Тор

Игорь Лапшин (2025)

Основано на реальных событиях. Персонажи и их имена, за небольшим исключением — подлинные.

Глава 4

С описаний драм давнишних за века облезли краски —

в виде строчек скучных книжных быль проигрывает сказке;

а в десятый век разбойный время было неспокойным —

в этот век стихали войны, чтоб дать место новым войнам.

В мире диком и кровавом как могли, хитрили греки, —

василевс со Святославом заключили мир навеки.

Из сражений не вылазя, по нужде, не по желанью,

от воинственного князя откупились греки данью.

И на Русь, с добычей жирной, Святослав ушёл весною,

с невеликою дружиной, но с великою казною.

Да не вывез он той платы из потерянного царства —

жертвой пал у переката печенежского коварства.

Где пороги точат воды, там ждала его засада…

так закончились походы русских ратей до Царьграда;

и обрёл свой дом в Валгалле Святослав, воитель смелый,

тот, которого не брали ни топор, ни меч, ни стрелы.

И, прознав о том, соседи все вздохнули с облегченьем,

порешив, что вести эти есть конец их злоключеньям.

А меж тем в колонне пленных, с уходящими войсками,

наш Оттор, меж спин согбенных, шёл с обвитыми руками.

Греки раненых собрали в том бою при Доростоле

и живым его застали, обойдя под вечер поле;

хоть удар ромейской стали оглушил и обездвижил,

добивать его не стали — и Оттор в сраженье выжил.

Вместе с ним в колонне были и варяги, и славяне —

греки пленных утаили, чтоб платить поменьше дани.

Вот и выпало тем пленным провести свой век в неволе,

привыкая к переменам, к незавидной новой роли.

Но Оттор в плену, на счастье, не был сослан на галеры,

и не сгинул в одночасье от какой-нибудь холеры,

и в невольничьем бараке не угас душой и телом,

и зарезан не был в драке, как того порой хотел он.

Был отправлен он в столицу, ибо выглядел не старым,

чтоб таскать в мешках пшеницу меж амбаром и базаром.

Были всё ж ещё удачи, но случилось много хуже,

и страдать пришлось иначе — тьма его объяла душу!

Он, зарывшись в одеяле, ночью видеть стал кошмары:

мертвецы над ним стояли — им казнённые болгары.

С обагрёнными плечами, все в крови из ран на шеях,

и дрожал Оттор ночами, как огня, страшась в душе их,

и винил за эти муки бога, чьё носил он имя,

и отсечь готов был руки за дела, что делал ими.

Много крови в жарких битвах было пролито Оттором,

но убийство беззащитных — это было перебором!

И теперь, как в стенах спёртых, — целый день тоска на сердце,

и от взглядов этих мёртвых никуда уже не деться!

И, со страхом ожидая приближающейся ночи,

клял себя он так, рыдая и в тоске потупив очи:

«И зачем же я погнался за сомнительною честью!

В палачи, глупец, подался, соблазнившись княжьей лестью!

Как же знать я мог, что вскоре не сойдёт мне это даром —

я ль повинен в этом горе, что пришло со мной к болгарам?

С долей венчаны ль такою, чтобы рано умереть им,

но зачем — моей рукою? Как же жить теперь мне с этим?»

Так, в отчаянье бессильном, жил он узником, застрявшим

между миром замогильным и жестоким миром нашим.

Превратился в образ слабый прежде грозного варяга —

до ничтожности от славы оказалось лишь полшага!

Как бы ни был мир ужасен и жесток порой снаружи,

но, когда внутри ты грязен, — не бывает муки хуже!

Но однажды, среди ночи, оказали гости милость —

пытку словно бы отсрочив, вся толпа их удалилась.

И, ворочаясь без цели после их отлучки странной,

он увидел на постели крест нательный оловянный.

Он узнал его — такие видел он на обречённых, —

штучки те недорогие с шей слетали рассечённых.

Крестик бережно он поднял — хоть его он озадачил,

но глупцом он не был, понял, что подарок этот значил.

