Лихо ветреное

Ирина Волчок, 2007

Рыжая оглобля в красных кожаных шортах за стойкой бара, танцовщица в ресторане казино, топ-модель, вышедшая из подъезда старой пятиэтажки во двор как на подиум, свирепая тренерша «жирных тётьков» в фитнес-клубе… Люди так мало знают о тех, кто рядом. Четыре года назад Зоя осталась одна, в один миг потеряв родителей и старшего брата, и поклялась себе заменить племянникам мать. Она хватается за любую работу, в свои двадцать три года искренне считая, что молодость уже прошла и теперь главная ее цель – обеспечить будущее детей и отдать долги тем, кто помог ей выжить.

© И. Волчок, 2019

© ООО «Издательство «АСТ», 2019

* * *

Глава 1

Что, это и есть та самая интересная штучка, ради которой Макаров его сюда затащил? Ну и ну. Таких штучек он уже навидался. Все они одного поля ягоды, и если чем и отличаются друг от друга, так это цветом обязательно кожаной юбки и длиной ног — опять же обязательно в черных ажурных колготках. У этой штучки, надо признать, ноги были не в пример длиннее, чем у всех остальных, которых он раньше видел. Зато красная кожаная юбка — не в пример короче.

Павел пару минут молча рассматривал барменшу, оживленно что-то говорящую единственному посетителю, пожал плечами и обернулся к другу:

— Володь, я пойду, наверное. Спать хочу. Завтра вставать рано, работы черт знает сколько, а я и так неделю не высыпаюсь.

— Паш, да ты чё? — зашептал Макаров и вцепился в его рукав. — С ума сошел? Спать… Пойдем, пойдем я тебя сейчас познакомлю! Не пожалеешь, вот увидишь… Хочешь, поспорим?

Павел совсем не хотел спорить с Володькой. И знакомиться с этой трясогузкой он не хотел, и вообще оставаться в этом заведении он больше не хотел. Тоже мне казино. Пародия. Впрочем, чего еще можно было ожидать? Если помнить о вкусах Макарова… А он о них забыл. Ну и сам виноват.

— Я тебе ключи оставлю, — сказал Павел, пытаясь высвободить свой рукав из пальцев этого любителя трясогузок. — Помнишь, где машина стоит? Да отстань ты от меня, я правда спать хочу…

— Сейчас расхочешь, — зловеще пообещал Макаров. — А машину мне нельзя оставлять, я уже пьяный. И еще напьюсь. Пойдем, кому говорю! Спорим, она тебе пару слов скажет — и все, и спекся, морально устойчивый ты наш…

Барменша вдруг захохотала, слегка откинувшись назад и картинно запустив пятерню в густую светло-каштановую кудрявую гриву, в тщательно продуманном беспорядке спадающую ей на плечи и спину. Как хоть она на этом табурете удерживается? Да еще так вертится… Наверное, долгая практика. Богатый опыт. Профессиональный навык.

— Видал? — Макаров толкнул Павла в бок, и тот сообразил, что стоит и, затаив дыхание, неотрывно смотрит на эту мартышку, беспечно качающуюся на слишком высоком и не слишком устойчивом табурете.

Мартышка что-то сказала посетителю — довольно пожилому лысоватому дядьке в зеленом пиджаке, — обернулась к ним и преувеличенно восторженно ахнула, раскинув руки, как для объятий.

— Какие люди! — заговорила-запела она, неуловимо плавным движением стекая со своего насеста.

Как капля свежего меда с ложки соскользнула, отметил Павел. Даже за стойку рукой не придержалась. Эквилибристка…

Барменша шла к ним неторопливой, даже ленивой, немножко танцующей походкой, подчеркнуто гордо развернув прямые плечи, слегка откинув голову на высокой и очень стройной шее, положив одну ладонь на бедро, а другой вороша на затылке буйные кудри. Мама дорогая, да на ней даже и не юбка… Это на ней красные кожаные шортики в обтяжку, да не просто шортики, а такие мини-шортики, что… А ноги такими длинными кажутся, наверное, из-за каблуков. Сантиметров по двадцать каблуки, не меньше. И как на таких ходулях бабы ходят? Да еще так красиво ходят, так…

— А? — торжествующе шепнул Макаров у него над ухом и заспешил навстречу барменше. — Зоя! Сладенькая моя! Рыба моя золотая! Дай нам скорей попить чего-нибудь вкусненького, а то я сейчас засохну прямо на корню… А вон тому обугленному молочка дай. Он у нас язвенник, трезвенник, зануда и к тому же за рулем! Нет, ты видала столько пороков в одном человеке? Паш! Иди сейчас же сюда, чё ты мнешься… Я тебя сейчас с рыбой моей сладенькой-золотенькой знакомить буду…

Павел стоял и с неожиданным для себя интересом наблюдал эту историческую встречу… друзей, по-видимому. Он заметил, как барменша, распахнув объятия, в последний момент, кажется, передумала обниматься, крепко прихватила Володьку за предплечья, удерживая на расстоянии, и, вся сияя от радости по поводу такой счастливой встречи, звонко чмокнула воздух возле его щеки. И Володька не порывался к большему интиму, он и тому, что ему обломилось, был искренне рад. Странно, удивился Павел. Сроду Макаров крохами не пробавлялся. Тем более — при столь очевидном и откровенном интересе. Влюбился старый греховодник, что ли? Во кино было бы…

Барменша отпустила Володьку, с широкой улыбкой мельком глянула на Павла, повернулась к обоим спиной и пошла к стойке бара. Ох, ну и походочка у нее… Такую походку Макаров называл «все — за мной!». Да уж, та еще штучка… Но при всем при том в нем вдруг почему-то шевельнулось подозрение: смеется она над ними, вот что. Издевается, змея длинноногая. Длинноногая змея зашла за стойку, сняла с полки пару бутылок и обернулась, на несколько секунд застыв в позе чемпиона на пьедестале, — только с бутылками вместо кубков в высоко поднятых руках.

— Господа желают что-нибудь экзотическое? — многозначительно осведомилась она, улыбаясь, блестя зубами, играя бровями и ямочками на щеках, дразняще покачивая бутылки.

Зеленый пиджак одобрительно крякнул и стукнул стаканом о стойку:

— И мне, Зоенька! Чего-нибудь такого… Ну, ты сама знаешь. И себе сделай, угощаю!

— Ах, Толь Толич, что вы, в самом деле! Я же знаю, сколько это стоит… Я просто подавлюсь такими деньгами!

