Петля. Тoм 1

Инга Александровна Могилевская, 2022

На земле, пропитанной кровью вековых герилий, на земле растоптанных судеб, на земле оживших мифов появляется ОН – несущий свободу. Но кто он на самом деле? Посланник ли небес, сулящий спасение, или выходец из преисподней, ведущий на смерть? Или просто человек, рождённый во лжи – слепец, ставший оружием в чьих-то корыстных руках? Содержит нецензурную брань.

Пролог

Тусклая лампадка слабо растворяет в желчном свете убранство убогого, одиноко затерявшегося в горах жилища. Будто небрежно намалеванные масляной охрой, проступает из полумрака ветхая стена с висящим на крюке охотничьим ружьем, груды картонных коробов, предназначенных для хранения никчемного скарба, черный от густого слоя копоти очаг, полки, с беспорядочно наваленной на них грудой потертых книг и кипами газет, что со временем стали похожи на сгребённую в кучу прелую листву. Чуть левее, над полками — потускневшая фотография женщины в бесформенном сером платье. Ее лицо узкое и вытянутое, черты слишком сухи и жестки, чтобы казаться красивыми, взгляд уверенный, прямой, целеустремленный… Фотография без рамы, прибита ржавым гвоздиком прямо к стене, отчего старая побелка вспузырилась и пустила в разные стороны длинные черные молнии трещин. Одна из молний вонзается в плотно приставленную к стене поверхность грубого, небрежно и наспех сколоченного стола, за которым, сгорбившись над книгой, сидит мальчишка лет 11: худощавый, угловатый, излишне рослый для своего юного возраста. Маслянистый свет, особенно щедро обливающий смуглую кожу ребенка, делает его похожим на неживую бронзовую статуэтку. Полированным металлом поблескивают выпирающие лопатки, бугристые позвонки и изгибы проступающих ребер на его неприкрытой влажной от пота спине. Он сидит практически неподвижно. Острые локотки уперлись в столешницу, а костлявые пальчики напряженно вцепились в виски, всклочивая длинные волосы цвета густого мазута. Периодически его правая рука на секунду отрывается от головы, чтобы перевернуть страницу, и тут же снова возвращается на прежнее место.

Настойчивый стук в дверь заставляет его встрепенуться, отложить в сторону книгу. Он соскакивает со стула, настораживается, ждет. Стук повторяется. Он всматривается в дальний угол помещения — туда, где мрак практически полностью душит слабый свет лампадки, но все-таки умудряется разглядеть фигуру индейца — своего отца. Тот лежит на топчане все в той же позе, что и три часа назад — что и три дня назад: раскинувшись на спине, глаза открыты, опустошенный горем взгляд устремлен в потолок. Даже не шевелится, когда дверь начинает дребезжать от очередного кулачного стаккато. Мальчику странно видеть своего отца таким… Хотя за три дня уже можно было привыкнуть. Впрочем, он и привык. Привык с тем же смирением перед неизбежностью и необходимостью, с какой во времена не столь давние (хотя для него с тех пор уже прошла вечность) вынужден был привыкнуть к самостоятельной жизни. Какая разница, был ли отец тут с ним вот в таком состоянии, или его не было вовсе? В свои неполные двенадцать лет он уже мог спокойно обходиться без взрослых месяцами. Пока отец и мать восстанавливали справедливость и освобождали их народ от гнета, он жил тут один. Сам просыпался, наспех завтракал, если была возможность, брал отцовское ружье, шел в лес, расстанавливал сети и новые ловушки для дичи, проверял старые, собирал добычу, возвращался домой, усаживался за рукописи и трактаты, силясь самостоятельно постичь заложенные в них знания, потом работал в огороде или в доме, а когда начинало темнеть, готовил ужин, ел, ложился на потертый матрац, брал любимую книгу и читал до тех пор, пока его не одолевал сон. И так изо дня в день и день ото дня. Чем этот день отличается от одного из тех в долгие месяцы одиночества? Да почти ничем. Разве что постоянно занятый лежак в углу комнаты, вынуждавший его снова перебраться на ночевку в гамак, да этот незваный гость на ночь глядя…

Он снимает со стены ружье, не забыв зарядить его припасенной в ящике дробью, подходит к двери, отпирает. Дуло устремляется на замершего на пороге пожилого человека, чье лицо ему смутно знакомо. Один из товарищей его отца… Он не может припомнить имя. Может, потому что и вовсе его не знает.

