Ты будешь счастлива, Оксана…

Иван Стародубов, 2017

В книге Ивана Стародубова (псевдоним А. Искенова) представлены рассказы и повести о тяжёлой жизни людей, волею судеб ставших психически больными. Среди персонажей встречаются, к большому сожалению, люди, опасные для общества. Однако гораздо чаще больные сами становятся жертвами дискриминации со стороны «‎здоровых» людей. Заслуживают ли они такого отношения? Книга включает в себя произведения, написанные на основе личных воспоминаний, и вымышленные истории. Содержит нецензурную брань.

Оглянувшись назад (из личных воспоминаний)

В наблюдалке нашей владимирской психушки зажгли ночной свет. Уже два часа как пришла дежурная смена, и я глазом не успел моргнуть — под широкий бинт замотали Саню Камайкина.

— Фашисты! — процедил сквозь зубы седоволосый пожилой больной.

Медсестра куда-то ушла, оставив в надзорке на двадцать пять шконок здорового качка-санитара и его помощника-принудчика, попивающего с ним чифирь. Они сидели на жёстком диванчике у входа в наблюдалку.

Медсестра вернулась с дежурным врачом из четвёртого женского отделения, длинноногой молодухой Суровой И. Е.

Сурову я знал по двум своим предыдущим попаданиям в неполные шестнадцать и семнадцать лет. Тогда она ещё была практикующим врачом и стажировалась в нашем первом, мужском отделении у Ароныча и зав. отделением Юдина В. М., светловолого мужчины, около сорока лет, немногословного и какого-то нудного. Ароныч, примерно того же возраста, умнейший, с красивой, чёрной, как смоль, бородой, не гнушался высказать своему больничному пациенту всё, что о нём думает прямо в глаза. Этот еврей был человеком слова. Скажет — как топором отрубит. И так и сделает, как скажет. Скажет — сульфозин курсом — значит, так и будет. Всё, до последнего укола. И никакой жалости. Ко всем жалобам, просьбам и стонам от дикой, невыносимой боли Ароныч слеп и глух. Скажет — сульфозин по схеме, — значит, медсестра будет строго соблюдать схему, установленную Аронычем. Скажет — серу в четыре точки (то есть сульфозиновый крест) — то же самое. Ну, а то, что бедолага может не выдержать и в нечеловеческих мучениях Богу душу отдать — это дело поправимое. Списать под какой — либо диагноз и убедить в этом родственников больного — дело нехитрое.

Система давно отлажена. Она многое скроет, чего другим не нужно. И прикроет кого надо. По судам тут никого из медперсонала не затаскают — будь спок!

Вадик Юдин, наш заведующий, немногим от Ароныча отличался. Он заходил поутрене в наблюдалку, с минуту смотрел на очередного привязанного, как бы оценивающе, потом быстро принимал решение. Если считал необходимым, подключал терапевта, хирурга, сам пытался реанимировать тяжёлых.

Сурова училась у обоих садистов, покойный Витёк Матвеев рассказывал мне, сколько она ему назначала серы. Но мне как-то тогда не верилось…

И вот она, топ-модель, молодая красавица стоит возле перемотанного широким бинтом Камайкина и так же спокойно, как и Вадим Михайлович, смотрит как бы «оценивающим» взглядом.

— Значит, фашисты? — переспрашивает вдруг она.

Саня не отвечает, даже не повернув в её сторону голову.

— Давайте тогда вот что, — говорит уже медсестре Сурова. — Двадцать миллиграммов седуксена внутривенно. Если не уснёт, тогда ещё аминазин сделаете.

Сурова уходит, через некоторое время появляется дежурная медсестра со шприцом в руке. Она делает седому укол в вену. Через некоторое время Саня уходит от него в забытьё. Рядом с ним лежит, тоже привязанный к шконке, Саша Цыбанов. Он громко стонет от инъекций сульфозина и тизерцина.

