История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)

Инга Мицова, 2008

Главный герой этой книги – Здравко Васильевич Мицов (1903–1986), генерал, профессор, народный врач Народной Республики Болгарии, Герой Социалистического Труда. Его жизнь тесно переплелась с грандиозными – великими и ужасными – событиями ХХ века. Участник революционной борьбы на своей родине, он проходит через тюрьмы Югославии, Австрии, Болгарии, бежит из страны и эмигрирует в СССР. В Советском Союзе начался новый этап его жизни. Впоследствии он писал, что «любовь к России – это была та начальная сила, которой можно объяснить сущность всей моей жизни». Окончив Военно-медицинскую академию (Ленинград), З. В. Мицов защитил диссертацию по военной токсикологии и 18 лет прослужил в Красной армии, отдав много сил и энергии подготовке военных врачей. В период массовых репрессий был арестован по ложному обвинению в шпионаже и провел 20 месяцев в ленинградских тюрьмах. Принимал участие в Великой Отечественной войне. После ее окончания вернулся в Болгарию, где работал до конца своих дней. Воспоминания, написанные его дочерью, – интересный исторический источник, который включает выдержки из дневников, записок, газетных публикаций и других документов эпохи. Для всех, кто интересуется историей болгаро-русских взаимоотношений и непростой отечественной историей ХХ века.

Вместо предисловия. Отец

^{Рассказ}

Море дремлет до самого горизонта, чуть-чуть всхлипывая, вздыхая и ворочаясь. Солнце замерло в бледно-голубом небе. Ни души. Из санатория доносится музыка. Отец достает из кармана две таблетки валидола, кладет под язык, встает со скамейки. Он только что побрился, на щеке видны две запекшиеся капли крови.

— Куда? — обращается он к дочери. — На автобус?

— Пешком, тут недалеко.

— Для тебя все недалеко. Все из-за твоей неорганизованности. Приехала бы раньше. Месяц проходит — нет ее. Еще месяц — опять нет. Приехала, когда настали холода!

Повторяет это отец каждый день с тех пор, как дочь приехала к нему, хотя знает, что раньше она приехать не могла.

— Я должен был сейчас работать с Ж….м. Он написал о В…е очень хорошо. А об этой… как ее? Ну… как ее? Самая известная у нас революционерка?

Отец останавливается и со злобой ударяет палкой о песок.

— Лола?

— Вот-вот, Лола. О ней написал еще лучше. Я к нему пришел и говорю: зачем писать об отдельных людях? Напишите о восстании. Принес свой отчет Коминтерну. А он мне: «Я уважаю этого человека!»

— Кого? — спрашивает дочь и зажмуривается, ждет новой вспышки гнева. — В…а?

— Ну да. А он — сволочь! Так я думаю.

— Он был разведчиком?

— Да какой, к черту, разведчик! Ни писать не умел, ни говорить. Почему-то я ему не верю. Он сопровождал корабли, а потом подводные лодки. Они приставали как раз там, за Солнечным берегом, где мыс, — показывает отец палкой в сторону моря.

Дочь смотрит. Море гладкое, кажется, встань — и дойдешь до этого мыса. А несколько дней назад волны застывали в холодном обжигающем воздухе и льдисто поблескивали.

— Там наверху была деревня. В ней явка. Сюда и подплывали корабли. И знаешь, — отец опять останавливается, — часто люди погибали. Когда корабль подходил, спускали лодку, к ней привязывали канат. Плыли в темноте, канат разматывался. Если была засада, то дергали за канат, чтобы предупредить оставшихся на корабле, и лодку вытягивали обратно. А знаешь, что было однажды?

Огромные черные глаза, страшные своими черными бездонными зрачками, смотрят из-за толстых линз.

— Подплыли, спустили лодку, с лодки заметили солдат на берегу. Стали дергать за канат. И знаешь, что он сделал?

— Обрубил?!

— Да! — кричит отец и с силой втыкает палку в песок. — Да! Сволочь! Их поймали с поличным! В лодке было оружие!