— Боже мой, бесенок, убери ружье, — оторопело вскрикивает гость, — Все хорошо. Я — друг и пришел с миром.

Чуть помедлив, мальчик все-таки неохотно опускает оружие, и тогда гость с нарочитой дружелюбностью продолжает:

— Ну, ничего себе, как ты вымахал, бесенок! Когда я последний раз тебя видел, ты мог спокойно под столом пройти, не нагибаясь. А теперь — вон какой! Почти с меня ростом! Смотри, будешь и дальше так тянуться, головой в потолок упрешься! — и человек смеется, протягивая руку и теребя копну длинных всклоченных волос на голове мальчика. Потом замечает полное отсутствие ответной реакции со стороны ребенка. Чувствует неловкость, конфузится. А мальчик продолжает смотреть на него каким-то отнюдь не детским, хмурым и серьезным взглядом, будто без слов спрашивая, «что тебе здесь нужно»?

— Ты, я вижу, не слишком общительный, — говорит гость. Улыбка и приветливость тают и стекают с его лица, отяжеляя и без того обрюзглые губы, — Мне с твоим отцом нужно поговорить. Он дома?

— Дома. Но с тобой разговаривать не будет, — мрачно отзывается мальчик.

— Это еще почему, бесенок?! Я же его друг!

Гость пытается напористо пройти в дом, но маленький бука преграждает ему путь, становясь в дверях, словно сторожевой пес. Его напряженные руки готовятся снова вскинуть ружье и взять наглого вторженца на прицел, но в последний момент он почему-то решает не прибегать к этому методу.

— Говорю тебе, он не будет разговаривать. Он ни с кем больше не разговаривает, — только повторяет он. Несмотря на юный возраст, голос мальчика звучит жестко и непреклонно.

— Ни с кем? А с тобой?

— Тоже не разговаривает.

Человек удивленно всплескивает руками.

— Не понимаю… Почему? Что-то случилось?

Секунд 10 или больше мальчик молчит, подозрительно изучая лицо этого отцовского товарища… «Товарищ ли?» — думает он, — «Можно ли ему рассказывать?» «Пожалуй, можно…» — все-таки решает он, вспомнив, что точно видел его раньше с отцом. Да и хилый, потрепанный вид гостя отнюдь не вызывает в нем ощущение опасности или угрозы. В противном случае, он бы уже в него выстрелил. Наконец, он отводит глаза в сторону.

— Случилось, — угрюмо бормочет мальчик, — Они казнили маму.

От изумления рот человека приоткрывается, глаза ползут на лоб.

— Скарлет убили? Как?! Когда?!

— Не знаю, когда. Папа узнал об этом несколько дней назад.

— Господи боже… Скарли… Я… я… Даже не верится… Как это… — и словно спохватившись, берет себя в руки, собирается, — Сочувствую твоей потере, бесенок.

Мальчик сдержанно кивает.

— Я хорошо знал твою мать, — продолжает человек чуть дрожащим голосом, — Удивительная женщина! Отважная, сильная, умная… Любому мужику фору даст. Настоящая революционерка. Ты должен ей гордиться, бесенок!

— Да… горжусь… — теперь мальчик совсем опускает голову, уставившись в пол, — Я ее тоже немного знал… — произносит это старательно ровным и спокойным тоном, чтобы даже случайно в столь простой фразе не затесалась обида, злость или сарказм, и чтобы слова «немного знал» были лишь тем, чем они были на самом деле — скупым изложением факта, не подразумевавшим под собой ни тоску, ни горечь, ни неоправдавшуюся надежду, ни все те часы, что он провел, разглядывая ее фотографию, читая ее письма, ни даже то сладостное упоение снами, в которых она непременно являлась ему в образе некой потусторонней богини… Богини победы. Чего же еще? Нет. Все как есть. Все просто. Просто он немного знал свою мать, которую у него больше нет шанса узнать лучше.

— Ладно, бесенок… Позволь я все-таки взгляну на твоего отца. Может, мне удастся его растормошить, — говорит гость.

Немного подумав, мальчик отступает в сторону, пропуская его внутрь дома. Тот топчется в прихожей, осматривается и, разглядев во тьме топчан с лежащим на нем индейцем, бросается прямиком к нему.