— Ой, мама… Мама!

Мне жаль его, но я ничем не могу ему помочь.

Утром, с разрешения дежурившей добродушной санитарки, я иду в туалет, а заодно и покурить. Курилка, соединённая с туалетом — маленькая комнатушка с двумя, напротив друг друга, длинными лавочками. На них рассаживаются по четыре человека. Кто-то встаёт у зарешеченного окна, кому не хватает места в курилке — курит в туалете. Иные курят, сидя на толчках, одновременно справляя тяжелую¹ нужду. Всё говно смывается автоматически.

Мне достаётся место в курилке. Народу в туалете немного, многие ещё спят с тяжёлых нейролептиков. Я прикуриваю у больного от папиросы. Спички мало кто имеет: через каждые два дня, а то и чаще — шмоны. Я не успеваю выкурить и половину, как у меня просит оставить ему покурить седой хроник.

— Совесть поимей! У пацана просишь, — укоризненно говорит ему дядька помоложе, совсем не похожий на психбольного.

Тут много таких «непохожих». Или я, будучи ещё юным и незрелым, отличать не могу мух от котлет… Едва я возвращаюсь в палату, как дежурная смена кричит:

— Завтрак, подъем!

Вот те раз! А я анализы ещё не сдал…

Сажусь за длинный стол, со всеми остальными. Накрывальщики раскладывают слабенький чаёк и небольшие порции манной каши. Тут же появляются на большой тарелке кусочки батончика с маленьким квадратиком сливочного масла, которые моментально расхватывают ещё сонные обитатели наблюдательной палаты номер один.

Позавтракав, я кормлю с ложки привязанного Саню Цыбана. Он благодарно кивает мне, просит попить чаю. Я подношу к его губам маленькую металлическую кружку.

— Спасибо, пацан! — говорит он.

После завтрака выполняются врачебные назначения. Таблетки выдаются во время еды, а после — уколы. Меня вызывают в процедурный кабинет. Там уже две молодые медсестры вовсю колют болючими уколами пациентов нашей палаты.

Раньше аминазин разбавляли половиной ампулы раствора новокаина, чтобы не так было больно. Тем более бюксы в то время были стеклянные, иглы туповатые. Многим больным приходящий в отделение хирург вырезал абсцессы на ягодицах, если не помогал парафин. Я стою со спущенными штанами больничной пижамы и семейными трусами, медсестра шлёпает по ягодице, вводит назначенную дозу. Кто-то даже подпрыгивает от боли.

Медсестра недовольно отпускает неприятную фразу, после чего уходит с металлической коробкой бюксов, наполненных инъекциями, в наблюдательную палату — колоть привязанных, другая остаётся в процедурном кабинете.

Я захожу после укола в туалет и закуриваю. Голова кружится от укола, задница болит, невозможно сидеть в курилке. По возвращении в палату нарываюсь на ругань медички.

— Ну-ка, ложись, а то на вязках окажешься! После аминазина разве можно ходить? Упасть хочешь?!

Спорить бесполезно, и я со стоном медленно опускаюсь на шконку.

— Падлы поганые! Садисты проклятые! — ругаю я про себя и психиатров, и медсестёр. — Вас бы так поколоть! Сперва на себе испытайте.

Я не такой идиот, чтобы произносить это вслух. Рядом лежит наглухо завёрнутый Юра Двуглов. Все его ноги и тело покрыты ужасными ожогами от сигарет. Двуглавый тушил их сам о себя. Он глупо улыбается, потирая, как маленький, рука об руку.

Во второй палате лежит его родной брат, Вадик. Высокий, худой, как спичка, парень. Он не был таким слабоумным, как Юрка, как раз наоборот, весьма симпатичный и активный. Вадим охотно играл в шахматы, домино и шашки, хорошо соображал в игре. Иногда он зачумлялся, и его заводили в наблюдалку.

