Наследницы амазонок

Илья Лавров, 2010

В новом детективном романе автора главный герой, казалось бы, должен только радоваться: не каждый день получаешь наследство. Но старый бабушкин дом оказывается под прицелом подозрительных личностей, которые ищут там клад. Что делать – верить в деревенские слухи или продать дом и уехать быстрее? Но как объяснить смерть родственников? И самое главное, как справиться с собственной дочерью, которая играет в сыщика и хочет сама дознаться до правды? Автор особенно хочет подчеркнуть, что этот детективный роман не для детей, но о воспитании детей.

Родные пенаты

В Будогощи мы пересели в рабочий поезд, который специально дожидался электричку. Кузя даже успел пометить местные столбы. Билеты купили у проводников. Проблем с провозом собаки не возникло, и так было пройдено последнее препятствие, отделявшее нас от приключения.

Всю оставшуюся дорогу до Хвойной, я пытался объяснить дочери, почему мы не будем влезать в эту историю. Она слушала внимательно, потому что я сразу показал ей свой шрам под сердцем, и Маша узнала, наконец, откуда он появился.

Это было незадолго до ее рождения. Странная история с моей книжкой, только что вышедшей. Персонажи ее ожили, или, вернее, существовали в действительности, хоть я, ее создатель, об этом и не знал. Одни из них — бандиты — гонялись за другим — фотографом. И тут встрял я со своей книжкой, как раз поступившей в продажу. И пришлось мне самому искать этого выдуманного мной фотографа, пока не получил нож в бок. С тех пор мы с Надей зареклись: никаких историй и приключений — испытавшие их в другой раз себе такого не пожелают. И вот теперь ты, Маша, хочешь сбить меня с дороги. А знала бы ты, как переживает сейчас твоя мама!

Но, похоже, из всего услышанного моя дочь сделала единственный вывод:

— Так, значит, вот откуда у меня такие таланты. А я-то начала подумывать, не сосед ли виноват…

Тут уж она получила от меня хороший подзатыльник.

И вот она — Хвойная.

Мы сошли с поезда, и в нос ударил густой сосновый воздух.

— Чувствуешь?! — торжественно спросил я у дочери и глубоко вдохнул. Запах детства! Кузя вытянул поводок-рулетку на все пять метров и радостно забегал, тоже поднимая нос вверх и принюхиваясь, но скорее по другому поводу. Видно, недавно здесь пробегала течная сука.

Мы пошли наискосок от вокзала по тропке с двух сторон заросшей кустами, по которой я всегда шел к бабушкиному дому, приезжая в Хвойную. Перешли вокзальную улицу рядом со столовой, где когда-то, будучи уже на пенсии, бабушка подрабатывала посудомойкой, чтобы накопить денег к приезду внуков. Также наискосок вышли на улицу Денисова, а потом — на Пионерскую, и пошли по ней.

— Все улицы в этой части поселка параллельны, — объяснял я Маше.

— Я уже заметила.

— Вокзальная, Денисова, Пионерская, Шоссейная… — перечислял я с восторгом, охватившим меня, и вдруг запнулся. Название следующей забыл. — Ах да, потом Железнодорожная, потом наша, Восьмое марта и последняя — Речная.

— И вся деревня?

— Это не деревня, а поселок городского типа, районный центр, и улиц здесь еще очень много, я же тебе говорил.

От вокзала до нашей улицы Восьмое марта было ходьбы минут двадцать. И вот она, наконец!

— Странное название, — прочитала Маша старую табличку на угловом доме, — улица Восьмое марта. Было бы хоть: улица имени восьмого марта.

— Маша, прекрати везде искать странное.

По-моему, она просто посмеивалась над моей восторженностью.

Мы уже подходили к нашему дому. Потянулись дома ближайших соседей.

— Не знаю, как сейчас, а раньше здесь жила Терещиха, в следующем доме Еромыгины, потом баба Лиза. А по этой стороне: баба Ириша, потом наш дом, потом Садовничиха.

Маша фыркнула. Мне же эти имена ласкали слух.

— А где соседи Булыги? — вспомнила дочь.

— Это внуки бабы Ириши. Сама-то она, конечно, уже умерла, она ведь была старше моей бабушки. Вот их дом. А дальше — видишь, в конце улицы заготскот…

— Загот — что?

— Заготскот — "заготовление скота"сокращенно. Потом расскажу.

— Где же конец улицы? Конца-то чего-то не видно…

Я уже и сам заметил. Разрослась улица Восьмое марта: раньше за заготскотом было поле, а там — и лес. Теперь же новые дома уходили вдаль.

И тут мы были обнаружены соседями, не помешали и надвигавшиеся сумерки. Первой нас увидела в окно бабка Настя Еромыгина, не поленилась, вышла во двор, подбежала к калитке:

— Никак Паша Заманихин приехал?

