Мир сошёл с ума. Опять?! – 1

Игорь Сотников (2025)

Жизнь на незнакомой для себя стороне истории. И где, спрашивается хлебнувшими этой жизни, молочные реки и кисельные берега? Столкнувшись с реальностью, новые соотечественники как могут приспосабливаются к новым реалиям своей жизни. А вот что у них из этого выйдет, то была не была!

Глава 3

Положение третье: Непринятие и поиски

Семья самого обычного отщепенца и вырожденца по одну только сторону определения, а также плюс и минус одновременно, беженца по политической мотивации и преследованию, — достала меня уже эта вся политика, везде меня преследует, куда бы я не посмотрел и не пошёл, — а так-то ещё более обычного патриархального в себе жизнеутверждения, чем все вы вместе и скопом о такого рода единоначалии людей думаете и всегда им завидуете чёрной завистью (не спроста здесь используется вот такая тавтология), Терентия Игнатьевича Морозова, как это вписано в метрике и не только в регистрационных учреждениях, — а это указывает на самостоятельность мысли и на патриархальные замашки Морозова, — кто и дальше собирался почивать на награбленном у трудового народа, неожиданно и как-то вдруг столкнулась с такими, как оказывается труднопредсказуемыми веяниями времени, когда и до тебя есть дело у следственных органов и что главное, у запросов общества к твоей точки зрения на любовь к отчизне и родине.

А Терентий Морозов, хоть и человек с великодержавными устоями в своей голове и со своей житейской принципиальностью, зиждущейся на вот такой-то народной ментальности и приметливости, тем не менее, — и всему этому вопреки его бизнес планы и тем более уже осуществляемые проекты, имеющие транснациональную природу движения капиталов, — был поставлен перед сложным выбором — с кем быть? Со своими капиталами или на босу ногу хвосты коровам крутить.

Ну а так как Терентий Морозов, как и любой человек, человек привычки и он шибко привык пользоваться своими капиталами и за их счёт жить, то что тут поделаешь и его выбор был в общем предопределён. И он через какое-то время и какие есть предвиденные потери оказался на так называемой чужбине, где как оказалось совсем не так, как он себе не только представлял, а он всё это видел, с большим постоянством сюда пребывая для деловых переговоров и отдыха от этих переговоров. И с первым, с чем столкнулся Терентий Морозов, бизнесмен и предприниматель, так это с изменением политики ведения с собой этих самых деловых переговоров. Его бывшие партнёры, те ещё акулы бизнеса и подлости, сразу определили его слабость позиций, — не на что и главное не на кого теперь Терентию опереться, а на деловые качества, вот только нас этим не смешите, — как, впрочем, о них и думал Терентий, и на их месте так же бы поступил, начали его зажимать там, где только можно и не можно тоже.

И Терентий Морозов в один из жизненных моментов так для себя странно оказался буквально в безвыходном положении, поджимаемый со всех сторон не только своими деловыми очень партнёрами, которые, как только сейчас им выяснилось, не такие дураки как он, чтобы отказываться от того, что им даёт своё подданство и гражданство, и государственными структуры которые-то по наущению всё тех же его деловых партнёров и решили опять же вдруг и очень для него неожиданно, проверить все его источники такого большого благосостояния.

— Вы уж извините нас, Терентий Игнатьевич Морозов, за нашу настойчивость и придирчивость в деле выполнения нашего общественного долга, но с сегодняшнего часа и времени, мы вам нисколько не доверяем и не верим. И чтобы значит, вы не воспользовались по своему усмотрению нашим гостеприимством и доверием, мы накладываем арест на все ваши активы. — Какая-то прямо серая мышь в дешёвом казённом картузе или костюме, какая уже разница для разъярённого Терентия, вот такое прямо ему в лицо заявляет на пороге его же пока что особняка эта паскуда клерк. И эту падлюку от благородного гнева и ярости Терентия одно только спасает, его окружение из лиц полицейского, с этого момента произвола, а не порядка, как это всегда считал и облагораживал намерения этих служб правопорядка Терентий. Отчего Терентий прямо на своих глазах перерождается из западника-идеалиста в чуть ли не оппортуниста и анархиста, если его ещё с одними шишами и пустотой в карманах сейчас оставят.

Но видимо в том учреждении, которое берёт под свою опеку и под контроль вот таких, как Терентий лиц, перемещённых по своему незнанию местных законов и ценностей, и плюс и минус опять одновременно, по своему идеализированию чуждого для себя мира, в котором отчего-то всё должно быть не так, как у себя дома, и раз это царство-королевство находится за тридевять земель, то там всё обустроено как в сказке и единственное чего там нет, так кисельных рек и пряничных берегов, отлично понимают, к чему могут привести вот такие заблуждения людей, заблудших до сюда, и они всё же оставляют хоть что-то для худо-бедного существования этих людей. Чтобы они не дошли уже до другой ручки — не до посольской, а до ручки дверей какого-нибудь анархического сообщества людей в край недовольных своим положением в этом, как оказывается, пагубном для их свободы выражения обществе и государственном мироустройстве.

— Для поддержания ваших штанов мы оставляем на ваше содержание вот такую-то сумму. — Уже перефразируя в свою сторону слова этого серого чиновника, сквозь зубы воспринял Терентий эту несправедливость для своей будущей жизни. А попробуй он возмутиться всем этим произволом, — вы что это мне предлагаете, самому за собой и за своим особняком следить, да этого пособия, которое вы мне оставили на содержание, только на самую скоромную пищу и хватит, — так эти гады и последнего его лишат.

— А вот если бы ты, Терентий, придерживался скромной жизни и держался в тени, не выпячивая перед всеми свою несдешность, — что опять за выражение скоромность, — то тебя бы никто не вспомнил. — И как это всегда в такие сложные и трагические минуты происходит, под руку несообразительности Терентия лезет его супруга, Марфа Андреевна, та ещё паскуда и дура. И не успевает Терентий дальше сообразить в сторону своей защиты от таких её нападок, кинув в неё что-нибудь по тяжелее, на крайний случай ботинок, как она уже завелась и начала ему указывать на те недопустимые по местному благоразумию поступки, которые себе решил позволять Терентий под лозунгом того, что в мире полной свободы будет недопустимо и даже как-то противоречиво не пользоваться тем, что у тебя есть. А если у меня есть большие капиталы, то будет логично, что я буду жить напоказ и пускать ими пыль в глаза не столь как я всё от жизни берущим людям.

А Марфа Андреевна тем временем продолжает гнобить интеллектуальную конституцию Терентия, чёрт её побери, неопровержимыми доказательствами его такого сложного с моральной точки зрения поведения, которое могло и способствовать вот такому решению о заморозке всех его активов — за беспрецедентное бесчестие венценосных особ. — И вот кто тебя, Терентий, тянул за слова вначале, а затем на поступки в сторону прямого понимания выражения пустить пыль в глаза и прямо в лицо члена королевской семьи, которого ты приписал к семейству петухов Гамбургских. — Что немыслимая обида для дома Йокшира, имеющих уже несколько столетий враждебные отношения с этим Гамбургским семейством. — И откуда не спрашивается Терентием всё это знает Марфа Андреевна, сельская дура и когда-то доярка.

— А что, собственно, не так я сделал? — ещё пытается оправдаться Терентий, до чего же сволочной и склочный человек, никогда не признающийся в своих ошибках. И при этом вот такую свою позицию самого упрямого и несговорчивого человека, обосновывающего крайне обескураживающим Марфу Андреевну аргументом. — Да, всё так. И я никогда, ни тебе, никому-то другому не признаюсь, что ты моя главная в жизни ошибка. — И вот как жить с таким провокационным человеком, как Терентий Марфе Андреевне, прямо теряющейся вся в себе от таких его, до чего же головокружительных для неё признаний. Подлец и негодяй этот Терентий, так умеющий манипулировать человеческим сознанием.

Но вернёмся к тому житейскому с точки зрения Терентия факту, который привёл его в такое бедственное положение, причиной которого стало введение в заблуждение Терентия всеми этими мифами о свободе слова и своего волеизъявления в этих благословенных свободой человеческого сознания, а не бога, странах.

— Что сделал?! — переспрашивая Терентия, в край удивлена вот такой неприкрытой наглостью Терентия Марфа Андреевна, благодаря которой все они теперь должны испытывать трудности перевода и что главное, акклиматизации к местным условиям теперь уж точно, что существования. И как внутренним женским умом, интуицией, понимает Марфа Андреевна, то теперь ей придётся работать не успешной хозяйкой бизнесмена Терентия Морозова, а ей в натуре придётся пойти работать, и поди что точно не по своей прежней специальности и желанию. — И кем же? — этим вопросом Марфа Андреевна задалась немного раньше. И тем же раньше не смогла на него сразу ответить, с большим трудом пытаясь припомнить на каких основах строится благосостояние местного контингента жителей.

— Что чаще от всего от них слышится, так это о борьбе за свои права и за права человека иметь все права. Значит, самая востребованная вакансия, это вакансия правозащитника. Что ж, мне это подойдёт. Только надо немного местное наречие подучить. — Мысленно посмотрев на себя стороны и убедившись в своей привлекательности, растущей прямо на дрожжах в сравнении с тем, что здесь из себя представляет вся эта пренебрежительная ко всем холодность в скудных на эмоции лицах представительницах местного жизненного потенциала, Марфа Андреевна наметила для себя будущую стезю по своему совершенствованию.

— И в первую очередь нужно будет что-то в себе изменить согласно местным взглядам на креативность и прогресс. И начинать нужно с самых основ, с имени. — Достаточно здраво и логично рассудила Марфа Андреевна, только с позиции силы мужского шовинизма доморощенная дура и толку от тебя нет никакого. — Теперь то становится понятно, почему все местные гражданские лица (служебным это по их чину полагается) начинают так кисло выглядеть, когда я им представляюсь, они начинают пытаться выговорить пока что про себя моё, такое для них сложносоставное имя, да ещё и с не выясненным пока что предикатом моей личности, отчеством. Для них совершенно неясной составляющей, а если значение этого отчества для них выяснится, то они поди что посчитают, что это отчество есть дань и проявление протекционизма допотопного авторитаризма, который, что тут уж поделаешь, по всем нам когда-то прошёлся, и что было делать, когда вопрос выживаемости человечества так категорично перед ним стоял и человек был вынужден объединяться в общинный уклад жизни.

Ну а сейчас человек, благодаря технологическому прогрессу и развитию, который из себя представляет эволюция, как гвоздевой фактор в крышку гроба теологической версии возникновения и затем развития мира, — ага, конечно, кому-то там в голову стукнуло откровением и знамением одновременно (Сёма! Да проснись ты, наконец, я бог твой!), и он повёл человечество к лучшему будущему, — достиг того самого уровня, когда он может совершенно открыто заявить о своей независимости существования от природного фактора, который только на первом этапе становления человечества, на уровне рефлексов, как-то ему способствовал в своём развитие.

