Империя Independent

Игорь Анатольевич Верещенский, 2019

Думаете, школы летом отдыхают, как и их ученики? Что пустынны коридоры и классы, а портреты великих умов – единственные соглядатаи летней тишины?Троим подросткам удаётся достать входной ключ от школы, и теперь в их распоряжении четыре этажа коридоров, кабинетов и лестниц. Одно препятствие, чтобы стать полноправными владельцами этого – старый сторож, который почти не выходит из своего закутка, но у которого хранятся ключи от остальных помещений. Невинная шутка – выманить его и выкрасть ключи. Но шутка оборачивается трагедией, и случайно встретившиеся ребята оказываются связанными страшной тайной, нести которую труднее день ото дня.

4

Солнце клонилось к закату. Последние его рыжие лучи ненадолго озарили холл, и наступил полумрак, тихий и таинственный. Поганенькие, как выразился Пашка, часы Хомяка показывали около одиннадцати, когда он не дыша от страха пробирался через гардероб к комнате сторожа. У Семёна был скромный мобильный, он перед этим позвонил маме и предупредил, что задержится, та согласилась без особых препирательств, что немало удивило его и даже огорчило. Обычно она отличалась строгостью; теперь же, когда строгость не помешала бы, она лишь сказала «хорошо, только позвони, как домой пойдёшь».

Жорж уже болтался в холле, привязанный к лампе. Честно говоря, на висельника он был мало похож, хотя, если в темноте, да сослепу… но болтался он именно как поролоновый мешок, неестественно, да и был каким-то больно уж тощим, к тому же, одна нога была чуть короче другой. Павел с Белкой спрятались за дверьми на лестницу, а Семёну поручили каким-либо способом, на его усмотрение, заставить сторожа выйти в холл. Сообразительностью Семён не блистал, поэтому «какой-либо» способ весьма озадачил его. Наверно, требовалось извлечь громкий звук, но из каморки Георгия Афанасьевича вовсю орал телевизор, и с громким звуком явно возникали проблеиы.

Семён медленно пробирался вдоль стенки к открытой двери, из которой падал пучок света, превращая пустые гардеробные вешалки в причудливые, многопалые тени на противоположной стене. Сторож смотрел какое-то шоу — постоянно слышался бодрый голос ведущего и закадровый смех. Мама никогда не разрешала смотреть ему такие шоу, называя их рассадником тупизны… рядом с дверью стояло металлическое ведро и швабра. Уронить ведро? Вряд ли Афанасич услышит это. А что если он… неприятные мысли полезли в голову Семёна. Присматриваясь к пучку света, он не видел ни малейшего движения внутри кроме отблесков телевизора, не слышал ни малейшего иного звука. Он кинул умоляющий взгляд назад, но Пашка из дверей лишь погрозил кулаком и сделал не обнадёживающее движение ребром ладони поперёк шеи. Хомяк сглотнул, но желудок откликнулся комом в горле. Он продолжил подбираться к пучку жёлтого света… постепенно начало вырисовываться пространство каморки. Сначала он увидел желтоватый холодильник, затем край стола… на нём газеты, чайник, кружка… всё это какое-то грязное, неопрятное. Старческое. Просиженный деревянный стул перед столом был пуст. На столе была тарелка с остатками курицы и каким-то жёлтым засохшим налётом, наверное масла. По обглоданным куриным костям ползали мухи. Несколько из них уже прилипли к лепучке, что висела прямо над столом. На самом краю стола стояла ещё тарелка, пуская, только с крошками — наверное из-под хлеба. Желудок Семёна возмутился ещё сильнее, угрожая выкидышем. Сторожа пока не было видно.

А что если он… снова эта мысль! Услышав шорох позади, Семён резко обернулся и чуть не заорал — так сильно напугал его Жорж, слегка покачиваясь в полумраке. На самом же деле причиной шороха был Белка, которого опять по какой-то причине пришлось унимать. Из холла Хомяк услышал угрожающий шёпот Пашки. Но… резкий рык, или хрип… и Хомяка откинуло к стене.

Мозг сделал попытку бежать, но ноги подогнулись, и он с невнятным вскриком повалился на пол, потеряв очки. И решил: всё, конец! Рык повторялся снова и снова, и Хомяк беспомощно ожидал расправы, зажмурив глаза. Но расправа всё не приходила.

— Вставай! Э, тупица! Вздремнуть решил? — расслышал он вскоре приглушённый голос Павла, и гадкое Белкино хихиканье на фоне.

Семён приподнял голову. Очки расплывчатым очертанием лежали рядом. Он не умер, и даже ничего не болит!

