Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

Ирина Савкина

Русская литература, написанная женщинами, сравнительно недавно стала полноценным и легитимным объектом изучения в отечественной филологии. Ирина Савкина была одной из первых исследовательниц, обратившихся к анализу феномена женского творчества в российской культуре и взявших на себя труд разработать необходимый для этого научный инструментарий. Настоящее издание представляет собой собрание избранных статей автора, написанных в 1998–2020 годах и посвященных критическому переосмыслению различных жанров русской женской литературы: прозы, поэзии, мемуаристики. Сборник не только знакомит читателя с научными достижениями автора, но и дает представление о круге проблем и вопросов, которые были и остаются актуальными предметами дискуссий в русскоязычных гендерных исследованиях. Ирина Савкина – доктор философии университета Тампере (Финляндия), кандидат филологических наук.

Раздел третий

Гендер по-русски: преграды и пределы. Российская критика XIX–XXI веков о женской литературе и гендерных исследованиях

«Поэзия — опасный дар для девы»

Критическая рецепция женской литературы и женщины-писательницы в России в первой половине XIX века²⁹⁵

Мадригальная снисходительность

Большинство исследователей связывает появление в России женщин-писательниц и женской литературы с 70‐ми годами XVIII века. Параллельно с первыми публикациями поэтических и переводческих (реже прозаических) женских опытов в конце XVIII — начале XIX века появляются и первые образцы критической рецепции. В большинстве случаев они имели мадригально-комплиментарный характер (в духе умилительной сентенции Карамзина «И крестьянки любить умеют!»). Е. Лихачева, характеризуя в одноименной главе своего труда «приемы журналов по отношению к писательницам», приводит выразительную цитату из журнала «Московский Меркурий» за 1805 год. В разделе «Смесь» под заглавием «Некоторые мысли издателя» можем прочесть, что «литература — для женщин — одни розы без шипов <…>, ибо какой педант, какой варвар осмелится не похвалить того, что нежная, белая рука написала»²⁹⁶. О «несколько преувеличенной благожелательности» к «появлению на поэтическом Олимпе женщин-поэтесс»²⁹⁷ говорит и Е. Свиясов, исследующий, как используется образ Сафо в оценке женской поэзии и делающий вывод, что наименование «русская Сафо» в это время «становилось формой выражения определенного политеса со стороны мужчин-литераторов»²⁹⁸.

Комплиментарные оценки и превосходные эпитеты журналистов и литераторов были вызваны тем, что женское творчество рассматривалось ими скорее не как авторство, писательство, а как форма образования женщины, одно из украшающих ее «умений и навыков» или как милый каприз, детская забава, тем более что практически все пишущие женщины в это время на многое не претендовали, поддерживали и развивали в своих текстах милые сердцу мужчин мифы и стереотипы женственности (второсортность, слабость, чувствительность, зависимость и т. п.)²⁹⁹ и, следуя настойчивым «отеческим советам» мужских патронов, предваряли свои тексты извинениями, фигурами уничижения и заверениями в скромности³⁰⁰, что часто было связано с их прямой художественной и финансовой зависимостью от вышеназванных патронов³⁰¹. Анна Бунина в своем альбоме иронически комментирует одно из многочисленных высказываний на тему о женской кротости («Всего похвальнее в женщине кротость, в мужчине справедливость» князя Шаликова), сравнивая мужчин с помещиками-господами, которым выгодно иметь кротких и покорных слуг, и добавляя:

мужчинам еще полезнее двоякая кротость тех женщин, которые пробегают одно с ними поприще… Стихотворец охотнее осыпает похвалами женщину-писательницу, чем своего сотоварища, ибо он привык о себе думать, что знает больше, чем она. Он готов расточать ей похвалы, самые даже неумеренные³⁰².

Таким образом, ясно, что похвалы и комплименты в критике, с одной стороны, поощряют и поддерживают женщин, решившихся писать и печататься, но с другой — указывают им на их скромное место. «Поляризация отношений к женскому творчеству была поддержана социальным кодом галантности и флирта, который обозначал обращение к женщине как равной как отсутствие приличия и рыцарства», — пишет Венди Росслин³⁰³. Под «поляризацией» можно понимать не только имплицитно присутствующую в мадригальных оценках снисходительность взрослого и сильного мужчины к женской «ребяческой слабости», но и то, что, наряду с публичными комплиментами, в письмах, дневниках или дружеских разговорах мужчин встречались прямо противоположные оценки женского творчества и конкретных женщин-писательниц. Е. Свиясов, показывая, что в начале XIX века номинация «русская Сафо» начинает уже звучать и иронически, приводит известный едкий «Мадригал новой Сафо» К. Батюшкова, обращенный к А. Буниной, а также цитирует запись дневника С. П. Жихарева от 18 января 1806 года, в весьма нелестном контексте упоминающего учениц одного своего знакомого, девиц Скульских,

откормленных двадцатипятилетних пулярок, которых называет он удивительными невинностями, которые, вопреки своему призванию, хотят непременно попасть в поэтессы или поэтиссы…³⁰⁴

Но недаром здесь речь идет уже о первом десятилетии XIX века, когда ситуация несколько меняется.