— Наливай, не разговаривай! — Зеленый пиджак, похоже, давно уже гулял. — Я плачу! И все, и никаких проблем, деньги — пыль…

— Спасибо, Толь Толич, — растроганно проворковала она. — Мне тогда шоколадку лучше, ладно? Шоколад — моя слабость. Почти е-дин-ствен-ная…

Да издевается, конечно. Павел искоса глянул на Макарова — нет, тот вроде все за чистую монету принимает. Как, впрочем, и Зеленый пиджак. И оба тают от восторга. Прямо лужами растекаются перед этой… штучкой. Перед этой раскрашенной, растрепанной, непристойно одетой — вернее, раздетой, — немыслимо вульгарной куклой.

— Какую шоколадку? — Зеленый пиджак шел вразнос. — Я тебе коробку самых дорогих… какие у тебя самые дорогие? Коробку… нет, две коробки конфет и… ты чего еще любишь?

— Ах, Толь Толич, я больше всего люблю… таких солидных гостей, как вы! — Она облокотилась о стойку, наклонилась, демонстрируя то, что мог открыть пытливому взору довольно глубокий вырез ее маечки в обтяжку.

Павел даже зажмурился и головой потряс. Это уже перебор. Он мог спорить на свою только что с таким трудом купленную квартиру, что эту сцену он уже в каком-то боевике видел. Один к одному, даже интонации у нее те же, киношные.

А зеленый придурок довольно ржал, и Макаров довольно ржал и уверял ее, что они тоже очень солидные клиенты, хоть этот зануда только молоко пьет, молокосос, но пусть рыба золотая его простит, этот мерзавец в принципе мужик хороший, просто отличный мужик, а что молоко — так у каждого свои недостатки, он же не назло, а исключительно по глупости…

— Вы что, действительно не пьете? — Золотая рыба обернулась к Павлу и, как ему показалось, даже обрадовалась. Почему бы это? Ее задача — как можно больше спиртного продать… — Я вам могу молочный коктейль сделать. С шоколадом. Хотите? Или фруктовый. Разные соки и ягодки свежие. Вы малину любите? У меня малина есть за-ме-чательная! Только что с куста…

Павел смотрел на нее с подозрением. Человек, пьющий молоко или сок, солидным клиентом ни в одном подобном заведении считаться не мог. Что это она таким мелким бисером рассыпается? Может, у них здесь молочный коктейль стоит столько же, сколько бутылка коньяку?

— И мне с малиной, — подал голос Зеленый пиджак. — И всем с малиной. Угощаю. Всех!

— Ах, Толь Толич, и как вы только не разоритесь, я удивляюсь, — барменша тут же просияла и живо обернулась к нему. — Вы такой щедрый, я даже думаю, что вы какой-нибудь нефтяной олигарх!

А ведь она только что другим голосом говорила, спохватился Павел. Вот только что, две секунды назад, когда ему про фруктовый коктейль рассказывала. Он глянул на Макарова — тот сидел на высоком табурете, скалил зубы и не отрываясь следил, как эта Зоя что-то шустро смешивает, взбивает, добавляет и разливает по бокалам. Володька просто млел и ничего необычного, по-видимому, не заметил. Пиджак тоже откровенно млел. Чего хоть они млеют? Ведь не девка, а сплошная стыдобища… Даже если ее отмыть с песочком и одеть во что-нибудь нормальное — и тогда вряд ли человеком станет. Кукла с программным управлением.

Вот странно, он никак не мог сообразить, какое у нее лицо. Хотя что тут странного — на физиономии полкило краски, наверное. Сколько ей может быть лет? Где-нибудь около тридцати, скорей всего. Плюс-минус пятилетка… Нет, судя по фигуре, ей и двадцати не дашь. Но судя по повадке — все сорок. Интересная штучка…

Ничего интересного. Все эти штучки примерно одинаковые, от шестнадцати до пенсии. Ну и черт с ними.

А что это он злится-то? Ему-то какое дело до них до всех? Ему эта Зоя абсолютно безразлична. Уже хотя бы потому, что Макаров перед ней слюни пускает.

Зоя поставила на стойку бокалы с каким-то пойлом, быстро бросила в каждый соломинку, насадила на края по ломтику киви и подвинула один Павлу:

— Это — для вас. Похвалите, если понравится, ладно?

Опять нормально говорит. Если глаза закрыть, так и за приличную женщину принять можно.

— Вам нехорошо?

Павел открыл глаза и встретился с ней взглядом. У куклы оказались внимательные, добрые, умные и встревоженные глаза.

— Меня зовут Павел, — сказал он, не отводя взгляда от ее глаз. — У вас глаза красивые.

Она растерянно моргнула, как-то очень по-детски приоткрыв не по-детски густо намазанные губы, хотела, кажется, что-то ответить, но тут Макаров воткнулся в обычной своей манере:

— Не, ну ты, Паш, даешь! Глаза красивые! А больше ничего ты у Зоеньки не заметил? Эх ты… У рыбы моей сладенькой что зад, что фасад…

Макаров потянулся через стойку, но сладенькая рыба снова каким-то неуловимым, скользящим движением миновала его руку и кокетливо засмеялась:

— Ах, Вова! Такой комплиментщик!

У нее получилось: «Ах, Фофа! Тыкой кымплименшчик!» Павел опять внимательно пригляделся. Ярко-алый рот у нее — до ушей. Ямочки на щеках играют, между крупных белых зубов дразняще мелькнул острый кончик розового языка… А глаза стали холодные, настороженные и брезгливые-брезгливые… А ведь Макаров-то прав — штучка действительно, кажется, интересная.

В бар торопливо вошла молоденькая белокурая куколка в униформе заведения — темно-синяя прямая юбка до колен, белая строгая блузка с длинными рукавами, сине-белый клетчатый жилет подчеркнуто старомодного фасона и черный галстук-бабочка. И туфли у нее были нормальные, обыкновенные черные лодочки на не очень высоком каблуке. Прикид тоже, конечно, не для бомонда, но все-таки не красные кожаные шорты.

Куколка зашла за стойку и быстро зашептала что-то Зое на ухо. Павел только сейчас заметил: а ведь Зоя эта с него ростом будет, пожалуй. Вон как ей приходится наклоняться над куколкой… Точно, его роста: выпрямилась — и сразу заметно, что ее недовольные глаза почти на одном уровне с его глазами.

— Толь Толич! Вова! Павел! Я через несколько минут! — Зоя вышла из-за стойки и размашисто зашагала к двери.

Интересно, а эта походка как называется? Наверное, «всем — отстать!».

— Вы, мои рыбы золотые, с Анечкой повежливее тут…

Павел смотрел ей вслед, пока дверь за ней не закрылась, и даже потом еще смотрел, пока не услышал голос Анечки:

— Господа желают что-нибудь особенное? У нас есть фирменный коктейль, очень рекомендую. Все гости хвалят.

Хорошая барменша, наверное. Нормальная барменша. Ничего общего с этой оглоблей в красных трусах.