— Ну ты и тормоз! — прокомментировал Пашка уже в голос.

Конечно, это был храп. Раскатистый, прерывистый; тот самый знаменитый «храп старого сторожа». Георгий Афанасьевич спал на кушетке, что была в углу каморки, и ни телевизор, ни какие-либо другие звуки не могли быть помехой его сну, разве только в ухо не заорала бы пожарная сирена. Заглянув в дверь, Семён обнаружил его полулежащим; наверное он подложил несколько подушек под спину, чтобы удобнее было смотреть шоу, но теперь съехал с них, и голова запрокинулась назад. Его круглые дедовские очки сползли; рот открылся, обнажая беззубое пространство с гнилыми пеньками; всё лицо как будто съехало набок. «Какая у него противная губа» — пронеслось в голове Хомяка: нижняя, загнувшаяся губа Георгия Афанасьевича часто бывала объектом школьных шуток. Её так и называли — «губа Афанасича», а первоклашек любили попугать рассказами про «поцелуй Афанасича». Особо непослушных сторож ловил, запирал у себя в каморке и лобызал вот этой вот губой! И хотя Хомяк уже миновал тот впечатлительный возраст, сейчас, вспомнив эту страшилку, спина покрылась мурашками. Какой у него большой, убогий нос, весь в сосудах… а щеки тонкие и обвисшие… и маленький, сморщенный подбородок. Не лицо, а отпечаток медвежьей лапы, как шутили в школе.

Пару минут Хомяк тупо пялился на сторожа, не зная, что предпринять. Страх постепенно прошёл, сменившись недоумением — Георгий Афанасьевич точно не собирался просыпаться. Он, наверно, только поужинал и теперь решил прилечь. Однако… соображалка, всё же, кое-как начинала работать. Если он спит при орущем телевизоре, то не возмутит ли его полная тишина? Хомяк сделал несколько шагов вперёд, стараясь не смотреть на остатки курицы и мух, которые при его приближении недовольно зажужжали. Телевизор стоял на тумбочке между столом и кушеткой. В комнате был невыносимый запах пыли вперемешку с грязной одеждой и чем-то кислым. Пиджак на груди сторожа, у подбородка, был затёрт, на манжетах рукавов тоже… сколько ж он не стирал его? Приближаясь, сердце Хомяка заколотилось почти с оригинальной скоростью, то есть как у животного. Он так и видел этот беззубый рот, который словно наезжал на него и готов был поглотить… не отрывая взгляда от сторожа, правой рукой он нащупал на телевизоре кнопку и нажал её. Послышался лёгкий щелчок, и повисла тишина. Хомяк не дышал, уставившись на старика. Тот ещё пару раз всхрапнул и стал вдруг причмокивать, словно подавился своим же языком. Семён попятился… наверно, Георгий Афанасьевич хотел лишь повернуться поудобнее, но Семён задел стул, тот подвинулся и своротил со стола тарелку, стоявшую на краю.

Звон показался Хомяку оглушительным. Он ринулся бежать, но ноги снова подвели, и в гардеробе он шмякнулся, задев железное ведро, отлично добавившее шума.

Храп и чавканье прекратились. Сторож проснулся. И не увидеть разбитую тарелку и ведро, выкатившееся как раз в дверной проём, уж точно не мог даже при всей своей слепоте. Семён же кое-как, на четвереньках добрался до дверей, куда его втащили ребята. Но вот незадача — это многострадальные очки остались лежать на полу в гардеробе.

— Мои очки! Там мои очки!

— Тихо ты, придурок! — успокаивал его Пашка, — потом заберёшь свои очки!

А Белка как всегда подпрыгивал:

— Ну ты молодец! Ну ты даёшь!

— Тихо вы все! Он идёт.

Пучок света, озаряющий гардероб из каморки, загородила высокая фигура. Увеличиваясь к противоположной стене, она казалась чудовищем, настоящим Слендермэном. Сначала из двери появилась трость, затем неуверенно шагнули ноги…

— Кто здесь, чёрт возьми? — прохрипел Георгий Афанасьевич и снова закашлялся. Затем пнул тростью ведро и направился к выходу из гардероба, где были электрические выключатели.

— Он не видит! — заявил Белка. — А если он включит свет? Он всё поймёт…

— Сейчас увидит, — Павел приготовился медленно потянуть за нить. Хомяк так и вовсе прижался к стене и предпочёл не смотреть.

