Опасайся человека одной книги. В преддверии

Игорь Сотников

Любое знание или же незнание, это та призма, через которую вы смотрите на окружающий мир. И когда вы знакомитесь с новым для вас миром, то кто знает, на что лучше опираться при знакомстве с ним.

Глава 4

Свои «бесполётные» и полётные зоны

Из школьной задачки: «В бассейн из двух труб вливается вода. Из одной трубы со скоростью 37 л/мин, из другой 42 л/мин. За какое время заполнится этот бассейн, который вмещает 31200 л воды, если в нём есть сток, через который за минуту выливается 14 л. воды?».

Желудок Семёна оказался пустым после его утренних заходов в туалет, где остатки перееденного и перепитого вчера во время проводов в эту поездку заграницу, не желая больше задерживаться в этом вместилище несопоставимого и несовместимого друг с другом ингредиентного ада, вырвались наружу и тем самым снизили давление на мозги этого новоиспеченного туриста, который загодя или, вернее сказать, за три дня до поездки в Париж принялся очень обильно скучать по родине. После чего Семён, сразу по выходу из туалета (Как раз этого времени хватило, для того чтобы как следует поразмыслить), присоединился к провожающим и начал пополнять свой пустой желудок, чей объём в пустом виде составляет пол литра, когда как после принятия пищи он обычно растягивается до одного литра, но может увеличиться и четырех.

Ну а Семён, как человек, получающий зарплату не на какой-то пластик, а наличкой, можно сказать, был недалёк от всяких математических расчётов, так что цифры ему были не чужды, и он быстро прикинул соразмерность своего желудка и того, что предлагает накрытый стол. Семён сначала без симпатии посмотрел на ожидающие его решения закуски и сваренные пельмени, затем перевёл взгляд на бутылки с различным алкогольным содержимым, и уже с тёплой греющей душу симпатией посмотрев на них, подмигнул им всем и потянулся рукой к одной из них наиболее приглянувшейся.

— Ты давай, долго не раскачивайся. А то смотри, как бы не опоздать, вылет то через три часа, — вечно запоздало лезет под руку Семёну его благоверная, совершенно не понимая логики настоящего мужика, живущего своим девизом «кто не успел (содержимое рюмки мгновенно исчезает внутри Семёна), тот опоздал» (счастливая улыбка на его лице говорит, что рюмка хорошо и вовремя прошла).

— Успею, — отмахивается от неё Семён, в уме которого уже все посчитано и решено. Так при его — Семёна — пропускной способности пятьдесят грамм и одна сигарета в десять минут он за этот оставшийся час до такси, можно сказать, только в себя придёт после вчерашнего. Так что для того, чтобы справиться с предполётным волнением, ему просто необходимо не только слегка ускориться, но и позаботиться про свой запас.

— Давай ещё по одной, на дорожку, — Семён, всё же беспокоясь о том, что он не успеет справиться с предполетным волнением, решил пойти на внеочередную добавочную дозу. Что, конечно же, не нашло ни у кого из сидящих за столом возражений, окромя его благоверной, чья обязанность в общем-то и состоит в том, чтобы выражать недовольство. Так что для Семёна она не идёт в расчёт, когда как верные кореша — вот та истинная инстанция, перед которой он не имеет право упасть не то чтобы в грязь, что вполне допустимо, а лицом в какой-нибудь необходимый для закуси салат. А то, как потом тем, не воспылавшим такой близкой любви к салатам, закусывать. Ведь их неуравновешенные руки могут промахнуться и попасть вилкой не в тот видный край салата, в горошек, а прямо в ухо возлежавшему в нём. И пойди потом, утром объясни самим себе, для чего они, поддавшись уговорам друг друга, о чём они не помнят, но, кажется, догадываются, пошли на этот эксперимент с протыканием уха, когда ни у кого из них даже сережки в наличии нет.

— Давай ещё по одной, на дорожку! — чокнувшись сам с собой в зеркале аэровокзального туалета, Семён, удивлённый такой своей быстрой телепортацией из-за стола квартиры в аэропорт, не дожидаясь, пока тот в зеркале надумает начать первым, припал к горлышку бутылки и быстро её освободил от остатков содержимого. После чего, убедившись в том, как его зеркальный друг справился со своей схожей задачей и, оставшись довольным, выбросил эту ставшую ненужной тару в урну для мусора. Далее Семён, дабы своим жизнелюбивым видом не сильно смущать находящихся на службе контроля женщин, одевает свои полузеркальные очки и очень ровным шагом направляется к выходу из туалета. Ну а там, как и следовало ожидать, кроме дверных косяков встречаются свои косяки на двух ногах, которые, не умея так прямо двигаться, как это умеет делать Семён, обязательно перейдут ему дорогу и столкнуться с ним на пути.

— Прошу прощения, — оказавшись плечом к плечу с Семёном, Фома, ощутив несомый этим случайным попутчиком стойкий запах его «уверенности в себе», решает, что лучше будет не оспаривать у того право на самобытность, и поэтому таким словесным образом уступает ему дорогу.

— Извиняю, — для Семёна его правота даже не оспаривается. Так что этому попутчику ещё повезло в том, что ему надо спешить на посадку, а то бы он, конечно же, показал, как надо извиняться. Умение правильно извинятся — это основа основ в кругу Семёна, в котором, пропуская через себя слёзы извиняющихся перед ними (Для понимания которых Семён и его товарищи никогда не скупятся пустить в ход все свои физические способности.) таким общепринятым образом через раскаяние извиняющихся приближают их, почти что к нирване.

