело превратилось в чугунный гроб, из которого невозможно вырваться! Я даже не могла закричать!
Через несколько секунд всё прошло, я вскочила с кровати, включила свет и проплакала до рассвета.
Я пообещала себе, что больше не буду участвовать в экспериментах Моргана с асфиксией, но он проигнорировал моё неуверенное «нет» и сказал, что сонный паралич[14] — обычное дело, надо спать на спине. Спасло меня то, что Владислав заинтересовался нашим способом выдумывать истории и предложил свою кандидатуру.
Я засекала время, Морган сдавливал шею Владислава галстуком. Руки у него почему-то дрожали, я объяснила себе это недостатком сна и вечным кофе. Из-за экзаменов Морган снова вошел в кофейную фазу и пил по три чашки в день.
Владислав часто-часто дышал и садился на корточки.
Морган резко ослаблял хватку…
Такими нас и застал Егор Васильевич — старьевщик. Он собирался подобрать бутылки, лежащие около мусорки, и унести их в своей клетчатой торбе, но передумал.
Вместо этого он закурил и сказал с явным знанием дела:
— А, собачий кайф…[15]
Так мы завязали.
«Друг мой, Господу Богу было угодно, чтобы заразился ты сей болезнью, и великой осеняет тебя Господь благодатью, желая покарать за то зло, какое ты совершил в мире сем».
Картина, представшая перед его глазами 17 ноября 1521 года, была выбита тысячами иголок на внутренней поверхности его век.
Во французской провинции Лангедок за один день сожгли 600 человек, из которых половина была больна проказой[16]. Остальные лишь подозревались в этой страшной болезни. В том числе Жозефин Лафар — его мать, Игрейн — златокудрая младшая сестра десяти лет от роду, Жак Лафар — его отец и их собачонка Жужу.
По роковой случайности Жужу цапнула за ногу старого Чарлайна, обладателя «facies leonina»[17]. Чарлайн был вполне доволен своей жизнью — до того момента, как был издан указ о борьбе с проказой: полное уничтожение зараженных и контактных лиц.
Презренный Луи донес на собачонку Жужу, получил несколько честно заслуженных монет и уснул в тот кровавый день с легким сердцем, радуясь, что спас горожан от опасности!
Морган служил подмастерьем в мастерской оружейника на окраине городка. Следующим утром, по обыкновению своему, он возвращался домой. Он спешил поскорее рассказать отцу, что мастер его похвалил! Вместо дома Морган увидел пепелище. Не получив ни единого шанса на то, чтоб осознать происходящее, он был схвачен.
Морган получил три удара тупым предметом по голове и один — ногой в живот.
Его уложили на носилки, накрыли черным покрывалом и под пение погребального псалма доставили в церковь, где служилась месса за упокой. Морган был парализован отчаянием, страхом и виной перед всеми этими людьми. Он наверняка все это заслужил, другого объяснения нет…
Он не сопротивлялся. Не смог вымолвить ни слова. Даже не сумел сказать «аминь». Он молчал, когда его клали в гроб, относили на кладбище, опускали в могилу и сбрасывали несколько лопат земли со словами: «Ты не живой, ты — мертвый для всех нас»[18].
После этого его вытащили из могилы и куда-то отвезли. Вот так — раз и навсегда — изменилась его жизнь. Теперь он был совсем одинок.
Теперь он был мёртв.
Воспоминания сохранились обрывками.
Он помнил скрипящую огромную железную дверь. Помнил изуродованные лица людей, лежащих прямо на земле.
Монастырь Сен-Круот стал его домом на ближайшие несколько лет.
А семьей его стала толпа обездоленных, облаченных в балахоны с прорезями для глаз. Они должны были всегда носить с собой колокольчики, чтоб предупреждать о своем появлении. Согласно новому закону, следовало возводить лепрозории[19] у дорог. Так изгои могли собирать милостыню.
Живые мертвецы, забывшие свои имена, они знали лишь одно — cito, longe, tarde[20].
Но было слишком поздно.
Страдающие от болезни, лишенные всякого человеческого участия, они ждали смерти как избавления. Вот какой была новая семья Моргана.