— Трахаться хочу! — орал привязанный Вадик.

— Фашисты, блин, фашисты! Вторая мировая! — вторил ему Юра.

Их обоих больше нет. Юрка помер в 1991-м году, в «знаменитой» Содышке. Вадим в 2002-м, причина его смерти мне неизвестна. Похоронены отдельно друг от друга.

Скоро обход, меня сегодня должны вывести из наблюдательной палаты. В нашем отделении самая большая наблюдалка во всей психушке — на двадцать пять шконок! Как-то раз я поступил, и все, кто находился в надзорке, были на вязках, некоторые замотаны и под широкий. Привязали за руки до кучи и меня. Через час прибежал Юдин, зав. Отделением, и велел одну руку мне развязать. Вечером отвязали и вторую. Так мне, лишь одному из всей палаты, несказанно повезло. Вот тогда мы и познакомились с Шурочкой (Александрой Ивановной), молодой и весёлой медсестрой. Однако Шурочка была звездой далеко не для всех. Во второй, инсулиновой палате стажировалась на инсулинотерапии другая молоденькая темноволосая Александра Ивановна, ныне старшая медсестра третьего отделения нашей ВОПБ №1. Изредка я на них обеих втихаря онанировал. Что ещё можно позволить себе в психушке?.. Вечерами, в курилке, вовсю гоняли кружку с чифирём завсегдатаи и блатные авторитеты нашего отделения. Это были мужики тридцати-пятидесяти лет, за плечами некоторых из них были тюремные сроки, так сказать, бывшие заключённые, кто-то побывал в знаменитой специализированной психбольнице строгого режима с интенсивным наблюдением Сычёвке, в Смоленской области. До сих пор эта психушка наделена дурной славой, выживать в её условиях очень трудно.

Были там покойный Саша Цыбанов, и Юра Баженов, тощий молодой мужик, похожий лицом на образ Иисуса Христа, только в отличие от него со злыми, колючими глазами, как у хищника. Баженов дважды умудрялся проносить с собой нож, потом внезапно доставал его и принимался шантажировать врачей нашего отделения. Надо отдать должное Юдину — заведующий в подобных случаях вёл себя очень смело и рискованно.

— Брось нож! — кричал Баженову заведующий отделением.

— Выписывай меня, у меня нет в этот раз принудки, — извивался с ножом в руке Юрий. — А то перережу себе горло! Мне терять нечего.

Вадим Михайлович соглашался на все условия этого больного, но едва тот бросал нож, чуть не попав во врача, как Юдин делал вероломный трюк. Буяна скручивали, и кроме основных вязок, заматывали под широкий бинт.

Но мне было на него плевать. Я жду обхода.

По коридору идёт толстый мужичок среднего роста и охрипшим визжащим голосом выкрикивает по списку на свиданку фамилии больных. Этот белобрысый хряк мне ещё надолго запомнится. Бабушка придёт только к концу свиданки. Что она принесёт мне? Да ничего особенного… жареной картошки, небольшой кусок курицы или порезанные кусочки студня, купленные в кулинарии от кафе «Лакомка». Сама она уже давно его не готовит. Да и с продуктами питания теперь напряг — Горбачёв своей перестройкой начал гадить простому народу до одурения и разорения. Уже взвинтили цены на водку, краснуху если и выбросят, то километровые очереди, давки, ругань, драки… Штучные отделы и магазины, в которых продавали спиртное, открывались теперь с двух часов, а в выходные работали всего три часа. Мясо, колбасу и сало пока что можно было купить на рынке, но по дорогим ценам. На весь город работали всего несколько столовых и кафе. Постепенно начали исчезать с витрин магазинов разные сладости. Бабушке с матерью совершенно нечего было принести мне, кроме как поесть и покурить. Мать получала на своей работе всего восемьдесят пять рублей в месяц, бабушка — шестьдесят рублей пенсии. Отец перестал присылать алименты, когда мне исполнилось шестнадцать лет. На материн запрос из Кыргызстана ответили, что мой папаша выплачивает алименты второй семье. Это была наглая ложь. Но это я понял только спустя много лет. Я получал в то время пятьдесят рублей по второй группе инвалидности. Брата со второго класса определили в школу-интернат.

