Идентификация лукраедки

Игорь Белладоннин, 2022

Мир оккупируют ограниченные, но прожорливые существа – лукраедки. Эти головобрюхие славятся умением не только запрещать и стращать, главное их призвание – пилить бабло в раблезианских масштабах. В фокусе сюжета – попытка самозванного поэта, наказанного «за дело» отлучением от свободы, противостоять самозванной власти, не переставая над ней подтрунивать. Но возможно, эти лукраедки – просто порождение фантазии неудачливого рифмоплёта, помещённого на излечение в «дурку». Его неожиданно обретённая способность пророчествовать не может не заинтриговать лукраедок, падких на всё мистическое. И вот уже разношёрстная команда помощников экстренно рекрутирована в помощь герою, дабы он не захлебнулся в потоке заказов, организованных расторопными вертухаями. Но только старая – подзабытая – любовь способна скрасить его суровые будни нового Нострадамуса, да и она, возможно, не более чем глюк. И только старая – воскресшая – любовь поможет ему вырваться на свободу – но не факт, что вырваться насовсем.

Нет, не тебя так пылко я алкаю

А вот и то, ради чего ты проделала столь дальний путь в несколько (десятков?) машино-километров: можно ли твоему благоверному навестить меня завтра со своими вопросиками?

Недолго же ты хранила мужнину тайну: он понял, наконец, что не сможет дальше жить, не явив мне себя!

«Он называет тебя новым Нострадамусом».

То есть его потянуло на знаменитость? Ну что ж, я всё равно польщён желанием твоего мужа нанести мне визит, я считаю его выдающимся государственным деятелем нашего времени, нашим современным Карениным — если воздержаться от громких эпитетов. Почту за честь с ним посюсюкать о том, о сём, и обязательно испрошу у него разрешения подержаться за…, которым он тебя…, или с этими безобразными пережитками тёмного прошлого в вашей образцовой семье покончено? Ах, ну куда же ты? Ты разве забыла, что ни одно моё слово нельзя воспринимать серьёзно? Не волнуйся, я обслужу его честь по чести, а на вопрос: «Любит ли она меня?» отвечу недрогнувшим голосом: «Любила, любит и будет любить!» Его это вряд ли заинтересует? Хорошо, тогда заезжай ко мне сама после его визита, и я расскажу тебе, с кем ещё и когда ты ему изменишь.

— А пока поведай, что там вообще говорят про меня — почему я здесь оказался? Случайно? Намеренно? Донасмешничался? Досвязывался с жёнами серьёзных людей? Из-за квазилирических виршей, неинтересных даже и этим жёнам? Нет, выразимся сильнее: из-за нафиг никому не нужных натужно-лирических стишков графоманистого самоучки? Или истощил своими оптимизациями терпение налоговых пессимизаторов? Или кто-то верит всерьёз, что я подавал знаки инопла… иностранным разведкам, делая в парке махи руками?

«Всякое говорят. Многие верят официальной версии».

Хоть я и не стал тогда отрицать очевидное и признал себя на всякий случай финикийским шпионом, настоящей причиной моего задержания стали, наверное, всё-таки не упражнения на свежем воздухе, посредством которых я якобы подавал сигналы врагам, и даже не злонамеренный переход улицы в неположенном месте, и тем более не амуры с литературами и не предложение переименовать Красную площадь в Багровую, ну и заодно уж Кремль в Крымль, — а несколько довольно едких эпиграмм на Вождя и некоторых его приближённых под общей рубрикой «Упыри», опубликованных на иностранной — и поэтому вражеской — онлайн-площадке. Но всё оказалось гораздо запущеннее, чем мне казалось оттуда, с воли. Потребовалось очутиться в нынешнем моём узилище, чтобы осознать всю мою тогдашнюю брутофильскую наивность. Целительное, облагораживающее воздействие следственно-пенитенциарной системы сподвигло меня заклеймить содеянное мною как ошибку затянувшейся до неприличия молодости и, более того, пробудило спавшую до сей поры совесть, которая и приволокла меня за шкирку к мысли о том, что смена шила на мыло выглядит гораздо более плодотворным занятием, нежели замена старого лукраедки новым.

А ведь они — наши-то лукраедки, которых я упырями-то называл, — даже людей пока не кушают, в отличие, между прочим, от некоторых! Однако, отматывание срока моего едва только началось, а посему и исправление моё пока отнюдь не завершилось победой сил добра и здравого лукрасмысла над силами всемирной реакции и прочего пещерного русофобства — и мой запущенный недавно камушек прискорбное тому свидетельство.

— То есть всем всё по барабану, главное, что с собой не утянул. Пишут обо мне что-нибудь?