Они поддерживали друг друга. Старик Арнет рассказывал каждый вечер истории о дальних странствиях. Он напоминал Моргану отца. Перед тем как заснуть, Морган пытался вспомнить лицо предателя Луи, восстановить в памяти черты сестренки, матери, отца. Но время вытесняло воспоминания, и Морган ненавидел себя за это.
Порой добрая Габриэлла, монахиня, приносила ему кусок лукового пирога с кухни. Жизнь становилась не такой невыносимой. Старик Арнет учил его латыни. Высокие своды монастыря Сен-Круот спасали от одиночества. Он видел в витражных стеклах улыбку ангелов. Кажется, это была Игрейн. Это точно была она!
Но «добрые люди» лишили его и этой малости.
Ужасный вид больных, их зловонные язвы пробуждали в здоровом населении страх и ненависть. Прокаженных обвиняли в сговоре с ведьмами. Подозревали в том, что они хотят свергнуть короля. Считали, что они отравляют городские колодцы и похищают младенцев.
В 1525 году страхи достигли своего пика, и, сумев обзавестись необходимыми доказательствами, толпа стала свирепствовать.
В качестве примера одного из неукоснительных доказательств приведу следующее письмо:
«Мы своими глазами видели отравленную ладанку в одном из местечек нашего вассальства. Одна прокаженная бросила на землю котомку, которую тотчас же отнесли в суд. В ней нашли голову ящерицы, лапы жабы и что-то вроде женских волос, вымазанных черной вонючей жидкостью. Страшно было разглядывать и нюхать это. Когда сверток бросили в пламя, он не загорелся: ясное доказательство того, что это был сильный яд и что демоны имели к этому отношение».
Далее, некий Жером де Партенэ написал королю, что один «важный прокаженный», схваченный в своем поместье, признался, что какой-то богатый еврей дал ему денег и некоторые снадобья. Они состояли из человеческой крови и мочи с примесью тела Христова. Эту смесь сушили и измельчали в порошок, зашивали в ладанки с тяжестью и бросали в источники и колодцы, а потом люди болели и умирали».
Разумеется, когда вести дошли до короля, был издан новый закон, и в некоторых провинциях прокаженных массово подвергали сожжению, даже не рассматривая возможности поместить их в лепрозорий. Люди учиняли самосуд. Страх и помешательство стали всеобщими. Подобной участи не миновал и лепрозорий Сен-Круот. Моргану чудом удалось спастись. Вновь потеряв семью, он отправился куда глаза глядят.
Поразительно, как жестоки могут быть люди, если действуют на благо общества. Оправдывающая идеология, страх за собственную шкуру и наличие единомышленников превращают благочестивых горожан в кровожадных монстров. От монастыря Сен-Круот не осталось и следа, а в воздухе все ещё витали возгласы: «Quaranta! Quaranta giorni!»[21]
Похожая участь не миновала и другого человека, рискнувшего отличаться от других. Отто Закса.
— Я с тобой, — сказала Зелда Закс, в девичестве Мюллер, жена пьянчужки Генриха Закса и мать Отто.
— Мне страшно.
— Смех спасет тебя, — Зелда поправила бубенчики на шутовском колпаке сына и обняла его в последний раз.
В те темные смутные времена худшее, что можно было сделать — отличаться. Чтобы избавить город от безумцев, городские власти собирали их вместе, сажали на корабль и отправляли в плавание. Отто Закс, уроженец Нюрнберга, опередивший свое время и полный безудержного энтузиазма изменить мир, несомненно был безумен. Ему нахлобучили на голову колпак и навсегда освободили от ответственности за свои слова. А говорил он много (и слова ему нашептывали голоса): что все мы рождены рабами и даже рабовладельцы — и те рабы. Говорил, что Мария приходила к нему и сказала, что это мужчина был создан из ребра женщины. Говорил, что налоги не для людей, а для королей! А крысы — это маленькие коты, такие же наглые и усатые.
Город такого не стерпел.