Наконец, меня вызывают на свиданку. Свидания с родственниками разрешены три раза в неделю и проходят в столовой. Столы все уже давно заняты, но бабушку, как старого человека, пропускают, освобождая ей место. Находят место и для меня. В отделении таких, как я, малолеток, почти нет, разве что призывники и хроник Вадим Орлов. С недавних пор стал поступать и Ромик Макаров, совсем ещё пацан, на три года моложе меня. Ромка был слабоумным, хулиганистым мальчишкой с генерализованными, мощнейшими приступами эпилепсии. Беднягу било до посинения целыми сериями припадков, затем он впадал в беспамятство, погружаясь в глубокий сон. Дружеские отношения у меня с ним обычно держались недолго, далее происходила вражда непонятно из-за чего…

К Роме тоже пришла на свиданку бабушка, немного помоложе моей.

Я с удовольствием уплетаю принесённую бабушкой картошку, похрустывая солёным огурцом и пластовой капустой. По столовой начинают ходить попрошайки, но дежурная медсестра грубо выталкивает их.

Меня выписывают из стационара, но через некоторое время я залетаю снова. Врачи и больные несколько удивлены, что я так часто попадаю. Всё, сульфозин мне обеспечен. Так и есть. Уже на следующий день меня вызывают в процедурный кабинет. На плите греется пузырёк с серой. Через несколько минут медсестра набирает масляную жидкость в шприц и делает мне в ягодицу укол. Примерно через шесть-восемь часов он начнёт действовать…

Ужасная боль не только в заднице, но и по всей ноге не даёт уснуть. Напрасно я на ночь просил у дежурной медички сотку аминазина. Та дала лишь то, что прописал молодой психиатр Коростылёв. А назначил он пятьдесят миллиграммов сонапакса, как и в прошлый раз. То есть в лечении ничего не изменил. Без конца хотелось пить и ссать. Мучаясь от невыносимой боли, сильно хромая, я выхожу из палаты, чтобы справить нужду и напиться из-под крана.

— Серу, что ли сделали? — спрашивают у меня в курилке, когда я, с трудом усевшись, достаю сигарету.

— Да, — отвечаю я, прикурив у мужика.

— Хреново… — сочувствуют мне.

В курилку входит раздражённый и агрессивный Серёга Рыбьев. Он жил со мной на одной улице, его сын ходил с моим братом в один детский сад, затем в одну школу.

Сергей был примерным семьянином, хорошо пел, аккомпанируя гитарой. «Башню» снесло в один момент. Сломя голову, молодой, красивый мужчина помчался в первопрестольную, не зная, зачем и почему. Жена вскоре от него отказалась, забрав сына с собой, а Серёга стал жить со своими родителями.

— Сколько тебе сделали кубов? — зло спросил у меня он.

— Два, — ответил я.

— Два кубика? — ехидно переспросил Рыбьев, — и ты плачешь?

— Я не плачу, — пытался с достоинством ответить я ему, но, медленно приподымаясь, застонал.

— Выёбывается, гляньте на него! С каких-то двух кубиков! — кричал на весь сортир Сергей, ещё больше распаляясь. — Да мне и шесть, и восемь делали! А этот с двух кубов изнылся!

Я, с трудом открыв дверь, переступил в больничный коридор. Рыбьев с размаху хлопнул дверью, чуть не ударив ею меня.

— Выёбывается с двух кубиков! — не унимался он. — А если бы тебе под лопатки сделали, или, как на спецу, в четыре точки?