А вот сейчас этот природный фактор стал тем фактором, который тормозит дальнейшее развитие в своём совершенствовании человека. Где человек для себя понял свои природные пределы, и чтобы за них перейти, нужно нечто другое. И это другое находится в возможности трансформации человеческого сознания. — И вот спрашивается, откуда взялись все эти, до чего несвойственные интеллекту домохозяйки мысли. И ответ на этот вопрос видится в той стрессовой ситуации, в которой оказалась семья Терентия Морозова, и в первую очередь Марфа Андреевна, очень верно и дальновидно думающая о том, что всё что им здесь, на чужбине, предстоит перенести, в первую очередь ляжет на её плечи.

А на Терентия нет большой надежды, он как обычно психанёт и только ещё сильней усугубит и так не гладко складывающуюся ситуацию. Что так и вышло, как она это сейчас воочию видит. Вот и приходится Марфе Андреевне вот так оперативно реагировать на все эти кардинальные изменения в своей жизни, подчёркивая самые основы своей новой среды обитания и ореола существования не шибко знакомых для себя представителей социума и человечества.

— Буду зваться Марией Антуанеттой. — В Марфе Андреевне от такого трансформирования своего имени под требования новой реальности и её выговора через алфавит другого построения умственной сознательности и построения гласных и несогласных вечно с тобой звуков, произошло лёгкое головокружение, которому не дало развиться нахождение рядом с ней Терентия, кто вечно её тормозил в своём развитии и не давал полностью раскрыться, даже будучи наедине. И Марфа Андреевна пока что, сразу же негативно среагировала на Терентия, представляющего вся для неё всё запоздалое и не современное. — А вас Терентий как не переименовывай, вы всё равно останетесь для людей какой-то особой фикцией, которую всё равно никак нем поймёшь и с ней приходиться считаться. — С вот такой язвительностью с реагировала Марфа Андреевна на своего между прочим супруга, Терентия.

Впрочем, при наличии стольких лет брака и общего сожительства, за время которого была нажита не только особая снисходительность друг к другу, — что с неё возьмёшь, если она дура, а что от этого дурака ещё можно ожидать, — где каждый из них принимал друг друга таким какой он дурак есть, и ничего сверх того, что ожидалось, не требовал от своего супруга, но и не малое количество детей, если считать в относительных цифрах к уровню местной депопуляции населения, такое её только отчасти язвительное и прискорбное отношение к Терентию, называлось брюзжанием, ни на что особенно не влияющим.

— Хотя… — Марфа Андреевна вдруг передумала насчёт своего прежнего решения, натолкнувшись в лице приосанившегося в альтернативную сторону Терентия на желание его уколоть и тем самым хоть как-то взбодрить. — Моё имя ещё куда ни шло, хотя возможно причиной такого его более менее восприятия, является необходимость не препятствовать выражению моей женской сути, что в местных реалиях есть тотем благоразумия, а вот когда у наших новых знакомых из местных возникает необходимость выговорить имя Терентия, да ещё и в составе всего остального, что относится к его полному имени, — хотя можно было и не утруждать так себя, Терентия и без его отчества здесь никто не перепутал бы, — то они как будто лимон кусают, так их физиономии окисляются.

А что, если Терентию обозваться на пример какого-нибудь древнего философа, а лучше арифметика. Например, Теоремом. Хм. А что, Терентию по всем параметрам подходит. Теорем созвучно его природному и наследственному имени, плюс оно заставляет задуматься над загадкой своего значения, — какое доказательство в имени твоём, — и вызывает уважение таким своим оригинальным звучанием. А Терентий ничего так не любит, как доказывать что-то. Особенно свою правоту. И это имя как нельзя лучше ему подойдёт, с отеческой приставкой — Спиционович.

И вот откуда ноги растут в этой отеческой приставке, то этот вопрос так и остался невыясненным, а всё по причине неугомонного и нетерпеливого характера Терентия, требующего от Марфы Андреевны немедленного подтверждения своих гадких в его сторону инсинуаций и само собой доказательств того, что поможет сохранить их отношения на прежнем, доверительном уровне. В общем, живо говори дура, что там такого я натворил, что это вынудило обратить в мою сторону пристальное внимание фискальных служб, которые без судебных разбирательств в один момент меня отморозили, заморозив все мои счета.

— Значит, хочешь знать? — Марфа Андреевна, отлично зная противоречивый характер своего мужа Терентия, прежде чем выносить ему мозг своими бабскими рассуждениями, сделала вот такое уточнение в его сторону насчёт того, кто всё-таки первый был инициатором всего этого разговора. И хотя это всё со стороны Марфы Андреевны провокация и принуждение Терентия к тому, чего он не хотел делать, Терентий вынужден согласиться. — Это не я, это те гады хотят знать. — Говорит Терентий, кивая в сторону отъезжающего служебного автомобиля.

— Ну тогда всё по порядку. — Говорит Марфа Андреевна, и как это с ней обычно бывает, начинает сама себе противоречить, сбиваясь по ходу своего рассказа на всякий непорядок поведения Терентия и умозаключения его мировоззрения на местные устои жизни и его такой уклад, что Терентий не сразу врубится, что тут к чему. И что самое непрезентативное для местного сообщества, так это то, что эти падлы, всё в дорогих костюмах и сюртуках, а некоторые даже в мундирах, не делают совершенно никакую скидку на незнание Терентием местных языков и наречий.

И по одному только этому факту и трудности перевода Терентий просто обязан впасть в ошибку, в неловкость и ещё какую-нибудь сумятицу. А если учесть то в Терентии, что не учесть ни у кого не получится, его живость характера, то он ко всему этому ожидаемому должен вляпаться в какую-нибудь дурную историю. И притом очень громко и публично. Что, собственно, с ним и случилось, и о чём у него короткая память потому, что всего в своей жизни не упомнишь, тем более из того, что для тебя есть в порядке вещей.

— А начнём мы с того, как очень резко обошли на одном из поворотов этих тормозов и дегенератов по твоему собственному, громкому выражению в открытое окно нашего автомобиля в сторону обгоняемого автомобиля и лиц в нём так ошарашено и неполноценно после такого твоего к ним обращения находящихся. — С холодным красноречием и точностью начала Марфа Андреевна озвучивать факты того памятного дня, который стал предшественником и получается, что причиной всего сегодня произошедшего. И хотя Марфа Андреевна и не думала шутить и иронизировать, Терентию всё из ею сказанного кажется смешным и забавным.

И Марфа Андреевна еле сдерживается от того, чтобы и самой не рассмеяться при воспоминании упомянутого ею же момента с обгоном, как вскоре выяснится, венценосных особ — достопочтенного принца Флоризеля…Да что ж такое?! Опять Терентий всю серьёзность перебил в Марфе Андреевне, теперь точно не могущей вспомнить имя того чопорного и до самого предела самодовольного типа в этом люксовом экипаже. И ей приходится в своей умственной деятельности напрячься, чтобы во всей этой геральдической хрени разобраться. И первое, что ей сейчас приходит на ум, так это то, что в этом мире победы демократии как-то многое провоцирует думать иначе, когда видишь всех этих принцев и принцесс, информационного прохода тебе тут не дающих, на каждом твоём шагу тебя преследующих своей благословенной жизнью всю в ништяках.

И вот это чопорное в себе представительство, да ещё такое всё на амбициях своего пренебрежения ко всему этому тухлому миру и его представительству на аж двух ногах, вдруг и до крайнего предела огорчения и физиологического замешательства типа удивления, как привычно для себя так себя выражать этому прынцу, сталкивается чёрт знает с кем имеешь дело, то есть с Терентием. Кто не будет себя стеснятся и своих поступков, тем более таких, которые его превозносят в запредельную степень. И Терентий, как только заметил прибытие на террасу того самого автомобиля, на котором ехал тот недовольный чем-то тип, то сразу же решил справиться о его самочувствие, которое по всем внешним признакам и параметрам не выказывало здоровье, как минимум духа.

И только двери этого люксового автомобиля были открыты специальным человеком, как Терентий, сразу догадавшись, что тот чопорный тип чем-то болен, раз сам не может дверь открыть, уже тут как тут и готов побеспокоиться о самочувствии этого серьёзно болезненного типа. О чём он так его и спрашивает через голову швейцара. — А чего рожа такая кислая и сам весь жёлтый? Никак с похмела пребываешь?

И уж трудно сказать, что вогнало в ступор и буквальное онеменение этого типа, как после уже выяснилось, Йокширского принца Феодосия второго — то ли появление перед ним того самого человека, кто ему посылал угрожающие сигналы в окно автомобиля, то ли лингвистическая стена непонимания между ними, или всё-таки у них так не было принято нарушать границы личностного комфорта, но так или иначе, Терентий был им не понят на всех уровнях взаимоотношений между людьми. И Терентий был этим Феодосием да ещё не первым, не уразумлён с первого раза. И пришлось Терентию пока что откланяться, как он представляет это движение, плюнув сгоряча себе под ноги и покинув в край удручённого и успевшего сиюминутно покаяться от испуга за все свои преступления Феодосия. Что-то сразу передумавшего принимать участие на этом благотворительном вечере, посвящённого спасению той части млекопитающего мира, который представляют дельфины.

И только понимание Феодосием того, что мир дельфинов без него никто не спасёт, не развернуло его в сторону отбытия домой. Вот только прежде чем присоединиться к ожидающего его обществу, он должен для себя выяснить, кто это такой сейчас был и что ему от меня надо. И единственный, кто на этот вопрос ему может ответить — это герцогиня Йокширская, по совместительству его супруга Агнесса, по удивительному стечению обстоятельств находящаяся тут же и рядом с ним.

Ну а что позволяет Феодосию возлагать столь большие надежды на свою супругу, герцогиню Агнессу, как её зовут все её приближённые, так это её полиглотство. Настолько любит она чесать своим языком, что её язык её вначале довёл до принца Феодосия, кому она так ловко зубы заговорила, а уж затем до ушей других знатных и королевских особ. А так как все эти особы очень уж сильно придерживаются именно своего языка выражения своих чувств и политики, а Агнессе важно до них донести, что она о них думает, то ей пришлось продемонстрировать чудеса своего характера и послушания в изучении новых жизненных и житейских подробностей, которые дают определения на других языках.