Отто Закс был отправлен в путь без конца и края, на безумном корабле, бороздящем тихие воды притоков Рейна и фламандских каналов. Корабль увозил неугодных из города, спасал горожан от нашествия злых духов. Считалось, что вода исцеляет душевные болезни, причиной которых, несомненно, являлись демоны.
Безумцы были заперты на борту. Вечные узники в тюрьме, побег из которой невозможен. Отныне они находились во власти реки с тысячью её рукавов, моря с тысячью его путей, во власти стихии. Не было у них ни правды, ни родины — лишь бесконечные просторы, пролегающие между двумя случайными берегами.
На корабле этом, названном Narrenschiff — Корабль дураков, — томилось на медленном огне не менее 130 человек! Смерть неспешно наслаждалась сытным ужином, растянутым на долгие годы, пока они чистили трюм, натягивали паруса и чинили мачту. Пока они думали, что держатся на плаву.
Со временем Отто разглядел робкую красоту, скрывающуюся за толстой кожей. Лица прокаженных перестали казаться ему безобразными, он привык просыпаться и засыпать под звон колокольчиков, смирился с внезапными приступами тошноты и даже научился предсказывать погоду в зависимости от того, с какой стороны у него пульсируют виски.
Рутина приняла его в свои объятия и спасла от отчаяния.
И тогда с ним заговорил Старый Чи.
Никто из ныне живущих не знал его настоящего имени и не знал, сколько же ему лет. Он любил загадки, обрывал предложение на середине, а иногда менял местами буквы в словах. Мысли все равно разбегаются при попытке облечь их в слово, так что какая разница. Буквам и звукам не угнаться за образами.
При знакомстве с новым человеком он говорил:
–…Я побывал во всем мире, а также за его пределами, в мирах иных. Истинное имя моё — Гермес Трисмегист[22]. В последней моей обители именуют меня Чипатиак, и на Земле этой брожу я в поисках истины три с половиной тысячи лет.
Разумеется, старому оборванцу никто не верил. Опасности для общественности он не представлял, потому никто его и не трогал. До того момента, как взбрело ему в голову наполнять юные умы пустым бредом о взаимосвязи всего живого и существовании лишь одной власти на Земле — власти науки.
Старый Чи дружил с Абелардом Краусом, в прошлом учителем диалектики, а ныне деканом медицинского факультета Высшей Школы. Однажды он порекомендовал Абеларду удивительный сбор, от которого чудом прошла многолетняя мучительная подагра. С той поры и началась их дружба, и потому Абелард позволил Старому Чи собирать студентов после занятий и делиться с ними своими познаниями. Но старику было мало наградить юные жаждущие умы лишь медицинскими знаниями, он желал изменить их мировосприятие!
— То, что внутри — то и снаружи, — сказал Старый Чи, — большое — отражение малого.
И ушел.
Отто не решался подойти к старику несколько дней.
— Я хотел бы понять, — наконец сказал он.
— Тогда добро пожаловать. Я наблюдал за тобой и не ошибся. Все рождаются и умирают дураками. Нам повезло об этом узнать. Быть дураком — это благословение! Чем больше знаешь — тем меньше знаешь, — улыбнулся старик.
Старый Чи всегда знал, где его найти, и появлялся именно тогда, когда лицо Отто покрывалось испариной, сердце бешено колотилось, а один из приятелей казался удивительно похожим на палача из его родного городка. Тогда он прикладывал к его лбу компресс из лопушняка и рассказывал о том, что человек — ничто, способное стать всем. Человек — не завершен, лишь во взаимодействии с миром он узнает своё настоящее лицо.
И страх Отто отступал, а голоса, звучавшие в его голове с самого рождения, затихали.
Старый Чи всегда был рядом, когда Отто в нем нуждался, и Отто стал его верным учеником. Отто не верил, что их свели слепые обстоятельства. Он знал, что эта встреча не случайна, и им предстоит изменить мир.
Отто Закс уделял медитации минимум четыре часа в сутки, из-за чего стал пользоваться славой дурака среди дураков. Порой, пока Отто медитировал, иные весельчаки подкрадывались к нему сзади и выливали миску с отходами за шиворот.