— Давай фирменный, лапуся моя, — покладисто согласился Макаров. — Нет, ты фирменный — мне, а этому черномазому — молочка кипяченого… Паш, ты куда?

— Я сейчас, — на ходу бросил Павел, торопливо выскакивая из бара и слыша, как издевательски заржал Макаров. Ну и черт с ним.

Куда она могла пойти? Из небольшого холла, не считая входной, вело четыре двери — в бар, в ресторан, в игровые залы и в служебные помещения. Вот эта самая дверь в служебные помещения только что захлопнулась. Посторонним, надо думать, вход запрещен. А кто сказал, что он посторонний? Может, он на работу наниматься пришел. Например, вышибалой…

А, нет… Вышибала у них уже есть, оказывается. Ничего себе лось. Вряд ли они такого променяют даже на Шварценеггера, не то что на всяких там с улицы… Молоденький, румяный, улыбчивый лось двухметрового роста как-то незаметно возник прямо перед Павлом, закрывая форменным клетчатым жилетом шестьдесят восьмого размера служебный вход.

— Вы чего-нибудь желаете? — доброжелательно спросил он, похлопывая наивными светло-серыми глазками. — Чем могу помочь?

— Девушка, — быстро и деловито заговорил Павел. — Зоя. Из бара. Она ушла, а я должен остался, а другая пришла — и не знает, сколько. Что ж, не расплатившись уходить, что ли? Я к этому не привык.

— А, — сказал двухметровый лось и опять похлопал глазами.

Не такие уж у него наивные глаза, оказывается. На самом дне этих прозрачных детских глаз Павел заметил понимание и легкую усмешку.

— Вы не беспокойтесь, Зоя скоро вернется. Ее в ресторан позвали.

— Зачем? — не удержался Павел.

— А вы зайдите, посмотрите, — предложил парень, уже совсем откровенно улыбаясь. — Она через минуту там будет.

Павел подумал, пожал плечами и пошел к двери, которая вела в ресторан.

Он вошел как раз в тот момент, когда небольшой оркестр — аккордеон, ударник и две гитары — только-только начинал шлягер его детства «Во французской стороне, на чужой планете». Зал перестал пить, закусывать и галдеть, даже вилки не звякали, даже зажигалкой никто не щелкнул, и все до единого с выражением радостного ожидания повернулись к небольшой, но довольно высокой эстрадке в дальнем конце. Что это они? Неужели у всех до одного здесь одни и те же музыкальные вкусы?

А, нет. То есть вкусы-то одни, но вряд ли музыкальные. Музыканты, не переставая играть, отступали назад, освобождая пространство эстрады, и на это пространство по боковой лестнице не спеша поднималась Зоя. Теперь на ней, в дополнение к черной блестящей маечке в облипку, красным кожаным шортам, черным ажурным колготкам и черным же туфлям на ужасающей платформе и еще более ужасающих каблуках, были огромная красная крупноячеистая шаль с толстыми длинными кистями, пучок лохматых красных цветов в волосах за ухом и большие круглые очки — вернее, черная пластмассовая оправа от очков. Приоделась на выход, стало быть.

Она не просто поднималась по ступенькам, а что-то делала при этом такое — ногами, руками, спиной, плечами, шеей, даже абсолютно неподвижным, застывшим в тупом упрямстве лицом, — что было совершенно ясно, как она этого не хочет, как ей противно то, что ее ожидает, как ее сюда просто на веревке тянут… Павел нахмурился. Ну не нравится тебе — и не выходи позориться перед народом. Не на веревке же, действительно, тянут…

Зоя поднялась на возвышение, не глядя в зал, неохотно сделала под музыку несколько шагов — шаг вперед, два шага назад, — остановилась посреди эстрады спиной к залу, опираясь левой рукой о бедро, запустив пальцы правой в шевелюру под охапкой красных цветов, будто невольно подрагивая коленом в такт музыке, слегка притопывая носком туфли… Наверное, она что-то такое показала музыкантам мимикой, потому что все они дружно расплылись в улыбках, засверкали глазами, затрясли нечесаными гривами, а ударник от полноты чувств рассыпался по своим тарелкам-барабанам восторженной дробью сложнейшего рисунка… Только что лбом в барабан не бил. Ресторан возбужденно шевельнулся, вздохнул и опять замер.

Зоя начала танцевать. Вообще-то она начала танцевать еще на нижней ступеньке лестницы, ведущей на эстраду, сообразил Павел. Это она песню так танцует. «Предстоит учиться мне в университете…» Это она показывала, как ей не хочется на чужую планету. Как ей невыносима мысль о расставании с друзьями и подружками. «Сердце бедное свело болью и печалью…» До чего выразительно танцует. Гибкая, как веревка. Потрясающее тело. Невероятное тело. Просто не человек, а форель на перекате. Рыба моя золотая… И ведь что удивительно — она, если вдуматься, почти не двигалась с места. Но как раз вдуматься в этот нюанс не было никакой возможности, потому что этот странный танец-пантомима напрочь отшибал способность думать, приковывая, завораживая, вгоняя в транс, как танец кобры под дудочку факира. Павел однажды видел этот фокус. Змея поднималась из корзинки, неуловимо плавно разворачивая кольца, скользяще текла вверх, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и взгляд у нее был неподвижный, холодный и презрительный — ну, точно такой же, как у Зои…

А танец-то изменился! Эта змея уже незаметно вытекла из корзины, уже освободилась от власти факира, вырвалась на волю и стала опасной. Уже не она двигается под музыку, а музыка послушно и почти испуганно следует за ритмом ее танца, вон и музыканты опасливо жмутся в стороны, но продолжают играть, как завороженные, спеша за ней, догоняя ее, боясь отстать… И она уже даже не змея, а вообще черт знает что такое, фурия какая-то, стихийное бедствие, причем буйнопомешанное стихийное бедствие. В каждый такт она укладывала полдюжины движений — руками, ногами, плечами, головой, шалью этой дырчатой… Шаль летала вокруг нее, над ней, стелилась по полу, трясла кистями перед восторженными физиономиями зрителей — Павел только сейчас заметил, что к эстраде незаметно подтянулся народ из тех, кто заказывает музыку. Некоторые просто на эстраду деньги кидали, некоторые тянули к Зое лапы с зажатыми в них бумажками. Ну да, ради этого и было затеяно все представление.

Павел тряхнул головой, медленно приходя в себя, оглянулся — зал орал, хлопал в ладоши и всячески соучаствовал в действе. Массовый психоз. Сейчас все будут заказывать еще по двести пятьдесят, а потом еще, а потом потребуют, чтобы она им еще сплясала… Для того и держат ее здесь. Что ж, очень грамотно. Молодцы. А ему давно пора быть дома.