— Здорово, Хок. Ну, как ты? — и уже через пару секунд, надрывно и взволновано:

— Хок, ты слышишь меня? Хок, ну давай ответь, — призывает гость, легонько похлестывая отца по щекам.

Мальчик запирает входную дверь, возвращается к столу, садится, положив ружье рядом с собой на столешницу — так, на всякий случай… Потом склоняется к своей книге, пробует вновь сосредоточиться на чтении…

— Давно он так лежит? — спрашивает гость.

— С тех пор, как вернулся и сообщил о ее смерти, — отвечает мальчик, вчитываясь в понравившуюся фразу: «Как ненависть может быть повышена до принципа справедливости, до просвещённого духа требований, когда становится ясно, что зло есть везде, и оно опирается на основания, выходящие за рамки индивидуальной воли и ответственности?».

— И что, вообще не встает?

— Только покурить и по нужде.

«… и оно опирается на основания, выходящие за рамки индивидуальной воли и ответственности»… Что бы это могло значить? — думает мальчик, — Что-то важное…ключевое…

— Он пьет?… В смысле, алкоголь? — снова отвлекает его гость.

–…В первый день вернулся с бутылкой… Потом хотел, чтобы я ему еще раздобыл, но я отказался. И его не пустил.

— И правильно сделал, молодец, бесенок…

— Но он что-то еще принял…

— Что именно?

— Не знаю… Какой-то порошок…

Гость вскидывает на него настороженный взгляд, потом снова поворачивается к индейцу.

— Хакобо! Хок! Ну, давай, черт тебя побери! Посмотри на меня!

В ответ раздается глухой стон, невнятное бормотание, в котором мальчик с трудом узнает голос отца.

— Бесенок, а он хоть раз ел за эти дни? — снова спрашивает гость.

–… Он…

Фраза крутится в голове мальчика, не давая покоя. «… опирается на основания, выходящие за рамки индивидуальной воли и ответственности…» — черт! Что стоит за этим?! Что еще за основания? — думает он, — «Какая странная формулировка, будто нарочно усложняющая суть и смысл — простую и даже примитивную мысль. Зачем так вымучивать? Или есть что-то глубже? Все сложнее, чем кажется?»… и тут вспоминает, что не ответил на вопрос гостя, — Мне иногда удается насильно впихнуть в него пару ложек…а так… «…за рамки индивидуальной воли… Как может ненависть быть неличной?»… Нет, — говорит он, потом захлопывает книгу и откидывается на спинку стула. Поняв, что ему все равно не дадут должным образом сосредоточиться, он решает понаблюдать за происходящим в доме.

–Хок, ну ты что?! Кончай это! Давай, поднимайся! Будь мужиком! — гость хватает лежащего за грудки, несколько раз грубо встряхивает

— Убирайся отсюда, Тито, — хрипит слабый безжизненный голос.

— Вот как? Убирайся? И это после стольких лет дружбы?! — возмущается гость.

— Оставь меня в покое…

–Тогда не веди себя как ребенок! Тебе вообще не стыдно, что твой сын вынужден кормить тебя с ложечки?! А?! Хок, ты же всегда был вождем, лидером… А теперь в кого превратился? Тряпка — тряпкой! Смотреть тошно! — и гость демонстративно сплевывает на пол.

— Вот и не смотри. Убирайся, — индеец отворачивается от пытливых глаз гостя, устремляет взгляд в стену, такую серую, ледяную, покрытую сетью трещин, которые в тот же миг отражаются на нем как на поверхности зеркала, вспарывают морщинами сухую обветренную кожу, раскалывают лицо, словно каменный бюст, разрывают рот мучительным спазмом, высыпая из него ошметки раздавленных фраз: — Я люблю ее, Тито… Ты это понимаешь?! Нет… Нет, ты не понимаешь, и никогда… А я.. Я не могу без нее! Она — все! Слышишь! Как я без нее?!

— Тише, Хок…Тише. Я знаю, как ты ее любил… Знаю, какого тебе сейчас…Но нужно быть сильным. У тебя вон, сын остался. Хоть о нем подумай! — взывает гость.

— О нем…? — рыдания теперь зазвучат отрывисто, будто поперхнувшись горькими усмешками, — Посмотри на него… Думаешь, я ему нужен?… Сын… Знаешь, что он мне сказал? Знаешь, что сказал мне этот щенок?! Он сказал, что это все моя вина! Что это я ее заставил… я ее прогнал из дому!