Отто не реагировал.
Все его усилия сейчас были направлены на достижение «осознанного пребывания в текущем моменте». Он не собирался отвлекаться на надоедливое эхо своего эго.
Не далее как вчера с Отто приключилась невероятная история: он вдруг почувствовал жжение на своих руках, настолько сильное, что оно мешало ему сосредоточиться, и тогда, сдернув с себя рубаху, Отто обнаружил, что руки его покрылись надписями.
Голоса в его голове звучали все тише. Теперь они переместились под кожу. Кто-то вывел несмываемыми чернилами то, о чем Отто должен был помнить.
Ему предстояло спасти весь мир. Спасти людей от боли. От болезней. От страха.
Будучи в полной растерянности, он уж думал было направиться к своему другу и наставнику, но прежде решил ещё раз прочесть написанное.
Надпись гласила:
«Плавание не продлится вечно. Корабль пойдет ко дну. Многих заберет с собой морская пена, но те, кто выживут — разрушат проклятье. Станут свободными, если сумеют отличить свободу от рабства».
Жжение проходило, надпись потускнела, но ее все еще можно было без труда разобрать. Стоит ли рассказывать об этом наставнику?
Отто и не знал, что думать о Старом Чи. С одной стороны, он был восхищен мудростью старика, с другой — здравый рассудок не позволял ему безоговорочно поверить в историю Чипатиака. Ведь он утверждал, что живет на этом свете, по меньшей мере, одиннадцать веков!
Будучи семилетним ребенком, Чипатиак упал с дерева и разбил себе голову, да так сильно, что чуть не испустил дух. Ни один лекарь не гарантировал, что он выживет, пока случай не привел в их дом странствующего шамана. Приказав всем убраться, он закатал рукава своей длинной рубахи и сунул себе в уши высушенные комочки глины:
— Чтоб не мешали крики.
Приложив флягу к губам ребенка, старый шаман улыбнулся и произнес:
— Не бойся, я всего лишь уберу лишнее. А если повезет — достану камень глупости из твоей головы и навечно лишу тебя этой благостной обузы.
С первым глотком выключился свет. Со вторым — звук. Не осталось ничего, кроме тишины. Много позже мальчик поймет, что шаман дал ему выпить макового молока и проявил, таким образом, необычайное милосердие.
Старый шаман достал бритву, обрил голову ребенка, извлек из-за пазухи молоток и бутылочку со снадобьем. Посыпал голову мальчика порошком из пепла и зеленой плесени и приступил к процедуре. Достав острый нож из своего огромного кармана, он раскалил его добела и нанес первый разрез. Преодолев преграду из мягких тканей и, наконец, добравшись до костей черепа, он поднес молоток к голове ребенка и ударил.
— Окно в мир готово! — довольно произнес шаман.
Зашив рану, вновь посыпал голову мальчика порошком, полил еще какой-то клейкой жидкостью, а затем стал произносить молитвы и плясать вокруг.
— Мое имя — Чипатиак, — сказал старый шаман, — запомни его.
Когда ребенок наконец проснулся, оказалось, что прошло четыре дня.
Вскочив с кровати, он сразу же потрогал голову и, к своему огромному удивлению, не обнаружил шрама.
— А где же шаман? — спросил он.
— Арно! Милый мой! — воскликнула испуганно его бедная матушка. — Здесь не было никаких шаманов! Ты упал с дерева и уснул на долгих четыре дня!
Повисло долгое молчание, по истечении которого маленький Арно уж чересчур серьезно для своего возраста сказал: — С сего дня именуйте меня Чипатиак!
А вечером, перед самым сном, он обнаружил у изголовья кровати уродливый черный камень.
«Камень глупости! — понял он. — Значит… это все… правда!»
Вот что рассказал о себе Старый Чи.
Шли дни, и Отто менялся.