Но он не удержался, глянул на нее еще раз — последний раз, все равно он сюда больше никогда не придет, так почему бы последний раз не глянуть…

Танец опять изменился. Теперь это было что-то среднее между ламбадой, канканом, забытым нынче твистом и разухабистым трепаком. Это было вызывающе вульгарно. Это было такое безобразие… Толпа у эстрады ревела от восторга, заглушая музыку, и все новые восхищенные зрители вскакивали из-за столов, топали к эстраде как носороги, натыкаясь друг на друга, на официантов и на подвернувшиеся на пути столы и стулья.

Павел поморщился, отвернулся, пошел к дверям, но опять остановился, оглянулся невольно, ловя взглядом это дрыгоножество… И вдруг неизвестно почему совершенно ясно понял: а ведь она действительно смеется над ними всеми. И танец этот ее непристойный — просто очень откровенная карикатура на то, что нынче показывают по всем телеканалам во всех шоу. До такой степени откровенная, что и не поймешь сразу, что это карикатура. И выполненная на таком уровне… Павел видел однажды шарж очень талантливого художника на очень некрасивого — самого по себе — человека. Шарж был невероятно точен, немножко зол и — прекрасен в своем безобразии. Как танец этой странной барменши. Интересная штучка…

Танец оборвался резко, будто его выключили, — и музыку, и движения одновременно. Тоже, наверное, все специально рассчитано — вон как толпа взвыла, сейчас они последнее готовы отдать, только бы она еще поплясала. Как наркоманы за свою отраву… Трое даже на эстраду полезли. Сейчас ее шаль на сувениры рвать будут. Или автографы просить? Ну да, звезда эстрады.

Нет, похоже, не обломится сегодня фанатам автографов. Вон как звезда эстрады от них шарахнулась… И музыканты сразу кинулись ей на выручку, выступили вперед, спрятали за собой. И какой-то амбал в форменном клетчатом жилете — еще один вышибала? — взялся ниоткуда, поймал самого активного любителя искусства в могучие объятия, заботливо помог спуститься с эстрады. Любитель искусства брыкался и тряс пачкой сотенных, что-то требовал и обижался.

А Зои там уже не было. Оставила на полу свою дырчатую шаль, эту рыбачью сеть, этот плащ матадора, а сама незаметно исчезла в общей суете. Зрители негодовали.

Один из гитаристов взял микрофон и шагнул к краю эстрады:

— Господа! Зоя не будет больше танцевать. Кто-то из вас ее обидел.

Шум сразу стих, и в напряженной тишине громко прозвучал молодой, почти мальчишеский, пьяный голос:

— Ды ла-а-адно тебе! Обидели ее… За всё заплачено! Вот…

Парень бросил к ногам гитариста несколько смятых бумажек, а тот тяжело глянул на него и с подчеркнутым сожалением сказал в микрофон:

— Кто-то из вас так сильно обидел Зою, что она больше не будет танцевать. Может быть, вообще больше никогда не будет…

Павел повернулся и пошел к выходу из ресторана. Наверняка отработанный прием! Знаем мы этих интересных штучек с их интересными штучками. Покочевряжится маленько, подождет, когда еще сотню-другую под ноги кинут, — и выйдет. Ему на это наплевать. Ему давно домой пора.

Он вышел в холл, остановился, раздраженно раздумывая, предупредить Макарова, что уходит, или фиг с ним… И тут услышал за дверью, ведущей в служебные помещения:

— Скотина. Мерзавец. Подонок. Гадина. — Голос Зои. — Не могу больше. Рыла эти пьяные…

— Не плачь. — Голос вышибалы с наивными глазами. — Хочешь, я ему грабли поломаю? Не будет протягивать…

— Перестань, Андрюш, — слегка раздраженно сказала Зоя. — Он не будет — другой кто-нибудь сунется. Какая разница? И грабли ломать ему не надо — Семеныч обидится. Этот ублюдок чуть не каждую ночь здесь… Прошлый раз двенадцать штук продул, представляешь? Такой клиент — а ты грабли ломать. Колготки порвал, сукин сын. И синяк уже вылез… Скотина. Гадина. Подонок.

— Поломаю я ему грабли, — хмуро сказал Андрюша. — Потерпит Семеныч. Не плачь, Зой… Куда я платок дел? А, вот… Возьми, у тебя глаза размазались.

Павел стоял, затаив дыхание, и некоторое время слушал неясный шорох за дверью. Она что, правда плачет, что ли? А голос совершенно спокойный.

— Так нормально, — сказал наконец Андрюша. — А грабли я ему все равно поломаю.

— Не надо, — устало сказала Зоя. — Вот еще, руки марать… Ты вот что, ты лучше этому гаду насчет Сережи намекни. Что-нибудь вроде того, что, мол, не дай бог, Зоя Серому пожалуется… Ну, ты сам знаешь, как лучше.

— Уж я намекну, — пообещал Андрюша. — Я ему скажу, что Серый как раз за тобой приехал. В машине ждет. Сказать?

— Скажи… — Зоя шмыгнула носом. — А он правда приехал?

— Машина стоит… — Андрюша помолчал, вздохнул и добавил: — Может, правда Серому сказать? А то вообще уже…

— Боже упаси, — торопливо перебила Зоя. — Он такое устроит, что… Боже тебя упаси! Поклянись, что не проболтаешься!

— Ладно, — неохотно согласился Андрюша. — Подожди здесь. Ребята, наверное, бабки разложили уже. Сейчас я сам твою долю принесу, не ходи туда.

— Спасибо, Андрюш. — Зоя опять шмыгнула носом и чертыхнулась сквозь зубы. — Ух ты, вот это синяк… Интересно, сколько нынче набросали. Мне послезавтра платить в трех местах… Ой, забыла! Я в бар зайду, у меня там целый пакет всякого добра набралось. От лысого Кеши на двести, от двух случайных старичков почти на полторы и от Толь Толича две коробки конфет. Представляешь?

— Нормально, — сказал Андрюша таким тоном, будто хотел утешить. — Все нормально, Зой, не бери в голову. Они что — последнее отдают? Все равно пропьют или в карты продуют. А тебе на дело… Ладно, я пошел, сейчас принесу…

— Плащ захвати, — чуть громче сказала Зоя. — Он в приемной, у Катьки в шкафу.

Андрюша что-то неразборчиво ответил издалека, Павел понял, что Зоя за дверью осталась одна, и, совершенно не представляя, зачем он это делает, шагнул к этой двери, взялся за ручку и почти уже потянул ее на себя, но тут услышал тихое яростное бормотанье Зои:

— Гады. Мерзавцы. Подонки. Пьянь подлая. Сволочь бессовестная.

Он замер, невольно улыбаясь ее по-детски сердитому тону и машинально отмечая, что выбор ругательств у нее, как ни странно, довольно ограниченный. При такой-то профессии могла бы, наверное, чему-нибудь и покрепче выучиться. Галина, например, всю жизнь в издательствах проторчала, а матюгалась, как пьяный сантехник.