Говоря об основном позитивном тоне разговора о женском творчестве во времена сентиментализма и преромантизма, нельзя не отметить то, что гендерный аспект активно использовался Карамзиным в его борьбе за новый литературный язык и новую литературу. Но при этом можно поставить вопрос, как это делает Арья Розенхольм,

не осуществляется ли в этой ситуации механизм, названный феминистскими исследователями «жертвованием женственности», в том смысле, что мужчина-создатель завладевает «естественным языком» женщин и пользуется им как материалом и движущей силой для создания нового символического порядка, в то время как речь и словесность самих женщин игнорируются и остаются в маргинальности³⁰⁵.

Таким образом, и язык, и творчество женщин на переломе XVIII–XIX веков активно участвует или используется в процессе культурных реформ, но на поверхности — в частности, в критике — предстает как милое, но не заслуживающее особого внимания явление.

«Не выходи из заветного круга!» Наставления и диагнозы

В 20–30‐е годы ситуация меняется. Начинается бурный процесс профессионализации писательского труда, складывается журналистика и книжный рынок. Женщина-писательница перестает быть курьезом или домашней достопримечательностью и начинает претендовать на определенный статус, предлагая свои труды журналам и книгоиздателям. Н. Билевич, автор одного из первых добросовестных и тщательных обзоров русской женской литературы, сделанных в 1847 году, обозначает 30‐е годы как принципиально новый этап — «едва ли когда-нибудь столько мыслила и писала русская женщина»³⁰⁶.

Причем надо отметить, что многие пишущие женщины гораздо более, чем их коллеги-мужчины, были заинтересованы в том, чтобы «рукопись продать», так как при финансовых затруднениях были в высшей степени ограничены в возможностях самостоятельного заработка, не имея по российским законам доступа ни к каким видам государственной службы.

Именно в 30–40‐е годы наряду с многочисленными журнальными публикациями и женскими книгами появляются критические статьи, которые не только комплиментарно упоминают женские имена или представляют отдельные произведения, но и вводят в культурный обиход новое понятие или, точнее сказать, новый дискурс — женская литература³⁰⁷. Об этом, собственно, говорил уже А. Белецкий, отмечая, что в эти годы (он говорит о 1830–1860‐х)

критика охотно обсуждала вопросы о том, должны или не должны писать женщины, и какова область, где женское дарование может развернуться в полной силе, искали специфических примет и особенностей женского творчества³⁰⁸.

Обсуждение именно такого рода публикаций 30–40‐х годов и будет предметом нашего интереса в этой статье.

Разговор о женской литературе, конечно, был связан с культурными стереотипами о женщине и женственности, распространенными или, можно сказать, общепринятыми в то время. Главные из них можно видеть в статье «О женщинах», опубликованной в 1832 году в «Дамском журнале»³⁰⁹ и написанной, скорее всего, его редактором кн. П. Шаликовым, который был весьма благожелателен не только к «милым женщинам» как таковым, но и к пишущим женщинам, охотно предоставляя им страницы своего журнала³¹⁰. Небольшая статья представляет собой экскурс в историю, описывающий некоторые изменения культурного статуса женщин разных народов, изменения, впрочем, очень незначительные, так как природа и предназначение женщины для автора статьи остаются вечными и неизменными: женщины «по природе нежны и робки»³¹¹, они составляют «прелесть и украшение жизни»³¹², они способны глубоко чувствовать и иметь живое воображение.

Природа, покрывши чело их румянцем стыдливости, довольно ясно тем показала их назначение: она не желала видеть в женщинах вероломства; одаривши их скромностию, не думала уполномочить властию. Жить для нашего счастия, быть пределом всех надежд наших: вот их определение в сем мире³¹³.

Подобные мужские стереотипы о женственности и природном женском назначении переносятся и в критические статьи о женской литературе. Одна из первых — «О русских писательницах» Ивана Киреевского, опубликованная в одесском издании «Подарок бедным, альманах на 1834 год, изданный Новороссийским женским обществом призрения бедных». По форме это письмо Анне Петровне Зонтаг, в котором автор высказывает свое одобрение замыслу одесских дам издать благотворительный альманах. С точки зрения Киреевского, в этой акции значимо все: то, что женщины принимают такое «просвещенно-сердечное участие в деле общем»³¹⁴, то, что они выбрали средством именно издание альманаха, то, что ему пишет об этом женщина-писательница, — все это, с его точки зрения, говорит о том, что образованная, просвещенная и мыслящая женщина в России перестала быть редкостью и исключением. Приметой того, что общество постепенно освобождается от взгляда на женщину как на «полуигрушку»³¹⁵, для автора является освобождение людей нового поколения от предрассудка против женщин-писательниц. В подтверждение последнего Киреевский сам говорит (не называя имен) о некоторых женщинах-поэтах, давая высокую оценку их произведениям.