Прежде слышал он про Бога, что распят был и изранен,

знал о Нём Оттор немного, — слабый бог ему был странен,

но теперь он сам, в несчастье, стал таким же, ощущая

в Чьей, на самом деле, власти этот мир спасать, прощая;

в Чьей любви к таким же, малым, нету места укоризне,

хоть и сам себя считал он меньше всех достойным жизни.

Стали, в бытности походной, в повседневной круговерти,

сердце жёстким, кровь холодной на полях войны и смерти;

закалённый поневоле, ко всему он был привычен,

и, к своей привыкший боли, стал к чужой он безразличен.

По такой простой причине он, к насилию причастный,

оказался вдруг в пучине безнадёжной и ужасной.

Но, невесть какая сила, почему-то, в этом теле

до сих пор его хранила для какой-то странной цели.

Может быть, она же между днями жизни этой серой

принесла ему надежду, что, окрепнув, станет верой.

Так бывает — вспышкой быстрой, только миг она получит,

проскользнёт небесной искрой, и… забрезжит в сердце лучик,

и растопит, разрастаясь, дух, в неволе измождённый,

что воспрянет, пробуждаясь, словно заново рождённый.

Словно выход из темницы, брешь, пробитая в заслоне, —

что ещё могло б сравниться с этим крестиком в ладони?!

Ключ к неведомым началам, к тайным истинам и смыслам —

всё, что в мире есть, вмещал он, придавая ясность мыслям,

всё сходилось, сочетаясь в этом крохотном наследстве,

и рыдал он, сотрясаясь, как не плакал даже в детстве.

А потом он спал блаженно весь остаток этой ночи —

в первый раз с начала плена сон так прочен был и сочен,

и во снах, таких невинных, не людей он видел мёртвых,

а днепровские равнины и селения во фьордах.

А назавтра он работал, уж вполне приняв решенье,

и, дела окончив, подал о крещении прошенье.

И тогда обряд священный совершён был над Оттором,

и из храма, окрещенный, вышел он уж Феодором.

В церкви греческой поместной грех убийства отпустили, —

всё простил Отец Небесный… да болгары не простили!

Всё равно к нему являлись и ночами, как и прежде,

над Оттором возвышались в окровавленной одежде.

Но для греков, кто крещёный, будь он даже хоть изменник,

равнозначно, что прощёный и почти уже не пленник.

Русских, бившихся геройски, потому-то и пленили,

что в своём имперском войске слишком дорого ценили.

А потом, крестив их, с ходу, в знак прощения и дружбы,

предлагали дать свободу за семь лет военной службы.

Не бывает худшей доли, как известно и доныне,

чем рождённому на воле быть пленённым на чужбине!

Потому исходом лучшим счёл он выкуп ратным делом —

лишь войне он был обучен, а другого не умел он.

И Оттор, крещёный пленный, только сбросить рабский гуж бы,

заключил контракт военный за свободу после службы.

Жизнь как будто бы сложилась, потекла привычным руслом,

не вернулась только живость, — был он замкнутым и грустным.

Среди моря, в трюме судна, на равнинах финикийских,

в гарнизоне Трапезунда и в песках пустынь сирийских —

всюду, где бы ни служил он, видел юношей он знатных,

в смертном рубище унылом, всех в крови и в трупных пятнах.

Непрестанно вспоминая о давнишнем преступленье,

всё молился он, стеная и моля об искупленье,

и искал в боях он смерти, чтобы разом всё решилось,

да, видать, на этом свете даже смерть его страшилась.

С ней знаком он был, но как-то сам он жизни не лишился;

время шло, и срок контракта у Оттора завершился.

Много видел он за годы, улетевшие на ветер,

но желал он лишь свободы, чтоб увидеть Русь и север.

По жене скучал и сыну, дни считая и недели

и тая свою кручину… так семь лет и пролетели.

И, с другими молодцами, в переделках стольких выжив,

отбыл он домой с купцами из Царьграда в стольный Киев.