— Гадость гадкая! — в последний раз донеслось из-за двери с выражением усталого отвращения.

Дверь резко распахнулась, едва не стукнув его по лбу — он едва успел отступить.

Зоя остановилась на пороге, растерянно глядя на Павла. И он глядел на нее — прямо в ее сердитые заплаканные глаза, обведенные серой тенью не до конца стертой расплывшейся косметики. Густо намазанные ресницы слиплись от недавних слез, а уголки ярко накрашенного рта были скорбно опущены — почти детское выражение горькой обиды. Одной рукой Зоя терла бедро над коленом, а другой — небрежно выдирала из прически красные растрепанные цветы.

— Что? — помолчав, спросила она совершенно спокойным, даже приветливым тоном. И улыбнулась от уха до уха. — Что случилось… э-э-э… Павел? Анечка не захотела молочный коктейль делать? Ай-ай-ай… А вот мы сейчас ее попросим как следует!

Опять она черт-те что из себя изображает. Зачем, спрашивается? Ведь только что плакала.

— Кто вас обидел? — ляпнул он, не успев подумать.

На миг в ее глазах мелькнула растерянность, почти испуг, а потом она зажмурилась, запрокинула голову и заливисто захохотала, закрывая лицо руками, приседая, раскачиваясь и с трудом вскрикивая сквозь хохот:

— Ой, не могу! Меня — обидели? Ой, умру сейчас… Обидели?! Меня! Ой, кому сказать — не поверят!

Это было сделано очень натурально. Однако — сделано. Люди, которым весело, в жизни так не смеются. Так смеются на сцене хорошие актеры — очень красиво, очень заразительно, так, чтобы зрители поверили. Павел никогда не любил театр.

Он минуту молча смотрел, как она хохочет, а потом опустил глаза, потому что больше не мог на это смотреть… И тут же увидел жуткий багровый синяк, светящийся сквозь драный черный ажур колготок. Вот черт. Скотина. Ублюдок. Если Андрюша с наивными глазами не поломает этому подонку грабли, он, Павел, сам этим займется.

Зоя быстро закрыла синяк ладонью, и Павел поднял глаза. Зоя уже не смеялась. И даже не улыбалась. Более того — она хмурилась и смотрела на него холодно и подозрительно.

— Кто?! — злобно рявкнул Павел и, заметив, как в глубине холодных глаз что-то дрогнуло, попытался сказать спокойнее: — Зоя, вы должны сказать мне.

Она опустила глаза, передернула плечами и сердито ответила:

— Какая разница?.. Глупости все это. Издержки профессии. А потом — вам-то до этого какое дело?

А правда — ему-то до этого какое дело? Ему уже два часа назад пора было возвращаться домой. А лучше бы и вовсе не тащиться сюда с Макаровым. И никогда не видеть эту Зою с ее ужимками за стойкой бара, с ее сумасшедшим танцем, с ее багровым синяком на нежной, как у ребенка, коже… Какое ему до всего до этого дело?

— Не знаю, — честно сказал Павел не так ей, как себе. — Я пока не знаю, какое мне дело… Но какое-то, наверное, есть. Вы не хотели бы сменить профессию?

— Какую профессию?

Зоя смотрела ему в глаза своими заплаканными глазами, и теперь взгляд ее был немножко насмешливым, немножко снисходительным и очень, очень уверенным. Павел вдруг смутился и, давя в себе это смущение, подчеркнуто оценивающе оглядел ее с ног до головы, сухо усмехнулся и довольно резко ответил:

— Да вот эту… профессию.

— А у вас есть более выгодное предложение? — вкрадчиво мурлыкнула она, слегка подавшись к нему, и заулыбалась, заиграла ямочками на щеках, заблестела зубами, запустила пятерню в буйную гриву, а другой рукой оперлась на вызывающе изогнутое бедро. Поразглядывала одеревеневшее лицо Павла холодными глазами, помолчала и вздохнула: — Нет у вас более выгодных предложений. Жаль. Н-ну, ладно, не смею больше задерживать. Приятно было познакомиться.

Она шагнула вперед, заставляя его отступить, закрыла за собой дверь и пошла через холл к бару своей шаржированной походкой, все так же опираясь одной рукой о бедро, а другую запустив в прическу, извиваясь и покачиваясь… Ей очень пошел бы длинный тигриный хвост. При такой походке обязательно нужно хищно и угрожающе дергать хвостом из стороны в сторону. Черт его дернул притащиться сюда…

Дверь бара закрылась за Зоей, тут же открылась дверь за спиной Павла, и голос лося Андрюши отвлек его от зоологических ассоциаций:

— Чем могу быть полезен?

В голосе лося Андрюши звучала настороженность и даже прикрытая казенной вежливостью угроза. Павел обернулся и минуту молча рассматривал круглое румяное лицо и прозрачные детские глаза, которые без выражения в упор уставились на него.

— Кто Зою обидел? — спросил Павел, серьезно глядя в эти прозрачные глаза.

В глазах Андрюши на миг появилось какое-то выражение, но Павел не успел понять — какое. Андрюша отвернулся, задумался, наморщив лоб и оттопырив нижнюю губу, поскреб стриженую макушку и наконец неохотно буркнул:

— Да там… козел один. Косой в дым. Или на колесах.

— Ты мне его покажешь, — сказал Павел без малейшего намека на вопрос.

Андрюша быстро глянул на него и опять отвел глаза:

— Нет, его увезли уже…

— Куда? — нетерпеливо спросил Павел, отчетливо сознавая, что ведет себя в высшей степени глупо.

— Так я ж говорю — косой совсем… Вообще не рубит… Короче, упал и… это… в травмопункт его повезли.

Теперь детские глаза Андрюши с явным ожиданием уставились на Павла.

— Быстро, — удивился Павел.

— А мы на своей возим, — объяснил Андрюша невинно. — Мы «скорую» не вызываем. И ментов не вызываем. От них только пыль… Оно нам надо? У нас своих тачек полный карман.

— Я не про это. Я про то, что быстро этот козел… травмировался… — Павел помолчал, с интересом разглядывая двухметрового Зоиного защитника, и деловито спросил: — Что там с ним? Грабли поломаны, что ли?

— Нет, — с сожалением сказал Андрюша. — Поломаны — это вряд ли. Хотя откуда я знаю? У меня рентгена нет. Может, немножко и поломаны… Мне показалось, там только ушибы. Но хорошие — недели две морда черная будет. А потом — как повезет. Может — зеленая, может — желтая…

Андрюша рассказывал все это совершенно хладнокровно, даже голоса не понижая. Павел рассматривал свежую ссадину на костяшках пальцев правой Андрюшиной руки и думал о том, что в любом другом случае эти сбитые костяшки и этот спокойненький рассказ двухметрового амбала вызвали бы у него, Павла, омерзение. Ему приходилось драться — и даже чаще, чем хотелось, — но он никогда не избивал кого-то слабее себя, и уж тем более — никогда не смог бы говорить об этом вот так безмятежно. Багровый синяк на нежной Зоиной коже… Тот козел будет две недели ходить с черной мордой. Ну и заведение. И на кой же черт его сюда занесло?

