Посвящение в мужчины

Иван Макарович Яцук, 2019

Сборник лирических рассказов и новелл, посвященных разнообразным сторонам человеческого бытия. Драматические истории, интересные случаи, написанные хорошим литературным языком – все это поможет читателю скоротать свободное время.

Вечер танцев.

Помню тот неповторимый вечер в мягких красках уходящего дня.

Ранняя южная осень. Медленно, отдохновенно садится большое оранжевое солнце. Поселковый пастух гонит со степи сытое стадо: натруженно бредут, поднимая пыль, разнопородные коровы, распостраняя запахи плоти, кизяка, степи. Воздух густеет, очерчивает синим контуры хат, поют садовые славки, щеглы, потом один за одним смолкают, как инструменты в большом симфоническом оркестре. В небе яснее вырисовывается водянистый диск луны. День отошел. В наступившей тишине вдруг рассыпается соловьиное стаккато — тех–тех–тех — звучит прелюдия ночи. Так и в человеке: глохнет дневное, и рвутся наружу новые мотивы, и не спит, бунтует молодая душа.

Не в силах усидеть дома в свои шестнадцать лет, отправляюсь к Мишке и встречаю его по дороге ко мне. Не сговариваясь, кочуем вверх по улице в поисках приключений. Мишка, мой верный товарищ, рассказывает о новостях за те полдня, что мы не виделись. А я гляжу по сторонам на пышную, сонную роскошь цветов в палисадниках: жгучих чернобрывцев, нежнейшего сине — голубого крученого паныча, астр, душистого табака, ноготков, и мне то грустно, то вдруг распирает от предвкушения огромной жизни впереди. Хочется бежать и дерзко смеяться в небо.

На улице ничего не происходит достойного нашего участия. Мы оживляемся лишь когда где-то сбоку слышатся звуки музыки. Оказывается, гуляют свадьбу у Майгуров. Перезревшая невеста другого, не нашего поколения, жених — незнакомый щуплый паренек с маленькой птичьей головой. Скука. Помню особую темень, окружающую этот одиноко стоящий на отшибе дом, комок желтого рассеянного света во дворе, обязательную веселость подвыпивших гостей, толпу зевак, лениво судачивших о молодых. С реки неподалеку тянет холодной сыростью. Оттуда, когда молчит динамик, доносится азартный хор лягушек — квакшей — тоже один из последних концертов.

Неинтересно. Отходим немного в улицу и останавливаемся.Мишка смотрит на свои часы, недавно купленные, и солидно говорит:

— Скоро девять. Можно идти.

Он имеет ввиду танцы. Танцплощадка располагалась рядом с клубом. Здеь построили павильон, куда добровольцы приносили свою « аппаратуру». Не просто радиолу или магнитофон, а обязательно « аппаратуру». И священнодействовали над ней с важностью жрецов. Теперь по прошествии многих лет я вижу на их лицах редкий пушок, юную округлость подбородков, смешной апломб парней 17 — 18 лет, за которыми крылась извечная застенчивость и желание выделиться. Ради этого они жертвовали своей «аппаратурой» — по тем временам вещью все-таки очень дорогой. Для нас же, мальчишек, эти владельцы стационарных, громоздких магнитофонов и сверхмощных усилителей со всякими украшающими цацками и наклейками казались, действительно, небожителями. Они веско и взросло говорили на любые темы, и мы, шнырявшие поблизости, принимали их высказывания за непреложные истины в последней инстанции.

Танцы устраивались по средам, субботам и воскресеньям. В четырнадцать-пятнадцать лет ватага пацанов закапывала томагавки «войнухи» и перемещалась к танцплощадке. Сперва просто смотреть на скопище людей, узнавать лица знакомых парней и девушек, непохожих на тех, что видишь днем. Расположившись табором за границей света, исходящего от столбов с фонарями, мы «травили» анекдоты, задевали одиночных девчат, спешащих на танцы — в общем, дурачились, как могли.

Взрослея, многие из нас продвигались ближе к павильону, гроздьями висели на его перилах, раскрыв рты, слушали деловые разговоры устроителей танцев. Когда они заканчивались, или когда танцующих разгонял дождик, мальчишки выбегали на круг и кривлялись, вроде бы пародируя взрослых. На самом деле, происходила бессознательная проба своих сил, пацаны незаметно уходили из детства.

Потом пришла очередь упражняться в танцах с нашими соседскими девчонками из тех, кого мы считали почти своими товарищами, не подозревая в них никаких других чувств и потому не стесняясь. Через много лет одна из них признается в первой любви ко мне. Что ж, останется лишь посетовать на превратности судьбы и нашу юношескую близорукость.