— Смотри, какая медуза! Красиво!

— Господи, погоди ты со своими медузами!

— Посмотри, какая синяя! Помнишь, как весь берег был покрыт маленькими медузами, с ладонь? А сейчас они огромные! Смотри — вот и вот…

— Слушай! Вот ты со своей красотой… Знаешь, о чем можно написать рассказ? О том, как я спасся, когда заплыл далеко. Все хотят про тюрьмы, а я вот думаю — описать бы, как я сражался, когда тонул. Что пережил. Знаешь, как я все это помню? Могу написать тебе план. Да нет, — перебивает себя отец, — это надо знать. Да. Море, красота, как ты говоришь. Солнце. Ширь. Заплыл я, обернулся — берега не видно. И думаю: силы кончатся, упаду на дно, буду там лежать, рыбы начнут ко мне подплывать, а потом увидят, что мертвый, начнут кусать. И вот так кончится моя жизнь… Ничего не успею… А как же мировая революция? Так все отчетливо представил — водоросли, песок, дно. И знаешь?

— Знаю. Корабль.

— Да, корабль. И я поплыл в открытое море.

— А они не заметили?

— Да что ты все время подсказываешь? — Отец дергает рукой, пытаясь освободить локоть. — Хотя бы угадывала правильно. Все не то!

Отец стоит, тяжело дышит, потом идет. Ракушки хрустят под ногами. Дочь не знает, будет ли отец продолжать.

— А как же ты так далеко заплыл? Ты что, не видел, что ли? Увлекся?

— Вот-вот, увлекся, — усмехается отец. — Это было в 1927 году. Я только что приехал в Советский Союз. В санатории для политэмигрантов устроили заплыв. Все кричат: «Мичман, мичман!» — был там всеобщий любимец, по прозвищу Мичман. «Мичман! Покажи им!» Меня никто не принимал всерьез! Что? Из Плевена, что лежит на раскаленной сковородке? Да есть ли там вообще вода? Ну, я и поплыл.

«Господи! — думает дочь. — Сколько же это продолжалось? И как он выдержал?»

— Гляди, — говорит она, — медузы как лепестки цветов, синие, розовые… Будто только что прошла весна.

— Да! Чего только не сотворила природа! Да, как тогда — такая красота! И впервые я увидел, как быстро мчится «Грузия». Огромный черный корабль. Ходил такой из Севастополя. Почему-то черный, — говорит старик, усмехаясь. — И тут я понял — погибну!

«Папа суеверный, — думает дочь. — И надо же! В открытом море — черный корабль!»

— Музыка гремит. На палубе полно людей… Танцуют… Я им махал рукой, махал. А они — знаешь, что?

— Тоже помахали?

— Да! — кричит отец. — Вот так по-разному можно понять одно и то же.

— Они решили, что ты просто купаешься?

— Не знаю, сколько плыл, — говорит отец, глядя куда-то вдаль, — приказал себе не смотреть на берег. Поплыву, полежу на спине. Когда доплыл, сил не было встать, выполз на берег и так и пролежал часа три, а может — четыре, на берегу, даже не вынув ног из моря.

— Что ж они тебя не искали?

— Нет! — зло кричит отец. — Нет! Они обедали, потом легли отдыхать. Да. Вот это рассказ. Куда ты меня ведешь?

— Хочу показать закат. Пойдем по этой дороге.

— Это дорога? Это дорога?! Это сплошные камни, — ковыряет палкой старик. — Самое опасное для меня. Поскользнусь — и все.

— Я тебя удержу. — Дочь еще крепче сжимает его локоть.

— Если бы ты знала, как я себя ненавижу, калеку такого!

— Что у тебя болит?

— И ноги, и таз. Черт бы его побрал! Нет, я здесь не пойду! Мне надо вернуться засветло в санаторий.

Они сворачивают в сторону шоссе.

— Расскажи, как ты переводил людей через границу, — просит дочь. — Сколько это длилось?

— Два года! — кричит отец.

— Да нет, сколько длился переход через границу? — мягко спрашивает она.

— Получал сообщение от заграничного ЦК, что надо идти. Или приезжал человек, или присылали деньги, вклеенные в учебник. — Он искоса поглядывает на дочь: понимает ли? — Я тогда числился студентом. Ну и в тот же день выезжал. Вот город, — чертит отец на песке палкой. — Ехал на пограничную станцию, но не центральную, где ходил экспресс, а на маленькую. Там была ветка, по которой рабочие ездили в город. Садился и ехал. Выбирал такой поезд, чтобы приезжать к вечеру. В деревне была явка. Когда темнело, начинал подъем. К утру уже был по ту сторону.

— А граница? — спрашивает дочь.

— Да что граница! Граница — это вот, — старик показывает на чертеж, — отсюда досюда. Граница — это все пограничные села.

— Ну да, я понимаю. — Дочь тянет отца за рукав, тот неохотно трогается с места…

— Там тоже садился на поезд. Потом пересаживался на экспресс. Ехал сутки. Приезжал во второй половине дня. Там уже ждали. Ночевал и сразу обратно.

— Сколько ты переводил?

— Сколько надо, — сердится отец. — Было приказано одного, максимум двух.

— Понятно.

— А я переводил семь — десять, — добавляет отец неожиданно.

— Почему? Считал, так проще? Группой?

— Так. Приезжали на пограничную станцию и шли по шоссе. — Отец смотрит на дочь и останавливается. — Всегда по шоссе. Чтобы думали, что идем в деревню. Часто пели. До тропинки доходили уже в темноте, и тогда начинали подъем. Если приходили раньше, прятались среди деревьев. Поднимались и ждали.

— Граница проходит по гребню?

Старик останавливается, сердясь, что дочка перебила, и все же доволен: вопрос по существу. Кивает.

— По гребню. Все было известно. Даже время смены караула. Мы лежали и ждали, когда первый уйдет спать. Перед тем как второму начать обход, я хлопал товарища по плечу и говорил: «А теперь, другарю, — беги!». И вот уже мы на другой стороне.

«Другарю, — думает дочь. — Это по-болгарски. Так папа и говорил. Он не хочет переводить».

— А следы? Как же вспаханная полоса?

— Какая вспаханная полоса! Это потом изобрели вспаханную полосу, там была трава. Правда, по всей длине.

— Вроде просеки?

— Вот-вот, — радуется отец. — Просека. А сейчас моя задача — дойти до комнаты, до моей теплой комнаты! До тепла, ну его к черту, закат! Все твоя красота! Знали бы ваши нынешние чертовы комсомольцы, как мы не за плату, не за службу, не за славу, даже не за будущее шли: надо — и идешь! Альпы! Высота! Взбегаешь на них за четыре часа. И все в темноте. Знаешь, как я все это помню! Когда нас через пятьдесят лет возили туда, чтобы снять фильм, мы ехали в автобусе, проехали границу, я говорю: «Сейчас будет деревня, в центре — пекарня». Я там всегда покупал хлеб. Меня около пекарни сфотографировали. И когда поехали дальше и я сказал: «А вот сейчас будет тропинка», — уже не было скептических усмешек. Там же полный автобус дедов, и ни черта они не помнят! Знаешь, какая у меня память была? О ней все знали. Никогда я не носил письма, даже самые длинные, — все было вот здесь. — Отец, не останавливаясь, хлопает себя несколько раз по высокому лбу, наполовину прикрытому фетровой шляпой.

— Как ты себя чувствуешь? — неожиданно спрашивает он и останавливается, чтобы взглянуть на дочку.

— Тоска…

Темные, как у отца, глаза из-под черных тонких бровей смотрят снизу вверх.

— Господи, — смеется отец, делая вид, что не понимает. — Тоска! Откуда тоска, если ты здесь поправилась на два килограмма! Грязь тебя не истощила! И сколько написала! Когда я писал еще кандидатскую диссертацию… тему я сам выбирал, не было у меня никакого руководителя, потом это применили в армии, взяли на вооружение… М-да… Но сейчас не об этом… Так вот, был преподаватель у нас, рентгенолог. Культурный человек. Вообще у нас в Медицинской академии все преподаватели были образованнейшие и культурнейшие люди! Мы это не очень понимали. Считали их буржуазией. А я был нацмен. Знаешь, что это?

Дочка кивает.

— А что тогда знали нацмены? Да ничего. Дикие были. Я помню непередаваемое выражение лица профессора по анатомии, когда он, держа пинцетом кожу трупа, спросил у моего приятеля Вити Объедкова, тот был пастухом раньше: «Что это?» И Витя ответил: «Шкура».

Дочка заливается смехом, отец останавливается и ждет, когда она кончит смеяться.

— Так вот, — продолжает он, как только дочка вновь берет его под руку, — рентгенолог написал книгу, пособие, как писать диссертацию. И его совет я запомнил на всю жизнь. Все, что приходит в голову и кажется стоящим, — сразу записывай. Человеческая лень — это страшное дело. Ночью не сплю, а мысли ясные, все так логично выстраивается, и кажется: разве можно забыть? Забываю! И я стал кидать. Кину книгу или там листок какой, думаю: увижу — вспомню. Черта с два! — кричит отец. — Черта с два! И вот теперь, как только что придет в голову, говорю: «Ну, товарищ, вставай! Давай-ка!» И пишу. А утром разбираю. Как бы ни было коряво, если ты это придумал, то ты это и обработаешь. И ты пиши. Пиши. Это такой капитал. Это твоя сберегательная книжка.

«Родной мой! — думает дочка, — ты у меня “молоток”!»

— А как вы поженились с мамой? Ты обещал рассказать.

Отец смеется по-молодому, искренне.

— Давай зайдем в магазин, — говорит он.

— Не надо. Лучше гулять, терпеть не могу ходить по магазинам.

Отец останавливается и внимательно осматривает витрину.

— Чудачка ты, — говорит он. — У некоторых это единственное развлечение.

Отец, кряхтя, поднимается по ступенькам, дочь, поддерживая его, спешит следом. С силой толкает стеклянную дверь. В магазине никого, кроме продавщицы. Отец выбирает скатерть и дюжину носовых платков. Почему-то он всегда интересуется, есть ли у дочки платки. Скатерть белоснежная, с большими яркими цветами.

— Вот, — радуется он. — Гладить не надо. Почти как клеенка. Пятна не остаются. Постелешь в своей кухоньке.

— Чтобы веселее жить.

— Веселее? — переспрашивает отец.

Пора возвращаться. Их путь лежит к автобусной остановке по главной улочке маленького города. Ноябрь. Не сезон. Улица пустынная и очень чистая.

Женщина чувствует чей-то взгляд, украдкой глядит в сторону и замечает капитана первого ранга из их санатория. Он один здесь ходит в форме. Капитан добродушно улыбается. Первые дни она охотно улыбалась, здороваясь с ним. Но отец никого не подпускает к ней и не скрывает этого. И сейчас женщина ощущает неловкость и отводит глаза.

— Вот сегодня нет ветра, — говорит отец, — и мне в этом пальто тепло.

Пальто старое, драповое, коричневое, под цвет шляпы. Очень тяжелое. Когда дочка подает его отцу, руки подгибаются. Надо бы купить что-нибудь современное — легкое и теплое. Но некому заняться.

— Пойдем к остановке, что возле парка, — говорит дочка.

Отец молчит.

— Ну, хорошо, — наконец говорит он, — пойдем. А успеем?

— Не успеем, так останется всего две остановки до санатория.

— Да, так как я женился на твоей маме? — спрашивает отец, и опять его лицо молодеет. — Как? Все знают, кроме тебя, — ворчит он. — Я был на втором курсе и часто ходил к своему приятелю. Он был тогда уже женат, и у него была большая квартира на Зверинской. Зверинская, дом 36 и квартира 36, — усмехается отец. — Забыл, как сейчас называется Зверинская.

Дочка молчит, хотя и знает. Не хочет перебивать.

— Теща приятеля, эстонка, прекрасно готовила. И вот мы собирались у него по праздникам… на первое мая… на седьмое ноября… В складчину, конечно. Я тоже хорошо готовил наши болгарские блюда. — Отец довольно улыбается и поглядывает сверху вниз на дочку. — Так вот, Дубовы стали говорить: перебирайся ближе к нам. Что ты из такой дали ходишь?

— А где ты жил?

— На Большой Гребцовой.

— Где это?

— Как только перейдешь Тучков мост, за ним Большой проспект, церковь, улица Добролюбова, аптека… Да, так вот, Дубовы сказали, что в их доме есть комната. Они думали: я не женат, хотели помочь. Так вот: Клюев, военный врач, только что умер. У него жена, Мария Алексеевна, интеллигентнейшая женщина, умнейшая, как говорили раньше — «из бывших», дочь… как ее звали? Леля, Елена. Так вот, Дубовы думали меня женить на Леле. Я посмотрел, комната хорошая, большая, светлая, теплая. Они еще удобную кровать с пружинным матрацем дали. Я до этого жил у эстонцев. Они, эстонцы, — чистюли. Очень за мной ухаживали. Комнату я нашел по объявлению. Тогда печатали объявления, как на Западе.

«Теперь тоже», — думает дочка.

— Когда я им сказал, что ухожу, они тоже решили, что я женюсь. А я и думать не думал. У меня было четкое представление: я революционер, меня ждут тюрьмы, аресты… И подводить другого человека? — Отец смущенно хмыкает.

«Да, — думает дочка, — арест тебе еще предстоит, в тридцать восьмом. Но ты и предположить не мог, что будешь обвинен как немецкий шпион в стране, которую боготворил, в которой жил политэмигрантом».

— Так вот. Приехал я к Клюевым и сразу попал на вечеринку. А надо тебе сказать, мне было тогда ужасно трудно. Русского языка я как следует не знал. Это потом меня твоя мама выучила, так что я говорю без акцента. Обстановка для меня совершенно новая. Ну, пошел я на вечеринку. Сидят все за столом. Вот Леля, вот Лелин брат, вот невеста брата, Лелина подруга. Я говорю, что у меня есть консервы — шпроты. Тогда голод был, это тридцатый год. А нам давали паек. Хороший паек, — говорит старик, причмокивая. — Так вот, как только я сказал про шпроты, так эта невеста, такая растрепанная, волосы во все стороны, как закричит: «Ах, как я их люблю!» Я тогда не обратил внимания, только запомнил: растрепанная. На другой день иду на лекции, только вышел из квартиры, смотрю — бежит вверх через две ступеньки. Никогда не видел, чтобы так женщины поднимались. Пальто развевается, шляпа диковинная, с полями, «летучий голландец», — в руке, она ею размахивает… Волосы в разные стороны… Все говорили — красавица. А я и не заметил. Через месяц мы поженились. Да… Так вот бывает в жизни. Кровать у нас отобрали и всю остальную мебель тоже. Вскоре, как мы поженились — то есть она просто перешла жить ко мне, и все, — пришел приятель. Он знал, что я убежденный холостяк. Открывает дверь и ничего понять не может. Лежим мы с Верой на полу… Матрас на полу, — поясняет отец, — и мы хохочем. А вокруг, кроме книг, ничего нет. Писал я на подоконнике, наверное, был стул, а может — ящик принес из-под пайка, не помню.

Отец останавливается, смотрит твердо на дочку огромными темными глазами:

— И знаешь, хорошую жизнь мы прожили с твоей мамой. В тот год, когда она умерла, мы должны были справлять золотую свадьбу.

Отец медленно задирает рукав и смотрит на часы. Уже смеркается. Подходит автобус.