Двухметровый Андрюша перехватил его взгляд и по-детски спрятал руки за спину.

— Кто такой Серый? — спросил Павел, совсем не ожидая ответа.

— Серый — самый крутой у нас, — помолчав, серьезно ответил Андрюша. — Он… в общем, с ним никто не связывается. Ни братва, ни деловые, ни черные… Вы приезжий, что ли?

Сейчас в его речи не было и намека на блатные интонации, и Павел отметил это как признак серьезности характеристики «самого крутого» здесь Серого. Ну, крутой и крутой. Его это не интересовало. Его интересовало, почему этот Серый заезжает за Зоей. Может быть, Андрюша и на этот вопрос ответил бы, но Павел почему-то не решился спросить. Именно — не решился. Это раздражало. Сроду он за собой нерешительности не замечал. Ладно, можно и самому все узнать. Если, конечно, ему будет нужно.

Дверь бара открылась, выпуская очень юную и очень пьяную парочку, Павел оглянулся и успел заметить, что Зоя идет от стойки бара к двери, на ходу оглядываясь и что-то кому-то говоря, улыбаясь, мотая своей гривой и виляя бедрами. И закрывая синяк на бедре большим пестрым пластиковым пакетом, доверху чем-то набитым. Сейчас она выйдет в холл, возьмет у Андрюши «свою долю» за пляски в ресторане, наденет плащ и уедет с Серым.

И Павел никогда ее больше не увидит. Вот и хорошо. И наплевать ему на этого Серого. Пусть она катится со своим Серым на все четыре стороны…

Интересно, а в какую сторону они покатятся, действительно? Второй час ночи. Значит, или к нему домой — или к ней домой. Машина под рукой, так что вполне можно проследить… Просто так, из академического интереса. Никаких других интересов у него в этом деле нет.

Так, время от времени напоминая себе, что никаких других интересов у него в этом деле нет, Павел уже быстренько прикидывал план действий. Андрюша забыл принести Зоин плащ, поэтому минут пять форы есть: пока за плащом будут ходить, да пока деньги Андрюша ей передавать будет, да пока она их сосчитает… За это время вполне можно успеть тихо выйти к машине, без паники завестись, вылезти со стоянки — страшно неудобно все здесь устроено — и даже, может быть, получится вычислить машину этого Серого и незаметно поглядеть со стороны на него самого. Просто интересно. Почему бы и не поглядеть на самого крутого в этой дыре Серого, с которым абсолютно никто связываться не хочет? Если не считать Зои, конечно.

Павел нейтрально кивнул Андрюше, спокойно повернулся и неторопливо пошел к выходу, всей кожей ощущая момент, когда Зоя вышла из бара в холл. Стараясь не задерживать шаг и не оглядываться, он сунул в руку неподвижному, как восковая кукла, швейцару первую попавшуюся в кармане пиджака купюру и, выходя в услужливо распахнутые двери, успел услышать голос Зои:

— Плащ ты, конечно, забыл? Ладно, стой смирно, я сама сбегаю…

Так, все идет по плану. Интересно, какая из машин — Серого? Скорей всего — вон та километровая акула, раз он такой крутой. Но в акуле никто не сидит, да и, кажется, эта машина уже стояла здесь, когда они с Макаровым приехали. Впрочем, и все остальные тоже стояли. Кроме одной, но такая таратайка вряд ли принадлежит самому крутому. Да и не самый крутой на ней ездить постеснялся бы, наверное. Павел прошел к своей «десятке», намеренно долго открывал дверцу, осторожно поглядывая по сторонам, хотя осторожничать было, кажется, незачем — кроме двух охранников, курящих у ворот метрах в двадцати от него, нигде никого — ни на стоянке, ни во дворе, ни на террасе. Наверное, машина Серого ждет за воротами, на улице. Павел сел за руль, закрыл дверцу и вставил ключ в замок зажигания, собираясь потихоньку вырулить к воротам. Там он наверняка успеет увидеть, в какую машину сядет Зоя, а если повезет — то и проследит до ее дома. Или не до ее дома. А потом? Ах, черт… Павел скрипнул зубами, давя внезапную и оглушающую вспышку яростного гнева, сжал кулаки, пытаясь успокоить ставшие непослушными руки, и принялся про себя считать до десяти.

И поэтому опоздал. Дверь казино широко распахнулась, из нее почти выбежала Зоя, смеясь и что-то говоря идущему за ней швейцару. Швейцар сейчас нисколько не был похож на восковую куклу. Швейцар сейчас был похож на заботливого папочку, или на дядюшку, или, точнее, на дедушку, который квохчет над любимой, но не очень послушной внучкой. Павел тихо опустил стекло и напряженно прислушался.

— Оденься, глупая, — рокотал гулкий бас швейцара. — Мало ли что — лето! Такое лето хуже осени… Да и ночь сырая. Оденься, кому говорю! Дождь недавно прошел, а ты голяком шастаешь…

Зоя ответила на бегу, но швейцар поймал ее за локоть, отобрал пластиковый пакет и опять загудел:

— Мало ли что — в машине! Чем это в машине теплее? И окна пораскрываешь, знаем мы вас… Так сквозняком прохватит, что… Одевайся давай, не серди меня.

Зоя опять засмеялась, жестом фокусника выхватила из пакета в руках швейцара какой-то сверток, встряхнула его и, крутанувшись на одной ножке, в секунду оказалась завернутой в длинный, почти до пят, легкий светло-серый плащ.

— То-то, — ворчливо сказал швейцар, отдавая ей пакет. — Иди с богом, привет своим передавай.

Зоя браво козырнула, попутно выдернула из волос красные цветы, так и висевшие над ее ухом на честном слове, сунула их в нагрудный карман дедушки-швейцара и размашисто зашагала к стоянке, держа пакет в охапке. Плащ развевался за ней, как знамя на ветру. Жирафа с крыльями. Нет, летучая мышь с ногами. Ну вот, сейчас и посмотрим, какая машина ее здесь ждет.