Я был в ужасе от сказанного им. Проклятый дурдом! Век бы не попадать. И каждый раз, зарекаясь, попадаю снова…

Едва я дошёл до палаты и кое-как лёг на шконку — потянуло опять в туалет.

— Боже мой! Какой кошмар! Проклятый айболит! Пидорас очкастый! — ругал я своего врача. — А уж мамаше какую лапшу он про этот адский укол навешал! Мол, даже от курева помогает! И та поверила…

Серёгу я простил. Его закололи галоперидолом, после чего мужика сковало так, что он ходил, выставив вперёд руки. Агрессия прошла. Рыбьев стал совершенно спокойным и добрым.

В наше отделение поступил Стас Баканов, было ему тогда сорок семь лет. Первый раз он попал в психушку в восемнадцать лет. Станислав всегда захватывал с собой гитару, и, как только его выводили из наблюдалки, просил медсестру, чтобы ему выдали музыкальный инструмент.

— Только недолго, — говорила дежурная медичка.

— Ладно! — сверкал в ответ золотой фиксой Баканов и, настроив гитару, начинал петь под её весёлый звон. Я старался внимательно слушать этого дядьку.

— У вас, у проституток, пизды все изорваны, / А вместо юбок дырявые мешки… — пел Стас хулиганскую песню.

Закончив песню, он улыбался мне, сверкая золотой фиксой. Но пел он и хорошие, задушевные песни — про рыбака Тимофея, про девушку из таверны и многие другие. Подбирал на гитаре мелодию из кинофильма «Генералы песчаных карьеров», потом передавал инструмент Витьке Матвееву, такому же блатарю, и уходил спать в палату. Витёк с радостью брал гитару и на всю курилку горланил, звеня струнами:

Мурка! ты мой мурёночек!

Мурка! ты мой котёночек!

Ты зашухерила всю нашу малину,

А теперь перо в грудь получай!

Я с радостью делился с Витей передачками и куревом, он был добр ко мне. Ведь к нему никто не приходил. Потом вывели из наблюдалки Саню Цыбанова, он тоже попросил на свиданке свою маму, чтобы ему принесли баян.

Время шло к праздникам…

В праздничные дни к нам приводили девушек на час с концертом. А также приходила группа участниц из промкомбината. В этой группе был всего один мужчина — завсегдатай нашего отделения Серёга Лукин. Подонок ещё тот. Но пел великолепно. Это, пожалуй, была в нём единственная хорошая черта — насколько здорово он мог исполнять эстрадные или русские народные песни. Девушек приводили из четвёртого отделения. Около сорока минут они давали концерт, остальные двадцать выделяли желающим познакомиться и пообщаться с ними. Кто-то делился с ними своим куревом, кто-то умудрялся дать что-то из своей передачки — конфету, печенье, кусок колбасы.

Девушки очень хорошо пели, поднимая настроение мужчинам. Наши авторитетные люди — Саня Цыбанов, Серёга Брычкин, Витя Матвеев и другие — по-доброму и с нежностью относились к больным женщинам. Опошлил всё глупый старик Богомолов, выкрикнув девкам что-то нелицеприятное. За это его хотели побить вечером в туалете, где он, стоя у толчка подолгу, не мог сходить по малой нужде.

Перед обедом дала концерт и группа из ЛТМ. Надо было отдать должное и им. Лукин солировал под баян, на котором аккомпанировала красивая женщина, лет сорока, женская группа хорошо подпевала.

Утром мне так и не удалось познакомиться с девушками из четвёрки, зато перед обедом я вдоволь наобщался с промкомбинатовскими.

Через две недели, на восьмое марта, хорошо подготовилась и наша мужская группа. Цыбан взял баян, Витёк Матвеев — гитару, собралось ещё несколько человек. Среди них — Вася Маркелов, красивый мужчина с аккуратно ухоженными бакенбардами, которому было на тот момент лет тридцать пять — тридцать шесть, не больше. Кто бы мог подумать, что лет через двадцать, когда Васи уже не будет в живых — я заведу роман с его родной племянницей, Оксаной Маркеловой!