— Оставь меня! — отмахивается отец. Обхватив рукой поручень, он выбрасывает палку вперед и поднимается на ступеньку. Шофер улыбается в зеркало молодой женщине. Ждет, когда усядутся пассажиры.

Через полчаса отец в синем спортивном костюме входит в зал, где обедают живущие в люксе. Не здороваясь и не глядя ни на кого, старик идет, склонив лобастую седую голову, внимательно глядя под ноги. В санатории он ходит без палки. Следом за ним, касаясь его плеча головой, так же, как и отец, заложив руки за спину, идет тоненькая дочка в синем вельветовом платье. Она напряженно следит за каждым движением отца. В зале тепло и очень светло. Море в темноте за окном. Дочка отодвигает стул, и отец садится. Внимательно оглядывает стол, ворчит:

— Опять на десерт виноград.

Смотрит в тарелку дочери.

— Принесите мне то же, что и ей.

Дочка думает, что отцу из-за диабета нельзя пирожное, но молчит.

— А когда умерла твоя мама? — спрашивает она.

— Что?

Поддев языком, старик выталкивает изо рта вставную челюсть и внимательно рассматривает ее.

— Как ты себя ведешь? — шепчет дочь.

— Двадцать раз снимали слепок! Ничего не умеют. — Старик ловко впихивает челюсть на место.

— Слушай, — подступает опять дочка, — ты видел свою мать после того, как перешел на нелегальное положение?

— Да, — еле слышно отвечает отец.

— Сколько раз?

— Один.

— А когда она умерла?

— Я приехал.

— Что?! — вскакивает дочка. — Ты же был нелегалом!

— Ну и что? Жандарм был на кладбище. Охранял меня.

— Ну а ты? Когда она умерла? От чего?

— В феврале, — отвечает отец неохотно.

— От чего?

— Сердце. Пятидесяти лет от роду.

— С кем она жила?

— С сестрой. Сестра за ней ухаживала. Сестра совсем не похожа была на мать. Злая была. Потрясающе злая была. Любила только свой род. А мать очень добрая. Ах, какая добрая была! Как всем старалась помочь! Знаешь, маленькая была, а… — отец ищет слово, — …на болгарском языке есть такое слово, «пыргава»… да, пожалуй, по-русски — проворная, талантливая была, а как гадала! И так хороша!

Голос отца теплеет.

— Ешь, — обращается он к дочери.

— Ну а как же ты потом убежал? Это когда ты спрятался на якоре?

— Что? — Отец неодобрительно смотрит на дочку. — Ах, да, тогда. Да.

Тихо играет радио.

— Ты знаешь эту песню? — неожиданно спрашивает отец.

— Нет, в первый раз слышу.

— А слова понимаешь?

— Нет.

— Очень хорошая песня. На слова Яворова, нашего известного поэта: «А для любящих сердец смерть не есть разлука», — переводит отец. — Вот эти слова напишите на нашей с мамой могиле.

Дочь вздрагивает и внимательно глядит на отца. Они уже одни в столовой. Официантка Дафина убирает со стола, время от времени улыбается молодой женщине.

— Расскажи что-нибудь про маму…

— Что ты пристала? — сердится отец. — Что ты все выспрашиваешь? Ты что, за тем сюда и приехала?

Ночью женщина просыпается от тоски. Приподнимается и видит тонкую полоску света из-под двери. Старого человека спасти нельзя. Женщине тяжело. Физически тяжело. И не потому, что старик стонет, ругается, еле-еле ходит. Дочка идет с отцом по дороге и ясно видит конец — как конец того мыса. В окно глядит луна. Она уже убывает. Женщина встает, одевается, снимает плед с кровати и тихо открывает дверь на балкон.

Море под луной горбатится, поблескивая, как слюда. На мысе мигают огоньки. Женщину знобит, она набрасывает на плечи плед, перегибается через перила и заглядывает в комнату отца. Тот сидит за столом, лицом к окну, и что-то быстро пишет.