Шторм

Ирина Булгакова, 2017

Что нужно морскому бродяге, бороздящему водные просторы? Семь футов под килем да попутный ветер. И угораздило же перейти дорогу отморозку, возомнившему себя спасителем нового мира! Трудно думать о будущем, когда в фарватере у твоего катамарана десяток-другой убийц, идущих по следу. Вечно играть в догонялки со смертью – такого не пожелаешь и врагу. Когда кажется, что хуже уже и быть не может – комбо! Судьба подкидывает тебе шлюпку, затерянную в океане, с девушкой в свадебном платье на борту. Разум говорит тебе – оставь, своих забот полон рот! И продолжает вопить в то время, как ты спасаешь девчонке жизнь. А дальше что? Вместо того чтобы нести ответственность за свою жизнь, и так подвешенную на волоске, тебе приходится отвечать и за чужую.

Глава вторая. Любовь и голуби

— Любовь? Пусть будет любовь. И тогда Момидзи-они, или Демон Кленовых Листьев принял человеческий облик, потому что понял, что влюбился. Земная женщина по имени Изанами, что в переводе значит Влекущая к себе, нашла путь к его сердцу.

Ростислав Александрович, отец невесты, стоял во главе свадебного стола с бокалом шампанского. Высокий, поджарый мужчина чуть за пятьдесят. Благородная осанка, горбоносое лицо и темная шевелюра, слегка тронутая сединой. Его голосу — низкому, с глубокими обертонами с интересом внимали приглашенные.

— Когда у Изанами родилась от преступной страсти дочь, ночью явился Демон Кленовых Листьев и, склонившись над кроваткой, дал клятву: «За каждую твою слезу я спрошу стократ», — продолжал Ростислав Александрович.

Ему не нужно было повышать голоса — слова, сказанные тем таинственным тоном, с которым так хорошо внимать страшным легендам, звучали под сводами старинного дворца. И оттеняя его речь, с амфитеатра на втором этаже так же неспешно струилась «Сакура, сакура», исполненная, как и положено, на тринадцати струнном кото.

— Дочь назвали Каедэ, что в переводе значит Лист Клена. Настала пора ей выйти замуж. Долгое время семейная пара жила душа в душу. Но однажды муж ударил Каедэ. От обиды молодая женщина вышла во двор и села под кленом выплакать свою беду. Конечно, ее слезы увидел отец. В доме Каедэ еще горел очаг, когда ветром разворошило угли. Муж вскочил, объятый страхом, когда Момидзи-они предстал перед ним в своем страшном обличье.

По реке демонической злости,

Плывут горы кленовых листьев,

Отражения в ней в свой цвет окропляя.

Муж Каедэ хотел позвать на помощь, и не смог. Его сердце, вырванное из груди, уже трепетало в когтистой руке Демона Кленовых Листьев.

Ростислав Александрович качнул головой и оркестр, внимая указанию, заиграл один из вальсов Штрауса. Звуки скрипок, виолончели, фортепиано, сгладили слова, многим гостям показавшимися не совсем подходящими к случаю. Что касалось недовольства гостей, то чаша весов прочно застыла на нулевой отметке — отца невесты, за редким исключением, не волновало невысказанное мнение. Это с одной стороны. А с другой — кто осмелится сделать замечание фармакологическому королю побережья, господину Ростиславу Александровичу Вагнеру?

Гремели вальс за вальсом, в перерывах звучали поздравления. В специально отведенном в углу алтаре высился завал из подарков. Ослепительную Николь — невесту, для которой и вертелся водоворот из золота, бриллиантов, белозубых улыбок и иссиня-черных фраков, волновал лишь жених, сидящий рядом. Лишь его глаза, слова, улыбка, ласковые прикосновения имели значения для девятнадцатилетней девушки.

— Если есть на свете ангел, то я вижу его сейчас перед собой, — шептал Сережка, наклоняясь к самому уху. Его горячее дыхание обжигало.

— Говорил уже, — улыбнулась Николь. От жениха пахло шампанским и дорогим парфюмом. В его карих глазах горело желание.

— Правда? А то, что я сейчас вижу перед собой ангела, я уже говорил?

Николь рассмеялась.

— Подожди немного, хулиганка, — он коснулся губами ее шеи. — Скоро ночь. Я покажу тебе, кто тут главный.

Свадебное застолье накрыла очередная волна поздравлений, плеснула в алтарь новыми подарками и разбилась в брызги шампанского, дрожащими пеной в поднятых бокалах.

— Танец молодых! — пробился сквозь шум уже нетрезвой публики голос тамады и тут же встал Сережка, словно считал секунды, отделяющие его от свадебной ночи.

— Любимая, девочка моя, я приглашаю тебя на вальс, — с пафосом сказал он. Николь показалось, что высокопарным стилем он пытался остудить страсть, которая рвалась наружу.

Высокий, темноволосый, с мягким прищуром карих глаз, Сережка умел вести себя в обществе. Умный, сообразительный, с великолепным чувством юмора, страстный, необузданный в постели — о чем еще могла мечтать девушка, у которой было в жизни трое мужчин? Первый — одноклассник в школе. Что, куда, как — все в тумане, все покрыто девственной пеленой догадок. Почти любовь, почти секс. Кстати, куда он потом делся, так и осталось тайной за семью печатями. Потом был мужчина старше на десять лет, двадцати восьмилетний старик. Спокойный, предсказуемый, обидчивый по пустякам. Но нежный и ласковый — слова плохого не сказать. Третий… Третий так, кратковременная страсть — вспыхнула, погасла, даже не обожгла.

А потом пришла любовь. Она вела сейчас Николь в центр зала, под потолком, расписанным золотом сюжетом из греческой мифологии. Волосы девушки горели рыжим огнем, скрывая в кудрявых прядях бриллиантовую россыпь.

— Николь, я счастлив, — глубоко вдыхая запах волос, сказал Сережка. Николь млела от радости, улыбаясь ему в ответ.

Старинный дворец, снятый по случаю свадебного торжества, с трудом вместил гостей. Сияли окна, выпуская теплый свет в южную ночь. Во дворе, перед широкими ступенями стояли празднично накрытые столы, скамьи, огромные вазы с цветами. Ветер играл плакатом меж двух мраморных столбов, увитых золотым плющом. «Сергей и Николь» — витиеватая надпись переплеталась с сердечками. Парк, обычно открытый по вечерам для посетителей, а теперь арендованный королем фармакологии для свадьбы единственной дочери, дышал таинственностью и магией ночи.

Гости, расцвеченные бриллиантами и улыбками, высыпали в парк, полюбоваться на продолжение праздничного вечера. Прожекторы осветили небо, когда ввысь взмыли сотни белых, породистых голубей — вечный смысл счастливой семейной жизни и благополучия.

— Мой бог, как красиво, — сказала мать.

Статная женщина, с короткой стрижкой огненно-красных волос застыла рядом с Николь. В платье цвета пьяной вишни, с глубоким декольте, она выглядела молодой, едва ли не моложе дочери, и счастливой. Почти двадцать лет назад Ростислав… Тогда просто Ростислав, почти силой увез ее — Мадлен, француженку, из Марселя в Россию. Она до сих пор плохо говорила по-русски. И, что скрывать? Между ней и Николь никогда не было той близости, что так безоговорочно и искренне согревала ее отношения с отцом. Папка — он был для нее всем. Каменной стеной, скрывающей опасный мир, другом, братом, человеком, с которым можно откровенничать о своем. О девичьем. Сидя у камина далеко за полночь.

— Ты мое всё, — сотни, тысячи раз повторял Ростислав Александрович.

Сначала маленькая Николь глупо хихикала, прикрывая рот ладошкой, потом молча улыбалась. А позже благодарила в ответ — пожимала протянутую руку. Человеку нужно быть для кого-то всем. Миром, воздухом, светом. Альфой и Омегой. Призмой, сквозь которую только и может просвечиваться будущее.

— Красиво, — удовлетворенно улыбался Ростислав Александрович, ведя под руку Николь. С другой стороны шел Сережка. Он смотрел наверх, с улыбкой наблюдая за тем, как разлетаются голуби.

В опустевшем темном небе, с оглушительными хлопками зажглись первые созвездия фейерверков. Вспыхивали цветы — одни красочней другого. Рассыпались на искры шары, таяли в воздухе. На их месте тут же появлялись другие.

Породистых белых голубей, давно рассевшихся в парке на деревьях, напугали оглушительные залпы. Они взмыли вверх, стаями полетели на свет. И сбитые фейерверком, стали падать на землю. Где-то вскрикнула женщина, указывал рукой в небо. Завизжала девица, толпа поспешно сдала назад, к мраморной лестнице.

С неба падали окровавленные, изломанные птичьи трупы. Под нескончаемый треск залпов в воздухе кружились обагренные кровью перья. Снежный вихрь прежде белоснежного пуха носил ветер. Хлопья застревали в ветках, устилали землю ковром.

Николь отступала, увлекаемая женихом.

Стих фейерверк. Кружилась в воздухе метель. Пух осел на ветках, покрыл изморозью стволы деревьев, тронул сединой заросли травы возле живописного пруда, застыл ледяной россыпью в ажурных переплетениях мостков. Поземка струилась по стриженому газону, лепила белые лепестки к бутонам темно-алых роз, окаймлявших пешеходные дорожки. В оглушительной после залпов тишине с неба продолжали сыпаться птичьи трупы. Потревоженные ветром высились горы белых перьев, залитых кровью…

Свадьба закончилась, сдобренная щедрой порцией напускного веселья. Тамада старался, гремел оркестр, выступала приглашенная труппа. И танец маленьких лебедей из балета «Лебединое озеро», так любимый отцом, вдруг обрел новый, трагичный смысл.

Мать сидела за столом, время от времени впадая в прострацию, заворожено внимая игре света в бокале с шампанским. Чуткое ухо Николь выделяло из общего гула и «дурной знак», и «ужасное предзнаменование». И даже «проклятие» — громким шепотом рассыпавшиеся по углам в комнате для отдыха. Лишь отец — незыблемая скала в бурном море мещанского пустословия — остался спокоен. Не только внешне, уж кому его лучше знать, чем единственной дочери? Да и ей, честно говоря, было абсолютно наплевать на досужих предсказателей. Впереди Николь ждала брачная ночь, рядом сидел Сережка. И желания в его глазах нисколько не убавилось. Наоборот. От него исходил жар, когда девушка шутливо останавливала его руку, пытающуюся под пенной вязью ее юбки добраться до резинки от чулок. Игра под названием «Есть ли на мне трусики?», которая началась на церемонии бракосочетания, продолжалась.

— Ты их не надела, угадал? — шептал Сережка, обжигай ей шею.

В ответ она только пожимала плечами «скоро узнаешь». Николь не отличалась чувствительностью. Такой ее воспитал отец, уже в юности не стесняясь вписывать простую мысль в суровые рамки. «Мир жесток и непоследователен, потому что иным вместо заслуженной смерти, он дарует незаслуженную жизнь».

— Девочка моя, — сказал Ростислав Александрович, провожая молодых к роскошному лимузину. — Я заткну любые злые языки. Ты же знаешь.

— Папка, я в этом не сомневаюсь, — усмехнулась Николь, задержавшись перед дверцей белого хаммера, услужливо распахнутой шофером.

— Я знаю, что ты знаешь, что я знаю. — Отец напомнил ей отточенную сотней повторений шутку. — А сейчас самое главное, что ты можешь для меня сделать — жить счастливо.

— И долго?

— Разумеется. Помни, что я тебя люблю, — вздохнул отец, помогая ей придержать кипельную свежесть множества оборок, расшитых золотыми цветами.

— Я тоже тебя люблю, пап, — улыбнулась Николь. Махнула рукой в почти опущенное стекло, чтобы в следующий миг забыться в страстных объятиях жениха — в волнующем водовороте его поцелуев, шепота, прикосновений.

В новом доме, подаренном отцом, в спальне горели десятки свечей. Волнующий свет дрожал каплями алмазов на лепестках сотен роз, расставленных в вазах. Ночь дышала страстью, вливаясь со двора чарующим ароматом юга, напоенным запахом жасмина.

— Я люблю тебя, Николь. — Глаза у Сережки глубокие, искренние. В его руках взорвалась пеной бутылка шампанского. — Я сделаю все, чтобы ты была счастлива, — сказал он, протягивая бокал, в котором таяли искры десятков свечей.

— Я тебе верю, — улыбнулась девушка и взяла бокал, не отрывая от жениха долгого, полного мыслимых и немыслимых обещаний взгляда. Ей уже не хватало слов. Ей хотелось большего.

— За тебя, любимая, — проникновенно прошептал он и залпом осушил бокал.

— За тебя, — эхом отозвалась она и поднесла бокал к губам.

Николь успела сделать несколько глотков перед тем, как потерять сознание. Свет многочисленных свечей расплылся, заслоняя и улыбающееся лицо Сережки, и вазы с цветами, и спальню с огромной, круглой кроватью.

***

Катамаран дрейфовал, погружая оба корпуса в спокойную гладь воды. Ветер стих, небо прояснилось. Закат догорел — лишь у самого горизонта чертила небосвод багровая, в серых разводах полоса.

Влад сидел в камбузе за столом и вертел в руках бутыль с водой. Последнюю. Этот ублюдок Хасар не просто испортил жизнь — он внес коррективы, волнорезом отделившие спокойное существование, которое капитан катамарана вел до сих пор, от смертельной опасности, подстерегающей теперь в каждом порту. Хрен с ними, с людьми — Влад никогда не нуждался в их присутствии, но «Дикий»… Катамарану время от времени требовался ремонт.

Хасар объявил охоту. Если уж втемяшилась в тупую башку идея о том, что кто-то владеет информацией о местонахождении затопленного острова, то можно не сомневаться — эту мысль способна выбить из отморозка только смерть.

Хасар — не последний человек на островах. Слава садиста и убийцы, с которым невозможно договориться, катилась впереди него. С ним не связывались — предпочитали решать вопрос с помощью тугриков. Если пират не шел на уступки, значит, речь шла об очень больших деньгах. Казалось бы, баблишко — вот панацея от всех бед! Хрен тебе. Иногда вожжа попадала бандиту под хвост, и Хасар переходил на бешеный аллюр, не внимая гласу рассудку.

Всем памятен случай со стариком Визгирем. Какая именно кошка пробежала между ними, история умалчивает. Садист взял в оборот дочку старого морского волка и требовал, чтобы тот приполз к нему вымаливать прощенье на коленях. В прямом смысле. И приполз бы тот — подогнулись бы старческие колени, не помешала бы ни гордыня, ни подагра. Визгирь предлагал за жизнь дочери не просто деньги — он предлагал все, что имел. Чем кончилось дело? Вдоволь поиздевавшись над стариком, Хасар пристрелил дочь на глазах у отца. К слову сказать, горя тот не пережил. Через месяц его разбил инсульт и он скончался, не выходя из комы.

Среди пиратов встречались как нормальные люди, так и отморозки. Пожалуй, Влад доверил бы Хасару возглавить колонну последних.

Стелла мертва. Опасная, рискованная девица. На ее теле не осталось свободного от тату места. Пожалуй, только лицо. Именно лицо — потому что голый череп покрывала диковинная мелкая вязь. Она всегда носила короткую стрижку. Но сквозь густую шевелюру светлых волос пробивались лепестки тату. Ее тело можно было изучать часами, путешествуя взглядом по выпуклостям с изображением битвы драконов, цепляясь за вызывающе торчащие соски, от которых в разные стороны растекалась лава, и впадинам — мест, где сражались растения. Стелла. Она вся была война и противоречие — страстная, непредсказуемая.

Теперь странная девушка, с философией, в которой пускала ростки вера в то, что все в конечном итоге будет хорошо, даже если будущее на небесах — мертва. И он сам…

Влад поставил, наконец, бутылку на стол и перевел взгляд в иллюминатор.

Опускалась ночь. Медленно катились белые барашки, растворяясь и возрождаясь в волнах. Влад вздохнул. Он сам недалеко уйдет от покойницы. Хасар? Этот порежет любого на портянки, возбужденный желанием выудить с затопленного острова пару сотню «вертушек». И самое неприятное заключалось в том, что Хасар был недалек от истины…

Стоп. Подобные мысли как свет маяка способны направить дело в ненужное русло. А пока на повестке дня стоит первоочередная задача, решать следует ее. Влад опять посмотрел на бутылку. То, что он собирался сделать, погружало в пучину депрессии, но иного выхода он не видел.

Влад поднялся на палубу. Свежий ветер гнал волны на восток. Туда, где лунный свет ореолом вычленял из темноты скалистый остров с расщелиной, над которой вполне уместно смотрелась бы надпись «Живым вход воспрещен». Пройдет минут десять, пятнадцать, и течение, которому уже ничто не в силах противостоять, выведет судно в протоку, словно ножом взрезавшую скалы.

Существовали ли выжившие, способные рассказать о том, что происходило во мраке практически сомкнутых скал?

Нет. И Влад, которому суждено было преодолеть протоку вплоть до бухты, образованной в замкнутом кольце скал, света на тайну не прольет. То, что притаилось на израненных трещинами стенах, реагировало на излучаемые человеческим мозгом волны. Иными словами, на мысли. По крайней мере, так считал Дед. А стоило ли ему верить?

Долгих десять лет он в полном одиночестве жил в бухте, которую сам же и окрестил Ловушкой. На пришпиленном к неприступной скале острове — пару километров в длину и ширину. Несколько раз в год Ловушка собирала щедрый урожай: река, пробитая в скале, выносила пустые судна. Лодки, яхты — все без людей. Влад — единственный уцелевший, кого минула чаша сия.

— Ты был без сознания, — целыми сутками напролет, прежде чем капитан катамарана осознал простые истины, объяснял Дед. — Та штука, что оккупировала ущелье, реагирует на мысли и, потянув за них, как за ниточку, попросту «высасывает» разум. Тебе повезло, но… Считать это удачей или наказанием? Не знаю. Для меня, безусловно, удача то, что ты оказался здесь. Почти десять лет в одиночестве, это… А для тебя? Ты жив. Но смирись с тем, что остаток дней тебе предстоит провести здесь. Похоронить меня… недолго уж мне осталось. А потом… Воды пресной вдоволь, на острове водятся козы. Ты ж заметил, что и кроликов я держу. Возможно, тебе повезет больше чем мне. И в один прекрасный день Ловушка выбросит сюда девчонку… Ладно, не злись. Шучу. Мы живы. И это главное.

Для Влада, чья душа рвалась — упаси бог не к людям! — на свободу, понятие «жизнь» включало в себя другое. Рев ветра, брызги волн, бесконечное пространство, заключенное светом звезд и их отражением в круг, ограниченный лишь линией горизонта.

Поначалу он не сопротивлялся. Осознание того, что смерть, заглянув в его глаза, отступила, необходимо было пропустить через себя.

Курортная жизнь шла на пользу. Дед на общении не настаивал и заботился о госте как мог. Привыкнув жить в одиночестве, он радовался от мысли, что рядом находился человек. Такой же гомо сапиенс, с которым при желании можно переброситься парой слов за бокалом виски…

А уж этого добра было предостаточно. Так же, как и деликатесов всякого рода — подтверждение могущества Ловушки (многочисленные корабли и кораблики, забитые снедью) — колыхалось на другой стороне бухты, погружая борта в морскую гладь.

Когда раны у Влада затянулись, и прошла эйфория от очередной победы над смертью, он неоднократно обследовал морские суда. Тихие, мирные, они застыли на вечном приколе уже не нужные хозяевам. Складывалось впечатление, что люди просто исчезли с палубы. Кое-где на плитах стояли кастрюли, на столиках громоздилась посуда. Поскольку других версий так и не появилось, приходилось верить Деду. Огромный, массивный, заросший густыми седыми волосами, смешанными с бородой и усами, он умел донести мысль до единственного слушателя.

— То, что здесь прижилось, — голосом сказочника говорил Дед, — реагирует на мысль. Или на волны, которые мы испускаем, когда думаем. Пси-кванты, может, слыхал? У меня тут литературы разной хватает, успел пропитаться светом знаний. А уж как эта подлюка воспринимает мысль — как угрозу, или как пропитание — я не знаю. А как иначе можно объяснить то, что вся живность досталась мне в целости и сохранности? Я один раз… много лет назад это было, попробовал выбраться. И, знаешь… сдрейфил. Каюсь. Как что-то потекло со стен — прозрачное такое, огромное, во всю скалу — так и рванул назад. Ну, его, думаю, к черту. Один? Да и хрен с этим. Зато жив.

Через полгода формула «зато жив» стала заводить Влада с пол-оборота. Особенно после того как выяснилось, что грозная и невидимая штука, что оккупировала ущелье, завелась и на его катамаране. Да не просто завелась, а…

В тот день от нечего делать Влад отправился на другую оконечность острова, притулившегося к неприступным скалам. Если забраться подальше, перемахнув через слабое подобие холма, возникало впечатление, что ты на континенте. Стихал ветер, запах моря сменялся острым ароматом цветущих растений. В кустах бродили непуганые козы. Предоставленные сами себе, в отсутствии хищников, они быстро размножались. Дед за ними не следил, в отличие от кроликов, которых содержал в вольерах возле маленького домика, отстроенного своими руками.

— Не смотри, что они мягкие и пушистые, этим зверям только волю дай, — темными вечерами скрипел Дед, периодически забывая, что уже не одинок, — расплодятся и весь остров мне сожрут. Что я тогда делать буду? Мне б еще кошку… Или собаку, на худой конец… Всё ж люди — хоть поговорить можно… Однако, о чем это я? Ты ж теперь здесь. Грех жаловаться!

Влад опустился на колени перед бьющим из скалы источником. Его не мучила жажда, но он приник губами к ручью и пил, пил, до ломоты в скулах. В тот момент, когда привычная тоска на секунду отступила, в его голове отчетливо, словно вдруг включили монитор, зажглась картинка.

Он увидел Деда, опасливо ступающего на палубу катамарана «Дикий». Словно воочию Влад рассмотрел до малейших деталей и одежду непрошеного гостя — вплоть до круглой заплаты на рукаве, и обувь — до стоптанных подошв на ботинках.

Нахмурив брови, Влад сидел на коленях, глядя прямо перед собой, и внутренним взором отмечал, как по-хозяйски ведет себя старик, как придирчиво ощупывает поверхность стола в камбузе, как пробует на прочность койку, как любовно касается резной поверхности лавки. И это все несмотря на договоренность, что ноги его никогда не будет на «Диком»!

Не то, чтобы картинка вызвала во Владе бешенство, скорее недоумение: каким чертом Дед вздумал нарушить раз и навсегда установленное правило?

Всю обратную дорогу сквозь видимые траву и кусты проступало другое изображение, столь же реальное, как и первое. Он лицезрел старика со всех сторон сразу. И согбенную, как будто от чувства вины, спину и любопытный взгляд из-под седых бровей, придирчиво обшаривающий каждую мелочь. Не в силах отделаться от такой яркой картинки, Влад покрылся холодным потом. Все, кранты, его стали преследовать галлюцинации. И вдруг, прерывая его пресловутые пси-кванты, в голову ворвалась еще одна мысль.

«Убить, оставить», — то были не вопросы, а скорее размышления. Ниспадающая строка из предложенного на выбор меню. Словно кто-то, скрытый на катамаране, прикидывал варианты дальнейшего развития событий. Лениво так прикидывал. С позиции абсолютной силы.

Влад застал Деда на палубе — растерянного, лепечущего бестолковый бред. Незваный гость так и не смог ответить на прямо поставленный интеллигентный вопрос: «Какого х… хрена тот забыл на катамаране?» Что-то ему, видите ли, почудилось, вот и поспешил убедиться, что все в порядке — бормотал в оправдание Дед.

Той же душной ночью, лежа на палубе и ловя взглядом отблеск далеких звезд, Влад впервые почувствовал присутствие чужого на знакомом до последнего винта катамаране. Это непонятное что-то притронулось к его руке, ввергая тело в холодный озноб. Неприятным или угрожающим назвать касание капитан катамарана не мог. Нечто познавательное, почти «договоримся, брат», сформировалось в мозгу.

Влад поднялся, особо не суетясь, осмотрел все вокруг. Ничего и никого. Он пожал плечами, спустился в каюту, лег и заснул сразу, без сновидений.

— Ты умрешь, — в тысячный раз пообещал Дед, оставив надежду отговорить Влада от бегства. — Зачем нужно выбирать такой странный способ покончить с жизнью? Закинь веревку на крюк и вперед! Я похороню тебя. Появится у меня на острове могилка, будет с кем поговорить долгими вечерами. Ухаживать буду, оградку тебе оформлю…

Выбравший либо смерть, либо бегство, его не слушал. Каждый день, проведенный на острове, выносил мозг и кромсал душу. Влад вставал с ненавистью в сердце ко всему, что его окружает и с тем же чувством ложился спать. Его раздражал Дед с его болтовней, бесили козы, выпрыгивающие из кустов, вызывало злость кладбище кораблей всех мастей, сгрудившихся на другой стороне бухты. Даже звезды — слепые, молчаливые — прежде внушавшие спокойствие, теперь будоражили. Влад стал бояться себя. Того, что в один из беспросветных дней убьет Деда. И все, что тогда останется — влачить жалкое существование, одиноким воем провожая луну.

— Я не хочу видеть, как все произойдет, — криво усмехался старик. — Обещаю тебе: когда твой катамаран вышвырнет сюда, я уж определю ему лучшее место…

В день побега Влад подвел катамаран к входу в ущелье. Убрал паруса. Он не обернулся, чтобы посмотреть, провожает ли его Дед. Хрен оставался и с ним, и с островом. И с такой жизнью. Потом капитан растянулся на палубе, глядя в пустое небо, затянутое облаками.

«Ну, встречай. Дождалась, тварюга», — думал он, наблюдая за тем, как скалистые стены обступают катамаран с двух сторон. Хотел вложить в чувство провокационную ярость, но вместо этого легко поддался ощущению полного спокойствия.

«Дай, дай», — то ли мысли, то ли шорох волн о скалы, пронеслось в голове.

«Бери, что хочешь… все тут твое. Кто же тебе откажет?» — мысленно разрешил Влад и…

Заснул.

Он проснулся в открытом море. На горизонте таяли в тумане скалы. Влад поднялся, пару раз ойкнув от боли в онемевших членах. Простор кружил голову. Как мальчишка, впервые вышедший под парусом, он чувствовал небывалый восторг. Впервые за долгое время Влад ощутил себя в своей стихии. Пространство, везде на земле ограниченное — то стенами комнат, то бортами улиц в Океане не имело границ. Огромная сфера, накрытая небом, дышала свободой выбора.

С «паучками», взявшими на себя несколько извращенную роль ангела-хранителя катамарана, пришлось договориться. Правда, много позже того, как Владу удалось вырваться из Ловушки, вступив в переговоры хрен-знает-с-кем.

Оказавшись на Пиратских островах — живой и невредимый, он прогнал судно через бокс с полной дезинфекцией, не принесшей ничего нового. Чужое, которое капитан ласково назвал «паучками», осталось. Подспудно его тревожила страшная мысль, но всякий раз он умудрялся отгонять ее, придушив в зародыше. Не сожрет ли та невидимая хрень, пристроившаяся на палубе и разыгрывающая до времени роль вполне приличного симбиота, в один из дней своего хозяина? Так же как закусила десятком-другим неудачников, чьи корабли держали вечную вахту у скалистых берегов Ловушки?

Изредка — не существовало регламента, неведомый сторож катамарана просил о помощи. И, получив разрешение, вступал с Владом…

Хрен знает, во что вступал! От контакта это отличалось также как хер от дудки. Сам Влад считал, что «паучки» сосут кровь — после «общения» на его теле обнаруживались крохотные белые точки. Он ничего не чувствовал, просто крепко спал. Еще сотню раз с того, самого первого раза, когда Влад практически решился на самоубийство, сознательно противопоставив смерть бесконечно долгой жизни на «райском» острове.

Влад по-прежнему считал себя хозяином катамарана. «Паучки» бесили его. Каждый день ступая на палубу, ему приходилось подавлять приступы паники — а не бросить ли все к чертям собачьим и не заиметь себе новый катамаран?

И всякий раз, глядя на совершенное творение корабелов, на изгибы судна, на палубу, знакомую до мелочей, на полотна парусов, чутко внимающих ветру, он отступал. После редких и коротких стычек с самим собой, капитан заново проводил инспекцию собственного разума — спрашивая, проверяя, отвечая на вопросы.

«Кто на свете всех»… и так далее.

Черт возьми, он любил свое судно! И пока имелась возможность бороться за него, он не сдастся без боя!

С тех пор, действуя по тому же принципу, Влад побывал у Деда два раза. Привез и кошку, и собаку, которых торжественно вручил в свой первый после побега визит.

Здоровье у старика пошатнулось. Речь шла о рассудке — старику мерещились покойники. Он часами разговаривал с мертвецами, якобы навещавшим свои суда.

И вот теперь, спустя довольно продолжительное время, Владу предстояло увидеть остров еще раз, несмотря на то, что он зарекся вести катамаран под сень грозных, высоко забравшихся в небо скал.