Однако анализ существа этих оценок и стиля статьи дает основание сделать вывод, что автор не только полемизирует с предрассудками старого поколения, но и в значительной степени их воспроизводит.

Общий тон статьи — комплиментарно-мадригальный (что, конечно, во многом определяется ритуалами жанра — письмо к даме — и адресованностью в благотворительный женский альманах). Разговор о стихах то и дело переходит в комплименты их создательницам, например: «…по необыкновенному блеску ее глаз, по увлекательной поэзии ее разговора или по грации ее движений может он (свет. — И. С.) узнавать в ней поэта»³¹⁶; «она казалась сама одним из самых счастливых изящных произведений судьбы»³¹⁷. О «блестящей переводчице» узнаем лишь то, как красивы ее глаза — из такого изощренного салонного комплимента: она «знаменита красотою именно того, чего недостатком знаменит поэт, ею переводимый»³¹⁸ (речь идет об А. Д. Абамелек, переведшей на французский поэму слепого поэта И. Козлова. — И. С.). Конечно, идея необыкновенной выделенности поэта среди толпы обычных людей — общеромантическая, но применительно к разговору о женщине-поэте она все время получает коннотации телесной красоты и женской прелести. Причем используются уже известные нам стереотипы о женщине как украшении жизни — «теперь <…> некоторые из лучших украшений нашего общества вступили в ряды литераторов»³¹⁹, Ростопчина — одно из «блестящих украшений нашего общества»³²⁰, слова и звуки, возбужденные женщиной-поэтом, — «воздушная диадима из слов и звуков»³²¹. Вообще слова, связанные с семантикой украшения, наиболее частотные в статье; говоря о писательницах, Киреевский имплицитно отводит им привычное пространство будуара, бальной залы или салона (а не, например, библиотеки и кабинета) — отсюда и сравнения с «диадимой», и выражение «зеркальные (курсив мой. — И. С.) стихи», и употребление эпитетов «драгоценный, пленительный, грациозный», и упоминание о том, что одна из писательниц «замечательна вне литературы непринужденной любезностью своего разговора»³²². Киреевский безусловно симпатизирует героиням своей статьи и даже идеализирует женскую поэзию — но исключительно внутри тех стереотипов женственности, которые существуют. Для него достоинство женского таланта в том, что он «изящно волнует мечты»³²³, что «в легких, светлых, грациозных стихах отразились <…> самые яркие, звездные минуты из весенней, чистой, сердечно глубокой жизни поэтической девушки»³²⁴, в них «все от сердца»³²⁵, искренне, красиво, мило-грациозно.

Более того, можно говорить, что те качества, которые критик отмечает в женской поэзии, повторяют обычный набор черт, характеризующих не женственность вообще, а конкретный женский тип — «настоящую аристократку», светскую женщину, по крайней мере так, как она представлена в литературе того времени, в частности, в жанре «светской повести»³²⁶. Если Киреевский называет качества не из этого ряда (дополненного стереотипными чертами «невинной девы»: слабость, красота, девственная чистота), то в этом случае обязательно встречаются оговорки: «язык <…> иногда мужественно³²⁷ силен»³²⁸, пьесы замечательны тем, «что всего реже встречается в наших девушках: оригинальностью и силой фантазии»³²⁹

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

295

Савкина И. «Поэзия — опасный дар для девы». Критическая рецепция женской литературы и женщины-писательницы в России первой половины XIX века // Савкина И. Провинциалки русской литературы (Женская проза 30–40‐х годов XIX века). Wilhelmshorst: Verlag F. K. Göpfert, 1998 (серия FrauenLiteraturGeschichte: Texte und Materialien zur russischen Frauenliteratur). С. 21–50.

296

Лихачева Е. Материалы для истории женского образования в России. Ч. 1. СПб., 1899. С. 271. О репрезентации женщин (в том числе пишущих) в адресованных женщинам журналах начала XIX века см. также: Heyder C. Vom Journal für die Lieben zur Sache der Frau. Zum Frauenbild in den russischen literarischen Frauenzeitschriften des 19. Jahrhunderts, in: Frauenbilder und Weiblichkeitsentwürfe in der russischen Frauenprosa: Materialien des wissenschaftlichen Symposiums in Erfurt, 1995 / Hrsg. von Christina Parnell. Frankfurt a. M., Berlin et al.: Peter Lang, 1996. S. 63–68.

297

Свиясов Е. Сафо и «женская поэзия» конца XVIII — начала XIX веков // Русские писательницы и литературный процесс в конце XVIII — первой трети XIX вв.: Сб. научных статей / Сост. М. Файнштейн. Wilhelmshorst: Verlag F. K. Göpfert, 1995. С. 12.

298

Там же. С. 17.

299

Harussi Y. Women’s Social Roles. P. 35–48.

300

Некоторые примеры из произведений А. Наумовой и М. Извековой рассматриваются, например: Göpfert F. Dichterinnen und Schriftstellerinnen in Russland von der Mitte des 18. bis zum Beginn des 20. Jahrhunderts: Eine Probleskizze, Slavistische Beiträge. Bd. 289. München, 1992. S. 46–51.

301

См.: Rosslyn W. Conflicts. P. 58.

302

Цит. по: Грот Я. К. Альбом А. П. Буниной. СПб, 1914. С. 4. Эти записи альбома Буниной обсуждаются также в: Achinger G. Das gespaltene Ich. P. 52–53.

303

Rosslyn W. Conflicts. P. 59.

304

Свиясов Е. Сафо. С. 17.

305

Rosenholm A. Venäläiset naiskirjailijat kirjallisuuden historian näyttämölläja kulisseissa // Silmukoita verkossa: Sukupuoli, kirjallisuus ja identiteetti, Katja Majasaari & Marja Rytkönen (toim). Oulu, 1997. S. 8–24.

306

Билевич Н. Русские писательницы XIX века. Период пушкинский. М. 1847. С. 20.

307

В. Боткин в предисловии к переводу двух глав из книги «Shakespeare’s Female Characters by M-rs Jameson» употребляет даже термин женская эстетика, понимая под этим введение женского ума и чувства «в архитектонику художественного произведения» (Боткин В. Женщины, созданные Шекспиром // Отечественные записки, 1841. Т. 14. Отд. 2. С. 64).

308

Белецкий А. Тургенев и русские писательницы 30–60‐х гг. // Творческий путь Тургенева / Ред. И. Л. Бродский. Пг.: Сеятель, 1923. С. 141.

309

Б/п. О женщинах // Дамский журнал. 1832. № 6. Ч. XXXVII, февраль. С. 81–87.

310

О роли П. Шаликова в репрезентации «женского мира» в русской культуре см.: Жукова Ю. В. «Женская тема» на страницах журнала «Аглая» (1808–1812) кн. П. И. Шаликова // О благородстве и преимуществе женского пола: Сб. статей. СПб.: СПб Академия культуры, 1997. С. 38–50.

311

Там же. С. 83.

312

Б/п. О женщинах // Дамский журнал. 1832. № 6. Ч. XXXVII, февраль. С. 81.

313

Там же. С. 86.

314

Киреевский И. О русских писательницах (Письмо к Анне Петровне Зонтаг) // Киреевский И. В. Избранные статьи. М.: Современник, 1984. С. 100.

315

Там же. С. 102.

316

Там же. С. 103.

317

Там же.

318

Там же. С. 105.

319

Там же. С. 102.

320

Там же.

321

Там же. С. 106.

322

Там же. С. 105.

323

Там же. С. 103.

324

Там же. С. 104.

325

Там же. С. 105.

326

См. Samilenko-Tsvetkov O. Aspects of the Russian Society Tale of the 1830’s (Ph. D, 1984), UMI, Dissertation Information Service, 1992. P. 36–41, где исследовательница выделяет такие черты «настоящей аристократки» в светской повести, как грация, небрежность, благородство, живость и непринужденность разговора.

327

Позитивные оценки женского творчества через приписывание писательнице мужских достоинств были общим местом в критике на первой стадии выхода женщин на писательскую арену. Ср. отзыв Белинского о Н. Дуровой: «кажется, сам Пушкин отдал ей свое прозаическое перо, и ему-то обязана она этою мужественною твердостью и силою, этой яркою выразительностью своего слога. «Павильон» <…> обличает руку твердую, мужскую» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 3. М.: АН СССР, 1953. C. 149, 155) или замечание М. Каткова о том, что Рахель умела «сочетать в своих письмах с женственною нежностью мужское глубокомыслие» (Катков М. Сочинения в стихах и прозе графини С. Ф. Толстой // Отечественные записки. 1840. Т. 12. Отд. V. С. 25). Это явление, вероятно, имеет общеевропейский характер, по крайней мере о том же относительно английской литературы пишет Элейн Шоуолтер (Showalter E. A Literature of their Own. P. 76–77).

328

Там же.

329

Там же. С. 107.