Он знал, что шиповник полезен для здоровья, исходя из своих же наблюдений, — ведь Старый Чи взял с собой в плаванье не так уж много вещей, но не забыл шиповник — «волшебную ягоду», как он ее называл. Каждый день старик угощал Отто ягодным отваром. Остальные боролись с ужасной болезнью, посетившей их корабль, — у них выпадали волосы и зубы, болели ноги и руки, накатывала постоянная слабость. Отто не знал, как действует шиповник, не понимал, почему он спасает от таинственной болезни, но видел результат. Так было и со всем остальным. Он не знал, как работает медитация. Не знал законов, по которым существует Вселенная. Не мог поверить, что Старый Чи живет не одну сотню лет, но видел его. Чувствовал, что потолок, в который упирался его взгляд на вещи, стал куда выше. Чувствовал, что Чипатиак не лжет. А если и лжет — то не ведает об этом, а значит — не лжет.
И вот однажды корабль зашел в один из портовых городов, чтоб собрать новых обитателей и увезти их. Места было предостаточно, ведь кто-то постоянно умирал, и трупы скидывались за борт.
Отто подумывал о побеге, несмотря на то что беглецов ожидала виселица. Но Старый Чи сказал, что еще не время, и Отто не посмел ослушаться.
— Скоро, — чуть позже добавил старик, — скоро состоится судьбоносная встреча!
И в этот же день среди новоприбывших на корабле оказался Морган Лафар, которого нашел на обочине дороги добрый человек. Он как раз загонял домой отару овец и взял паренька, в надежде, что тот окажется неплохим помощником. Когда Морган очнулся, он не смог вымолвить ни слова. Немой в доме — это к беде! Жена пастуха решила, что это козни дьявола, и сообщила куда положено.
Моргану повезло! Именно в этот в городской порт зашел корабль дураков.
Морган не сопротивлялся, ему было все равно. Он все еще не мог оправиться от незаслуженной жестокости, которую мир постоянно проявлял к нему.
Оказавшись на корабле, он забился в самый дальний угол.
Там его и нашел Старый Чи.
Он сел рядом и тихо произнес по-французски: «Добро пожаловать, сынок. Я тебя ждал», Морган Лафар расплакался как ребенок, и старик его обнял.
Моргана невзлюбили на корабле с самого начала. Отвергнутый среди отвергнутых. Не прошло и недели, как четверо мужчин попытались выбросить его за борт, прямиком в беснующееся нутро Северного моря. Их болезнь не отступала. Их раскрасневшие от гнева одутловатые лица с темными кругами под глазами кривились в болезненной гримасе.
— Ты несешь за собой смерть! — кричали они. — Ты притащил в своих волосах крысу! Это дурное предзнаменование!
Единственная кошка на корабле по имени Тина встала на защиту Моргана и шипела на всех, кто пытался приблизиться.
— Мы не боимся этого дьявольского создания!
Но они боялись.
Тина последовала за Амальдой — старой ведьмой, которой удалось избежать сожжения благодаря любовному отвару (она замутила воду в городском колодце и благополучно удрала). Тина пережила кошачью инквизицию по счастливой случайности, в отличие от всех её уличных подруг, подвергшихся публичному повешению «за то, что якшались с ведьмами». Глухой кошачий палач по кличке Кулуп, с маленькими пухлыми ручками и в зеленом колпаке, украшенном цветными лентами, каждый вторник сбрасывал кошек со штурмовой башни. А по четвергам свозил в замок с привидениями и ошпаривал кипятком, чтоб изгнать демонов. Домой шел через злаковое поле, пораженное спорыньей[23], а духи летели за ним, призывая ужесточить кошачью казнь.
Тина вывихнула лапку при приземлении, но осталась жива. Счастливый вторник! Так они и встретились с Амальдой — травницей, живущей в лесу.
— Это должно помочь унять вашу боль! — Амальда протянула флягу с маковым молоком группке недовольных. — Оставьте его, он еще дитя.
— Мне не нужна ваша помощь! — прокричал Морган прямо Амальде в лицо, но порыв его гнева смягчила ладонь Чипатиака. Она же и увела Амальду в трюм.
— Вскоре наше путешествие наконец начнется, — сказал Чипатиак и протянул знахарке флакончик с кристаллами соли, — теперь ты одна из нас. Дважды в день отсыпай с мизинец и глотай, не обращая внимания на горечь. Воду не пей, потеряешь рассудок. Будем обходиться рыбьей кровью. Ничего не ешь.