«Может, и пишут. Не знаю. Пишут, наверное».

— Тебе неинтересно?

«Интересно, но всё как-то… Мне неинтересны те, кто пишет — если пишет».

Ладно, вернёмся к тому, кто тебе интересен. Ты пыталась отговорить его от этой безнадёжной затеи, но он упрям. Да, твой муж — не такой зайка как я, и тебя теперь волнует, не опасно ли отправить его сюда с его дурацким вопросником, не опасно ли это для тебя лично, не вскроется ли при этом вся нешуточная нешапочность нашего знакомства? Не боись, мы своих не сдаём. Мы от них — так здесь принято — избавляемся. Но тебя я пока приберегу — на светлый день, на день нашей новой — и гораздо более романтической — встречи. И это уже не шутка.

— Слушай, а не твой ли, случаем, Замухрышкин помог упечь меня в места не столь, оказывается, от вас отдалённые?

«Не думаю, и он давно уже Форнарин, а не Замухрышкин, — я полагала, ты знаешь».

А почему я должен знать всех этих твоих бесчисленных мужиков — всех этих Форнариных, Замухрышкиных, Замухрышкиных, Форнариных? Как ты — прямо грудью за него встаёшь! Знать бы, каким местом ты вставала перед ним на мою защиту! А ведь он, наверное, удивлён, что я и здесь сумел выжить и даже немножко всплыть. Не думает она… А я вот наоборот — подумал: то, на что не был способен Замухрышкин, вполне по плечу свежеиспечённому Форнарину!

— А нескромный вопрос. Он знает? Про нас.

«Он, наверное, знает всё. Но когда это всё было?»

Твои тонкие губы налились… Чем? Гелем? Знанием? Силой? С такими губами ты должна была стать добрее. И чувственнее. Ещё чувственнее.

— Да и было ли? А ты его любишь?

Ещё более нескромный вопрос, или тебе так не кажется?

«Не знаю. Наверное».

Всё ты знаешь. Даже я знаю, что ты полюбила его ещё Замухрышкиным, тем более ты должна была его возлюбить, когда он взял твою фамилию и обернулся Форнариным. Он на тебе и женился ради твоей звучной фамилии, нет? Ну не ради же твоей красоты? Она его за имя полюбила, а он её за имя полюбил. Недурственно, недурственно получилось, надо будет не забыть потом перенести шедевр на листочки. И ещё я знаю, что ты не знаешь, что я знаю, как ты, скажем так, встречалась с… Впрочем, ладно, может, это и неправда. Хотя он сам намекал. Ну может, ему пригрезилось? Подключим Ник-Сона, пусть разведает, что там было на самом деле. Ник-Сон если и соврёт, то складно, и одно загляденье — нет, заслуша́нье — будет знакомиться с его аудиоотчётом. Она смотрит мимо меня: соскучилась по своему Замухрышкину? Или по…?

— Он лукраедка?

«Кто?»

Ты должна была спросить: «Что это?», а не «Кто?». Ладно, допустим ты не расслышала.

— Никто. Проехали.

Нет, Ник-Сона задействовать не будем — слишком много у него может скопиться чувствительной информации. Крокодайло не потянет — староват для такого деликатного дела, а остальные уж больно далеки от любовной тематики.

«Как ты это делаешь? Ну, пророчишь?»

— Хочешь выведать секреты и стать моим конкурентом? Изволь. Сам я ничего, естественно, не умею, но у меня есть полезные друзья: Крокодайло, Ник-Сон, Польская Милиция и недавно вновь вернувшаяся в наш беспорочный круг КССР. Я получаю запрос о предсказании и распределяю его по исполнителям. Так, например, Крокодайло лучше ворожит по внутрироссийским делам, Ник-Сон — дока в американских проблемах, Польская Милиция отвечает за европейское направление, а Канадская Советская Социалистическая Республика — за весь остальной мир. Я принимаю от них готовый прогноз и транслирую его заказчику — ну, с небольшими поправками, которые вношу по ходу питчинга, подстраиваясь под реакцию аудитории. Таким образом, я не более, чем эффективный менеджер, контролёр, координатор, но мне достаётся вся слава, все коврижки и вся любовь всех прекрасных и — реже — не очень прекрасных дам. Да и как не подарить свою любовь несчастному страдальцу — и при этом такому безмерно, небывало талантливому?

«Прям так и дарят».

— Обменивают на мои услуги. А кое-кто вот так прям и дарит.

Она отводит глаза. Смущена? Не верит?

— Тебя интересует, как это происходит технически? Дамы, прекрасные и не очень, просто договариваются с охраной, и та на время отключает видеонаблюдение и притормаживает со своей заботой.