Мужская группа удачно сходила в женскую четвёрку, их концерт длился два часа, Вася хорошо спел там песню «Девушка с оленьими глазами», которая пробила зрительниц до слёз. Мужчины вдоволь наобщались с женщинами, потанцевали, пообнимались, поцеловались на прощанье. Уходя, Цыбан передал им пачку сигарет.

После праздников меня выписывают, но одна за другой меня преследуют ужасные новости. Почти сразу после выписки отморозки зарезали ночью спящих Витю Матвеева и его женщину, у него же дома. Написав три письма матери, другу Гере Чуприну, и с просьбой не винить шофёра, на чёртовом мосту бросился под КРАЗ Саша Цыбанов. Тяжёлой автомашиной раздавило беднягу так, что с трудом удалось его опознать. Саню упаковали в целлофановый мешок и похоронили в закрытом гробу. По дороге в спецпсихбольницу умер Юра Моисеев. Ещё перед праздниками он неожиданно «наехал» на дежурную медсестру Валентину Михайловну, которая раздавала таблеточки больным на ночь. Она протянула Юре драже сонапакса, сопровождавший её больной подал ему налитую в пластмассовую мензурку воду. Моисеев, будучи на принудке за убийство отца, что-то резко ответил медсестре, демонстративно выплеснув из мензурки воду и отшвырнув лекарство в сторону. Разбуянившегося Юрия пытались словесно утихомирить другие больные, но тот ещё больше распалялся. Позвали мужиков из соседнего отделения во главе с Витькой Сазоновым.

Вооружившись шваброй, Моисеев, прижавшись к стене, крикнул:

— Витька, уходи, убью! Уводи мужиков.

Сазонов немного отступил, но потом дружно, они всей оравой набросились на Юрия, вырвав у того швабру. Мужчине заломили руки, согнув его в бараний рог, повели в наблюдалку, на заранее приготовленную шконку. Привязав буйного обычными бинтами, обмотали и широким. После праздников Юрия развязали, но он, с искажённой от боли гримасой, еле ходил. Моисееву кололи сульфозин в больших дозах. Перед тем, как меня выписали, я увидел, как в наблюдалку влетели все три врача нашего отделения, в том числе и заведующий Вадим Юдин. Он срочно приказал реанимировать Моисеева, поскольку у того было плохо с сердцем. После выписки я узнал, что Юрке на дорогу сделали ещё девять кубов сульфозина, Ароныч даже не посчитался с мнением заведующего, жестоко мстя за оскорбление медперсонала отделения.

Я ненавидел и боялся этого сорокалетнего красавца в белом халате с чёрными, как смоль, волосами и аккуратной бородой. Он больше был похож не на еврея, каким был по национальности, а на моджахеда, не знавшего ни жалости, ни сострадания…

Я хожу по кладбищу, находя десятки своих знакомых по психбольнице. Вот Слава Косачёв, заядлый чифирист и большой любитель «колёс». При всём при этом он ни разу меня не обидел. Я не знаю, от чего он ушёл… Вот мой старый друг Саша Кабунин. Как-то умудрился при всех своих недугах до шестидесяти пяти лет прожить. Аккуратно втыкаю искусственный цветочек в его могилку. Вовка Болтунов, Женя Костина, Юрка и Вадим Двугловы, Виталий Шпагилев… Все из нашей психушки, а сколько ещё не найдено…

Прости их, Господи, и упокой их души!

Мне грех сейчас жаловаться на жизнь, всё это в прошлом. Но я вздрагиваю от очередного кошмарного сна, рядом посапывает, как ребёнок, моя вторая жена.

— Спи, любимая! Не для тебя эти кошмары.

Примечания

1

У многих больных от приёма нейролептиков и антидепрессантов возникают побочные явления в виде сильных запоров.