— Выполни мою просьбу, и я стану тебе верным другом, — Амальда улыбнулась, обнажив мятые десны. — Никто не знает лучше меня, что напиток из чайного гриба изгоняет камни из почек и очищает разум, а целительная зеленая плесень хорошо растет на кукурузных початках. — Когда она говорила, вместе с ней говорило все тело. Она выпадала вперед, пританцовывала бедрами и размахивала руками. Её пальцы пережимали многочисленные золотые кольца.
— Тот, кто думает, что знает, — ничего не знает, — Чипатиак достал из кармана плаща деревянную шкатулку, сел на мешок с картошкой и жестом пригласил Амальду сесть рядом. — Сыграй со мной в го. Ты ведь умеешь.
Амальда не стала спрашивать, откуда он знал. Может, её давнишнее проживание в «женском доме» выдало клеймо на левой щеке, которое она пыталась скрыть шрамом, опалив лицо горящей золой. А может, он и вправду ясновидящий?
Амальде было восемнадцать, когда она оказалась между молотом и наковальней.
Хозяйка «женского дома» — фрау Блот, дочь знаменитого торговца шелком Томаса Блота, привнесшего в их семью культуру игры в го, диковинный вкус дыни и бокалы из самаркандского стекла. Мать фрау Блот — повитуха по имени Ба-ба, которая нашла свое дитя у реки после десяти лет бесплотных попыток и сотни принятых родов.
Жизнь в «переулке роз» у самой городской стены била ключом. Ворота было приказано отворять в четыре часа пополудни и закрывать утром в девять. В канун воскресенья, а также во время всех постов — учреждение не работало. Нарушителей ожидало изгнание из города. Если все соблюдали правила — в доме царил порядок. Деньги, заработанные днем, доставались девушке, ночной заработок делился с хозяйкой. Покрывала и украшения иногда оставались в подарок. Было запрещено выходить из дома, а также сидеть на пороге и даже выглядывать из окон! До наступления заката горожанам не нравится встречаться со своими желаниями.
Локоны требовалось остричь, голову — покрывать накидкой или носить желтый чепец (цвет продажной любви).
Фрау Блот — хозяйка борделя, женщина исполинских размеров, низкого голоса и умения давать такие хлесткие пощечины, что ни один пьянчужка не осмеливался с ней связаться, — была добропорядочной горожанкой. Она исправно платила пошлину казне и даже единственному духовному учреждению в их маленьком городке! А когда давала магистрату клятву: «быть верной городу и честной перед ним», пошел дождь, и хлеба́ в этот год возросли, и воздух был свеж и чист.
Законный супруг фрау Блот — Якоб Витцеман, картежник, вояка (мастер пьяных ссор с друзьями, дрожащий от кулака своей жены) и управитель уличного театра кукол. Супружество их не раз было предметом городской молвы. Во-первых, в связи с разницей в росте — при всем старании Якоб не дотягивался до губ супруги без маленького стульчика, особенно, если на ней были любимые деревянные колодки. Во-вторых, из-за горячего темперамента у обоих — Якоба то и дело заставали с какой-нибудь барышней, и весь город молился, чтоб её не нашли в канаве с проломленным черепом.
Амальда была любимицей фрау Блот. Ей было позволено даже откладывать кое-какие сбережения, в надежде однажды уйти в монастырь, чтоб реабилитировать свое доброе имя.
Но это до того момента, как Якоб Витцеман заметил, что у Амальды глаза зеленые, как у кошки, и не забрался ночью в окно её комнатушки, чтобы проверить, блестят ли они в темноте. Амальда не узнала супруга фрау Блот, поскольку видела его всего однажды.
— Нечего тебе тут крутиться, на товар глядеть, попортишь только, — ворчала фрау Блот.
И вообще-то была права.
Следующим же утром она все узнала (по характерному запаху жасмина), выжгла на лице своей любимицы лилию и приковала её к позорному столбу на радость черни!