Но внутренний голос вмешивается в мой рассказ и нудно талдычит, что я всегда, оказывается, любил только тебя, а не всяких там дам, прекрасных и разных. Где ж ты раньше-то был, дружок подзабытый, со своим тайным знанием?

Однако, расслабься, ответного чувства я от тебя не жду, это было бы непростительной наивностью с моей стороны. Я жажду любви от твоего мужа. Поведай же ему о моих чувствах к нему и проследи, чтобы с эпиляцией и со всем прочим у него всё было тип-топ — как у тебя в славные давние времена. Твой взгляд на дверь — такой непроизвольный — даёт понять, что мысленно ты уже там, на воле. Что ж, дело сделано, задание тобою исполнено на пять с жирным плюсом, и откровения мои не интересуют тебя уже ни в малейшей степени. Начнёшь прощаться?

«Я рада, что у тебя тут всё так замечательно. Я что-нибудь могу для тебя сделать?»

— А ты готова прям на всё?

«Ну, я готова на многое».

— Ты в школе проходила арифметику и даже закончила технический вуз. Давай так: если «всё» — это сто процентов, то твоё «многое» — это сколько?

Ты кончила технический вуз и даже работала ну типа как инженером — пару лет, если мне память не изменяет, но техника и схожие с ней премудрости так и остались для тебя неродными, что было ясно тебе даже лучше, чем кому-либо постороннему. Истинным же твоим призванием было незлонамеренное разбиение о свою неприступность сердец таких горемык, как я и все мои тогдашние конкуренты, как первый твой — ещё студенческий — мужчина, согласно легенде смытый из твоей жизни навсегда за появление в ней раз под утро в неподобающем виде, как, наконец, Замухрышкин — последняя, хотелось бы верить, по времени, но не по важности из твоих жертв.

«Многое — это многое».

Ответ вполне в твоём духе. И вот мы мнёмся, словно не в состоянии выговорить «пять процентов», «три процента», «один процент», «ноль целых и ноль в периоде». Но ведь всё равно же не ноль!

— В таком случае помни, что я ещё есть. Есть вообще — и в твоей жизни в особенности.

Это первое. А из более приземлённого, но не столь, разумеется, важного, мне нужны тренажёры на разные группы мышц, а то я совсем тут увяну — без тебя и без тренажёров. Особенно страдает одна важная мышца, она тут халтурит, ленится, но ты появилась — и она заработала, и как заработала! И хорошо б ты выхлопотала для меня телевизор. Я хочу, чтобы ты иногда появлялась в нём и — совсем уж иногда — спускалась из него ко мне. Поэтому фоторамка с твоею фоткой меня не устроит — не предлагай, из фоторамки ты так просто не выпрыгнешь: края помешают. А ещё мне нужна сан-вет-прозекторская, где я мог бы препарировать лукраедок, ибо у меня появилась гипотеза, какая — пока не скажу, а то разболтаете. И ещё…

«Я помню. Ну ладно, мне пора».

Ты обо мне помнишь… Так и я о тебе помню. Ещё б не помнить: на тебе практически кончилась моя личная жизнь, вместе с тобой ушла моя молодость. Какой же я был глупый тогда! И я ли это был вообще? Вроде я, так как помню всё тогдашнее яснее вчерашнего. Как и всякая женщина, ты бывала или казалась разной: временами красивой, временами — не очень. Когда ты была красивой, я, должно быть, любил тебя, когда не очень — любил, наверное, ещё больше.

«Да, и спасибо тебе ещё раз за то, что не погнал меня тогда из нашей… не лишил меня тогда… пристанища».

— Да брось, не смущай меня.

Тебе, псковитянке, оно было нужнее, чем мне — москвичу в бог знает каком поколении. Тем более, что мне было куда уходить — в собственную же двушку. А с тех пор в твоей жизни благодаря Замухрышкину появились хоромы не в пример роскошнее той каморки. Когда же ты окончательно выписалась из моей жизни — надо полагать, к Замухрышкину, — я почувствовал и разочарование, и облегчение, и боль — всё сразу и в равных примерно пропорциях.

«Ну тогда я пошла».

— Я вижу. Не смею препятствовать очередному меня-тобой-покиданию.

Ну хоть бы пообещала, что ещё заедет, хоть бы воздушный поцелуй, что ль, в меня послала…

А вот интересно, что ты расскажешь обо мне своему Замухрышкину. Скажешь, что этот-за-ногу-прикованный-псих теперь не может вызвать ничего, кроме жалости? Или так прямо и заявишь: «Осторожнее, Замухрышкин, ты втюришься в него, как втюрилась повторно и я»?