Павел еще ниже опустил стекло и повернулся к окну правым ухом — правое ухо у него слышало намного лучше. Впрочем, если она сядет в ту километровую акулу, он и правым ничего не услышит, слишком далеко. А может, и слышать-то нечего будет, сядет молча и…

Зоя, не останавливаясь, прошла мимо длинного серебристого автомобиля неизвестной Павлу марки, мимо высокого, как дом на колесах, джипа с люстрами, антеннами и шипастыми решетками, мимо всех прочих «БМВ» и «ауди», и теперь шла… к нему? Нет, мимо него она тоже прошла, даже не глянув в его сторону. Она глядела в сторону той каракатицы, которая торчала метров на семь ближе к воротам и которую никак нельзя было заподозрить в принадлежности к транспорту крутого Серого. Правая дверца каракатицы распахнулась навстречу Зое, в салоне вспыхнул слабый свет, но Павел почти ничего не успел рассмотреть — так, какой-то невыразительный силуэт человека за рулем, маленького, тощенького, узкоплечего, с небольшой коротко остриженной темноволосой головой. Павел сумел бы разглядеть больше, но Зоя закрыла от него водителя своим безразмерным плащом. Черт, на вырост она этот плащ брала, что ли?

— Ты? — донесся до него голос Зои.

Вот интересно, а кого она ожидала увидеть? Водитель ответил что-то, что — Павел не услышал, а Зоя сказала недовольным тоном:

— Зачем ты так поздно ездишь? И опасно, и вообще я сама прекрасно добралась бы. Ребята подбросили бы. Или на такси. У меня сегодня денег — вагон…

Павел прижался левой щекой к спинке сиденья, изо всех сил вывернул шею, ловя голос водителя правым ухом, но опять ничего не разобрал. А Зоя засмеялась, быстро села в машину и захлопнула дверцу. И пропала — Павел только сейчас заметил: стекла-то у этой керосинки тонированные. Потому он и не увидел раньше, что в этой машине кто-то есть. Ну-ну. Интересная керосинка.

Керосинка бесшумно снялась с места, круто развернулась и, пока Павел торопливо нащупывал ключ в замке зажигания, выскользнула из ворот, мигнув правым поворотом. Когда «десятка» Павла вынырнула на пустынную ночную улицу, габаритные огни керосинки светились уже кварталах в двух впереди. Однако… Реактивная оказалась керосинка.

Если бы не светофор на перекрестке перед площадью, Павел машину Серого ни за что не догнал бы. Вот тебе и каракатица. И пока эта каракатица законопослушно пережидала красный свет на совершенно пустом — ни машин, ни прохожих, ни ГАИ — перекрестке, Павел, приближаясь и на всякий случай чуть притормаживая, с интересом разглядывал странную машину и с недоумением размышлял, с чего бы это крутой Серый слушался какого-то светофора, тем более что в радиусе километра наверняка нет ничего такого, что помешало бы движению. С тем же успехом этот светофор можно было бы посреди Сахары воткнуть.

До машины Серого оставалось метров десять, но тут зажегся зеленый, и страхолюдная керосинка за пару секунд очутилась опять далеко впереди. Правда, сейчас же застыла у следующего перекрестка, дисциплинированно помигала правым поворотом и нырнула в почти не освещенный переулок. Павел очень боялся упустить этого летучего голландца, поэтому повернул, почти не снижая скорости, — и едва успел затормозить, заметив машину Серого под широкой аркой, ведущей во двор старого пятиэтажного дома сталинской постройки. А может быть, и еще более давней — вон окна какие, и круглые балкончики, и колонны у давным-давно закрытых парадных подъездов. Вот, значит, где Зоя живет. Или здесь живет Серый? Впрочем, какая разница? Они приехали. А он здесь что делает?

Машина Серого стояла под аркой, и никакого шевеления за очень темными стеклами заметно не было. Потом правая передняя дверца распахнулась, и из салона ловко выбралась Зоя, оглянулась на «десятку» Павла, вытащила свой пакет и, больше не оглядываясь, быстро пошла в глубь двора. Каракатица медленно тронулась за ней, вспыхнул дальний свет, и в конце светового коридора Павел заметил высокую обшарпанную дверь подъезда и две щербатые каменные ступени под ней.

Зоя пробежала по этому световому коридору, нырнула в подъезд, дверь за ней громко хлопнула, и свет фар погас. Машина Серого почти на месте развернулась и медленно вплыла под арку, навстречу Павлу. Ага, здесь живет Зоя. Надо думать, сегодня этот Серый оставаться у нее не собирается. Хорошо бы увидеть, в каком окне зажжется свет. Хотя, может, ее окна выходят вовсе не во двор, а на площадь. Но двор ближе, так что надо посмотреть сначала со двора… Сейчас Серый освободит арку, и тогда можно будет на минуту въехать во двор и…

Но Серый, кажется, не собирался освобождать арку. Странная машина остановилась прямо перед «десяткой» Павла, да и не остановилась вовсе, а незаметно, сантиметр за сантиметром, надвигалась на него уродливым радиатором с решеткой какого-то дикого фасона, с шипастым и шишковатым бампером, с ячеистыми фарами под длинными заостренными козырьками… Да что это за киношные фокусы, в самом деле?! Что хоть это за Серый такой?

Павел включил фары, но рассмотреть ничего не успел — в ту же секунду в лицо ему ударил сноп яркого, почти синего света. Он зажмурился и прикрыл глаза рукой. Однако… Похоже, у каракатицы на крыше стоит пара-тройка прожекторов с берегового маяка. Если вообще не лазерная пушка. Ай да каракатица.

Павел выключил фары, признавая превосходство противника, и тут же погас свет, бьющий ему в лицо. Зато медленно замигали подфарники — явно в каком-то ритме… Что это? Точки и тире. Очень медленно, будто нехотя, каракатица с темными стеклами, с мотором истребителя и с прожекторами маяка передавала ему неуверенным детским почерком, с паузами и ошибками: «ИДИ ДОМОЙ». И медленно, очень медленно, сантиметр за сантиметром, надвигалась на него своей страшной мордой.

«ТЫ КТО?» — просигналил Павел, не подумав, зачем вступает в этот дурацкий диалог. Может быть, слишком быстро просигналил, и собеседник не понял вопроса. А может, просто не снизошел до ответа. «ИДИ ДОМОЙ ИДИ»…

Нелепо медленные и неровные точки и тире опять замелькали перед Павлом, но вдруг передача прервалась, ровно засветились габаритные огни, и машина Серого, ловко вильнув прямо перед носом «десятки», вплотную обогнула ее, бесшумно рванула с места и, когда Павел оглянулся, уже поворачивала на перекрестке налево. Крутому Серому надоело с ним беседовать. Павел ощущал себя идиотом, попавшим на сцену в разгар действия какой-то сюрреалистической пьесы. Причем — попавшим по собственной глупости.

Вот интересно, откуда Серый знает, что Павел владеет азбукой Морзе? И сам Серый где этой азбуке научился? Уж очень не вяжется с образом нынешних крутых. Нынешние крутые и с обычной-то азбукой не особо дружат… И еще интересно, почему Серый вдруг взял и уехал. Без выяснения отношений. Или, может быть, он посчитал, что отношения уже выяснены?