Люди думали, что Амальда приняла посетителя в воскресенье, и набожные горожане не простили ей такое кощунство!
Так Амальда была изгнана из города. С тех пор она ни разу не играла в го.
С тех пор ей ни разу не удалось заснуть до наступления рассвета. Её мучили кошмары.
Чипатиак выложил несколько камней на доску и протянул Амальде чашу с черными.
— Мне не нужно преимущество, — Амальда гневно вскинула руки, — прошу вас!
— Мальчик притащил в волосах крысу. Это дурное предзнаменование. Смерть близко. Ваш ход.
Амальда смотрела на игральную доску, на бесконечное пересечение линий и вариантов и думала о том, что случайностей не бывает и камни должны иметь хотя бы одно дамэ. Точку свободы. Хотя бы один незанятый по вертикали или горизонтали пункт. Если это группа камней — правила те же. Но если камни соперника окружают со всех сторон — дышать нечем. Самоубийства запрещены, последнюю точку свободы нельзя утратить добровольно. Это игра — про абсолютную власть. Амальда чувствовала это и знала, что, несмотря на фору, проиграет.
«Тронул — ходи, отнял руку — ход сделан».
Ещё до того, как Тина приблизилась к Моргану, неслышно ступая своими мягкими лапами, Чипатиак уже знал, какая роль в этой игре уготована Амальде.
— Вы и впрямь ясновидящий, — скорее констатировала, чем спросила знахарка.
— Что у тебя за просьба?
— Вы уже знаете, — Амальда посмотрела Чипатиаку в глаза. Ясный взгляд не мерк под давлением назревающей катаракты.
— Всё же?
— Я бы хотела, — Амальда снизила голос до шепота, — чтоб вы удалили камень глупости у меня из головы. Меня мучает бессонница уже долгие годы.
И тогда Чипатиак рассмеялся.
— Твой камень глупости не в голове, — сказал он, — а в сердце. Ты умрешь от потери крови, даже если я залью в твои вены пять литров кокосового молока.
Так началась их дружба.
Чипатиак был прав.
Корабль дураков шел ко дну. Но чем невыносимей становился смрад от разлагающихся тел, чем громче полыхал кашель, как вспышки случайного пламени то тут то там, чем призрачнее становились обитатели судна, тем фанатичнее Чипатиак убеждал своих единомышленников, что спасение близко.
В день, когда самоизбранный капитан (усатый громила, вечно дымящий трубку) созвал всех на палубу, случилось кое-что странное. Голосованием было решено выбросить трупы за борт, потому что полчища мух мешали разглядеть, какое нынче настроение у неба. Капитан махнул рукой в знак того, что самое время начинать, но поскользнулся на чьих-то испражнениях и сгинул в морской пучине, так и не успев выпустить изо рта дым, который набрал.
Прежде чем волна паники захлестнула корабль, раздался оглушительный звук. Морган набрал в легкие побольше воздуха, как учил его Отто Закс во время ежедневных медитаций, и испустил то ли вздох, то ли стон, который, столкнувшись с соленым морским воздухом, превратился в вопль. Когда все зрячие уставились на него в немом ожидании, Морган сказал:
— Я оказался тем, кто принес на этот корабль смерть, и я окажусь тем, кто вас освободит.
Тина запрыгнула к нему на плечо, заставив отпрянуть несколько человек, и расцарапала кожу.
Ответом ему было гробовое молчание, изредка прерываемое смехом.
Наконец кто-то произнес:
— Этот корабль — и есть смерть.
Тем же вечером Чипатиак углубил царапины на плече Моргана раскаленным ножом и наложил повязку с зеленой плесенью.
— Придет время, и я оставлю тебя, — сказал он, — я верю в тебя, мой мальчик, ты сможешь разрушить проклятье… Тогда я завершу все свои дела на этой грешной земле. Я слишком давно живу и успел наделать глупостей. Ты сможешь разрушить моё проклятье. Я верю…
— Я не понимаю… — начал Морган, но Чипатиак уже исчез.
Когда рана зажила, начался шторм.
Ураганный ветер сметал все, что попадалось у него на пути.