Но вот Георгий Афанасьевич словно бы что-то заметил в полумраке холла… что-то длинное, свисающее с потолка. Он остановился, поправил очки… и лицо его из гримасы гнева медленно перетекло в маску страха, искреннего и всецелого. Рот раскрылся, нижняя вывернутая губа отпала; глаза расширились, за линзами очков сделавшись совсем огромными. Павел ужё тянул за нить, и Жорж покорно поворачивался в сторону сторожа. Тот ещё сделал два маленьких шажка, сильно кренясь на трость, потянул руку к выключателю… резко её отдёрнул и прижал к груди, а сам навалился на стену. Не выдержал Белка:

— Что с ним?

— Не знаю…

— Похоже, ему не хорошо…

Георгий Афанасьевич медленно сползал по стене. Он выронил трость, потом сел; до ушей ребят донёсся сдавленный хрип. Хомяк вдруг вскочил и хотел дать дёру, но та же сильная рука вовремя ухватила его за шиворот и притянула к окну двери.

— Хочешь ещё одну футболку разорвать?

— Я не могу…

— Да уже всё.

— Держись, Семён! Я с тобой! — Белка положил ему на плечо руку, однако не скажу, что это сильно обнадёжило несчастного Хомяка, лицо которого по гримасе сейчас мало отличалось от Георгия Афанасьевича. А тот уже лежал на полу, издавая последние, натужные вздохи умирающего.

Пашка редко чего боялся. В семье своей он повидал немало: пьянки, побои и мат были обычным времяпровождением домочадцев. Нередко доставалось и ему, если он попадал под горячую руку. Мать орала как бешеная по любому поводу, отец огрызался и заставлял её умолкнуть, как правило физически. Бабка — по матери — частенько подливала жару. Поэтому он старался вообще поменьше времени проводить дома, синяки и фингалы объясняя драками на улице. А поскольку они с ним тоже случались нередко, то истинное происхождение синяков объяснить было трудно. Нередко он сам провоцировал их в школе или на улице, желательно на глазах учителей, чтобы новым слоем ссадин и синяков спрятать те, что получал дома. И чтобы все думали, что это он всегда здесь их получает. И чтобы отдел опеки поверил в это, наведя о нём справки в школе. А всё потому, что в детдоме он однажды уже побывал.

Да, он редко чего боялся, но сейчас, как назло, он был не один. С ним были малолетки. А эти ведь всё могут выболтать, как ни угрожай… Семён отвлёк его:

— Что с ним? Он на полу? Он по-моему лежит на полу!

— Верно, глазастый; он на полу.

— И правда, что с ним? — проговорил Белка, от испуга даже перестав суетиться.

— Иди и проверь.

— Я?

— А кто, я?

— Ну… — он покосился на Семёна, раздумывая, стоит ли напомнить, что это всё для него делалось. Пашка разгадал его мысль:

— Хомяк уже своё дело сделал. Иди теперь и проверь, что с ним! Заодно заберёшь очки, вон они валяются… — Павлу нужно было время. Он сам не знал, что делать. Не дай Бог сторож…

— Ну ладно, — нехотя отозвался Белка, приоткрывая дверь. — Только как я проверю-то?

— Ты на ОБЖ ходишь? Вот и вспоминай. Зря, что ли, Гуля Ахмедовна так старается?

Попытка разрядить обстановку успеха не возымела. Белка сглотнул и вышел в холл, не сводя глаз со сторожа. Их учительница по ОБЖ, Гуля Ахмедовна, чьё имя само по себе нередко вызывало улыбку, и правда очень рьяно относилась к своим обязанностям, не уставая показывать на видавшем виды манекене, где щупать пульс и как делать искусственное дыхание и массаж сердца. Много лет подряд на школьном конкурсе учителей, где присваивались звания типа «самая обаятельная», «самая добрая», «самая женственная», «самая красивая» и т.д., Гуле Ахмедовне доставалась почётная награда «самая эрудированная», поскольку ни одно из других званий не подходило к ней даже близко. Белка же точно решил, то ограничиться, максимум, проверкой пульса на руке… очки Хомяка валялись под ближайшей вешалкой. Бесшумно передвигая ногами и не дыша, он смотрел в их сторону, тем самым лишь пытаясь обмануть себя — взглядом всё равно косился на Георгия Афанасиевича, пытаясь уловить малейшее движение губ или век.