Вот по этой причине Феодосий и обратился в сторону Агнессы, кто уж точно ничего мимо своих ушей не пропустит и для начала для себя переведёт всё в его сторону сказанное этим недисциплинированным к уважению человеку. Вот только на пути к этому стоит возникшее в последние пару часов недопонимание между ними, которое вызывает их крайнюю озабоченность и огорчённость, и не способствует конструктивному между ними общению пока он, что за беспредельная дерзость, перед ней не извинится за ту холодность, которую он выразил при её виде в обновках. Что есть беспрецедентная наглость и требование к нему Агнессы, в последнее время всё чаще и чаще забывающая, кто она есть такая и кто он есть такой.

Правда, та ситуация, в которой он сейчас оказался, требует от Феодосия поспешных и решительных действий, и он берёт себя в руки, забыв обо всех тех оскорбляющих само его достоинство словах, которые себе позволила в его адрес: «Бостон стрит 7» герцогиня Агнесса, ругающаяся такими пакостными и похабными словами, которые возбуждают аппетит иного характера в Феодосии и которые позволительно слышать только в устах хабалки, — что есть ещё одно доказательство её полиглотства, — и обращается к герцогине Агнессе со следующим предположением:

— Дорогая, вы слышали, что этот неприятный мне нисколько тип сказал?

На что герцогиня Агнесса следующим образом отреагировала. Она в своём лице выразила недоумение таким умением Феодосия так подчёркивать свою близость к фактам, до которых всем остальным далеко, а на практике это так звучало: я не глухая. После чего она покоробилась слегка тому, что Феодосий делает такой вид, как будто всё в их отношениях в порядке и ничего не произошло категорически ею неприемлемого буквально недавно, перед их отправлением сюда. Но ладно, она всё это может стерпеть и даже закрыть глаза, приняв во внимание неспособность мужского интеллекта принять факт своей неразумности перед тем, что называется актуальная красота, то есть мода, но как Феодосий к ней обращается?! Через вопросы! Тогда как такое обращение предписывается только в сторону себе неровни. А к ней нужно только утвердительно обращаться.

И раз Феодосий считает себя тут самым умным, что есть принижение и дискриминация герцогини Агнессы по интеллектуальному признаку, то она ему сейчас такое услышит, что он себя найти не сможет от таких своих новых знаний.

— От первого до последнего слова. — Самым бездушным и холодным тембром голоса даёт ответ герцогиня Агнесса, не считая за возможное выказывать своё участие в происходящем.

— И что вы скажите по поводу сказанного? — задаётся следующим вопросом Феодосий, с трудом скрывая в себе такого рода неуравновешенность своих внутренних душевных сил, которые дай им только волю, то они эту стерву Агнессу голыми руками об капот автомобиля придушат.

— Человеку свойственно ошибаться по причине увлечённости своим самомнением. — Даёт вот такой, ни к чему не обязывающий и ничего толком не разъясняющий ответ Агнесса. И Феодосий на этот раз не сдерживается и как есть и что хотел сказать, говорит Агнессе: «Так и скажи, что ничего не поняла из того, что он сказал!».

— Так же как и ты, но больше. — А вот что это значило из сказанного Агнессой, то Феодосий не понял, а переспросить Агнессу не было никакой возможности, она покинула очень быстро его, направившись в сторону полного гостей крыльца. И Феодосию ничего не оставалось делать, как последовать вслед за Агнессой и навстречу той опасности, которую нёс ему Терентий, самых непредсказуемых в сторону негатива намерений тип. И одно пока что только спасает Феодосия — это публичность его нахождения на этом благотворительном мероприятии. Где он всё время находится на виду и под защитой окружения разных людей, через призму которых он посматривает по сторонам, в надежде отыскать этого малоприятного для себя типа и наконец-то, для себя выяснить, кто он такой и в чём для него представляет опасность. Но он так нигде не объявился и Феодосий даже сумел забыться, забыв о связанной с ним неприятностей. И так до тех пор, пока он не занял место председательское место в жюри по проведению благотворительно аукциона.

— Ну и вот кто тебя за язык и на такие поступки тянул, перебивать самый главный лот — картину Малевича (не того самого, а другого того самого), который по замыслу устроителей этого аукциона, — а это, как не трудно догадаться, принц Феодосий и его монаршие родственники, члены попечительного совета этого благотворительного мероприятия, — резко и притом саму себя и свой плавный ход повествования перебила Марфа Андреевна, в коей от Марии Антуанетты ещё нет ни шиша и от того она такая живая, без всей той чопорности, вычернутости и бездушия, которыми так гордятся все эти Антуанетты, — и как сейчас я начинаю догадываться, то эта картина принадлежит кому-то из родственников Феодосия и они таким хитрым образом обеляют свои финансовые поступления, не учитываемые налоговыми органами, — должен был выкуплен членом семьи, самым его видным, Феодосием, и тем самым остаться в кругу семьи. А тут вдруг ты, как чёрт из табакерки вылез, и бл*ь, — без этого злоупотребления кульминационного характера слова не выразить всю ту степень неблагоразумия и бесноватости, которой себя постигли все эти члены попечительного совета, — все планы этой заносчивой семейки нарушил.

«Бью все ваши ставки!», — вырвавшись прямо к лоту и к аукционисту, попутно вырывая молоток у него, как гром среди ясного неба обрушиваешь ты эту новость на дремлющие головы заседающей на председательских местах аукциона комиссии. Отчего в этом жюри происходят не предвиденные никак мероприятия, связанные с твоим столь напористым в их сторону появлением. Ведь все уже приготовились пройти к столу отобедать после так блестяще проведённого аукциона, — сэр Болиндброк, как всегда блестяще провёл аукцион, сэр Мальборо не меньше вашего отметился в своём благородстве, уступив вашему сиятельству канделябр её величества, а его высочество в очередной раз затмил всех своей непоколебимой тягой к милости к своим подданным, — и осталось только зафиксировать всё это третьим ударом молотка, объявляющим, что последний лот благотворительного аукциона, картина Малевича-некст, ожидаемо перешёл в руки принца Феодосия за символическую сумму, которую он не поскупился отдать на нужды в них нуждающихся дельфинов (в этом есть некий символизм и гротеск Анатоля Франса), как перед всеми ты заявляешься и нарушаешь для всех столь привычный порядок жизни.

И весь до единого попечительский совет этого аукциона от такой своей растерянности перед лицом самого неожиданного толка непредвиденных обстоятельств, начинает уподобляться разжижжёной массе, растекаясь на своих стульях и выпадая в отдельных случаях, связанных с сэром Болинброком, в креативность своего мышления, роняя себя сразу под стол. И единственный, кто проявляет выдержку, то это принц Феодосий, застопорившийся в одном положении по одной лишь причине. Он тебя узнал и от нервного испуга застыл в умственном ступоре, в таком состоянии не имея никакой возможности перебить твою ставку.

А тебе этого только и нужно было. И ты, беспардонно и что-то в этом есть унизительное, тыча в лица всех этих достопочтенных лиц молотком аукционщика, как бы подспудно у них интересуешься: «Есть ли среди вас смельчак, кто бросит мне вызов?», добавляя при этом нескрытую угрозу: «Только не забывайте, что молоток в моих руках и я им умею как надо пользоваться». И естественно и благоразумно, что все эти лица из попечительского совета этого благотворительного мероприятия, решили с тобой не пререкаться и не портить тебе настроение. И даже единственный, кто мог тебе потенциально бросить вызов, принц Феодосий, и тот счёл, что всё того не стоит и он лучше помолчит в тряпочку, как ты ему порекомендовал это сделать, сунув кулак под нос.

— Ну а раз никто меня тут не урезонит, то картина моя. — Заявляешь ты, и жутким гулом удара молотка ставишь точку в этом аукционе, погружая в собственное окисление всю председательскую комиссию.

— И как теперь я понимаю, то ты был не забыт. — Без особого восторга и оптимистического настроя делает итоговый вывод Марфа Андреевна. И Терентий, что для него удивительно, вынужден с ней согласится. Правда, не без свойственного ему сумасбродного замечания. — Так что думаешь, и картину заберут?

— Боже ты мой! Нашёл о чём думать. — В сердцах выплеснула всё это Марфа Андреевна и бросилась на второй этаж, подальше от этого особого мышления Терентия. Кто всё равно ей вслед решит подумать, что она бросилась бежать не от него, а проверить, на месте ли злополучная картина, и заодно укорить её в том, что она так о нём недальновидно судит.

— Можешь не беспокоиться за картину, я её успел перепрятать. А вот куда? А ты подумай. — Расплывшись от осознания своей ловкости, Терентий многозначительно посмотрел куда-то сквозь спину Марфы Андреевны, не на радуясь теми заголовками газет, которые вышли по информационным следам этого злополучного для Феодосия вечера.

«На-ка, выкуси! И опять неудобный вопрос для нашего монаршего семейства», — так отличились оппозиционные партии из числа падл лейбористов, так уверенно и смело по ним прошёлся Феодосий, когда обратил внимание на заголовки вышедшей прессы.

«Чем ответит на эту экзистенциональную угрозу монархии в своём лице Феодосий?!», — а это уже задались к Феодосию вопросом его сторонники.

«Кто этот человек, сунувший дулю под нос Феодосию?!», — а это уже сам Феодосий хотел бы знать и он узнает, не будь он Феодосий. — А кто есть я? — ещё задался вопросом Феодосий, поняв, что ответ на этот вопрос будет решён через решение вопроса с этим негодяем, вырвавшим из его рук картину.

— Я так всё это дело не оставлю! — сжимая что есть силы бутылку из-под минеральной воды, — и у принцев бывают газы и горечь исступления по отношению к реальности, выраженная через гастрит, и тут выбирай между своей вспученностью и изжогой, где за первое отвечают газы из минеральной воды, а за второе не отвечают в тоже время всё те же газы (что и говорить, а сложный выбор), — проскрипел зубами Феодосий, не сводя своего немигающего взгляда холодных глаз с заголовка одного из таблоидов, принадлежащих между прочим и его семье.

И что больше всего сейчас бесит и напрягает Феодосия, так это то, что и ему, наследнику не одних только титулов и богатств своего семейства, а тут как не крутись, а не обошлось без наследственных болячек в виде генетического кода, уж очень сильно сказывающихся на мировоззрении Феодосия, видящего белый свет, не как все думают, через розовые очки, которые имеют возможность себе позволить носить только люди благородного и что главное, при средствах ума, а через призму и фокус одновременно своего гастрита и социального образования, приходится подыгрывать общечеловеческим ценностям и становится мишенью вот таких светских хроник. Где его, как какого-то простолюдина и хапугу честят на весь белый свет, а он должен и обязан ещё за это всё оправдываться.

— Всё моё королевство обшарьте, а отыщите мне этого наглеца. — До не стерпения больно смотреть Феодосию на себя в отражение зеркала во время отдачи этого приказа отвечающим за исполнение всех его желаний людям тёмного прошлого, настоящего и они надеются, то со своими просветами будущего. Во что с трудом верится, посмотрев на этих людей, уж очень грубой и жестокой физической выразительности, и сложного характера интеллекта, только в свою сторону чего-то считающего.

— И в каком виде его доставить? — а вот и те признаки их интеллектуального развития, которое так мрачно определяет будущее этих людей.

— В каком виде? — не сразу понял сути вопроса Феодосий, про себя считающий, что он итак всё ясно разъяснил этим дуракам своим бешенным видом. И, пожалуй, он всё-таки несколько поторопился, и этот заданный ему вопрос имеет право на существование.

— Пожалуй, не будем с этим вопросом торопиться. А вы устройте этому типу такую жизнь, чтобы мне было любо-дорого на это посмотреть. — Ставит ещё более нелёгкую задачу этим своим грубым подопечным Феодосий, ставя тех в некоторый тупик своего понимания, чего собственно Феодосий хочет. Ведь когда в его устах звучит любо-дорого, то это всегда указывает на обратное этому действию действие. И уж чего-чего, а ничего хорошего и уж точно ценного не будет ждать цель ненавистных устремлений Феодосия. Как в этом и убедился вскоре Терентий, ставший тем самым лицом, к которому вдруг возникли свои вопросы у фискальных пока служб контроля твоей независимости. А завтра кто знает, может к нему в гости нагрянет кто и по существенней. Уж слишком Терентий человек самоуверенный и самонадеянный, считающий, что завтра и притом в самом благостном свете для него точно настанет. Тогда как такое суеверие совершенно не приветствуется там, где ход небесного светила, а за ним и всех физических законов, которые включают в себя и законы человеческого жанра, определяет соизволение высших сил, монополию на применение которых имеет только одно благородное, монаршее лицо — де-факто король Феодосий второй.

А насчёт де-юра утверждения этого факта, то тут не урегулированы ещё некоторые формальности с его строптивым папашей Феодосием первым, выжившим из ума стариком, всё не желающим оставлять свой монарший пост по весьма резонной причине для обоих сторон это возникшего на ровном месте конфликта, из-за его большой забывчивости. Забывает Феодосий пока что король, а наряжается он прямо как королева, в ажурные чулки и шмотки аки платье (и здесь повестка дня не обошла стороной монаршие структуры управления государевыми умами), что пора бы честь знать и освободить место для управление страной, свой трон, молодой поросли, и всё гад цепляется за своё место и при этом очень умело это делая, играя на противоречиях на будущее своего трона среди своих наследников. Которых было не пруд пруди, а для монаршего престола более чем достаточно в лице двух принцев. Где Феодосий второй был хоть и первым по возрасту претендентом на престол и значит в ближайшем обозримом будущем более предпочтимой фигурой, но его брат близнец (не в физическом плане, а чистотой своих помыслов и взглядов на своё и престолонаследие будущее), как же быть без такой трагедии и интриги для монаршего престола, принц Ланселот по требованию этого на выдумки горазд брата наследника престола Тутси, как опять же он гад шутит, а так-то он носит вполне благообразное имя принц Альберт, кто уж сильно не страдал, а за него страдали все остальные, изобретательностью своего ума, который вдруг себе втемяшил вот такую глупость и чуть ли не переворот в правилах престолонаследия. — С какой это стати Феодосий должен занять трон, когда он недостоин такой большой чести. А считать своё имя за тот самый аргумент (раз меня назвали в честь короля, то это знак моей королевской судьбы), который становится пропускным билетом к трону, уж слишком наивно.

А вот почему Феодосий всего это недостоин, то тут можно не одного только Альберта не спрашивать. А зайди в какие-нибудь доки и спроси первое же попавшее лицо о том, кто более чем достоин навязывать ему свои мысли, то после того как ты в себя придёшь, оказавшись на грязной мостовой, после навязывающего свою точку зрения удара интеллекта этого интервьюируемого тобой лица, ты более чем задумаешься о такой арифметике престолонаследия.

И как людьми, знающими толк в политических манипуляциях и интригах на почве родственных связей, то наличие двух таких центров принятия решения насчёт будущего устройства государственного аппарата управления, — и всё это находится в подвешенном состоянии по воле бога сказали бы люди отсталого мировоззрения на ход сменяемости дня и ночи, а также жизни и смерти, а так-то всему причиной человеческая инсинуационная модель систематизации жизни, и её сейчас представляет строптивость и неуёмная жажда жить и ею всех тут мучить, короля Феодосия, — всегда несёт собой большие сложности в определении будущего государственного устройства.

А так как и в этом деле никогда нет единства мнений, то на этом ровном месте всегда возникает столько всяких противоречий, что никто окончательно не знает, чья партия в итоге власть в свои руки возьмёт. Ну и учитывая то, что на этом поле политического действия и сражения действуют всё больше люди капитального мироустройства в себе, то получается так, что они не делают все свои ставки на одно лицо, кладя все свои капиталы в одну корзину. И тут как монета ляжет. И не только в руках принца Альберта, определяющего свой дальнейший путь с помощью такой монеты, держа её в постоянной готовности в своих руках, чтобы для себя и для всех остальных наметить свой дальнейший путь.

— А сегодня мой путь лежит к этому типу, Терентию. — Бросив монету и убедившись в том, что она следует за его мыслью, рассудил Альберт, не сводя своего взгляда с заголовка утренней газеты, где на весь белый и не только так не толерантно свет, по чём есть честили его брата Феодосия, выставленного этим Терентием дурак-дураком. И Альберт от радостного возбуждения даже сперва порывался пойти навестить своего брата и поинтересоваться у него о его самочувствии.

— И главное надо поинтересоваться о судьбе картины Малевича-некст. — А вот эта мысль прямо взбудоражила своими перспективами Альберта, вспомнившего предысторию выхода на первый план взглядов на современного искусство в лице этой картины у его брата, решившего таким образом отметиться в глазах своего папаши, здравствующего короля Феодосия, кому в качестве подарка на именины и предназначалась это картина. А всякие коррупционные схемы, которые сопровождали информационный шум вокруг этого мероприятия по приобретению этой картины, то это дело второстепенное и куда без этого, когда доходы венценосных особ тоже благодаря инфляционным процессам снизились.

— Что уж тут поделаешь, — разводят свои липкие руки кровопийцы банкиры, оправдывая свои сверхдоходы, — таковы основополагающие, физические законы жизни. Коим подчинены, и мал, и стар, человек самой гнусной социализации и нечета ему венценосная особа. Все они подвержены давлению сил инфляционных процессов. И это к сожалению неизбежно и неотвратимо.

— Почему? — а вот непонимание Альбертом вот таких очевидных вещей, физических законов обесценивания жизни человека, по своей сути являющимся тем же жизненным процессом, ведущим человека к смерти, прямо обескураживает его доверенное лицо по ценным бумагам, Кузьму Продкова-Ротшильда, и найти в своей голове не могущего причин для объяснения себе и самому Альберту, откуда в нём такая анархическая арифметика взялась. Что же касается самого этого вопроса, то и здесь Кузьма, который Ротшильд, не может найти для себя доводов довести до сведения Альберта истинных причин вот такого кругооборота вещей и событий.

Он же не спрашивает, хоть когда-то и спрашивал, с чем связано вот такое мировоззрение его родителей на себя, уделивших только раз до жизни и в жизни к нему внимание, наделив вначале его правом на жизнь, а затем наградив таким, много каверзных вызывающих вопросов именем Кузьма. Уж совсем не похожим на имена их фамильного древа. Что даёт повод для его беспокойства в сторону легкомысленности взглядов, а затем поведение его благоверной матери, решившей вот таким кардинальным образом указать своему супругу на наличие у неё своего отдельного мнения и взглядов на их будущее. И бл*ь, Теодор Ротшильд, тридцать девятый из колена Ротшильдов Теодор, вынужден был, скрипя зубами, принять достойно право своей супруги на своё мнение, хоть оно и несло измену всему его прежнему мировоззрению.

Но Теодор не был бы Теодором Ротшильдом, если не внёс свою поправку в это утверждаемое своей легкомысленной супругой будущее. И эта его поправка относилась к имени отпрыска личного мнения Анны Ротшильд, супруги Теодора, в девичестве Морозовой Анны Савовны.

— Тогдась нарекаю его Кузьмой. Как ты того и хотела, Анна на шее. — Вот такой фортель выкинул с именем своего наследника всех своих жизненных утверждений Теодор Ротшильд. В данном случае видимо слишком замудрив в своей изощрённой на месть изобретательности, что на него отчего-то все косо смотрели, когда в его присутствии представляли Кузьму. Начав при этом хмурить лбы и задаваться вопросами: Откуда такое поветрие у Теодора обретать своё будущее с восточным соседом.

Но как буквально скоро, через оффшорные эмитенты новостной политики узрело в движение мысли, то Теодор, как это было на него похоже, вновь всех опередил дальновидностью своих взглядов на будущее, связав его и свои капиталы с востоком. И теперь его слова: «Солнце всегда восходит с востока», когда-то никем не понимаемые и вносящими сумятицу в головы людей, ведущих свою капитализацию несколько веков, обрели для себя то самое значение, которое раньше всем не давало покоя своей туманностью, а сейчас не даёт уже завистливого покоя.

— Таковы законы жизни. — Как-то удручённо, без надежды на другой состав жизни, говорит Кузьма. На что Альберт смотрит с сомнением, и он отчего-то уверен в том, что Кузьма тот ещё прохиндей и он от него что-то скрывает.

— А как насчёт того, чтобы изменить эти законы жизни? — задаёт провокационный вопрос Альберт по своему непониманию, как это всё делается в коммерческой жизни, или тут имеет место что-то более сложное. И Кузьма Ротшильд, пока что держа в уме второй, более для себя опасный вариант, принимает за основную версию первый вариант.

— Боюсь, что нельзя. — Фигурально разводя руками в сторону такой несправедливости жизни, которую и он сам терпеть не может, говорит Кузьма, ожидая от Альберта принятия такой неизбежной действительности. Но куда там, Альберт так уж воспитан, что для него не существует никаких авторитетов, и он пока сам на своей шкуре не убедится в том, что он не совсем бог, а только к нему приближен по некоторым функциональным началам, он, бл*ь, от тебя не отстанет.

— И кого вы боитесь? — А вот это был очень глубоко копающий и идущий вопрос Альберта, прямо всё в глубине Ротшильда переворачивающий от неожиданности увидеть, что он вдруг оказался в одном шаге от раскрытия самой великой тайны банкиров — порождения инфляции, ведущей почему-то к росту доходов банкиров и одновременно обесцениванию жизни человека (хотя в ценах она растёт). И за раскрытие этой вселенской банкирской тайны, его, и не посмотрят, что Ротшильда, ждёт полнейшее отлучение от связей с жизнью.

— Никого я не боюсь. — Фальшиво пытается всё обратить в смех Кузьма. — Это такой оборот речи.

— Оборот речи, говоришь. — Говорит Альберт, и по нему видно, что он ни одному слову Кузьмы не верит.

— А что скажешь насчёт вот такого моего аргумента. — Берёт вновь слово Альберт. — Если, к примеру, физические законы, того же всемирного тяготения, в праве и в своей возможности отменить или переписать высшая сущность, тот же бог, то законы человеческого интеллекта, к которым относится и закон кругооборота физических ценностей в лице тех же денежных средств, во власти человека изменить. Как тебе такая логика? — ставит Кузьму в безвозвратное положение Ротшильд. И пойди найти теперь, чем его эту логику переубедить.

И вот же чёртов сукин сын Кузьма, он нашёл аргумент, что б перебить этот ход мысли Альберта. — От того мы и не верим в бога. — Не в бровь, а в глаз бьёт Альберта этим своим откровением Кузьма Ротшильд, раскрывая перед Альбертом секрет своего банкирского успеха и могущества.

— Ладно, убедил. — Усмехается Альберт, отпуская Кузьму, но не в коем случае своего брата Феодосия, вон чего себе надумавшего, вложить в подарок их между прочим общему отцу, столько будущих посылов. И как не самый, а самый чёрный квадрат Малевича (ну и что, что некст), несёт в себе столько очень туманных посылов и знамений на твоё будущее. И в него можно столько вложить закамуфлированного и в тебе нереализованного по вине или благодаря тому человеку, в кого этим подарком сейчас столько вкладываешь, что одаренный этим подарком человек, в данном случае король Феодосий, и уснуть больше никогда не сможет спокойным сном, тем самым приближая Феодосия к вожделенной цели всего этого мероприятия.

— Ну смотри, Феодосий, как бы тебе самому не встал боком этот, так называемый чёрный квадрат современного Малевича, со знаковым именем Надскрёбышев. К тому же фигурального исполнения и фигуры речи. — Ещё тогда, при первом сообщении Феодосия о выборе такого подарка другому Феодосию, тому, что по важней и по старше, понимая, что того никак не переубедить остолопа, Альберт, бл*ь, получается, что накаркал ему. И сейчас Феодосий в первую очередь его обвиняет во всём случившемся. И не как фактор суеверного фатализма, а Альберт во всём этом деле имел свой интерес и выступил организующим все эти беспорядки лицом. Из чего делается один логический вывод. Если переубедить Феодосия никак нельзя, а оправдываться Альберт не собирается, то нужно всё это дело возглавить своим дальнейшим участием. То есть найти этого Терентия, и…А там посмотрим.

Феодосий и его замыслы

А на что посмотрим, то Альберт пока что не может отвести своего памятливого внимания от краеугольного камня всего этого закрутившегося с Феодосием и людьми вокруг него события. Физического воплощения в форме искусства всего того, что человек в себе не может сдержать и из него всё это так и прёт и рвётся наружу, в сторону изваять что-нибудь (что есть обратная сторона сломать что-нибудь природное), или же обрисовать случайным прохожим ситуацию с собой, и вы, мол, мил человеки, даже не думайте меня игнорировать и со мной, и моим талантом всех цеплять не считаться, а если в общих, объединяющих все эти действия словах, то доказать всему миру, что с ним нужно опять же считаться по крайней мере.

А взгляд человека на искусство не меньше вызывает споров и диаметрально-противоположных и критических взглядов на него, нежели само искусство, за которое не всякое твоё творение можно принять, признать и сойти (что за хрень такая?! Искусство! Во бл*ь, искусство). И вот тут-то и возникает один из самых архиважнейших вопросов, касающихся этой проблемы, порождённой человеческим разумом, не знающего успокоения. По какому критерию определять, что перед тобой, искусство, блажь удручённого собственным абсолютизмом разума, или просто бытовая поделка, целью которой является скрасить интерьер твоей жизни, и какой мерой всё это мерить, хрен его знает. И тут первое, что приходит на ум при выяснении этого вопроса, так это алгоритм определения ценности того или иного продукта. А именно торговые отношения, через которые как бы рождается цена выставленного на продажу, к примеру, продукта. Вот только искусство — это не предмет первой необходимости, без которого можно запросто прожить, и здесь необходим какой-то иной подход.

А из этого следует, что в продукцию искусства, его творческого потенциала, в первую очередь вкладывается субъективизм его создателя, в котором он пробует, местами не безуспешно, отразить требования своего сердца и души, и параллельно ему та же категория ума приобретателя этого объекта искусства, которому пришлось по душе и сердцу то, что в себе не смог удержать этот талант изобразительного или другого тематического искусства. И если этот объект искусства, если использовать для объяснения современный язык общения, набирает для себя критическое количество лайков, то он, пожалуй, имеет свою вероятность стать шедевром.

И как из всего этого выходит, то каждое время налагает свои взгляды на искусство. И больше всего подвержено влиянию конъюнктуры времени, то это изобразительное искусство, являющее окном в современный мир. Ну а учитывая то, что задачей всякого художника является его желание своими откровениями поразить, а лучше потрясти зрительскую публику (и доказательством чему служит то, что движущей силой всякого таланта является его гордыня и тщеславие, как бы это не прискорбно говорить, ведь все таланты такие грешники, раз бросают вызов самой природе творения), то их мировоззренческий реализм изображения действительности подчас проходит через фильтры сна разума, который, как все знают, рождает чудовищ. Что как раз и нужно современному зрителю, пресыщенному до предела реалиями современного мира — предельным насыщением среды существования человека информацией. И что его хоть что-то трогает, так это что-нибудь из ряда вон выходящее.

И как в своё время Малевич поставил в тупик искусствоведов и его зрительный нерв своей дислокацией цветовой гаммы порождения реальности в отдельно взятой части света и полотна, где всей этой иллюминации цвета и фантазии художника портретиста реальности и анархиста будничных дней, склонных к вечере, сопутствовала аура из взведённых на тебя в курках маузеров, так и в нынешнее время, по своему революционное, как минимум, беременное революцией, возникла необходимость в своём Малевиче, но только некст. Где бы его картины открывали окно не в безрадостное и неизвестное, всё в потёмках будущее, — нынче обыватель демонстрирует в себе бессмертие и бесстрашие через тот же новый алгоритм современного откровения камин-аут, открывающего для него ворота в земной рай (а другого рая и нет для атеиста, о чём почему-то никто не упоминает в своём откровении), — а они бы стали окнами в этот новый, фантастический мир (вот почему такое распространение в жизни получили окна в виртуальный мир; но там всего не пощупаешь).

И картина нового Малевича, Малевича-некст, под именем которого себя позиционирует Надскрёбышев, большой талант находиться для вас в нужном месте и в нужное время, что и есть самое важное качество программиста реальности, как определяет значение всякого художника Надскрёбышев (Малевич-некст), где он выхватывает из этой реальности, даже не само это место в этой позиции времени, а он ухватывает суть этой точки значения, перекладывая всё это на полотно, как бы оцифровывая эту реальность, за которую и вокруг которой разгорелся весь этот сыр-бор, и в самом деле была до предела реалистичной, представляя из себя реальное окно в мир. И это была не фигура речи, как бы выразился Феодосий или Альберт, а буквальное окно в этот и тот мир фантазии. Единственное, что оно было небольшое по своему размеру и в специальной рамке, чтобы придать этому шедевру, больше драматического, чем изобразительного искусства, условность его определения как объект искусства, а не то что вы подумали: Кто опять окно выставил и за собой не убрал.

Ну а почему этот, подающий столько надежд и замеченный нужными людьми изобразист куртуазного маньеризма, как он, Надскрёбышев, себя просил ассоциировать с анархией калейдоскопа сознания Малевича, решил себя выставить не под своим ничего не значащим для мира искусства людей именем, а под проверенным временем именем Малевича, то, во-первых, его имя не столько внушало звучности и памфлетов о бессмертии духа, а во-вторых, он, как художник, не может не замечать тенденции мира, который обрёк себя на примитивизм и концепцию прогресса, всё обрекая в абсолютизм мэма. И зритель, даже самый прогрессивный, не готов идти, и тем более понимать неизвестное имя, которое может по своему своеобразно и разумно в шикарной образности выглядит, но человеку сейчас требуется нечто большее для его созвучия с этой частью мира. Ему нужно указать на пути-дороги его движения разума. Что как раз и даёт бренд, по итогу имя. Вот и пришлось этому новому стартапу изобразительного искусства взять для себя франшизу в виде брендового имени Малевича.

При этом подошёл новоиспечённый Малевич к продвижению своего продукта достаточно грамотно и не как чайник. А он в своё неизвестное время проделал тёмный и покрытый мраком путь по местам былого пребывания своего теперь однофамильца, Малевича, и за толику немалую заручился поддержкой своего таланта реальным артефактом жизни Малевича из одной харчевни, где в своё время пребывал в своей жуткой действительности тот самый Малевич, нагружая себя по полной нетерпением к той точки своего позиционирования и дислокации, в которую его поместила его фатальность. И этим артефактом, который уже после, после некоторой доработки выдал за своё прорывное произведение «Чёрная квадратура реальности» Малевич-некст, стало настоящее окно, а точнее часть окна, у которого в своё время сидел Малевич по заверению хозяина этой харчевни, и через его призму смотрел в мир.

— А теперь включите своё воображение, которое у вас, как у художника, бьёт ключом, — ломал через колено все прежние представления об искусстве Надскрёбышева нынешний хозяин той самой харчевни, где Малевич и задумал свой чёрный квадрат, Зинаид Ламанский, заверяя и утверждая свой взгляд на изобразительное искусство, для рождения которого просто необходим какой-нибудь фильтр, в виде той же фокусировки реальности через прицел окна его харчевни.

— А вот не окажись Малевич в своё время в моей харчевне, не сядь он у этого окна и не разыграйся за ним человеческая драма, — пьяный купец Илья Лукич, очень крепко настаивал на своём супружеском праве поколачивать свою супругу тогда, когда она этого заслуживала, забывая о своих супружеских обязанностях в объятиях мещанина Домбровского, той ещё скотины и всегда он не нравился Илье Лукичу своими разговорами о женском праве на своё отдельное слово (теперь-то понятно, к чему он вёл все эти разговоры), — то кто знает, сумел бы изобразить Малевич так убедительно ретроградное и регрессивное человеческое прошлое. — И вот до чего же убедителен этот Зинаид, уже на ухо Надскрёбышеву приговаривающий и уговаривающий его о таком перспективном для себя будущем, которое ему даст это приобретение.

И Надскрёбышев внял голосу коммерческого разума Зинаида, сразу в нём заметившего настоящего художника (я тебя сразу срисовал за художника), выкупив у того часть окна, в которое в своё время лицезрел и пялился Малевич. При этом Надскрёбышев проявил себя, не как какой-нибудь лопух, а он потребовал от ловкого на уговоры Зинаида доказательств того, что Малевич именно в это окно когда-то зырил на то, как этот мир погрузился в пучину тёмного и безрадостного прошлого (Малевич по всё тем же словам Зинаида, осторожно тогда относился к случайным связям, да и супруга купца Ильи Лукича не вызвала в нём ответных чувств, и он счёл за более разумное быть сторонним наблюдателем за этой демонстрацией одного из смыслов жизни).

— Ваше требование законно. — Соглашается Зинаид с этим требованием Надскрёбышева, и раз, тычет его носом в угол этого окна, указывая там на узор царапин.

— Видишь эти царапины? — несколько агрессивно и с угрозой почему-то Надскрёбышеву, вопрошает того Зинаид.

И, конечно, Надскрёбышев, когда ему угрожает опасность дальше носа своего не видеть, потому что он будет разбит, видит то, что ему предлагают увидеть. А вот насчёт того, чтобы понять, что всё это значит, то об этом разговора не было и Надскрёбышев позволяет себе это не понять.

— И что это? — спрашивает Надскрёбышев.

— А ты ещё не понял? — в край удивлён такой недальновидностью Надскрёбышева Зинаид.

— Не совсем. — Удручённо пожимает плечами Надскрёбышев.

На что уже вздыхает Зинаид, поражённый в очередной раз безграмотностью современного человечества и куда катиться этот мир, знать не знающего очевидных вещей. Ну да ладно, он это дело по мере своих возможностей исправит.

— Это своего рода вензель Малевича, оставленного им с помощью вилки, когда он в нервном исступлении пришёл к тому самому откровению, которое и привело его сознание и разум к открытию для себя этого прохода в мир иной. Который всем известен, как чёрный квадрат. Тогда как это есть портал для перехода в другие миры. — Вот до какой степени убеждения дошёл Зинаид, и всё для того, чтобы продать этот артефакт.

Ну а Надскрёбышев не такой наивный дурачок, чтобы верить всем этим сказкам продавца, с помощью которых он набивает цену своему товару, и он сразу, чтобы указать Зинаиду на то, что с ним нечего играть в такие игры, спросил о том самом коде, который нужно ввести, чтобы открыть вначале, а затем воспользоваться этим порталом.

И как ожидалось Надскрёбышевым, то Зинаид замешкался, заявив, что знай он этот код, то не сидел бы здесь, а отдыхал бы Майами. А вот Надскрёбышев в отличие от него нашёл этот для себя этот код. И он теперь находится, хоть и не в Майами, но в местах, приближенных к этому райскому отношению к тебе реальности. Правда, он нашёл только косвенный код для открытия этого портала — им оказалась его коммерческая жилка, принявшая живейшее участие в продвижение его изобразительных талантов, а вот как только он разгадает настоящий код для открытия этого портала, то тогда вы с ним так запанибратски не поговорите, даже будучи самим Феодосием вторым. Чьей поддержкой он и заручился на первом этапе своего становления большим художественным талантом, ради чего ему пришлось поделиться секретом этой своей картины. — Это портал в другой мир.

Во что Феодосий не полностью поверил, как не поверил в дух свободомыслия Надскрёбышева, отчего-то совсем не готового ради своих убеждений плохо питаться, а уж говорить о том, чтобы голодать, то никто не имеет права зажимать человеческую свободу таким иезуитским образом.

— У меня таких порталов вон сколько. В каждом окне. — Резонно контраргументировал Феодосий.

Ну а что Надскрёбышев может ему на ответить? Да только ничего из того, что находится в ощутимой реальности.

— Я без кодов доступа ничего пока доказать не могу, но как только я их вычислю, мы откроем этот портал. — Делает заведомо неосуществимое заявление Надскрёбышев. На что Феодосий хотел бы ему указать носком своего мокасина, которые он очень любит носить на голую ногу, да вот только Надскрёбышев демонстрировал в себе столько искренней веры в собой сказанное, что Феодосий захотел ему в этом поверить. Тем более Феодосий, хоть и был главой своей поместной церкви, по каким-то внутренним моральным убеждениям, скорей всего, связанных с политической необходимостью быть для своих подданных выше любых принципов и привязанностей, ничему и никому не верил, а недостаток в организме, даже в духовной области, как ты этого не хочешь, а ощущался, вот он и решил своё неверие восполнить в вере в такую абстракцию.

— Ладно, Григорий, — обращается к Надскрёбышеву Феодосий, — как только разгадаешь загадку своей картины, сразу ко мне дуй. И не думай открывать портал без меня. А чтобы ты по глупости своей меня не надумал надуть, я… — Феодосий поднялся на ноги, подошёл к этой, так эффектно и ловко оформленной новой работе Малевича-некст (хватит уже скрестить в дом этого художественного гения через своё непризнанное имя), установленной прежде всего на его рассмотрение и усмотрение в центре приёмного зала на специальной треноге, и ещё раз решил убедиться в соответствии на неё наговариваемого её типа создателем, и тем, что в ней есть.

И судя по непредвзятому, но субъективному мнению Феодосия, выраженному в гримасе лёгкого непонимания и больше, конечно, недоумения, то этот маляр Малевич, водит его за нос всеми этими фантастическими байками о каком-то там портале. И этого сукина сына не мешает проучить за такую его дерзость. Хотя…Во всём этом что-то такое есть. Перспектива выставить дураками весь такой не толерантный, белый свет. — Среди дураков живётся как-то лучше и вольготней. — Всё за всех решил Феодосий, глядя сквозь поверхность этой работы Малевича-некст в ближайшее будущее некоторый известных для него особ. И надо же, какая вдруг мысль поразила Феодосия, при взгляде в это окно возможной реалистичности. — А ведь это и в самом деле в своём роде портал. Его надо уметь только правильно применять, и уметь в него видеть.

— В таких сложный и неоднозначных делах, как мерить искусство (какой мерой отмеришь, такой и сам будешь мериться), я не могу полагаться только на одного себя. — Возвращаясь к Малевичу-некст, обращается к нему Феодосий. — Я считаю необходимым привлечь к этому делу специалистов. И чтобы определить настоящую ценность твоего произведения, его нужно выставить на аукцион.

— На аукцион? — нервно переспросил Малевич-некст, почему-то своим ушам не поверив.

— А что тебя в этом не устраивает? — переспрашивает Феодосий, выказывая в себе непонимание такой привередливости современных художников, отчего-то требующих для себя эксклюзивного показа, не хотят они отчего-то настоящей конкурентной борьбы за внимание к своим работам, которую даёт аукцион. Им подавай сразу личные выставки в самых известных галереях. Нет уж, ты вначале пройти горловину борьбы за свою выживаемость и ценность на аукционе, а затем мы посмотрим в каких галереях на тебя смотреть.

— Вы сами знаете, какая там есть предвзятость к новичкам и конъюнктура. — Аргументирует свою озабоченность Малевич-некст.

— Ладно, я пойду тебе навстречу и через свои средства связи и информации доведу до сведения глубинных участников аукциона, что я имею покупательский интерес к тебе и твоим работам. — Говорит Феодосий. А вот это уже другое дело для Малевича-некст, расплывшегося в улыбке при взгляде на такое своё светлое будущее.

А вот у Феодосия не такой благожелательный взгляд на будущее Малевича-некст, и в нём просматривается некая придирчивая критичность через его подслеповатый прищур, обращённый прямо в душу Малевича-некст, пытающегося быть не полностью честным со своим сюзереном Феодосием, кто ему дал всё, а он этого, падла, не ценит, скрывая свой прямой взгляд под толстым стеклом своих очков. И Феодосий так себя участливо к Малевичу-некст проявил не потому, что Феодосий считал, что у человека его уровня должен быть обязательно какой-нибудь либеральный бзик, — благотворитель из меня никудышный, меценат так себе, что касается милосердия, то вы что, ржёте, посмотрите на меня, и разве с таким хлебалом можно желать добра, — а потому, что итак иногда надо, и его выбор после долгих раздумий фокус-группы пал на поддержку себя в качестве правозащитника. Буду, бл*ь, людей друг от друга и главное от себя защищать.

А чтобы значит, первый блин не вышел комом, а как раз наоборот, заявка Феодосия на правозащитную деятельность прогремела и имела успех, то его первым клиентом должен быть не какой-нибудь неизвестный прощелыга, сбежавший от своих алиментных обязательств, которые он подал на рассмотрение, как ущемление своих прав на размножение, а этим лицом должно в чём-то значимое и знаковое лицо.

— Как минимум, вы должны утереть нос нашему стратегическому противнику. — Вот по каким параметрам определял это угнетенное и всеми преследуемое за свои убеждения лицо начальник стратегий, генерал и сэр одновременно, Ланкастер. И как всегда при разработке таких стратегических планов бывает, разработчик планов натолкнулся на своё непонимание со стороны того лица, кто все эти планы заказывает и внедряет через свою оплату. А именно со стороны Феодосия, поморщивший в ответ свой нос и категорично заявивший:

— Ну уж нет, носы я вытирать никому не буду.

С чем сэр Ланкастер спорить не будет, как и объяснять не будет, что он употребил для своего объяснения того, как он всех своих врагов и противников ненавидит, фигуру речи и фигуру из трёх пальцев руки, спрятанную в кармане брюк (ещё прикажут их продемонстрировать), а он сразу переходит к делу, предлагая двух претендентов на роль объекта для своей защиты.

— У нас есть две кандидатуры на эту роль. — Говорит сэр Ланкастер, кладя и разворачивая перед Феодосием папку с этими кандидатурами. — Мери диссиденша и Григорий отверженный.

— Чем они отметились? — спрашивает Феодосий после того, как он обменялся с сэром Ланкастером мнением о неблагозвучии имён всех этих угнетаемых за своё свободомыслие людей. — И почему всегда их имена так звучат предумышленно противно.

— Наверное, потому, что они и для нас несут угрозу и негатив. — Посмел себе заметить сэр Ланкастер и бл*, верно.

— Эта баба, Мери, как и все бабы, всему и главное сама себе противоречит. Вот и до противоречила до такого бегства. — Делает пояснения сэр Ланкастер уже на заданный вопрос Феодосия.

— А ей с такой физиономией можно и даже в чём-то простительно. — Говорит Феодосий, рассмотрев фотокарточку Мери диссиденши.

— Внешность обманчива. — Резюмирует сэр Ланкастер.

— Это да. — Сказал Феодосий, покосившись на зеркало. — А кто идёт с ней в параллель? — спросил Феодосий.

— Художник экспрессионист.

— А с ним что не так?

— Как это всегда заведомо у художников. Его никто не понимает, особенно соотечественники.

— И он решил, что здесь он будет понят? — спрашивает Феодосий.

— Ага. — Отвечает сэр Ланкастер.

— И с какой стати. И откуда у них берутся все эти мысли? — уже чуть ли негодует Феодосий.

— Мы это им внушили. — А вот ответ сэра Ланкастера удивил и в чём-то поразил Феодосия.

— И зачем?

— Чтобы они к нам ехали. — И опять ответ сэра Ланкастера остаётся без ответа.

— Но зачем? — ещё сильней недоумевает Феодосий.

— Такова наша политика. — Пожимая плечами, отвечает так туманно сэр Ланкастер, от кого толку не добьёшься, и Феодосий, чувствуя, что в такой политике нужно что-то менять, но только после смены вектора направления их государство образующего лица, задаётся итоговым вопросом. — И кого ты мне порекомендуешь выбрать?

— Бабы предсказуемы своей непредсказуемостью поведения. А эта Мери-конституция, из ряда вон выходящее событие. Так что будет верней сделать ставку на художника. — Делает вывод сэр Ланкастер.

— Во как! — удивлён Феодосий такой трансформации имени этой Мери. — Ты же говорил, что она диссиденша или как там, трансформация.

— Да у ней семь пятниц на неделе с этими переиначиваниями себя. И если кто-то из рода Болейн (это такой чёрно-тонкий юмор сэра Ланкастера, отпрыска одной из пэрских ветвей, с правом заглядывать на престол из-за спины монарха и иметь на всё про всё своё шутливое мнение) меняет цвета своей фактуры через день, то эта Мери с той же периодичностью меняет фокусировку своего мировоззрения. — С толком и знанием этого толка говорит сэр Ланкастер, заставив Феодосия заинтересоваться больше, чем хотелось бы этой Мери. И у него даже возникла мысль взять на себя эту трудоёмкую заботу и с громоздить на худые плечи сэра Ланкастера, кто технически и буквально отвечает за все его правозащитные решения, патронаж над этой, так и не могущей найти для себя ориентиры жизни, бедной овечкой Мери.

— А может не стоит её вообще обходить вниманием. Может для запаса и на неё обратим внимание. — Делает предложение Феодосий и сэр Ланкастер не против предлагаемого на её счёт решения, но не более того. И на этом как вроде сговорились.

— Что ж, посмотрим на его художества. — А вот так выбор пал на Григория, то есть Малевича-некст, со стороны жизнеутверждающих людей, в частности Феодосия.

А Григорий со своей скотской и неблагодарной стороны, и не думает учитывать всё то, на какие жертвы ради него пошёл не чета ему своим благородством и высотой своего родственного положения, Феодосий, кто таких людишек, как Григорий, мог и имел полное право не замечать, хотя бы по причине своей огромной занятости, и если каждое такое лицо, из себя ничего не представляющее, замечать, то когда же жить собственной жизнью. И Григорий, как за ним сейчас заметил всё тот же Феодосий, фокусирует свой взгляд и внимание только на самом себе, смотря на мир вокруг и людей его представляющих, с высот своего значения через фокус своих очков, которые он ещё к тому же натянул на свой нос фасонисто по борзому. И глядя на нос Григория, так и видится, как снисходительно на всех и в частности на вас он посматривает.

И понятно, что Феодосий, хоть и большой демократ, и либерал, но, тем не менее, он ко всему этому и высокородный отпрыск одного монаршего семейства, только самим себе позволяющие так на реальность с высока смотреть, в себе чуть не перекрестился, возмутившись на такую дерзость Григория, не ясно к чему в итоге стремящегося.

При этом Феодосий уже не столь вспыльчив, как предки по отцовской линии, всё-таки монаршее сословие по своему эволюционировало, и теперь оно не всё то, что несёт ему беду и неудовольствие рубит прямо с плеча, а монаршие отпрыски и близкое к нему сословие готово выслушать представителей народных масс и даже посчитать его доводы иногда сознательными.

Так и сейчас Феодосий, видя себя в фокусе внимания и взглядов Григория через очки (ещё бы в монокль, падла, на меня посмотрел), не имея причин подозревать Григория в большем уме, чем он у него есть, взял и, приговаривая: «Теперь-то мне ясно, почему у твоих очков такие толстые стёкла», прямо ткнул пальцем руки в одно из стёкол его очков, отчего Григория аж парализовало в одном не сдвигаемом положении.

А так как Григорий не имел ничего супротив этой проницательности Феодосия сказать, то на этом они и разошлись, чтобы в своё время сойтись на том самом аукционе, который стал для Феодосия в чём-то знаменательным из-за встречи на нём Терентия, перехватившего буквально из его рук знаковую картину Малевича-некст, и ставший огромным информационным поводом для оппозиционной прессы в плане унизить и проехаться по репутации Феодосия: Как мы и говорили, непутёвый сын своего отца, где под огромным вопросом определение его отца. О том ли отце говорим мы, когда вспоминаем отца Феодосия второго, чья схожесть с известным всем отцом, имеется только в имени.

А если рассмотреть другие родовые черты, и не только в физическом плане, то у Феодосия второго нет ничего общего и основного от Феодосия первого. И приводить в качестве основного аргумента такой природной несправедливости и аномальности то, что природа отдыхает на детях своих отцов, конечно, можно, но это всё равно ничего не исправит и такая демонстрация своей решимости идти до конца своего отца в схватке за своё право на престолонаследие, ещё не другое доказательство своего генетического кода, как у монаршего отца.

Но сейчас разговор не идёт о родословной Феодосия второго, где эта тема шибко интересует оппозицию, и как Феодосий понимает, то всю эту оппозицию к себе подкармливает инсайдами, его, теперь, да и ранее под большим сомнением, единокровный брат Альберт, а сейчас к Феодосию, итак уже задёрганному связанным со встречей с Терентием событием по пути к этому замку, где проводился аукцион, вдруг и с какой это ещё стати появились вопросы у Григория. Умело пользующегося тем, что Феодосий на публике слывёт большим либералом, хоть и эксцентричным, и он мимо тебя, малая зрительная симпатия и отождествление хоть какого-то интереса к твоей персоне у природы и начал разума человека, не пройдёт, поворотив в презрении нос.

И Григорий невероятно по хамски и нагло тычет своим длинным носом в неизвестную покуда для Феодосия сторону, и смеет, не просто у того интересоваться о чём-то, а он прямо-таки требует от Феодосия объяснений тому, чему он видите ли не видит объяснений. А с какой стати Феодосий обязан кому-то что-либо объяснять, если твоя природа изначально тебе всё объяснила на твой собственный счёт, наделив тебя с избытком дебилизмом.

Но что поделаешь, времена нынче снисходительны к такого рода людям, с особенностями своего мышления, и Феодосий не будет кичиться тем, что в нём есть, а вот в Григории этого никогда по смыслу задуманного на его счёт природой не будет и можешь даже не мечтать в революционных фантазиях, и он, так уж и быть, уделит толику своего драгоценнейшего времени Григорию и тому, что он ещё тут не понял.

А судя по направлению его носа, то Григорий совсем уж дурак дураком (что для художника экспрессиониста не только спасение его души и тела от негативных очень взглядов публики на такое его типа искусство, но и протеже его творений в мир искусства), если его ставит в ступор непонимания своя собственная же картина, выставленная на специальной смотровой площадке для всеобщего обозрения и оценки эстетами и искусствоведами.

И вот что не может понять в самом деле Григорий, глядя на своё творение, как в первый раз видит, то не совсем ясно, но только с первого на него взгляда. Хотя это совершенно не сложно представить и в случаях с работами экспрессионистов, такое сплошь и рядом случается. Из-за специфики своих работ, не с первого взгляда могут узнать, а затем признать свою работу за свою работу эти мастера эпатажа и муляжа реалистичности с помощью мольберта и кисточки. И эти художники своих художеств, очень искусственно выделяясь из когорты представителей изобразительного искусства, несколько раз посмотрят, и всё с разных сторон и под разными углами наклона в сторону навязываемой в его сторону и его мастерству картину, и всё через призму зрительского внимания к этому творения, и если степень негодования явно превалирует во всех этих зрительских лицах перед их внутренним восхищением перед такой дерзостью и наглостью этого маляра от кисточки, то разве зря это художник записался в экспрессионисты, и это даёт ему повод спокойно откланяться, резонно указывая на неправильное прочтение этой представленной всем тут работы.

— Стыдно господа, так путать почерки великих мастеров экспрессионизма. Где Мане, там Моне не обретал искусство в залежах кувшинок. Тьфу на вас, эстетически не оформленных. — За всё воздаст отверженный мастер снобизму этой публики, которая и понимает лишь то искусство, на которое им указывают специально обученные коммерсантами от искусства люди.

Правда, сейчас другой случай, и взволнованность Григория и непринятие им выставленной на всеобщее обозрение картины, имеет другие причины, о которых он, сверля своими глазами Феодосия, прямо и указывает Феодосию. — Мол, ты чего тут надумал из меня дурака делать. — Примерно что-то такое читалось в нервном взгляде Григория на Феодосия. — Думаешь, если я творю в такой области искусства, где сам чёрт ногу сломит, и где нужно к своему творению прикладывать путеводитель по изломам вашего разума, чтобы указать вам, куда надо смотреть и в какую сторону восхищаться при рассмотрение всей этой, только с первого взгляда галиматьи, то можно по собственному усмотрению выставлять мою работу.

А вот Феодосий, в край поражённый этой беспричинной дерзостью и наглотой Григорий, сразу и не нашёлся чем ему указать на своё место, так он был обескуражен самонадеянностью Григория, а если точней, то представленных в его лице художников. Вообще ни с кем и ни с чем не считающихся и кроме себя никого в упор не видящих. И, наверное, по этой в том числе причине, Феодосий не стал сразу урезонивать Григория карами небесными в виде своего кулака, а также земными, в лице службы внутренних сношений, стоящей на принципах защиты всякого высокородного лица, а он, явно имея большие планы на Григория, дал ему шанс себя понять.

— Что тебя ещё не устраивает, Григорий? — вопрошает Феодосий.

— Да как, что не устраивает?! — теперь уже в край обескуражен такой постановкой вопроса Феодосием Григорий. — Разве не понятно. Картина.

— Картина? — ничего не поймёт Феодосий, переведя взгляд в сторону картины. Где задерживает своё фиксирующее внимание на ней, и всё равно ничего и суть претензий Григория не поймёт, кроме, как только воспалённое желание того ещё как-нибудь бзикнуть. Как будто всем тут мало видеть этот его взгляд на искусство, который сравни помешательству твоего внутреннего культурного слоя, то есть желудка.

— И что с ней не так? — спрашивает Феодосий, уже частично догадываясь о причине такого столь нервного и сложного беспокойства Григория. Кто, как и всякий художник, очень трепетно и с большой толикой зависти относится к интерпретации своих творений. Которые в парадигме построения других взглядов на эстетику его творения, могут более выигрышно выглядеть, а этого он не может себе позволить. А так как подготовкой картины Григория к аукциону и к предпродажной выставке занимался сам Феодосий, то вся эта ревность Григория была обращена к нему. Ну а если принять во внимание крайне значимый для этого случая фактор области целевого творения Григория, где и не всегда уразумеешь, и поймёшь, куда смотреть и что с чем связано или это сверху птицей наляпано, то, пожалуй, этот конфликт интересов требует для себя более внимательного рассмотрения.

И как сейчас выясняется Феодосием, то Григорий всё-таки сумел заметить его ловкость ума, сузившего до собой определяемых пределов области внимания к его картине зрительской публики. Другими словами, больше матерными и Григория, то его картина, имеющая для него и для мирового искусства ценность в каждом миллиметре своей значимости, скукожилась до размеров неприличия, а не как в пику ему заявляет Феодосий, до ранжира Джоконды. И что это ещё за экспозиция такая, которую тиражирует в мир здешний и иной это окно возможностей в мир рекурсии — картина Григория Малевича-некст, по своей сути из объективного вещизма представляющая из себя и в самом деле часть окна из той самой харчевне, в которой в своё время сидел тот самый Малевич и через него смотрел в мир своего и пусть будет общего прошлого и будущего, потеряла много от своих прежних размеров, сократившись до размеров картины одного известного Всегда Да Винчи.

На чём, как можно из негодования Григория, всегда очень ревностно относящегося к своим инсталляциям, понять, Феодосий не остановился, а он обставил так загадочно и многогранно интерьер демонстрации этой картины «Black windows», что тут и в самом деле мимо неё не пройдёшь, не заинтересовавшись, что всё это значит и что в итоге видишь в этом окне. Вот и все тут люди, видя там многогранность этого мира, и заглядывают в это окно в мир из своей спальни, как это представляется людям с сонными потребностями и леностью в себе больше чем следует, или же как это видит человек с потребностями видеть больше, чем он того есть — это окно, ведущее в чужую, скрытную жизнь, и в самом кардинальном случае, который из себя представляет Григорий, то это перекройка всей концепции его мировоззрения на инсталляцию современного искусства.

И тогда спрашивается, чего ещё недоволен Григорий, раз публика не разочарована в его работе и проявляет искренний интерес и непонимание того, что всё это значит, и что он хотел всем этим сказать, с фокусировав общий взгляд через это окно в итоге на косвенно только известную личность незнакомки, стоящей в полуоборот в сторону этого окна (инсталляция этого супермодернисткого искусства представляла из себя целый ряд окон, стоящих друг за дружкой в процессе уменьшения, где последнее оконце упиралось на фотокарточку незнакомки, чья подспудно знакомая личность и вызывала особый резонанс общественного мнения и внимания, не могущего пройти спокойно мимо того, когда кто-то нарушает общественный порядок своим, на грани аморальности поведением).

Вот и Феодосий не поймёт, с чем связано вот такое недовольство Григория, когда его картина уже получила такое для себя повышенное признание. Ну а если у него есть к нему претензии искусственного характера, — ему, видите ли, не нравится, как подаётся в меню его блюдо, — то у Феодосия есть в таком случае до неприличия приличные и действенные слова.

— А теперь послушай меня, Григорий. — Со всей своей жёсткостью и неприятием вот такой позиции нахального Григория, отбивает слова Феодосий. — Твоё дело создавать и поставлять на ревизию качества удобоваримый продукт. А моё дело видеть и определять в нём искусство. Ты меня понял? — этим своим вопросом ставит точку в разговоре с Григорием Феодосий, вынимая из кармана пиджака монокль, имеющий одну отличительную особенность, его стекло слишком толстое для обычных моноклей. Но Феодосий не принадлежит к обычной прослойке людей, и он согласно задумке насчёт себя своей родословной природы и пользуется в своём обиходе на самыми простыми вещами. И этот его монокль, на который Григорий посмотрел с явным подозрением на что-то своё, позволяет Феодосию более глубже и глубинно смотреть на окружающий его мир.

Правда, он не всегда этим фокусом своего мировоззрения успевает пользоваться, что и случилось вскоре, когда появился вдруг Терентий, и бл*ь, руки Феодосия затряслись и выронили из рук этот инструмент идентификации реальности, оставив Феодосия и в том числе и Григория без этого проекта продвижения своих замыслов. О коих у Альберта было своё, альтернативное понимание и мнение.

А Альберт, как лицо альтернативной для Феодосия реальности и мировоззрения, имел совершенно другие понимания и взгляды на проводимую Феодосием политику и его намерения в плане выставить на всеобщее обозрение эту картину в качестве подарка на юбилей своему отцу, Феодосию первому. И Альберт, видя и понимая, какую мину замедленного действия Феодосий закладывает в этот свой подарок, — с принимающего всегда больший спрос (он получается, что принимает не просто сам подарок, а то, что он в себе несёт), чем с дающего, возможно по своей глупости и недальновидности, — и попытался унять гордыню и строптивость Феодосия второго, решившего не придавать значения тому, что его подарок имеет в себе ущербную составляющую для сегодняшней повестки дня. В общем, ни к месту, и ни ко времени этот его подарок, чёрный квадрат, который и не чёрный, а в насмешку так называется.

И получается, что Феодосий, приняв этот подарок своего непутёвого сына, таким образом поддерживает колониальные воззрения своих предков колонизаторов и людей другой морали. И всем плевать на то, что в прошлом у самого Феодосия первого есть тёмные пятна, связанные с похождениями его единокровной матери, имевшей свою отдельную точку зрения на продолжение монаршего рода Плантагенетов, где её супруг деспот, принадлежал к роду Йорков, тогда как она была из конкурирующего рода Капулетти, смотрящего на мир под другим фокусом цвета красок. И этим вся её настырность в плане досадить Йорку объяснялась. И фатальная бастардность Феодосия, ставшего заложником первородной строптивости своей матери Сюзанны Капулетти, не есть оправдание его заносчивости в плане несоблюдения писанных для всех правил, хоть и со своими исключениями.

Так что когда с Феодосием вторым произошло это немыслимое с разумной точки зрения событие, то Альберт счёл это за знак свыше, и посчитал необходимым немедленно во всё это дело вмешаться.

А между тем и Терентий не собирался сидеть, сложив ручки в ожидании того, что на его счёт решат все те представители власти, кто такие вопросы решает.

— Я так легко им не дамся. — Выкрикнув из себя эту угрозу, Терентий бросился одевать пальто и затем вон из дома. А вот куда, то это надо спросить его воспалённое сознание, увидевшее в доставленном только что службой курьерской службой послании для себя необходимость пройтись и проветриться.

И Терентий, кто в основном и часто подразумевал под своими словами совершенно иные действия, — вот сказал он, что пошёл проветриться, а сам идёт в кабак, чтобы в этом затхлом помещении ещё сильнее заветриться, — на этот раз и в самом деле последовал тому, что он сказал и возможно думал. И отнёсся Терентий к этому своему заявлению более чем серьёзно и последовательно, выдвинувшись пройтись, не как все это обычно делают, используя свой автомобиль, а как это делали все прежние люди, пешком.

И такая дань традициям предков и в чём-то даже традиционность, где твои слова не расходятся с реальностью их понятий, в последнее время не слишком свойственная людям, как сейчас е выясняется Терентием, налагает на тебя непривычные для твоих ног трудности и местами ответственность перед своим выражением приличия на людях хотя бы в костюме. Где уличные загрязнения и прорехи в обслуживании своего коммунального хозяйства на улицах специальных служб, как оказывается ещё имеющих своё место в жизни прохожих, так и норовили испортить жизнь Терентию, редко смотрящего себе под ноги и прущего всегда напропалую.

Ну а почему Терентий так спешит, то сегодня и сейчас это имеет для себя конкретные обоснования. Терентий заявил, что собирается себя проветрить от всяких дурных мыслей, а этому как раз и способствует такой быстрый ход ног и мыслей. Ну а то, что при взгляде на так быстро уходящего от своего дома Терентия можно подумать, что он, как последний трус, решил убежать от своих проблем, то это ничего не имеет общего с действительностью, и доказательством этому служит та встреча, к которой Терентий шёл и вскоре пришёл, обставив всё это дело случайной встречей с человеком с общими интересами и взглядами на футбол. Который транслировали из каждого телевизионного ящика в том спортивном баре, где вдруг оказался Терентий, решивший дать отдых своим ногам и своему сознанию.

И не успел Терентий распробовать на вкус местный чай, подающийся здесь за редким исключением, — местная публика характеризуется экспрессивным поведением и налегает в основном на пиво, — как к нему за столик присоединяется незваный гость, и не давая возможности Терентию возмутиться, перебивает сразу все его возможности для возмущения.

— Вы, я вижу, тоже не спешите жить. — Делает вот такое заявление незнакомец, ставя на стол перед собой такую же чашку чая, что и у Терентия. И вот с какой стати и с чего всё это решил думать в сторону Терентия этот тип, то этого Терентий понять никак не может. Вот он и спрашивает, а вначале значит поправляет незнакомца. — По себе людей не судят. Хотя мне было бы интересно узнать, с чего вы это решили.

— Хотя бы потому, что я до сих пор здесь сижу. — Отвечает незнакомец.

— А я значит, должен разгадать этот ваш смысловой ребус. — С долей агрессивности спрашивает Терентий.

— Так вы спешите? — спрашивает незнакомец.

— Мне бы хотелось определённости. — Даёт ответ Терентий.

— Тогда держите. — Говорит незнакомец, а сам ничего не делает из того, что могло бы быть квалифицированно под словом держите. И при этом не даёт Терентию возможности выяснить, что он должен держать или взять, резко поднимаясь и выходя из-за стола и прямо на выход из бара.

Но Терентий не бросился за этим странным на своё поведение типом, а он, вдруг заметив некий предмет, находящийся в тёмном пакете, оставленный незнакомцем на стуле, решил сейчас же сменить своё место сидения, и сесть на этот освободившийся стул.

— Хм. Очень всё это интересно. — Пробормотал себе под нос Терентий, нащупывая рукой то, что находилось в этом пакете.