Чипатиак открыл свою тайну — сегодня он испустит последний вздох. У него закончились жизненные силы.
Чипатиак заставил Моргана снова поверить людям. Уберег гаснущее пламя его человечности от полного затухания. И теперь он уходит? Все уходят. Люди рождаются и умирают в одиночестве. Во время шторма. На проклятом корабле. Глядя в зеленые глаза старой знахарки. Едва научившись медитировать. Радоваться тому, что солнце не устает восходить каждое утро. Чувствовать, что мир вокруг — не мир внутри. Привыкнуть к смерти, разложению, постоянному голоду — и все-таки верить ясновидящему шаману. Знать, что все не бессмысленно.
И так глупо умереть, покорившись морю.
Все бессмысленно. Бессмысленно. Его снова бросают…
— Отто и Амальда помогут тебе, мальчик, — Чипатиак обнял Моргана и протянул ему флакончик с кристаллами соли, — не забывай о гигиене тела и духа.
Порыв ветра снес обоих с ног. Морган едва успел ухватиться за деревянный поручень на палубе.
Со слов Чипатиака, сказанных Отто Заксу перед смертью, доподлинно известно, что скорость ураганного ветра превышала 120 миль в час. Гигантские волны топили небо. Вода заливала глаза, ветер оглушал, сушил слезы ещё до того, как они успевали пролиться.
Кораблем никто не управлял. Хиленькое судно, отправленное в вечное плавание, было обречено. Смерть наступала на пятки.
Морган попытался дотянуться до румпеля, повернуть руль. Не важно, в какую сторону, важно было хоть что-нибудь предпринять, но у него не хватило сил. Бесполезно было сопротивляться. Корабль дураков никогда не должен был существовать. Живые не цеплялись за мертвых, они пытались спасти самих себя.
Не оставалось ничего другого, кроме как отдаться на волю провиденья.
На секунду мир исчез.
Корабль со страшным треском развалился надвое и выплюнул тела на берег, как кит выбрасывает излишки воды и воздуха, освобождая легкие.
Так Морган оказался на острове свободы.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Замки предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
7
Художественный фильм режиссёра Алана Паркера по сценарию Роджера Уотерса, основанный на одноимённом альбоме группы Pink Floyd 1979 года.
9
Культовый фильм 1971 года режиссёра Стэнли Кубрика по мотивам одноимённого романа Энтони Бёрджесса, вышедшего в 1962 году.
10
Высказывание Ницше. Трактуется по-разному. В ницшеанстве рассматривается как нравственный кризис человечества, утрата веры в «высший порядок».
11
Корабль дураков — сатирическая поэма Себастьяна Бранта, послужившая основой для многих произведений искусства (самое известное — И. Босх «Корабль дураков»). Плавучая тюрьма. Безумцев, прокаженных преступников отправляют в вечное плаванье.
12
Разновидность текстовой ролевой игры, проходящей на веб-форумах. Правила предусматривают прописывание игроками в отдельном сообщении действий, мыслей и фраз тех персонажей, роли которых они играют. Игровой процесс контролируется администраторами.
13
Джеймс Мэтью Барри — шотландский драматург и романист, автор цикла сказочных произведений о Питере Пэне.
14
Переходное состояние между сном и бодрствованием. Объясняется тем, что снижение тонуса мышц наступает до засыпания или во время пробуждения. Его еще называют «синдром старой ведьмы».
16
Проказа, или лепра — инфекционное заболевание, сопровождается изменениями кожных покровов. Первое упоминание встречается ещё в Библии. Свирепствовала в средние века, больные проказой считались проклятыми.
17
Морда льва. Характерное изменение лица при проказе. Морщины и складки углубляются, выпадают брови и ресницы, лицо покрывается буграми.
21
Первоначально слово «карантин» означало «время, из сорока дней состоящее» (итал. quaranta giorni — «сорок дней»). Оно было впервые использовано в XIV веке в Венеции для отсрочки входа в порт кораблей, прибывающих из других стран. Именно на такой срок все судна должны были встать на якорь на некотором расстоянии от берега перед тем, как они смогут разгружаться.
