Скажи Алексу, чтобы не ждал

Ирен Дивяк (2023)

Мюнхен, 1941 год. На первый взгляд кажется, что двух студентов — Ганса Шолля и Алекса Шмореля — мало что связывает, пока однажды они оба не сбегают с занятий по военной подготовке, предпочтя искусство и литературу стоянию по стойке «смирно». С тех пор между ними завязывается крепкая дружба, и Ганс становится постоянным гостем на русских вечерах, проводимых в доме Алекса. Но с каждым днем война разгорается все сильнее, как и желание молодых людей высказаться против нее. Да, их затея опасна. И риск возрастает, когда младшая сестра Ганса Софи переезжает в Мюнхен — она ни при каких обстоятельствах не должна узнать о сопротивлении. Потому что оно будет стоить всем участникам жизни. Студенческое движение «Белая роза», организованное студентами Мюнхенского университета, просуществовало совсем недолго, но имена ее участников навсегда остались в истории. «Скажи Алексу, чтобы не ждал» — документальный и оттого еще более пронзительный роман о молодых людях, которые были готовы отдать жизнь во имя своих идеалов, но вместе с тем это трогательная и человечная история о дружбе, любви и неистребимой надежде.

Зима 1942 года

Софи хочет учиться в Мюнхене — не важно на кого, но как можно скорее. Для Ганса это не новость, Софи уже говорила о своем желании на Рождество. Она говорила о нем и раньше, но потом выучилась на воспитательницу в детском саду, чтобы избежать обязательной трудовой повинности. После ей все же пришлось отбыть трудовую повинность, потому что законы изменились, и теперь воспитателей детских садов тоже заставляли работать на благо так называемого национального единства. Когда Софи оставалось отработать всего несколько дней, трудовую повинность продлили еще на полгода. Софи была в отчаянии. Дальнейшей службе она предпочла бы любую несмертельную болезнь. Ганс сестру урезонил: здоровье и силы ей еще понадобятся. Оставалась последняя надежда — убедить власти в том, что без Софи родители не справятся, однако вскоре погасла и она. Теперь Софи сидит в захолустье на швейцарской границе и присматривает за детьми, родители которых — по крайней мере большинства — сидят в тюрьме, но, как метко выразилась Софи на Рождество, «неплохие люди, особенно по сравнению с моим верным фюреру начальством».

Слова о том, что без Софи родители не справятся, нельзя назвать ложью. Вот Ганс держит в руках письмо матери, написанное нетвердым и дрожащим почерком. С осени колики не прошли, а стали только хуже, врачи разводят руками и могут сказать лишь то, что это не рак. Мать пишет, что им нужна помощь Софи по дому, ведь сама она с трудом передвигается из-за боли, а Инге занята бумажной работой в канцелярии отца. К тому же нельзя забывать о том, что у Софи есть жених! По крайней мере, так мама всегда называет Фрица, как всегда называла Трауте невестой Ганса. Когда закончится война и Фриц будет освобожден от офицерских обязанностей, первое, что нужно сделать, — это жениться и создать семью… Однако, несмотря на все разумные доводы, Софи больше всего на свете хочет учиться в Мюнхене. «Что же делать?» — спрашивает мать.

Ганс знает, что это он виноват — по большей степени. Это он рассказывал Софи о студенческой жизни в Мюнхене, рассказывал о лекциях и дискуссиях, рассказывал о своем русском друге. Говорил, что она зачахнет, если станет домохозяйкой или секретаршей.

А еще Ганс знает, что он прав. Однообразная домашняя жизнь, которая делает Инге такой несчастной, погубит Софи — с ее стремлением к созиданию и жаждой знаний. Ганс знает это, но все равно сидит сейчас у окна и смотрит на заснеженный соседский сад, задумчиво прикусив ноготь. На рождественских каникулах он находился в приподнятом настроении и предвкушал перемены, хотел сделать первый шаг к чему-нибудь и чувствовал, что серьезность Софи может оказаться тем, чего так не хватает ему и Алексу. Однако сейчас его настроение испортилось, и он думает: почему именно Софи? Почему не Вернер, с которым они в детстве делили комнату и уже тогда хорошо ладили? Почему не Инге? Да, почему ей не приехать? Ганс мог рассказать Инге что угодно — она держала все его тайны при себе. А когда отец злился, Инге всегда вставала на сторону Ганса. И Гитлера, но сейчас он предпочитает об этом забыть. Ганс думает о Софи и ее попытках его образумить — сестренке не нравится, что Ганс вечно гуляет с девчонками, а ведь она знает далеко не о всех его похождениях! Говоря языком философии, Софи можно было бы назвать ригористом — человеком, который строг к себе и столь же строг к другим. Ганса это в ней, конечно, восхищает — когда она применяет свои моральные нормы не к нему.

Из задумчивости Ганса выводит металлический привкус на языке, и только через секунду приходит боль. Ганс прикусил ноготь настолько, что пошла кровь. Громко выругавшись, он встает и подходит к столу, в одном из ящиков которого хранятся пластырь и бинт. Пока он стоит там, нагнувшись над столом, засунув одну руку в ящик, а другую — неловко подняв, чтобы ничего не запачкать кровью, он вдруг думает: как же хорошо, если рядом кто-то есть. Несмотря ни на что. Хорошо, если рядом кто-то есть, когда в душе Ганса наступает осень, кто-то, кто знает все черты его характера — особенно плохие. Кто-то, кто может поддержать. Кто-то вроде Софи.

Ганс находит пластырь, торопливо наклеивает на палец — впрочем, ранка совсем крохотная и кровь уже засохла. Потом берет ручку и пишет матери: «Я настаиваю на том, чтобы сестренка как можно скорее приехала ко мне в Мюнхен. Во время рождественских каникул я подробно изложил свое мнение на этот счет, с тех пор оно не изменилось. Софи нельзя отказывать в учебе. С наилучшими пожеланиями, Ганс». И приписка: «Мы пойдем друг другу на пользу». Он кладет письмо в конверт, пишет на нем адрес, надевает пальто и сапоги.

За окном до сих пор лютая зима, мороз, и страшно даже представить, каково сейчас на Восточном фронте. Где там сейчас Фриц, так называемый жених Софи? Ганс не слишком хорошо знает этого Фрица — они никогда особо не общались, пусть даже ходили в одну школу. Однако в те немногие разы, когда им довелось перекинуться словечком, Фриц всегда казался славным парнем, даже разумным — и чего связался с нацистами? И тут Ганс вспоминает свои офицерские брюки — хорошие, дорогие брюки, купленные всего за несколько недель до Рождества, которое ему пришлось провести в тюрьме вдали от семьи, и при мысли об этих брюках у Ганса вырывается горький смешок. Он опускает письмо матери в ближайший почтовый ящик — теперь назад дороги нет.

Ганс договорился встретиться с Алексом во второй половине дня — вместе они хотят прогуляться в лесу Перлахер-Форст. О каком-то определенном времени не уславливались: так сложилось, что они всегда приходят примерно в одно и то же время независимо от того, куда и зачем. Наверное, поэтому говорят, что некоторые люди живут в одном ритме, словно часы.

И действительно: подойдя к тропинке, Ганс видит двоих — да, двоих человек, приближающихся с противоположной стороны. Алекса легко узнать по странной меховой шапке и размашистой, пружинистой, несмотря на глубокий снег, походке. Другой человек одет в форму, и Ганс узнает его только тогда, когда они подходят чуть ближе: это Кристель, старый школьный друг Алекса, брат Ангели. У обоих во рту трубки, но дым выходит только изо рта Алекса.

— Я бросил курить, — говорит Кристель вместо приветствия.

Алекс смеется:

— Но от трубки все равно не отказывается. Мол, так воздерживаться легче.

— Ты уже вернулся из…? — удивляется Ганс и чувствует неловкость из-за того, что даже не может вспомнить, куда сослали Кристеля. В любом случае, куда-то далеко — слишком далеко для семейного человека.

— К сожалению, речь всего лишь о коротком отпуске, — вздыхает Кристель, — я уже возвращаюсь в Страсбург.

— По крайней мере в Страсбурге красиво, — отвечает Ганс и ободряюще улыбается.

— Даже не знаю, — говорит Кристель, — мне кажется, во время войны ни один город не может быть по-настоящему красивым.

Втроем они пробираются по заснеженному лесу. Под ногами хрустит едва расчищенная тропинка. Алекс срывает с куста длинную ветку и принимается рисовать на снегу узоры — волны и закорючки.

— Как поживает Миша? — интересуется Ганс, гордый тем, что вспомнил хотя бы имя сына Кристеля.

— Замечательно поживает, — отвечает Кристель, и лицо его сияет. — И у Винсента тоже все хорошо.

— Кто такой Винсент? — спрашивает Ганс и в следующую же секунду вспоминает слова Алекса о втором ребенке Кристеля.

— Мой сын, — улыбается Кристель, — родился всего три дня назад. Поэтому я и приехал — по такому случаю меня отпустили домой.

Ганс рассеянно кивает, погруженный в раздумья. Алекс выбрасывает ветку, оглядывается и укоризненно смотрит на Ганса, и тот сразу же понимает, что нужно делать:

— Поздравляю, — торопливо бормочет он и выдавливает улыбку — слишком напряженную, чтобы быть искренней.

Кристель разочарованно вздыхает:

— Значит, ты думаешь так же, как остальные.

— О чем? — спрашивает Ганс, все еще пытаясь изображать на лице радостную улыбку.

— Что в такие времена нельзя рожать детей, — отвечает Кристель.

— Нет, я никогда бы не подумал о таком! — восклицает Ганс, возможно излишне поспешно, излишне громко, излишне горячо.

Алекс приходит на помощь:

— Я хорошо знаю Ганса. У него всегда мрачный вид, даже когда он искренне радуется…

— Да-да, — бормочет Кристель, — я все понимаю. Быть может, вы и правы. Но вы не знаете, что значит быть отцом. Заботиться о семье. А у меня только одна жизнь, и я не позволю Гитлеру отнять ее.

Ганс не мог не заметить, что Кристель обращается во множественном числе, а Алекс виновато опустил взгляд.

— Я поздравляю тебя, — повторяет Ганс, и на этот раз ему удается улыбнуться. Кристель прав, нельзя позволить войне лишить нас всякой радости и уж тем более — самой большой радости на земле. Он вспоминает Рождество из Евангелия, Христа в яслях.

— Спасибо, — отвечает Кристель, и по голосу слышно, что говорит он серьезно.

Алекс поднимает веточку и рисует на снегу что-то похожее на счастливое детское личико или улыбающееся солнышко. Они идут дальше, бок о бок, начинается легкий снег, несколько снежинок попадают на меховую шапку Алекса и блестят, как волшебная пыль.

Время от времени Ганс настороженно поглядывает на Кристеля, однако тот больше не кажется обиженным, напротив, даже улыбается, словно погруженный в приятные мысли. Возможно, о Мише и его братишке.

На кладбищенской стене сидят и чирикают два тощих воробья. Как и всегда, Алекса на прогулку собирала дорогая Njanja, поэтому в кармане пальто у него лежат два больших бутерброда. Алекс крошит хлеб и бросает крошки себе под ноги. Воробьи набрасываются на них, как будто они хищные птицы, голод заставляет их забыть о страхе. Из-за стены слышен тихий перезвон колоколов, издалека доносится музыка. Похороны.

— Кстати, у меня тоже есть новости, — говорит Ганс, пока Алекс крошит и второй кусок хлеба, хотя воробьи еще не доели первый. — Моя сестра скоро приезжает в Мюнхен.

— Погостить? — спрашивает Кристель.

— Учиться, — отвечает Ганс.

— Она красивая? — спрашивает Алекс, не отрывая взгляда от воробьев. Это настолько неожиданный вопрос, что Ганс не может сдержать смеха. Воробьи взлетают, однако вскоре возвращаются на прежние места — такое пиршество нельзя пропустить.

— Неужто отказался от сестры другого своего друга? — спрашивает Ганс, продолжая смеяться. Кристель предостерегающе пихает его локтем в бок, давая понять, что с такими вещами шутить не стоит.

Сам Алекс лишь смотрит пустым взглядом на воробьев, жадно клюющих крошки у его ног.

— Ангелика не оставит мужа. По крайней мере, не навсегда, не ради меня, — бормочет он осипшим голосом. — Не правда ли, Кристель? Она ведь никогда этого не сделает?

Приходит черед Кристеля отводить взгляд.

— У Ангели курсы, — наконец отвечает он, — стенография, французский и так далее. Думаю, она останется в Мюнхене до Пасхи…

— Да, до Пасхи, — грустно повторяет Алекс и трогается с места, оставляя позади воробьев и кладбищенскую стену, Ганс и Кристель молча следуют за ним.

— Я познакомился с одной художницей, — через некоторое время говорит Алекс. — На художественных курсах. Ее зовут Лило, она очень милая. И замужем.

— Везет тебе на замужних, — замечает Ганс.

Алекс оборачивается, у него на щеках вспыхивают красные пятна.

— Это совсем не то, что вы думаете, — торопливо объясняет он. — Она не… Не в этом смысле. Она просто друг, не более того.

Алекс встряхивается всем телом, словно отбрасывая всякую возможность того, что в его сердце когда-либо появится кто-то, кроме его обожаемой Ангелики. После этого с него как рукой снимает любую меланхолию, он снова шагает пружинистой походкой, весело машет перед собой веткой, пародируя капельмейстера, и произношение его разительно напоминает гитлеровское:

— Р-р-р-раз, два, тр-р-ри, четы-р-р-ре! Р-р-р-раз, два, тр-р-ри, четы-р-р-ре!

Ганс с Кристелем смеются и маршируют так исправно, как только возможно на таком снегу, маршируют, как подвыпившие гитлерюгендцы. На повороте Алекс резко останавливается и веткой рисует на снегу большую свастику.

— А это еще зачем? — весело спрашивает Ганс.

— А ты как думаешь? — отвечает Алекс. — Мне нужно отлить.