Но так как, по мнению Семёна, Фоме повезло, то он не стал зря тратить время, а использовал по назначению свой заход сюда, затем умыл руки, после чего вышел в вестибюль и принялся ждать более целеустремленных, основательно подходящих ко всякому делу своих полётных товарищей Яшку и Каца. Которые, заняв свои отдельные кабинки, пока что не спешили обрадовать ждущего их в вестибюле Фому, ну а также других ожидающих своей очереди у их кабинок напряжённых лиц.

Впрочем, Фома особенно не расстраивался на их счёт. Он давно уже понял: даже если бы у кого-то из них было расстройство живота, то разве для тебя это может быть так же близко и естественно переживаемо? Да, ни в коем разе. Хотя ты это можешь прекрасно знать и понимать, ведь с тобой, как и с любым живым организмом, случалось всякое «такое и даже не такое». Как и многим, тебе понятно, и, может, даже очевидно, как это бывает и чем грозит. Но, что примечательно, тебя это совершенно не тревожит, и даже если у твоего товарища безумно болит зуб. Хотя, о таком недуге, даже вспоминать и то становится самому больно. Но у тебя сейчас не болит, вот и ладно, вот и хорошо. А чьи-то страдающие гримасы, не являются для тебя призывом к сочувствию. Мы помогаем лишь тому и тогда, когда видим, что это экстренно нужно.

— Хотя подожди, не отворачивайся… и сделай улыбку, — «щелчок», убирает телефон довольный приятель, сделавший это памятное селфи. Глядя на него, когда-нибудь потом, его друг с зубной болью вспомнит себя в эти волнительные минуты и однозначно захочет поблагодарить своего товарища за такую удачную фотографию. А чтобы благодарность была более запоминающейся, осуществит её именно кулаком да прямо в зуб.

Но Фому волновало другое, а именно его полёт. Так как он по выпавшей ему жизненной случайности сегодня должен был лететь первым. А ведь всё то, что относится к высшей категории «первый», всегда требует наивысшей ответственности, где нельзя сплоховать и нужно вести себя так, как будто бы этот раз для тебя был далеко не первый. Что, в общем-то, противоречит самому значению «первичности». Этому первому подходу, где ты как новичок, для которого всё подлежит исследованию, просто обязан растеряться, накуролесить или попасть впросак, а не туда, куда все ждут (Так, если ты такая умная, то могла бы и помочь, руки не отвалятся.).

Ну а первый полёт, он, наверное, как и категорично последний, самый незабываемый. И Фома, стоя здесь, в вестибюле, вместе с волнением, в которое он уже начал погружаться, старался быть внимательным ко всему окружающему, пытаясь запомнить все эти лица и обстановку по пути к самолёту. И всё же по пути от стойки регистрации до посадки в самолёт, он даже не успел толком разглядеть эту расторопную девушку, которая, вручив ему билет, быстро отправила дальше по следующим инстанциям, предваряющим всякую посадку в самолёт. А ведь до неё, ещё нужно пройти извилистый путь по разным этажам здания аэропорт.

А там тебя ждут различные приятные и не слишком лицеприятные взгляды, направленные, чтобы разглядеть в тебе то, чего ты даже за собой не подозреваешь. Ну а если ты не поддашься на этот визовый и видимый контроль, то тогда тебя в одном месте постараются просветить. И если уж там в твоих носках не обнаружат что-нибудь запрещённое к провозу, то уж тогда ты сможешь облегченно вздохнуть воздухом свободы и, сев в автобус, перевозящий пассажиров от здания аэровокзала до самолёта, там всех и взорвать… своей шуткой о своих носках, чьи незадекларированные дырки, ты смог в обход бдительного око контроля, провести в них; когда как в носках вообще запрещено что-либо провозить.

Но Фома, сев в автобус, не стал поражать окружающих какой-нибудь подобной шуткой, да и к тому же и причин для этого у него не было. Ведь он одел для первой своей поездки всё новое и похвастаться насчёт дырок в носках, он однозначно не мог, а пользоваться скрытностью этого предмета одежды в своих тщеславных целях не захотел. Так что Фома, зайдя в кабину автобуса отдельно от своих товарищей по поездке, явно предпочитающих свою компанию ему, начал приглядываться к окружающим людям, среди которых, он должен был совершить свой первый полёт. И хотя со временем, где-нибудь на десятом его полёте, эти лица выветрятся из памяти, то тогда какой смысл запоминать все эти, по большей части не очень приятные, а некоторые и вовсе очень противные лица. Но всё-таки, это имеет свою, сию моментную значимость, которая, возможно, существует на подсознательном природном уровне.

И если ты к своему первому полёту или какому-нибудь другому первому действию, не подойдешь с такой обязательной ответственностью, то, вполне вероятно, твой первый раз, возьмёт и не состоится. Ну, например, погода мгновенно испортится, ну а полёт в связи с этим отложится до неизвестного никому, кроме тебя, времени. И лишь когда ты, вновь обретёшь ответственный подход к делу, то твои соседи по рейсу, вздохнут с облегчением и, найдя свою причину задержки рейса: «Говорят, пилот нажрался, вот из-за одного этого гада, все и страдают», двинутся к выходу на посадку. Но ты-то знаешь истинную причину этой задержки, но не станешь об этом никому говорить. Ведь никто не поверит, ну а если поверят, то разве тебе будет от этого легче, когда каждый второй поверивший тебе захочет наказать тебя за свою веру в тебя, из-за которой он опоздал на очень важную вечеринку, где вино льётся рекой, а лунноликие гетеры, девственного образа, уже ждать заждались своего шах и мата.

Но, кроме всего этого, Фома не раз слышал и сам был предубеждён о том, что для каждого рейса западной, а все летящие в эту благословенную даль уже, можно сказать, находятся под крылом этого современного мейстрима, предусмотрена своя «All inclusive» программа, где обязательным элементом должен быть алкоголенаполненный хулиган, который, где-нибудь, на высоте пяти тысяч метров, обязательно захочет повеселить всю летящую публику.

Так пробегаясь по лицам рядом стоящих людей, Фома пытался первым увидеть этого будущего героя, который, трудно сказать почему, но так на глаза ему и не показывается. И Фома, испытывая, с одной стороны, сожаление, а с другой облегчение, решает больше не тревожить своим внимательным взглядом соседние лица, которые, если бы Фома узнал, то, скорее всего бы, сильно удивился, уже сами заподозрили в нём, этого будущего в генеральских погонах, ФСБ героя.

Хотя, наверное, этот будущий герой одного представления, как и всякий актёр перед выходом на сцену, старается вести себя неприметно. И, держа себя в определённых обстоятельствами рамках, пока что прорабатывает текст или же просто изучает публику, перед которой ему, в скором времени, придётся выступать. Ну а уж как только он попадёт на воздушное судно, то тогда там и начнёт на виду у всех распоясываться и балагурить (А ведь предупреждали, что нужно как раз, наоборот, пристегнуть ремни.).

И ведь какая любопытная вещь получается, что только оказавшись на борту самолёта, лишь тогда наш герой и обретает звучный голос, когда как до посадки сюда, о нём, можно сказать, не было слышно, ну и к тому же и не очень видно. Так что, вполне можно предположить, что не только алкоголь, этот спутник всех полетофобов, мог послужить такому вызывающему поведению, пока что кого другого, а не вас. А именно сам воздух в салоне самолёта, своей разрежённостью и углекислой накопительностью, а также свобода от Земли, да и плюс осознание того, что ещё мгновение, и этот лайнер унесёт тебя в дальнюю страну свободы, оставив позади страну работы, не может не опьянить и не развеселить особо чувствительных к кислородному насыщению пассажиров, чей дух так и захватывало от всего этого. Оттого они и повели себя здесь, в салоне самолёта, не слишком адекватно.

Пока же все перемещения и приветливая, благодаря очень милым стюардессам, (Данный стереотип, своим реальным существованием, определённо радует глаз.) посадка на борт лайнера, вызывала у Фомы лишь приятные впечатления. Да и то, что его посадочное место оказалось сбоку, отдельно от мест его товарищей, очень даже устроило как Фому, предпочитавшего первый раз нервничать в полёте наедине с собой, а не под прицелом, хоть и чужих, но всё же уже знакомых лиц, так и его спутников, которые, заподозрив в нём полетного новичка, не хотели брать на себя ответственность за его возможное нервно-безответственное поведение.

И хотя под боком у Фомы, на соседнем с ним кресле, не оказалось прекрасной незнакомки, а всего лишь какой-то очкастый тип, который не вынимал головы из своего телефона, а с другой стороны помещался меж кресельный проход, что уже хорошо для тех, кто решится посетить гальюн или как там его на воздушном судне называют, всё это было необходимыми мелочами, кои никаким образом не могли отвлечь Фому от своего волнительного настроения.

Ну а пока длится эта предполётная суматоха, для каждого места находятся вместилища себя самого. И они, чтобы полёт прошёл так, как нужно, предпринимают свои обременительные для кресла вместительные действия, и уже после того, как, накрутив в нужном положении складки кресла под собой, с облегчением выдыхают и раскладывают на коленях то, что, по их мнению, скрасит их полёт, и принимаются сверлить взглядом окружающие кресла.

Что же касается Фомы, то он, привлечённый яркой обложкой журналов, находящихся в спинке переднего кресла, сориентировавшись в их предназначении, не стал спрашивать разрешения их прочитать у хозяина этого кресла. А достав журнал, принялся изучать обрисованные в нём правила поведения при перелёте и значимость этой лётной компании, на самолёте которой, ему выпало счастье (А не за деньги, как можно было подумать.) лететь, для народонаселения страны и Фомы в том числе.

И если всякая там полётная статистика, не вызвала у Фомы особого интереса, то правила поведения в полёте, которые для лучшей наглядности были поданы в виде комиксов, очень даже сильно его заинтересовали. Ну а комикс, этот жанр литературного искусства, зародившись на западе, оттого, наверное, несмотря на видимую его простоту, не слишком понятен для нашего человека, привыкшего к иносказательности видения даже самого простого. Так что, нет ничего удивительного в том, что эти картинки с правилами, призванные предостеречь вас от неправильного поведения, из-за неправильного понимания их иногда приводит к противоположному результату. Что ж поделать, раз чуждая культура требует очень внимательного и бережного подхода, где любое недопонимание может быть неоднозначно воспринято людьми другой культуры.

«Интересно, что бы это значило?» — задался вопросом Фома, вообразив вместо нарисованной на картинке девушки, реальную и очень даже ничего девушку, которая, можно сказать, только уже одним своим видом, напрашивалась на знак вопроса, который возник у этого типа, нарисованного на картинке и взирающего на девушку с таким пририсованным вопросительным знаком. Что, в общем-то, очень логично и правильно во всех случаях жизни, где все девушки позиционируют себя как загадка, для разгадки которой без вопроса не обойтись. Или, может, составители этого комикса глядели дальше и обрисовали ситуацию так, что пора бы тебе уже парень вырасти и точно знать, что почём, а не задаваться такими само собой разумеющимися вопросами. — И ведь, блин, точно», — запоздало заметив пририсованные рядом со знаком вопроса деньги, Фома, чья рассеянность, как оказывается, носит выборочный характер, наконец-то, проявил догадливость, на которую очень рассчитывали составители этого комикса и та девушка, с неумещающимися в вашем здравом уме ногами. Так она, с помощью своего неприкрытого поведения, давно дала понять этому, ещё задающему себе вопросы тупице, чего она стоит. Хотя, наверное, как раз вопрос стоимости, в основном и обыгрывается в этом сюжете, где один боится переплатить, а другая не желает продешевить.

«Нет, так нельзя», — может показаться, что Фома в своём порыве, правда, внутреннем, всё-таки осуждает действия задающего такие вопросы типа, после которых, скорее всего, отпадут все вопросы насчёт него. Но следующее слово, очень тихо, практически про себя, сказанное им: «Рисовать», наводит на мысль о том, что Фома в своём выражении имел в виду что-то другое. Скорее всего, то, что попадись на месте Фомы, более несдержанный и прямо на всё отвечающий человек, то, глядишь, он не выдержит и, озвучив своё, однозначно скабрезное видение этой ситуации: «Проститутка. А кто же ещё, ведь бл*ди денег не берут. Так что рот закрой, шалава», — и разразиться весёлым смехом, который оглушит всех окружающих и особенно ту, рядом с ним сидящую особу женского пола. Ну а на неё, после всего им сказанного, воззрятся все рядом и даже очень не рядом сидящие, но зато очень неслабо слышащие.

И если с этой первой картинкой более или менее было всё ясно, то следующая, на которой был изображён очень веселый тип, чьи длинные ноги, не найдя удобного положения на полу, вдавились подошвами в спинку впереди стоящего кресла. Это, конечно, при таких маленьких расстояниях между креслами смахивает на сюрреализм, ведь для осуществления такого действия придётся очень постараться. Ну, в общем, впереди сидящий, ощутив на свою спинку кресла такое давление, которое, между тем, было выполнено не постепенно, а очень даже, в один удар мгновенно. Отчего он, с виду та ещё беловоротничковая плесень, которая при каждом ударе судьбы пускает сопли и слёзы, быстро оформляется во всю эту слезную сопливость, что в несколько щадящем режиме было изображено на этом рисунке, когда как этот ножной весельчак не мог сдержать счастливой улыбки. А вот тут-то, как оказывается, и было Фоме и всем рядом с ним сидящим, было наглядно продемонстрировано то, что, как оказывается, Фома не одинок в своём субъективизме. И что для некоторых очень живых личностей существует, как и для Фомы, своё понимание представленного на их оценочный суд этого комиксного обозрения.

А ведь Фома после первой нарисованной картинки, явно основанной на реальных событиях, уже предчувствовал, что когда-нибудь, возможно, но хотелось бы не сейчас (В каждом живёт своя доля допотопного эгоизма.), найдётся человек, живущий непосредственно и очень прямодушно (что, конечно же, практически невозможно в наше время кривотолков, на что, видимо, и рассчитывали составители этих рисунков), и, восприняв этот рисунок как должное руководство к действию, предпримет все эти нарисованные шаги.

Что и было продемонстрировано, несмотря на желание или крайнее не желание спереди сидящего Яшки, чьё тело получило своё неожидаемое через ускорение от резкого и, главное, неожиданного удара от сзади находящегося, как сама непосредственность, человека, в котором ясно вырисовывался возжелавший большего комфорта для своих ног, Семён, для которого довольная улыбка этого типа на картинке означала только одно. И он, не задумываясь, и привёл в действие этот обозначенный на картинке приём. Отчего Яшка, воткнувшись со всего маху носом уже в переднее кресло, расплющив его и пустив из него сопли с кровью, очень точно и даже несколько более красочно, передал художественное видение реалий жизни, которые с таким верным прогнозированием были изображены на этом комиксе (вероломность удара сзади не позволила вовремя включиться рефлексам, и поэтому рукам оставалось только развести себя самим и то только гипотетически).

А что должно было произойти дальше, то этого на рисунке не было предусмотрено, что ввиду разности людского генотипа или сознания, невозможно предположить. В свою очередь это единственное, что было очень точно подмечено составителями этих полётных правил, и, значит, только личные качества индивидуумов, оказавшихся в такой одновременно простой и непростой ситуации определяли дальнейшее развитие этой сюжетности. Но вот что интересно, так это то, что, как показало поведение Яшки, позиционирующего себя с просвещённой либеральной надстройкой, всегда требующих от жизни системного подхода, с его определяющими саморазвитие правилами.

И вот они, в реалиях жизни столкнувшись с их проявлениями, почему-то всегда удивляются этой вне системности или, лучше сказать, систематизмам, которые и могут существовать только будучи частью какой-нибудь системы. Правда, все эти любители системного подхода и сами, исходя из своих предпочтений, где их обязанности ограничены правом на их высказывания, выбирают для себя ту часть системы, которая находится вне юридического права воздействия на них, в так называемой внесистемной позиции.

И если либеральная душа Яшки, ради справедливого распределения блага, готова со всей своей яростью, обрушиться на эту систему, в которой он по немилости власть предержащих, оказался на обочине распределения народных благ, которые, по его рассуждению, тратятся не должным образом, то, оказавшись лицом к лицу с её представителем (блага), он, прекрасно зная лицо этого, самим им придуманного неблагодарного народа, отчего-то впадает в ступор, когда на его пути встаёт именно такой, имеющий своё существующее место в жизни человеческий типаж.

— Как это понимать? — схватившись за нос и состроив страдальческое лицо, возмутительно визгнул на это хамло и на окружающую свидетельскую публику Яшка.

— Да как хочешь, — Семён, для которого фраза «весь мир бардак, а все бабы бл*ди», была фундаментом жизни. На нём держалась вся отвечающая за его разумение надстройка, всегда помогающая ему смириться с этим не совсем, по его разумению, смиренным миром. Но пока в данный момент приятных на вид дам, молодого или даже среднего возраста рядом не наблюдалось, то Семён решил ограничиться первой частью этого правила, переведя взгляд с неприятных губастых черт, поглядывающей на него до чего противной тётки, на этого, не понятно чего раскипятившегося слизняка. И он, не любя такие шумные вещи на людях, и предлагает тому бесконечное окно возможностей для понимания случившегося.

Ну а когда тебе, можно сказать, всё разрешают, то тут-то и попадаешь в свою «не знаю что сказать» паузу, из которой, между прочим, не так уж и легко выйти. Ведь ты так много и очень сильно хочешь сказать, что сразу и не разберёшь, в какой очередности представить все эти свои «хотелки», в которых, судя по зверскому взгляду, брошенному на этого небритого вида гада, имела место выборность, от ручного вбивания того сквозь землю куда-то туда, в адскую внутрь, до предоставления ему шанса увидеть небеса, правда, в мгновенном, очень скоростном полёте, организованным после того, как самолёт подымется вверх, за облака. После чего, этого типа, Яшка собственноножно, пинком, без парашюта отправит покорять заоблачные высоты.

— А ты скоро, уже больше ничего не захочешь? — на волне внимания к себе, резко спросил Яшка, как человек, мотивированный местью, для которого выбор желаний ограничивается самой мотивацией. И пока численное преимущество обращенных взглядов за ним, то разве он может не воспользоваться таким моментом и не выказать свою значимость, от которой этому, да и кому другому не покажется мало.

— Чего? — Семён, чья слава, на мгновение, обнаружив себя через этот двигательный маневр ногами, который, скорее всего, был последней его судорогой перед погружением в сон (А не то, что там Фома себе навыдумывал), и вместе с его глазами, началась постепенно закатываться, даже несмотря на возню Яшки и его соседа Каца, который поначалу очень испугался такой будоражащей спину и голову турбулентности, обрушившейся на Яшку сзади, отчего он даже рефлекторно откинулся в сторону к окну, ну а потом, заметив, что турбулентность имела единичный, целенаправленный случай, даже в некотором роде обрадовался, что он очень предусмотрительно выбрал для себя это место у окна.

— Надо позвать стюардессу, — Яшка, видя, что его угрозы проходят мимо ушей этого развалившегося типа, который даже не собирается… да ничего не собирается, кроме как спать. Так что он этим последним доводом, обращённым к Кацу, хочет найти поддержку.

— Да, позвать стюардессу, это было бы неплохо. — Из глубины себя реагирует Семён.

Произнесённое Яшкой слово «стюардесса» магически действует на Семёна, который взбодрившись на мгновение, даёт свой положительный ответ на это предложение и тут же уходит в себя. А ведь между тем Кацу, можно сказать, не то что не дают слова, а наглым образом, просто берут и вырывают из контекста смысловую значимость сказанного Яшкой, отчего ему становится нестерпимо обидно, когда как Семёну благодушно сонно.

И, наверное, Семёну, несмотря на то, что он уже покаянно опустил голову себе на грудь (Явно выполняет описанные на рисунке действия, рекомендованные в случае возникновения опасности на самолёте.) и начал выдавать звуки, похожие на посапывание, чем, конечно, уже никого не введёт в заблуждение (Знаем мы этих ванек-встанек, только произнеси заветное слово «наливай» или тоже «стюардесса», то они уже тут как тут), так что, если кто отнёсся неуважительно к Яшке, то тому не то что несдобровать, а на век запомнится.

И вот Яшка поднимается с места, нет, не для того, чтобы нажать кнопку вызова стюардессы, а, скорее всего, для того, чтобы лично, с помощью своего голоса, потребовать от стюардесс внимания к своей персоне. Но, к его замешательству — их на сегодня уже перевалило через край — неожиданное шумное появление самых неторопливых пассажиров, которые своим громогласным поведением оттянули всё внимание на себя, не позволило Яшке, ввиду явной бесполезности таких действий, раскрыть рот, в этот, как он считал, не требующее промедления мгновение.

Нет, конечно, Яшка мог бы поднапрячь голосовые связки и возмутиться таким невниманием к нему, если бы не зашедшие пассажиры специфической наружности. А всё их фанатский вид, со своими обязательными атрибутами, как определяющая их фанатизм символика, в которую, можно сказать, был завёрнут каждый из них, ну и нездоровый фанатский блеск в глазах, вызванный смесью внутреннего безумия и внешних сопутствующих бодрости неизвестных в купе с очень известными средствами. Что, конечно же, не может не отразиться на их поведении, которое и в обычном состоянии было не слишком благодушным для окружающих.

Ну а сейчас пьянящий воздух салона самолёта, однозначно вскружил им голову, отчего они разориентировались и никак не могли определиться, где их места. Что, конечно, очень трудно сделать, когда твоё желание сидеть со своим корешем или лучше, вон с той симпатичной девахой, не совпадает с указанным на вашем билете месте. Так что, молчание Яшки, можно вполне понять, ведь эти неопределившиеся со своими местами в самолёте, вполне вероятно, могли не обойти своим вниманием место Яшки, и поди потом докажи им, что он не козёл, да и к тому же тот тип, кто своими длинными ногами вызвал в нём этот переполох, уже успокоился. Ну и Яшка, решив быть благодушным, дал тому шанс и уселся обратно на своё место, взял журнал и принялся очень внимательно изучать, что там в нём написано.

Но если судьба решила тебя сегодня не обойти стороной, то, как бы ты там увлекательно с головой, не вчитывался во что-нибудь и даже в себя, ей, заметившей твою противную или, может, очень даже симпатичную, хотя, наверное, всё же противную физиономию, будет совершенно наплевать на твою занятость. И она без твоего разрешения и очень даже без предупреждения, возьмёт и обрушится на тебя всей своей судьбоносностью, которая почему-то всегда, чрезмерно весит и при этом любит дыхнуть перегаром тебе прямо в лицо.

— Опля, — выдохнул Яшке в лицо вместе с этим восклицанием, убийственным запахом чеснока и перегара, не дошедший до своего места, один из носителей судьбоносности и символики, однозначно самый грузный фанат своего дела (Судя по всему, распивания пива.).

— Промазал, — спустя мгновение, добавил грузный фанат, заметив перед собой раскрасневшееся трепетное лицо Яшки, который, находясь в этом прессовом ступоре, ещё не мог сообразить, как ему повести себя.

— О-ба, Семён, — грузный фанат, заметив сидящего на следующем кресле, сохранявшего сонную невозмутимость Семёна, забыв про всё, обрадовано потянулся поверх кресла к нему, в результате чего, конечно, до Семёна не дотянулся, но вот для Яшки этот новый маневр фаната, вышел пузом прямо ему в нос. А ведь он чуть не задохнулся от этого стойкого пузного запаха, которыми так обильно пропитаны все жировые складки, составляющие всякое пузо. Так что у Яшки не было другого выхода, как вывернуть шею в бок и уже там, со страданием глядя в проход, попробовать вдохнуть или найти хоть какой-нибудь помощи, даже у смотрящего на него Фомы.

— Давай, на своё место, — теперь уже не успел сообразить грузный фанат (Правда, ему сегодня, как и Яшке, редко удавалось что-либо успеть, ну а соображать он с детства не слишком торопился), как Фома, у которого, как оказалось, сил было достаточно, приподнял того с Яшки, выразительно дав понять направление своей отправки, и некоторым боком отправил вперёд к своим товарищам; они, в отличие от него, не промазали. И если Яшка определённо с благодарностью посмотрел на Фому, то этот грузный фанат, скорее всего, не испытывал таких же чувств к этому охеревшему типу, которому прямо тут, на месте, надо преподать урок вежливости, для чего, собственно, он, ища поддержки, и посмотрел на своих товарищей по фанатскому делу. Которые, конечно, когда дело касается чести, требующей своего отмщения, не против кого-нибудь попинать.

И наверное, это в скором времени, так и было бы проделано с Фомой и ими, выпнутыми службой охраны из салона самолёта обратно на оземь, если бы не появившийся в салоне самый неторопливый, внушительного мышцевого вида пассажир, приходящий и проходящий всякие регистрационные стойки в самую последнюю, но, как он говорит, в самую наиважнейшую и ответственную минуту. В такую минуту он и появился здесь, у входа, и спустя определённое им мгновение, потраченное на оценку обстановки, уже оказался рядом с этим грузным фанатом.

— А ну успокоились, — тон сказанного неторопливым пассажиром, не предусматривал возражений у мигом успокоившихся, видимо, каким-то боком его товарищей, которые тут же притихли и, решив взять пример с Семёна, занялись сонной релаксацией.

— А тебя, Борис, ждёт отдельный разговор, — эта фраза в устах неторопливого пассажира прозвучала как приговор для Бориса — грузного фаната — который, побледнев от услышанного, быстро занял своё место и уже до самого окончания полёта от него нельзя было услышать ни слова.

— Прошу прощения за своих товарищей, — отдав дань вежливости Фоме и Яшке, этот неторопливый пассажир, явно внушающий уважение, через которое, скорее всего, и пропустили через контроль эту часто не транспортабельную в самолётах пассажирскую публику, обнаружил своё место и тут же уселся. Ну а когда все возмущающие ваше спокойствие вещи наконец-то заканчиваются, то сердце обретает спокойствие, которому придаёт размеренность полётное движение. В нём ваше свободное время, от пункта А до пункта Б, ограничено только салонным пространством и на помощь вам может прийти только воображение, на которое только и приходиться надеяться и уповать в полёте. Ведь кроме сонного занятия, небольшого перекуса и почему-то быстро надоедающих технических игрушек, больше нечем и заняться-то.

Для тех же, кто впервые летел в новое место, в воображении, трансформировано под собственное «я», представало многое из того, что он дозировано получал из средств современной информации, которая, как всякий предполагавший, как, например, Фома, скорее всего, во многом искажает действительность. И, как это часто бывает, представленное им будет совершенно не совпадать со встреченным. Но, главное, его в основном волновало то, как всё-таки его встретит этот новый для него мир. А для тех, кто летел туда, как к себе домой, больше вызывали интерес вещи, относящиеся к определённому прошлому, к так называемым переживаниям пережитого, что ожидаемо, формирует его дальнейшие поступательные движения вперёд.

— Там вас в аэропорту встретит Люси, — обратился к Яшке (Чьё памятливое воображение, включило это предваряющую его путешествие прошлое), развалившийся в кресле, облизнувшийся при упоминании этой Люси, хоть и видный, но предпочитавший держаться в тени, ключевой представитель спонсорского сообщества, определяющего стратегию дальнейшего развития, так сказать, вектор направления одной из известных в кругу избранных партий одного из толка.

А вот какого, то с этим дело обстояло весьма не просто, ведь даже, наверное, сам чёрт сломит свою левую ногу, так и не поняв сути этих классификационных моделей, где правые тянутся к левизне, а левые так и стремятся, дав по рукам правым, притиснуться к центровым. Хотя, скорее всего, весь этот толк сводится к одному: левый толк, как самый невыдержанный и в некотором своем роде, идущий в авангарде всякого нового движения, близкого к революционным, обливает обвинениями в консерватизме и отсталости (Так, для примера.) правый толк. Ну а тот, дабы не прослыть бессердечным и неотзывчивым, со своей стороны не жалеет конструктивных помоев (Либералы чёртовы.), которыми он обильно поливает левый толк. А вместе они, выходит, что друг друга моют.

А Яшке, вызванному перед поездкой на инструктаж, в это какое-то левое офисное здание, где находилась спонсорская, абсолютно некоммерческая (Только ради идеи.) организация, как они называли между собой: «а-Ну КО» (Не девушки и не парни, а новое «оно». ), которой и руководил в этим мягких креслах под коньячок (Конечно, только в обед, а то мало ли ещё чего подумаете. А, они вот ведь как болеют за дело, что даже в своё личное обеденное время стараются думать не только о насыщении своего желудка, но и о том, чтобы маковая росинка появилась и в устах всех нуждающихся в пище.), этот ключевой представитель определённых структур, чьё имя было у всех на слуху и поэтому не имело большого смысла употреблять его в суе (Так сказать, ради сохранения длины вашего языка, имеет смысл помолчать.).

Правда, надо сказать, что и в этом Гранд-Опера храме, нашлись свои позиционеры, явно перебравшие духа свободы, уже и не ясно, свои или чьих будут, скрытые, либерально, со своими недопустимостями, смотрящие на либеральные идеи, которыми пропитан воздух этого гранд-офиса. Так в минуты явного неосмотрительного воодушевления, в перерыве между подачей закусок и речей видных деятелей, приглашённых сюда в последнее прибежище свободы, где-нибудь в курилке, один из этих совершенно отвязных, выбравших для себя абсолютную вне системность в этой внесистемной оппозиции начал позиционировать себя, пуская дым из сигары, которую он стрельнул у посла одной страны, с симпатией смотрящей на всякую оппозиционность, а пару других позаимствовал в неосмотрительно оставленном ящике, стоящем в нише шкафа. Так вот, сделав этот глубокомысленный выдох, такой независимый внесистемник Антон, заявляет: «Только и знают, что понукать нами». Отчего наверняка у всех стоящих рядом с ним и слышащих такие дерзновенные речи, тут же холодком обдало внутри, и дух захватило от такой уму непостижимой дерзости этого, однозначно, смельчака Антона.

— А меня, может быть, не устраивает этот их диктаторский стиль, — Антон, возможно, хватил лишка там, в конференц-зале, отчего он определённо уже хватил лишка здесь. Что для самых предусмотрительных, становится сигналом к выходу. Ну а Антон, оставшись один (неосмотрительных, как оказалось, в этом кругу не бывает), сплюнул за последним вышедшим и, закрутив глазами, принялся размышлять над горькой судьбой любого внесистемного оппозиционера, чья участь заключена в том, чтобы вот так стоять в одиночестве на этих затворках и курить чужие сигары.

Но памятливая мысль Яшки, не взволнована этими помышлениями Антона. Ведь Яшка оказался в числе очень осмотрительных, и поэтому Антон сейчас сидит в кутузке, а он, в отличие от него, летит в город любви, Париж, о котором, конечно, хочется помечтать, но это ему не дает сделать влезший в тот памятливый разговор, второй противный тип, занимающий своё мягкое место рядом с ключевым представителем этого «а-Ну КО».

— А ты-то чего облизываешься? — заржал второй, менее видный член этого сообщества, который, дабы скрыть свою оплошность в поедании сочной курочки, пустившей соки ему не только по губам, но и на воротник рубашки, решил таким способом, указав на Яшку, отвлечь внимание от себя. А ведь Яшка только лишь подумал пооблизываться при воспоминании аппетитной Люси и поэтому, никаким образом, не показывал свои намерения, что, конечно же, было инсинуацией со стороны менее видного члена.

— Ничего я не облизываюсь, — только сейчас облизнув губы и тем самым, совместив два в одном, Яшка тем не менее, твёрдо отстаивает свою точку зрения.

— Облизываешься, — не менее твёрд в своем утверждении, впитывающий в себя сочность курочки второй господин.

— Да я… — несколько сбит с толку Яшка, уже не знающий, как себя дальше вести.

— Ладно, можешь облизываться, но только это, и ничего сверх того, — обильное слюноотделение, вызванное представлением этой Люси в некоторых пикантных на грани образах, после этого внутреннего отлива, вызвало сухость внутри этого господина, который, взбодрив себя вином из фужера, посмотрел строго на Яшку. Его сравнительная с ним молодость не внушала доверия в столь щепетильных делах, и поэтому он, и огласил этот указательный приговор.

«Но почему?» — чуть не вырвалось у Яшки, для которого привлекательность Люси, была сопутствующим его желаниям фактором и просто грех не использовать его в личных целях. Впрочем, здесь это не приветствуется открыто и поэтому приходиться сдерживаться на виду, а уж не на виду, то это совсем другое дело.

— Хочешь, наверное, спросить, почему? — второй господин своей проницательностью, заставляет Яшку вздрогнуть.

— Да нет, — найдя в себе силы, Яшка идёт в отказ.

— Нет или да? А то что-то не совсем понятно, — второй господин, явно хочет довести Яшку и лезет со своими вопросами.

— Нет, — снова твёрд тот.

— А я говорю, да, — издевательствам этого второго господина уже нет предела.

— А ну, замолчали оба, — устав от этих препирательств, а может, просто оттого, что поперхнулся от этих незамолканий, ключевой представитель, решил вмешаться. — Значит, так. Слушай меня внимательно, — ключевой представитель грозно посмотрел на Яшку, который, вжав голову в плечи, принялся внимать. — Мы не поощряем всякий кривотолк в сторону наших рекомендаций, а это значит одно: непонятливым здесь не место. Так вот, я тебе сейчас задам несколько вопросов и если не увижу должного понимания, то тогда, можно сказать, нам не по пути, — ключевой представитель внимательно посмотрел на всё так же стоящего по стойке смирно в середине кабинета Яшку, после чего, не дожидаясь ответа, начал задавать вопросы.

— Вашим гидом по Парижу будет француженка Люси, — первый же вопрос не вопрос (А что тогда?), произнесённый ключевым представителем, смёл в Яшке все остатки самоуверенности, и перед его глазами встала любимая кинокартина детства, которая метафорически получила своё развитие в его воображении:

«Карабас Барабас и Дуремар подкреплялись жареным поросёночком. Хозяин подливал вина в стаканы.

Карабас Барабас, обсасывая поросячью ногу, сказал хозяину:

— Дрянь у тебя вино, налей-ка мне вон из того кувшина! — и указал костью на кувшин, где сидел Буратино.

— Синьор, этот кувшин пуст, — ответил хозяин.

— Врёшь, покажи.

Тогда хозяин поднял кувшин и перевернул его. Буратино изо всей силы упёрся локтями в бока кувшина, чтобы не вывалиться.

— Там что-то чернеется, — прохрипел Карабас Барабас.

— Там что-то белеется, — подтвердил Дуремар.

— Синьоры, чирей мне на язык, прострел мне в поясницу — кувшин пуст!

— В таком случае, ставь его на стол — мы будем кидать туда кости.

И вот, можно сказать, Барабасом брошена первая кость в его кувшин мудрости, который, как верно заметил хозяин харчевни, в данный момент оказался совершенно пустым».

Яшка, смутившись своим положением и незнанием того, что нужно отвечать, решил идти универсальным путем, предлагающим на всё соглашаться.

— Да, — ответил Яшка, что, судя по виду ключевого представителя, этого Барабаса, удовлетворило его.

— Ещё раз напоминаю, француженка Люси изучает русский язык, в связи с чем, она не раз была по студенческому обмену в России, от которой она без ума и поэтому очень рада, в таком качестве поработать с русскими туристами. Такое общение поможет ей подтянуть разговорную речь, — Барабас замолчал и ожидающе уставился на Яшку, который всё ещё впитывал выдаваемую информацию. — Ну, чего молчишь? — вновь влез в разговор этот Дуремар.

— Ну, мне кажется, всё понятно, — Яшка, уловив суть этого теста на понятливость, снова определённо расхрабрился и начал дерзить.

— А вот мне, ещё не совсем насчёт тебя понятно, — лезет в свою бутылку этот Дуремар.

— Общая увлечённость, всегда сближает. Ну а когда она при этом вызывает симпатию, то ещё и убеждает, — Яшка сверкнул глазами в сторону этого Дуремара, которого он, скорее всего, уделал своим ответом.

— Я вижу, ты уловил суть, — ухмыльнулся Барабас и, хлебнув на Яшкину дорожку, отправил того восвояси. И когда Яшка уже оказался за дверьми этого офисного кабинета, то он не слишком поспешил удаляться от них, слыша, как ему показалось, доносящийся из-за дверей следующий разговор:

— Положу Буратино на ладонь, — хвастливо говорил Барабас, — другой ладонью прихлопну, — мокрое место от него останется.

— Этот негодяй, вполне этого заслуживает, — подтверждал Дуремар, — но сначала к нему хорошо бы приставить пиявок, чтобы они высосали всю кровь…

Но так ли это было на самом деле, или же это плод разыгравшейся фантазии Яшки, трудно даже ему сказать, ведь как только, для лучшей слышимости, он собрался приставить ухо к щелке двери, то в этот же момент, согласно закону подлости, в коридоре появилась не менее любопытная, какая-то серая личность, которая, испытывая неудовлетворение своей серостью, за счёт любопытства и компенсирует свой недостаток. Так что Яшке, заметившему упёртость глаз на себе этой появившейся серости, не захотелось испытывать на себе этот взгляд и он, подняв высоко голову, отправился на выход из этого здания, так и не узнав, что же на самом деле говорили меж собой Барабас с Дуремаром.

А между тем послушать было о чём.

— Богдан, заходи, — стоило только Яшке скрыться за дверью, как Барабас поднялся с места и, пройдя к другой внутренней двери, открыл её и позвал скучавшего там, в отдельном кресле, мышцевого вида господина, очень сильно смахивающего на одного неторопливого пассажира. После чего Барабас вернулся на своё место, ну а Богдан занял свободный стул у стенки.

— Ну, Богдан, у нас к тебе есть дело требующего твоего индивидуального подхода. Ай, прости, как ты там любишь говорить? Своего отдельного разговора, — начал Барабас.

— Я слушаю, — жёсткость холодного взгляда Богдана, которым он обдал собеседников, заставивших его заниматься несвойственным ему делу: слушать, очень красноречиво говорила о том, что могло грозить тем, кто его не слушает и, более того, не слушается.