— То есть? — настораживается гость.

— Так все и было, — подает голос мальчик, — Последний раз, когда я ее видел. Год назад. Они велели мне идти во двор, а сами заперлись в доме. Но я слышал, как они ругались, как кричали друг на друга. Мама не хотела его куда-то пускать. А он рассердился, назвал ее шлюхой и выгнал из дома.

Гость бросает на него смущенный взгляд, будто извиняясь за то, что невольно стал свидетелем подобных слов, но что-то острое во встречном взгляде этого ребенка (а теперь он отнюдь не кажется ему ребенком) заставляет его поежиться и тут же отвернуться.

— Не надо так, Бесенок…, — шепчет гость, — Ты что-то не так понял…

— Все я правильно понял.

— Ладно, давай… Давай пока не будем… Что бы там ни было, сейчас нам нужно привести твоего папу в чувства. Сходи-ка, принеси чистой воды.

Мальчик молча поднимается, берет из-под стола кастрюлю, убегает во двор, к колодцу, и вскоре возвращается назад с полной до краев.

— Хорошо. Теперь поставь на огонь, и высыпь туда вот это… — гость извлекает из кармана мешочек с какой-то сушеной травой, передает его в руки мальчика. Тот недоверчиво приглядывается к подозрительной смеси, берет щепотку, подносит к носу… Запах кажется ему знакомым.

— Что это? — спрашивает он, ставя кастрюлю в очаг, и разжигая под ней огонь.

— Да так, одно снадобье. Поможет привести твоего папу в чувства. Действенное средство. Как раз на случай вот такого состояния. Выпьет его и будет как новенький, вот увидишь, — улыбается гость.

— Покажи потом, из чего его делать, — просит мальчик, и в его равнодушном ко всему происходящему взгляде вдруг вспыхивает искорка живого энтузиазма. Он еще раз принюхивается к сушеному травяному сбору, высыпает его в воду, помешивает, заворожено наблюдая за свилем вскружившихся на поверхности щепочек, потом снова поворачивается к отцовскому другу, — Покажешь?

— Интересуешься ботаникой? — удивляется гость, — Правильно. В растениях заложена великая сила. Есть вот такие травки, которые в чувства приводят и силы придают, а есть и те, которые наоборот разум и волю отбирают. Выпьет человек такую и будет как зомби. Похоже, это и сделал твой папа. Но мы все исправим.

Мальчик горячо кивает головой:

— Да, да, я читал о таких растениях в одной книге, но там было мало информации. Здорово, если сможешь мне все подробно рассказать и показать. Покажешь?

— Почему бы и нет? Если пообещаешь использовать все только в благих целях…

— Конечно!

— Тито, что ты делаешь…? — вяло бормочет индеец, — У него итак голова черт знает, чем забита, а ты его еще этому учить собрался.

— Пусть учится, раз есть желание, — возражает гость, — нет таких знаний, которые были бы лишними. Ты сам так когда-то говорил, — он поворачивается к мальчику, — Приходи ко мне, как будет время, бесенок, я тебе все расскажу и покажу. У папы потом спросишь, он объяснит, как и где меня найти. Я многому могу тебя научить. Не только ботанике и химии, а вообще… многому.

— Я хочу знать все.

— Ну, ты уж прям сразу «все»! Все только одному богу известно!

— Нет никакого бога! — резко заявляет мальчик, — Бог — пустая иллюзия. Религия — это сбруя, с помощью которой диктаторы всегда управляли массами. А вера в чудеса — шоры, ограничивающие наш разум.

Гость покачивает головой, усмехаясь и украдкой, с удивлением и сомнением косясь на мальчишку:

— Ты это где вычитал?

— В истории народов земли — в истории нашего народа. И я это не вычитал напрямую. Я пришел к такому мнению.

— Если это твое собственное мнение, тогда хорошо… Я всегда так считал: не важно, во что ты веришь или не веришь — главное, что ты сам пришел к этому, своим умом, своим опытом, а не тупо следовал в стаде за пастухом… Понимаешь меня?

— Да.

— Ты очень смышленый малый, — он тяжело вздыхает, — Ладно. Потом об этом поговорим. Что там наше зелье? Закипело?

— Да.

— Зачерпни кружечку и неси сюда.

Мальчик охотно выполняет поручение гостя, присаживается рядом, наблюдая, как этот человек несколько минут упорно дует на поверхность коричневатой густой жидкости, потом подносит кружку к сухим искусанным губам отца.

— Отстань от меня с этой дрянью! Знаю я твои отравы, — хрипит индеец и пытается отвернуть голову.

— Подержи, — гость опять отдает кружку мальчику. Потом ловко и крепко зажимает обессилевшее тело индейца одной рукой, а пальцами другой настойчиво приоткрывает рот.

— Ну-ну… Не сопротивляйся, Хок, — приговаривает он, — Я твой друг, и зла тебе не желаю. Просто хочу нейтрализовать действие того, чем ты, дурень, напичкался, — и, обращаясь к мальчику, — Давай, бесенок, лей… Только понемногу, чтоб не подавился.

Мальчик колеблется. Не решается.

— Сделай сам глоток, — наконец, говорит он.

— Что? Зачем?

— Сделай, чтобы я видел, что это не яд, — настаивает мальчик.

Гость неловко посмеивается.

— Яд? Да зачем мне…?

— Делай, что говорю.

— А ты хитрый… и недоверчивый… — проговаривает гость, и, понимая, что особого выбора у него нет, — Ладно, давай.

Мальчик подносит кружку к его губам, и тот, не выпуская из своей хватки индейца, делает даже несколько глотков. Сглатывает, немного морщится.

— Видишь? На вкус немного противное, но не яд.

Мальчик удовлетворенно кивает, и на сей раз уже уверенной твердой рукой аккуратно переливает остаток зелья в рот своего отца. «Как жаль, что этого человека не было рядом, когда я пытался его накормить», — думает он, — «Или когда папа напился и схватил ружье — вот уж где бы точно понадобилась помощь! Впрочем, ничего. И сам справился». Он отходит, чтобы отнести на место кружку, и пока гость возится с его отцом и не смотрит на него, сам осторожно пробует немного оставшегося отвара. Просто из любопытства. «Действительно противно: горько и вяжет. Но, привкус знакомый» — думает он и вспоминает когтистые листья с приятным запахом, которыми как-то раз решился утолить двухдневный голод. Съел их немного — запах оказался приятнее вкуса — но зато потом ощутил такой неимоверный прилив сил, будто в него вселился дух.

Мальчик поворачивается к отцу, видит, что его лицо уже заметно изменилось: приобрело живой оттенок, заблестели глаза, взгляд стал осмысленнее, вздыхает с облегчением, возвращается к столу и снова берет в руки книгу. Как же все-таки хочется разобраться с чертовой фразой… Может, спросить у этого гостя? Он, действительно, кажется человеком умным… Нет. Он не станет этого делать. Своя голова есть. Сам и будет искать ответ.

— Ну что? Полегчало? — через некоторое время спрашивает гость у его отца.

— Что тебе от меня нужно, Тито? — тотчас отзывается тот. Голос хоть и тихий, но уже узнаваемый — почти нормальный.

Несколько секунд гость дотошно разглядывает лицо индейца, пытаясь определить, достаточно ли действенным оказалось его снадобье.

— Пришел поговорить с тобой о старом деле, — наконец говорит он.

— Господи… — сдавленно хмыкает индеец, — У меня жена умерла. Неужели ты думаешь, что мне сейчас есть дело до твоего дела?

— Ты прекратишь строить из себя страдальца или нет?! Я тебя не узнаю. С каких пор ты стал такой размазней?! Не престало такому человеку, как ты, распускать нюни и жалеть себя. А ты именно этим и занимаешься! Ее ты уже не вернешь и ничего не исправишь! Так что возвращайся в реальность и исправь хотя бы то, что когда-то натворил, если еще не поздно!

— Ты о чем?

Гость открывает рот, но тут его взгляд снова падает на сидящего за столом ребенка.

— Бесенок, выйди на улицу, поиграй. Мне нужно с твоим отцом поговорить наедине, — просит он.

Мальчик не двигается с места, ясно давая понять, что этот человек, будь он хоть лучший друг семьи, хоть кто бы то ни был еще, не имеет никакого права выгонять его из собственного дома.

— Пусть сидит. Он может и с придурью, но болтать лишнего не будет, — вступается отец, — Да он и не слушает — видишь, читает. Говори, что хотел.

— Ладно, — гость потирает руки, вздыхает, — Я недавно вернулся в Рио Палачио — судьба закинула в те районы — и там, в местном кабаке повстречал одного нашего давнего знакомого… Хок, ты не поверишь! Этот тип окончательно свихнулся… Молол что-то про бледнолицего демона, который пожирает его душу, про то, что не намерен больше терпеть это адское отродье и собирается расправится с ним раз и навсегда. В общем, всякую ересь нес. Или не ересь, как знать…

— Кажется, догадываюсь, о ком ты. Ну, что тут скажешь? — к этому все и шло, — медленно, проговаривает отец, — Бледнолицый демон… Это все его ненависть к гринго… Бед он от них хлебнул сполна. Кто б сомневался, что у него на этой почве рано или поздно окончательно крыша съедет? Только каким боком это меня касается? Я всегда знал…

— Ты знал и все равно сделал это?

— Что?

— Не притворяйся! Ты знаешь, о чем я! Поместье того латифундиста в прошлом году!

Индеец хмурится, потом покосившись на сидящего за столом ребенка, сдавленно и сурово проговаривает:

— Выйди за дверь, сын. Дай мне поговорить с этим человеком.

Мальчик резко разворачивается к ним лицом, сверкает на отца колючим гневным взглядом… Но не перечит. Подхватив подмышку свою книгу, коробок спичек и свечу, молча выходит на улицу.

— Так помнишь поместье? — повторяет гость, когда дверь за ребенком захлопывается с оглушительно нервным грохотом.

— Того самозванца МакЛейна… — шепчет индеец, — Ну помню… Твоя ж наводка. Только говорить там больше не о чем. Его больше нет, и все сгорело.

— Сгорело в пожаре, который устроил Рауль… После того, как перебил их семейство.

— Ну, не он один, — индеец бросает многозначительный взгляд на гостя, — Не отнекивайся — мы все в этом участвовали. Хотя, конечно, Рауль больше других приложил руку, что, в принципе, справедливо. Он ведь прочувствовал их кнут на собственной шкуре. Он имел право на свою месть.

— Вот как?! Имел право на месть, говоришь?! И ты знал, что его месть этим ограничится! Знал, на ком еще он захочет отыграться, и все равно позволил Раулю забрать его!

— Да о чем ты, черт возьми?!

— Я о ребенке, Хок! Неужели ты его не помнишь? Ах, ну да, ты же на него даже не взглянул! Даже внимания не обратил! А стоило бы! Стоило бы посмотреть ему в глаза, прежде чем согласиться отдать в руки этого чокнутого!

— Ты про отпрыска МакЛейнов?

— Именно.

— И что?

— Тебе стоило… стоило взглянуть на него, но нет… ты сказал: «Если Рауль хочет, пусть забирает себе — это его трофей», ты сказал: «Пусть делает с ним, что хочет», ты сказал: «Ничего страшного, если он немного выбьет из щенка дух белых».

— И что? — голос индейца, постепенно выходя из зыбучих оков прострации, становится все ледянее, тверже, злее.

— А то, что Рауль действительно из него всю душу выбил. А она итак не понятно в чем там держалась! Ты бы видел его!

— Прекрати это повторять. Ну, посмотрел бы я на него, и что? Что я, не знаю, как выглядят их щенки?! Или не знаю, в кого они вырастают?!

— Этот был необычный… даже для гринго. Ты бы никогда не отдал его Раулю, если бы увидел его лицо…

— Да плевать, как он выглядел. Его могли бы прикончить вместе с остальной семейкой! Надо сказать, ему еще повезло, что Рауль пожелал взять его к себе.

— Повезло?! Черт возьми, Хакобо! У тебя вообще есть сердце? Это же ребенок!

— Это отпрыск МакЛейнов.

— Да не важно, чей он! Но он даже младше твоего сына! Почему мальчик должен расплачиваться за то, кем были его родители?!

— Потому что у него хозяйская кровь. И он — наследник. Не отдай я его Раулю, его забрали бы белые, а лет через десять-двадцать он бы стал очередным МакЛейном! Тебе не кажется, что на наших землях итак слишком много чужеродных хозяев?!

— Ты мог забрать его себе.

— И что бы я с ним делал?! У меня уже итак есть один на шее. Зачем мне еще вскармливать гринго?

— Можно подумать, ты своего сына вскармливаешь! «На шее» — как же! Он у тебя давно сам о себе заботиться, — презрительно фыркает гость.

— Да, он самостоятельный. Но кто его, по-твоему, всему этому научил?

Гость разочарованно покачивает головой:

— Ладно. Речь сейчас не о твоем сыне, — медленно проговаривает он, — Бесенок — славный малый и тоже нуждается в заботе, хоть ты этого и не хочешь замечать. Но тот белый мальчик… Господи, Хок! Пабло сказал, что видел его один раз в окне дома спустя два месяца после возвращения. По его словам, ребенок был в ужасном состоянии. Еле на ногах стоял. Этот мерзавец держал его на привязи, как собаку, постоянно избивал, а работу заставлял делать такую, что и взрослому не под силу… И все это было еще до того как у чертового типа окончательно съехала крыша. Пабло говорит, что с тех пор мальчика не видел и ничего про него не знает. Думаю, врет. И остальные наши молчат. Как воды в рот набрали. Хотя по рожам видно, что что-то скрывают. Наверное, они все слишком боятся Рауля.

— Ты с чего так решил? Понавыдумывал себе черте что, и теперь, значит, все у тебя что-то скрывают…

— Хок, послушай… Я это не просто так. Да, они молчат, но одна девочка в деревне — племянница Габриэлы — рассказала мне, что несколько дней назад слышала жуткие детские вопли, доносящиеся из подвала его дома. Испугалась, дурочка, убежала. Только мне по секрету призналась, взяв обещание, что я никому не расскажу. Детские вопли… Я уверен, что это был он, что это он кричал. Не знаю, что Рауль с ним делает… Или делал… Может, его уже и в живых нет.

— А сам Рауль тебе, что сказал, когда ты его встретил?

— Ничего вменяемого… А когда я попытался его утихомирить, то и вовсе нож мне к горлу приставил. Мол, если и дальше буду совать нос, куда не следует…

— Может, дельный совет? — перебивает индеец.

— А может, у тебя хоть где-то в районе сердца кольнет, Хок? — злобно шепчет гость, вытаращив глаза, — Ведь не такой же ты, в самом деле, скотина!

— Какая теперь разница? Если он мертв…

— А если нет?

Не отвечает.

— А если еще жив? — настойчиво повторяет гость.

Его собеседник поднимается со своего лежака, медленно проходит взад-вперед по комнате, тяжело дыша и шаркая ногами, словно старик, потом бросает взгляд на входную дверь, подходит, приоткрывает ее, осторожно выглядывает в образовавшуюся щель. Видит мальчика, сгорбившегося на крыльце над книгой подле зажженной свечи. Понаблюдав за ребенком с минуту, снова бесшумно закрывает дверь, возвращается на прежнее место, садится, понуро опустив голову.

— Ты пришел только, чтобы рассказать мне об этом, Тито? — еле слышно спрашивает он.

— Да, — холодно отзывается гость.

— Я тебя выслушал. Можешь проваливать.

— И все?

— А что еще?

— Ты просто так меня выпроводишь и завалишься дальше упиваться своими вымученными страданиями? И ничего не предпримешь?! Я был лучшего мнения о тебе. И Скарлет бы это не одобрила.

От звуков прозвучавшего имени индеец невольно вздрагивает, поджимает задрожавшие губы….

— Не смей… Слышишь? Не смей…!

— Так веди себя по-человечески! Хок, черт возьми! Мы все тогда были подонками! Но я с этим жить не могу. И ты, я знаю, не такой!

Тишина.

— А что ты хочешь, чтобы я сделал? — помедлив, спрашивает индеец, не глядя на своего собеседника.

— Я не знаю, — раздраженно огрызается гость и решительно направляется к выходу, — Лично я еду вытаскивать мальчишку, даже, если это будет стоить мне жизни. А что будешь делать ты? Это твоя совесть, Хакобо. Что хочешь, то с ней и делай.

Он покидает их дом, громко хлопнув за собой дверью.

В метре от склоненной головы ребенка тяжело протаптывают грязные сапоги гостя. Отвязывает стоящую у ворот лошадь, садится в седло и галопом уносится проч. «Мог бы хотя бы попрощаться», — думает мальчик и переворачивает страницу, которую вроде как прочитал, но не может припомнить из нее ни слова. Пытается в очередной раз сконцентрироваться. Что-то ему мешает. Что-то свербит под кожей спины и покалывает крошечными иголочками позвоночник… Он знает, что это отец снова подглядывает за ним в дверную щель. Чувствует на себе его пытливый взгляд, но не решается повернуться, продолжает упорно игнорировать этот безмолвный призыв. Постояв так минут пять, отец все-таки выходит на крыльцо, присаживается рядом с ним на корточки. Тяжелая горячая ладонь опускается на плечо мальчика, ласково треплет его, потом пару раз легонько проводит по всклоченным волосам, и снова застывает на плече… Мальчику это кажется странным — таким… таким… неестественным… Это отцовское прикосновение. Он не может вспомнить, когда отец последний раз вот так ласково дотрагивался до него, гладил… Очень давно… «Зачем же сейчас? — думает он, — Ведь я уже не маленький? Что ему от меня нужно?»… Он не знает, как на это реагировать. Ему не по себе. Ему неприятно. Мышцы напрягаются, тело, будто каменеет. Мальчик отчаянно цепляется глазами за первую попавшуюся строку в книге, но его взгляд, скользнув по поверхности маслянисто-черных букв, срывается в бессмысленную пустоту.

— Что читаешь, сынок? — наконец, спрашивает отец каким-то непонятным мягким и теплым, словно звучащим сквозь овечью шкуру тоном.

Не поворачиваясь, мальчик закрывает книгу, отодвигает в сторону, показывая ему обложку.

–…А-а… ясно… — задумчиво протягивает тот, — Не рановато ли тебе такое читать? Возьми, что попроще. Вон сколько книг в доме…

— Я их все уже прочитал, — отзывается ребенок, замечая, как непроизвольно дрожит его голос.

— Ясно… — снова проговаривает отец. Пальцы его руки сильнее вдавливаются в угловатое плечико мальчика, — Ты так быстро повзрослел… — в голосе слышится не то досада, не то упрек, — Раньше я смотрел на тебя и думал: — «Рано ему еще говорить о многом, пусть подрастет». А теперь понимаю, что уже слишком поздно. Я упустил тот нужный момент. Я упустил что-то важное. Тито прав, я никогда не был для тебя настоящим отцом. Мне жаль… Прости.

— Тебе не за что извиняться, папа, — бормочет он: взгляд по-прежнему устремлен в пространство, губы шевелятся сами по себе, — Неправ был я, когда обвинил тебя в гибели мамы. Она не должна была тебя останавливать. То, чем ты занимаешься — гораздо важнее меня, и важнее ее. Потому что пока наш народ находится под игом…

— Да-да… Знаю, что ты хочешь сказать, — перебивает его отец, — Именно этим я всегда себя и оправдывал. В этом-то вся ошибка.

— Это не ошибка.

— И все-таки, я надеюсь, что ты никогда… — он запинается, недоговаривает, тяжело вздыхает. Скрывая неловкость, еще раз ласково тормошит его волосы, — Ладно… Иди в дом. Уже поздно, тебе спать пора, — сам проходит к перилам, снимет с них конскую уздечку и седло, — А мне нужно кое-куда съездить. Побудешь немного один? Хорошо?

Мальчик не отзывается.

— Что молчишь?

— Ты никогда раньше не спрашивал, побуду ли я один… Ты просто уходил и возвращался только через месяц или два, — проговаривает мальчик. Из его уст это звучит совсем не как укор, но индеец все равно замирает как вкопанный, виновато опускает голову.

— Да… знаю, — говорит он, — На сей раз я ненадолго. Завтра к вечеру точно вернусь. Обещаю.

Как это странно — слышать от отца подобное совсем не нужное обещание, и мальчику вдруг становится интересно, сдержит ли он его. Простое любопытство — пари с самим собой. «Нет, завтра точно не вернется» — решает он, наконец, заходя в дом и запирая дверной засов, — «Как обычно вернется еще очень нескоро… Если вообще вернется. Мама, ведь, не вернулась». И впервые за все время он чувствует неизвестный ему доселе страх — страх вечного одиночества.

А отец сдерживает свое обещание. Возвращается, как и сказал, к вечеру следующего дня. И возвращается не один.