Глупый вопрос, когда вот он, я, улыбаюсь и киваю головой, но так тут было принято спрашивать, и выслушивал я это каждый раз, когда раньше приезжал на каникулы к бабушке.

— А это дочка что ли твоя?

Я опять кивнул.

— Экая уже большая!

Раньше эта фраза относилась ко мне, маленькому:"Экий уже большой!" — дальше обычно следовало философское отступление о времени и теперь не замедлило оно прозвучать:

— Вот время-то летит, времечко! — вздохнула бабка Настя

— А как Сашка поживает? — Спросил у бабки я. С ее внуком Сашкой мы в детстве вместе бегали, а потом как-то наши дорожки разошлись, хоть и жил он тоже в Петербурге.

— О, он сейчас большой начальник, — ответила она, но не без гордости, а с упреком, — к бабке даже некогда заехать.

На высокий голос бабки Насти из дверей следующего дома, что напротив нашего через дорогу, высунула сухонькое личико бабка Лиза. Жива еще! Помню, лазили к ней в огород на огромную старую черемуху, ели недозрелые вяжущие ягоды, а бабке Лизе приходилось гонять нас, и еще в те времена была она дряхла.

— Здравствуйте, — крикнул я ей, но она, похоже, меня не узнала.

Из дома Булыг, что рядом с нашим, никто не вышел, но я видел, как колыхнулась за окном занавеска. Видно не хотели они со мной здороваться, впрочем, как и я с ними. Знал я их тоже с детства. Старший из них, Иван, был младше меня на четыре года. Баба Ириша частенько просила меня взять поиграть с собой Ваню, а за ним тянулся и его брат Тарас. Третий, младший, в те времена еще не родился. Молодцы эти всегда тяготили нас. Мы частенько убегали от них, прятались, и бабе Ирише приходилось забирать своих внуков, дружно ревущих богатырским плачем, и ругала она на чем свет стоит нас, больших, выглядывающих из-за угла. Тяжеленько приходилось бабе Ирише. Отца у внуков не было. Мать сидела в тюрьме. Помню, вышла она, когда было мне уже лет шестнадцать, родила своего третьего, Степана, и опять села.

В другом соседнем с нашим доме жила баба Маша Садовникова. Теперь там в окнах было темно.

Мы стояли перед нашим домом. Калитка была приоткрыта.

— Странно, как ты… — начала опять Маша.

— Помолчи уж!

— Я хотела сказать только, как ты и за сколько, и какому дураку собираешься продать эту рухлядь. Жили бы мы вот там, — показала она на соседний дом Садовничихи, большой высокий, на фундаменте, выступающем на два метра от земли.

— Наш не хуже, — буркнул я.

Вошли во двор. В сумерках он показался мне запущенным, неприбранным. По всему двору валялись какие-то бумажки. По бетонной тропинке вдоль дома мы подошли к крытому крыльцу. Дверь, естественно, была закрыта на висячий замок.

— Сейчас найду ключ, — сказал я, поднял руки, пошарил над дверью. Ключа не было. У тети Тамары я даже не спросил, куда они обычно прятали его. Под ковриком? Ковриком и не пахло. Возле крыльца был камень. Еще бабушка всегда клала ключи под него. Спустился со ступеньки, склонился над камнем — и точно — нащупал.

— Не надо ключа, папа.

Я удивленно посмотрел на Машу, а она демонстративно взялась двумя пальцами за накладку под замком и вытащила ее вместе с гвоздями. Дверь открылась, замок остался висеть на месте.

— Папа, можно я теперь скажу слово"странно"?

— Ты уже сказала, достаточно.

Мы поднялись по крыльцу. Следующая дверь в сени тоже была не заперта. Из сеней внутрь вела еще одна дверь, утепленная, которую на запоры никогда и не закрывали. Та самая дверь, за которой пытался спрятаться дядя Леня, заперев ее изнутри на хлипкий крючок. В темноте сеней я наощупь по памяти сразу нашел ее ручку, открыл, и мы переступили через порог. Маша ахнула…

Дом наш устроен до гениального просто. Если отбросить все перегородки, разделяющие комнаты, посередине будет стоять русская печь. Перегородки делят дом крест-накрест. Получается четыре комнаты, включая кухню, и в каждой теплый угол печки.

Та комната, в которой мы оказались была самой маленькой и на городской манер называлась"коридор", хотя, конечно, никакой это был и не коридор. Из мебели здесь была старая тумба и лавка, да еще рукомойник, который не помещался на кухне. Рядом с рукомойником стояло ведро с чистой водой, сейчас пустое, а над рукомойником висело большое зеркало в раме.

И правда, как тетя Людмила сообщала в последнем письме, теперь от края его по диагонали проходила большая трещина — дядя Леня не сдержался, саданул по своему отражению. И его ведь можно понять, потому что сверху по раме зеркала шла вырезанная надпись:"Что может быть трудней: смотреть в себя и жить". Надпись, как и раму, сделал Алексей Зиновьевич, второй муж бабушки. Говорится же: в разбитое зеркало смотреться — к несчастью. И вот, пожалуйста. Сколько прошло с того момента, как зеркало треснуло, сколько понадобилось времени, чтобы случилось несчастье? А ведь было это зеркало со своей загадочной надписью для меня и еще одним символом: это бабушкина семья — бабушка и все ее пятеро детей. Что же сталось, когда зеркало разбилось?

Напротив была самая большая комната. Здесь были кровать, диван, комод, на котором раньше стоял телевизор, а сейчас почему-то его не было. Слева от коридора кухня. Тут помещались только буфет, стол да газовая плита. Холодильник издавна, по деревенской традиции находился в холодном месте, в сенях. Пройдя через кухню можно было попасть в комнату бабушки, всю заставленную мебелью: два шкафа, еще один комод, узкая высокая кровать. Эта последняя комната была меньше большой за счет того, что перегородка между кухней и комнатой сдвинута дальше, чем между большой комнатой и коридором.

В проемах перегородок вместо дверей всегда висели занавески. На полу в огромном количестве один на другом лежали половики, вытканные бабушкой.

Когда гости попадали первый раз в наш дом, всегда ахали, потому что во всех комнатах, на всех стенах висели удивительные поделки дедушки Алексея Зиновьевича, начиная от зеркала в коридоре и кончая всякими резными ковшиками и кружками. Потом и дядя Леня начал вносить свою лепту, появились разделочные доски на стенах: дальше этого его фантазия не шла — не хотел он повторять работы отчима.

Но теперь, возможно, Маша ахнула и не из-за этого. В доме был полный развал. Все перевернуто вверх дном, все сдвинуто, разбросано. Конечно, никаких занавесок в проемах дверей и на окнах. Видно, обыск тут был первостатейный.

— Как они еще печь не своротили! — вырвалось у меня.

На всем лежал хороший по толщине слой пыли. С пылью в этом доме всегда были проблемы. Помню, бабушка чуть ли не каждый день возилась с тряпкой, что-то вытирая и вытирая. Не факт, что так же часто это делала тетя Тамара.

С сожалением Маша посмотрела на двухконфорочную плиту, стоявшую в углу на кухне:

— Я думала, мы будем печку топить, а тут, оказывается газ проведен, как у бабушки.

— Нет, газ не проведен. На улице стоит газовый баллон, — я показал дочке в окно на железный ящик у стены. — А печь обязательно растопим, если будет холодно.

Дело в том, что хоть и ездила Маша к бабушке в деревню, а не искушена была настоящей деревенской жизнью. Там у бабушки одно слово — деревня, а сама бабушка живет в трехкомнатной квартире в пятиэтажном доме, естественно, со всеми удобствами. Потому и вызвал у Маши такой восторг поход в туалет, который был во дворе за домом.

— Смотри, не провались, — сказал я ей на ее радостные возгласы изнутри.

Отдохнув немного, осмотревшись, мы начали наводить порядок хотя бы в одной комнате, большой, чтобы можно было лечь спать. Кроме того, мне надо было приготовить ужин ребенку.

Уже в полной темноте я сходил на колодец за водой, поставил кипятиться воду. Достал из рюкзака пачку макарон и тушенку — универсальное блюдо для нас и для Кузи.

Кузя, кстати сказать, походил, походил по дому, понюхал, чихнул пару раз и запросился на улицу. Я выпустил его во двор, закрыв калитку, чтобы этот любитель девочек не пошел искать приключений по всей Хвойной. Но Кузя серьезно отнесся к своим обязанностям. Я наблюдал в окно, как он, обследовав двор, улегся перед крыльцом, то и дело навостряя уши. Охранник! Видно, сбылась его, городского пса, мечта. Жалко, что будки во дворе не было.

Маше я вручил сырую тряпку и велел вытереть пыль, пока готовится ужин. Собрать в кучу и вынести пока в сени все бабушкины половики предстояло мне — завтра вытрясу. Маша филонила, постоянно отвлекаясь на всякие поделки и безделушки — нового и интересного было в доме много. Но вскоре она — уже без тряпки — притащила мне какую-то газету.

— Смотри, папа, что я нашла.

"Известия". Газета помимо своего обычного сложения вчетверо, была еще несколько раз сложена вдоль, превратившись в плотную полосу. Я ее развернул, привычно пробежал по строкам глазами и отпустил из одной руки. Газета сама сложилась гармошкой как прежде.

— Ну и что? — спросил я.

— Как"что"? — изумилась Маша. — Ты на число посмотри. Третье августа!

Маша не дала додумать мне самому.

— Здесь, папочка, кто-то хорошо покопался, пока тетя Тамара пряталась у знакомых. Она ведь после убийства ни разу здесь и не была. Как ты думаешь, могут Булыги читать такую газету, как"Известия"?

— Думаю, вряд ли…

— Тогда здесь был кто-то еще. Вопрос: зачем?