На танцах я и приметил Светлану. Раньше я ее не знал, так как учился в другой школе. Отныне танцы перестали быть просто зрелищем, интересным, но чужим. В семье только многозначительно переглядывались, когда я стал гладить брюки, чистить обувь, долго причесывать волосы.

И вот мы идем по тихой улочке, и чем явственней слышалась далекая музыка, тем медленнее становились наши шаги. Что-то в душе перестраивалось, томило тревожным и сладким предчувствием. Внутри меня происходило какое-то волшебное перевоплощение, как в сказке после таинственных слов заклинания, и надо было привыкать к новому своему существованию.

Оттого мы и не торопились, оттого я чисто зрительно и запомнил чью–то увитую виноградом веранду, слепящий свет открытой электролампы, пронизывающий листья густого ореха, фантастическое смешение ярких бликов и увеличенных теней; лицо пожилой хозяйки, мелодичный перезвон о бетонное крылечко таза, куда женщина бросает ослепительно белые комки. Почему–то еще тогда я знал, что буду помнить эти мгновенные видения.

Проходим немую, темную, длинную хату — мою бывшую школу, теперь уже закрытую навсегда. Легкий отзвук грусти. Затем заброшенную церковь с большим, настежь открытым садом, где мы раньше воровали сирень, чтобы сняться на школьной фотографии в конце учебного года.

Наконец музыка, густо заполняя пространство ночи, становится отчетливой, близкой. Нас обгоняет стайка девчат, и в воздухе плавает волнительный запах духов и пудры. И вот открывается широкая перспектива, яркий мир света, гул толпы, размытость двигающихся фигур, павильон, изрыгающий танго, фокстроты и вальсы. И что-то таинственное, необъяснимо тревожащее душу висит над всем этим. Вот наш поселковый парк, вот орава озорников у замурованного колодца — наших преемников; вот кое-где между деревьями стоят пары и группки — мужской разговор. И толчея молодежи в центре бетонного круга.

По заведенному порядку обходим два раза танцплощадку, приветствуя знакомых, сходясь в компании и снова удаляясь.

— Светка твоя здесь, — шепчет глазастый Мишка и косит взглядом в ее сторону.

— Правда? — быстро переспрашиваю и гляжу за ним.

Она! В груди и в ногах ощущается зябкая дрожь, все тело слабеет, вокруг все ходит, вертится быстрее, словно кто-то плавно тронул бетонный круг. Сильнее бьется сердце, острее видят глаза, душа обмирает от какой-то шальной мысли и сладкого предчувствия праздника. Уже не хочется толкаться у павильона, не прельщает случайное внимание его властителей.

Мне никогда не удавалось близко рассмотреть ее лицо. Выдать себя внимательным взглядом или как-то иначе — о! страшнее этого не существовало ничего. Наверное, поэтому я не мог мысленно «вспомнить» Кострикову. Всплывало перед глазами только размытое пятно лица, гладко зачесанные темные волосы, взгляд больших черных глаз — ее будто прикрывала густая вуаль, и чаще всего сквозь нее прорывался именно этот глубокий, спокойный и строгий взгляд, от которого даже в одиночестве бросало в жар и холод.

Как я узнал, Света Кострикова училась классом старше, к тому же ходила в другую школу. С некоторых пор случайно встретиться или хотя бы увидеть ее — с этим я вставал и с этим ложился спать.

Пригородный наш поселок больше походил на деревню.По вечерам в город ездили самые пижонистые парни и франтихи. Для большинства молодежи местом сбора оставался местный кинотеатр или клуб, как чаще его называли. От желающих посмотреть любой кинофильм не было отбоя. Перед сеансом у окошечка кассы — людской водоворот, толкотня, мелькание рук, споры, доходящие до драк, приливы и отливы очереди, и кто-то растерзанный, но счастливый пробирается сквозь толпу, зажав в руке заветные голубые полоски билетов.

Торчал в этих очередях и я. Вместе со всеми кричал, нажимал на передних, красный и потный, совал деньги в длинный туннель кассового окошка и выбрасывался из толпы ее прибоем.Это длилось до тех пор, пока в моей жизни не появилась Кострикова. Одно предположение, что она может увидеть меня в очереди расхристанного, на которого кто-то орет, мокрого от этой жалкой возни за билетами, бросало меня в пот и жар, заливало краской стыда.

Теперь я приходил в кассу днем. Часто, особенно зимой, кассирша задерживалась, и приходилось мерзнуть, ежиться под ветром, топать ногами, чтоб не закоченели, отворачиваться от колючей поземки на обратном пути. Но зато я твердо знал, что вечером буду в кино и, возможно, ее увижу, и никакой мороз, самый сильный или скучный дождь, никакой сиверко не мог меня остановить, а надежда увидеть свою зазнобу возле кинотеатра еще больше горячила мою душу.

Обычно билеты брала подружка Светы — прыщавая рыжая толстуха. