Синдром Искариота, или История одного предательства. Повесть

Игорь Левин

Никому не избежать участи быть кем-то преданным. Дай Бог только, чтобы самому не стать предателем. Всегда ли можно сделать правильный выбор между верностью и свободой, ответственностью и влечением, постоянством и изменчивостью, уверенностью и сомнением? На эти и другие жизненные вопросы вместе с автором пытаются ответить главный герой и другие, в том числе библейские и исторические персонажи художественной повести.

1

«Солнце стало апельсином, жёлтым апельсином! Я его съем!» — радостно подпрыгивая и вскидывая руки до уровня плеч, подражая белому альбатросу, кричит резвый мальчуган с бронзовеющей кожей и оттопыренными завитками ушей. Ранний вечер в Падуе приободрён золотисто-рыжей улыбкой светила лазурному небу. Петляющие тесной грядой по многоцветному небосклону кучевые облака ограждают проходы к тающему в вечернем мареве солнцу. Освещение в капелле едва годится для искусной живописной работы. Ленточные струи света, исходящего из высоких и узких окон капеллы, пронизывают опрокинутую воздушную ладью замкнутого пространства. Мерцание зажжённого фонаря. Наглухо сбитый деревянный лоток с мраморной пудрой. Вспыхивающие золотистыми огоньками металлические чашечки разных размеров, доверху наполненные порошком красочных пигментов. Плотной кляксой прилипла к нагромождённым деревянным лесам и подмосткам фигура художника. Он суетливо водит кистью по гладкой стене. Сгустки ярких свежеистёртых красок хорошо видны на широкой палитре.

— О, тщетных сил людских обман великий, — громогласно, сквозь раскатистое эхо, прогремело в стенах капеллы, —

Сколь малый срок вершина зелена,

Когда на смену век идёт не дикий!

Кисть Чимабуэ славилась одна,

А ныне Джотто чествуют без лести,

И живопись того затемнена.

— Данте, друг, я не заметил, как ты вошёл! Чуть не свалился вниз от неожиданности. Заканчиваю. Не могу оторваться, складки ещё не все прописаны начисто. Два подмастерья ушли, работаю один.

— Жизнь в изгнании приучила меня к неожиданным уходам и появлениям. Тебя просила поторопить к ужину Чиута.

— Как она там?

— Всё шутит. Говорит, что, сдружившись, мы стали походить друг на друга носами — орлиные у обоих. Недовольно ворчит, что забываешь о ней, работая сутками над фресками.

— Энрико Скровеньи не даёт расслабиться. Ежедневно в полдень обходит своё владение, постоянно мучает меня наставлениями.

— А почему ты поместил роспись на этот сюжет в центре стены? Редко художников вообще цепляет эта тема. Боятся её писать, скорее всего.

— Энрико тоже заинтересовался этим. А мне эта идея по душе. Они всегда рядом, они непременно в плотных объятиях, в вечном мистическом диалоге, как на краю бездны, — один против другого: «Не этим ли поцелуем…». Где Он, там обязательно появится и он. Все остальные — только втянутые в действие персонажи, не пассивные наблюдатели, но участники, каждый из которых делает свой выбор. Обычно эти полярные фигуры не сталкивают лицом к лицу. Все боятся этого столкновения. У Гвидо из Сиены более связаны диалогом Пётр и Иуда, а у прославленного Чимабуэ Христос не смотрит на Иуду. Но ведь помнишь — они как бы сговорились выступить в противоборстве один против другого, сила вероломства против силы духа: «Что делаешь, делай скорее».

— Хорошо, что этих слов не слышат папские слуги. И ты при них не взболтни чего лишнего. Не думаю, что они одобрили бы такую трактовку.

— Я над ними только потешаюсь. Был недавно презабавный случай. Папскому посланнику, вознамерившемуся оценить моё мастерство, вместо сюжетного эскиза я нарисовал от руки идеальную окружность.

— Ну и как, оценил понтифик?

— Да, сам не ожидал, как раз через неделю я получил приглашение принимать заказы от папского двора.

— Повезло!

— Ещё бы! Так что, друг, между нами, главное — чётко очертить свои круги. А кто в них не вписался — не наша забота.

Данте внимательно оглядел фреску. Фигуры как будто оживали, стоило только на них посмотреть. Христос в киноварном хитоне и небесного цвета накидке, пристально смотрящий в глаза Иуды и объятый его золотисто-охристым плащом. Развёрнувший торс винтом и укутанный в лиловую мантию с золотой каймой низкорослый первосвященник Иосиф Каиафа с чёрным тфилином на лбу, упрямым повелительным жестом указывающий стражникам на фигуру Христа. Гневный Пётр, резко отсекающий мечом ухо рабу, вот было схватившему за рукав Сына человеческого. Повернувшийся к зрителю спиной в холодном одеянии стражник останавливает Петра, оттягивая складки его рыжего плаща. Два дугообразных силуэта мрачной копошащейся толпы на заднем плане. Сцена то судорожно немеет и застывает, концентрируясь на объятии центральных фигур, то вновь наполняется гулом, шорохами и пульсацией ритмов. В мимике лиц героев, в каждом их жесте и повороте подспудно ощущается невероятное напряжение. Почти все очертания лиц — разнонаправленные профили. В правой стороне факелы красного огня зловеще вознеслись над толпой. Стражник затрубил в белый рог, предвещая роковую развязку…

— Ты так внимательно прописываешь складки ткани на передних планах, Джотто! Я словно прорываю гладь сырой штукатурки и вхожу туда, вглубь. Кожей ощущаю монолитность и плотность каждого объёма. А плащ Иуды — он же светится золотом, блестит, переливается! И нимб над головой Христа тоже ярко выделен. Только Его нимб — солнечно-жёлтый, а плащ Иуды с едва заметным рыжеватым оттенком нежного молозива или цвета свежего персика… И образ Иуды как будто мне знаком…

— Да, золото, друг мой, особенно прекрасно на холодном фоне — там, где синяя мгла и пурпур одеяний. Сияние золота всегда ослепляет. Оно таит в себе то ли богатство, то ли соблазн, то ли святость, то ли предательство. Сразу не разберёшь…

— Как ты полагаешь, — рассудительно спросил художника Данте, — о чём в этот момент думает Иуда, что он осознаёт?

— Ничего. Он просто упивается своей мнимой победой и наполнен чувством превосходства. Он это совершил, он стал на время хозяином ситуации, сделал всё так, как именно он задумал. Все думали, что воля Учителя незыблема, но стоило ему только захотеть — и сам Мессия, прознанный народом Царь Иудейский, стал беспомощным в окружении стражников.

Данте продолжил рассматривать роспись, на мгновение оторопев в задумчивости, а затем одобрительно кивнул в сторону друга и, невольно погрустнев, крестообразно прижимая к груди края плаща, удалился из помещения.