Чуя, должно быть, новую добычу, несколько мух вылетели из коморки в гардероб и нарушали тишину своим противным нервным жужжанием. Гудели мухи, гудел холодильник в коморке, гудел даже свет… всё это хорошо улавливал обострённый слух Белки. Медленно подобрав очки, он повернулся к сторожу и сжал очки в руке, точно ища в них защиту. На лбу его выступил пот, и одна из мух поспешила туда сесть — Белка лишь слегка мотнул головой… рот Георгия Афанасьевича был открыт, рядом с головой образовалась небольшая лужица слюней. От него веяло перегаром и, кажется, тухлой курицей… или это из коморки…

Белый приблизился. Осталось только наклонится и дотронуться до руки. И ребята, как назло, молчат. А вдруг они уже смылись? Белка оглянулся… и костлявая, деформированная артритом рука намертво сомкнулась на его лодыжке.

Последний хриплый выдох вырвался из груди сторожа, последняя надежда перед падением в темноту вечности. Отчаянный рывок из последних сил; просьба о помощи и безумный страх смерти были основой этого движения, но Белка, разумеется, воспринял всё иначе. Тело его среагировало быстрее мозга — он рванулся прочь, но хватка была цепкой; и падая он даже не успел подставить руки, которые, казалось, старались убежать отдельно от всего остального, и неслабо приложился подбородком об пол. Он даже забыл закричать. Вопль вырвался только теперь, и уже от боли, нежели от страха. Свободной ногой он отбивался что было мочи, пока наконец не услышал хруст позади и не почувствовал, что его щиколотка свободна.

Одновременно с ним взвыл и Хомяк. Ситуация явно выходила из-под контроля; Пашка опасался, как бы крик не услышали снаружи. Да и сам он струхнул — всё-таки от детского возраста он ушёл недалеко. Пропустив в дверь ревущего Белку, они втроём бросились к выходу через коридор второго этажа.. Пашка долго возился с ключами, и полегчало ему лишь когда дверь была заперта, а внутри остался один несчастный сторож да мухи.

Хомяк с Белкой улепётывали что было сил. Пашка быстро нагнал их:

— Стоять!

Но те и думать про него забыли. Выбравшись за калитку, Павел схватил их обоих за шиворот и хорошенечко встряхнул. Были они уже за детской площадкой у трансформаторной будки, за которой частенько квасили бомжи и на которой красовался примитивный портрет Цоя. А однажды они нашли там среди бутылок и пакетов дохлую кошку и потом долго ходили на неё смотреть, наблюдая, как она разлагается.

— Стоять! Пошли сюда, придурки… — Пашка затащил их за будку, отдышался. На Белку было страшно смотреть: подбородок распух и выглядел как огромная красная кочка на его аккуратном миниатюрном личике. — Вы мужики или нет? — Призывал Павел, но похоже его авторитет ввиду случившегося сильно пострадал. Нужно было сделать что-то весомое.

— Я язык… я откусил язык! — Прошамкал Белка, показывая кровавые зубы.

— Не неси чушь! Если бы ты откусил язык, ты бы не смог говорить.

— Что теперь с нами будет? Я не хочу в тюрьму! — Поднывал Хомяк.

— Никто тебя… нас в тюрьму не посадит! Если вы прекратите ныть и возьмёте себя в руки. Никто ничего же не видел и не знает, кроме нас троих. И потому мы теперь с вами заодно.

— Он схватил меня! Ты видел? За ногу!

— Это был… просто рефлекс. Остаточный рефлекс мышц, такое бывает.

— Надо… позвонить в скорую! — Спохватился Хомяк и начал искать свой телефон.

— Слушай! Никто никуда звонить не будет. Уже поздно всё равно. Так…

Павел подобрал с земли осколок стекла. Из-за этих малолеток ещё калечить себя придётся! Но что поделать… надеясь про себя, что на осколке не окажется никакой заразы, он вытер его футболкой и провёл острым краем себе по ладони.

— Семён! Давай руку.

— Ты что? Не… не нужно…

— Давай!

Со слезами на глазах Хомяк протянул пухлую, влажную руку, и взвыл от боли, когда пот смешался с кровью.

— Денис, теперь ты!

Белка тоже протянул дрожащую ладонь.

— А теперь, — сказал Пашка, отбросив осколок, — давайте ваши руки сюда.

Их руки слились в кровавом рукопожатии. В союзе, который должен был обеспечить единство и тайну. По крайней мере, Павел очень на это рассчитывал; хотя бы пока он не придумает что делать дальше.

— Теперь мы вместе. Мы — заодно, мы — команда! Где нет и не может быть предателей, — завершил он ритуал. — Жду вас завтра в то же время на площадке. А сейчас — по домам!

Тыльной стороной ладони Хомяк вытер лоб, однако кровь всё равно слегка попала. Выглядело это забавно.

— Завтра? Зачем завтра?

— Мы должны завершить начатое. Всё! До завтра! — И он быстрым шагом направился к дому во избежание дальнейших вопросов, ответы на которые и сам не знал. Ребята проводили его недоумевающим взглядом.

— Ладно, пошли. Ого, меня небось мама заждалась! — Хомяк с ужасом глянул на часы. — Дэн, отдай мои очки!

Очки Хомяка до сих пор были в кулаке у Белки. Он и забыл про них. А когда разжал руку, оправа оказалась погнута — так сильно её сжимали. Не пострадав при падении, очки стали жертвой ребяческого страха.

— Ну спасибо! Как я теперь в них буду ходить? — Хомяк возмущённо водрузил их на нос, и сидели они криво, съехав на левую сторону.

— Ты теперь похож на Георгия Афанасьевича, — заметил Денис. — У него тоже кривые очки были…

— Не напоминай! Ты придёшь завтра?

— А ты?

— Не знаю. Я подумаю…

Быстрым шагом пересекая детскую площадку, Павел не глядел по сторонам, хотя обычно всегда осматривался, придумывая, чем бы себя занять. Теперь же занятие нашлось, и надолго. Здание школы мрачной, тёмной глыбой возвышалось впереди, и внутри него одиноко лежал на полу мёртвый сторож. Нельзя, нельзя никому говорить! Ни «скорой», ни полиции… что они увидят, войдя туда? Свисающего с потолка «висельника» и труп старика рядом… очевидно же, что это злая, неудавшаяся шутка. И подозрение падёт на них — последних, кто бывал в школе. И особенно на него — благодаря своей репутации, которую он сам же и создал. И которая ему, в принципе, нравилась… до сегодняшнего дня. Хомяк и Белка… он не был в них уверен. Они могут смолчать сейчас, но, приди к ним полицейский, выложат всё тут же. Белка ещё не сразу… а этот увалень уж точно. Вот так легко недалёкая шутка может обернуться серьёзной проблемой!

Пару раз Павел уже бывал в детской комнате полиции, пару раз его запирали в обезьянник — даром что подросток — до наступления утра… и ничего хорошего там не было. Заступиться за него было некому, и в тюрьму он не хотел. Он понимал, что эта их выходка вряд ли может обернуться столь серьёзными последствиями, но зная инспектора по делам несовершеннолетних, противного дядьку с усами по фамилии Псаев, рисковать вовсе было не обязательным. И, как ни крути, дома всё же лучше…

— Эй! Ты что по ночам шатаешься?

Вздрогнув, Павел уставился на скамейку на детской площадке, где сидел какой-то мужик. Увлечённый размышлениями, он не понял сначала, кто это.

Мужик упрямо глядел на него, и влажные глаза поблёскивали в свете отдалённых фонарей. Рядом на скамейке поблёскивала бутылка.

— Ты что, я спрашиваю, ночью шляешься? Тебе давно пора дома быть!

Он узнал знакомые нотки раздражения, хорошо сдобренные спиртным. Завхоз Николай Петрович, видимо, в первый день отпуска решил расслабиться… ничего не ответив, Пашка бросился со всех ног. Какого чёрта он здесь? Валил бы куда, раз в отпуске. А вдруг он…

А вдруг он пойдёт в школу? Так сказать, проверить порядки, навестить старика?

При этой мысли спина покрылась гусиной кожей и руки заледенели, хотя Павел бежал да самого дома и запыхался. Выступивший пот будто бы стал льдом, покрывшем его коркой.

Накрутив пару кругов вокруг своей пятиэтажки, чтобы успокоиться, он поднял глаза к последнему этажу, где неизменно светилось окно кухни. Конечно, бабка не спит… вернее, может и спит, — на столе. И хорошо если одна. А у него даже сигарет нет, чтобы в себя прийти… он заскочил в ближайший ночной ларёк. В кармане его были мятые сто рублей.

— Пачку макарон можно, и сигареты вон те… — попросил он, но в ответ услышал злобный, продиктованный явно не стремлением соблюсти закон отказ насчёт сигарет.

Нет у него сейчас сил препираться. Забрав макароны, он ушёл. А дома, войдя на кухню, бросил пачку на стол, рядом с бутылкой и спящей бабкой (на счастье, одной), почувствовал отвращение ко всему вокруг и отправился спать. На старую тахту, состоянием не лучше, чем была та, у сторожа, и отгороженную от остального пространства комнаты шкафом. Николай Петрович же, наслаждаясь теплой летней ночью и приятным пузырьковым расслаблением — от пива, обошёл школу, убедился, увидев свет в коморке сторожа, что всё нормально, и нетвёрдым шагом пошлёпал в направлении дома.