Совершенно непонятно, кой черт понес его в это казино с Макаровым. Макаров! Его же, наверное, забрать оттуда нужно. Напился, надо полагать, как кактус в дождь. Вот еще забота на его голову…

Но Макаров, как ни странно, оказался не очень пьян. Но зато очень печален. Наверное, опять весь левый гонорар на рулетку выбросил. До чего же Володька дурной, зла не хватает. По черновым прикидкам Павла того, что Макаров пускал на ветер как минимум на трехкомнатную квартиру хватило бы. Да плюс на хорошую машину с гаражом. Правда, и трехкомнатная квартира, и машина с гаражом у Макарова и так уже были. Вот только в квартире Володька бывал не слишком часто. А за руль новенького ярко-красного «фиата» вообще ни разу не садился, кажется. Вот паразит, треснуть бы его по башке как следует…

— И не надо на меня орать! — с достоинством заявил Макаров молчащему Павлу, шумно и неловко устраиваясь на сиденье рядом с ним. — Не надо меня перевоспитывать! Ты-то сам святой, да? Вот где ты сейчас был? А? То-то… Ты думал, я не замечу? Слинял и не предупредил… Скотина ты, Пашенька. Лучшего друга бросил! И ради чего?..

Павел молчал, во второй раз выруливая со двора казино, и соображал, в какую сторону надо поворачивать. Макаров тоже замолчал, вздыхая и цыкая зубом, и наконец сказал примирительно:

— А за мной мог бы и не заезжать… Я бы и сам бы как-нибудь бы… Куда мы сейчас? Прямо к тебе, что ли?

— К тебе, — сухо ответил Павел, осторожно выбирая дорогу между выбоинами на асфальте. — Ты третий день в одном и том же ходишь. И пиджак дрянью какой-то заляпал. И галстук потерял.

— Начина-а-ается! — с отвращением гнусаво пропел Макаров и демонстративно отвернулся. — Нянечка ты наша заботливая! Арина Родионовна… Ротный старшина… Блокфюрер поганый… А галстук я не потерял. Я его в карман спрятал, чтобы не потерять. А пиджак не дрянью заляпал, а ликером. Прекрасный ликер, между прочим, только дорогой, собака…

— Я у тебя сегодня останусь, — прервал Павел макаровское бухтенье. — У тебя в холодильнике что-нибудь есть?

— Нет, — виновато сказал Володька, подумал и с надеждой добавил: — Кажется, там банка консервов каких-то была еще. Ты правда останешься? Тогда я утречком в гастрономчик сбегаю пораньше. Честное пионерское! Проснусь — и погнал…

— И во сколько же ты проснешься? — поинтересовался Павел с подчеркнутым сарказмом.

— Опять двадцать пять, — обиделся Макаров. — Во сколько надо будет — во столько и проснусь. Хоть в шесть ноль-ноль. Без проблем. Еще вопросы есть?

— Есть. — Павел подогнал машину к самому Володькиному подъезду, заглушил мотор и повернулся к Макарову. — Кто такой Серый, ты знаешь?

Макаров таращил глаза, шлепал губами и молчал. Вмазать бы ему сейчас, паразиту… Если так дальше будет продолжаться — сопьется этот мерзавец, этот золотой человек, лучший, а может, вообще единственный настоящий друг Павла.

— Ты это брось, — наконец заговорил Макаров озабоченным и совершенно трезвым голосом. — Ты не вздумай связываться… Не, я серьезно. Ты Зою провожал, да? Во черт, я ж не предупредил… Привык, что все и так знают: глазами смотри, а руками — не трогай, а то… Серый — убийца. Шесть лет отсидел. Вроде как превышение самообороны, я не знаю… Но три трупа — голыми руками. И еще четыре — на инвалидность. И на зоне, говорят, кое-кому шеи посворачивал, но это так, слухи. Там никто на него не настучал, и срок ему не добавили, так что, может, эти отморозки и сами как-нибудь шеи посворачивали, мало ли… Но здесь его боятся — прямо до поноса! Хотя он вроде никому ничего… Даже не угрожал. Да ему и не надо, все и так знают, что он и разбираться не будет, если что. Не понравишься — и найдут потом твой изящный труп со сломанной шеей…

— Рэкетир? — прервал Павел тревожную скороговорку Макарова.

— Да ты чё? — удивился тот и даже засмеялся. — Рэкета у нас практически нет, так, если только к челнокам на барахолке кто примотается… Сдуру, шпана какая-нибудь мелкая… Рэкет у нас года два как завял. Между прочим, тоже из-за Серого. У него клуб свой, спортивный. Школа всякой борьбы, стрельбы и прочих единоборств. Все на законном основании. Тренеры классные. Детишки заниматься ходят. Дорого только… Так вот, однажды к нему в клуб пачка бугаев приперлась, целый джип, штук шесть, наверное. Ну, как водится: предлагаем охрану, цена разумная, а то мало ли что… Так Серый их, говорят, вежливо так в тренировочный зал пригласил — мол, давайте посмотрим, какие такие вы охранники… И выставил против них ребятишек из средней группы! Лет по пятнадцать-шестнадцать, пацаны совсем. Так пацаны этих бугаев за полминуты раскидали. Честное пионерское! Мне один наш рассказывал, он сам видел, он тогда у Серого тоже занимался. Бугаи, конечно, взбесились, двое — за ножи, но тут старшие за них взялись. У Серого вообще компания еще та… Бугаев этих маленько помяли, а потом умыли, почистили и в тир отвели — показать, как ученики Серого сто из ста лупят. Из любого оружия, из любого положения и по любой мишени. И все, и спеклись бугаи. Больше никто к нему не приматывался. Звали, правда, на работу. И его, и его людей. Но те с криминалом не связываются. Да они и так неплохо зарабатывают — уроки, охрана банкиров всяких, сопровождение ценных грузов… В казино у Семеныча — тоже его мальчики подрабатывают…

— Понятно, — перебил Павел. — А Зоя ему кто?

— А ты как думаешь? — саркастически осведомился Макаров и злобно фыркнул. — Двоюродная тетя Зоя ему! А он ей — внучатый племянник! — Он подчеркнуто противно захихикал, потом замолчал и вдруг сказал совершенно серьезно: — А вообще-то никто не знает, что у них там как. И спрашивать не ре-ко-мен-ду-ется. Понял? Вредно для здоровья. А ведь я тебя предупреждал! Предупреждал ведь, а? Зоя ему кто… Ишь ты… Лихо ветреное, вот кто ему Зоя.

Макаров посидел молча, опять вздыхая и цыкая зубом, и полез из машины, путаясь в ремне безопасности и раздраженно ругаясь сквозь зубы.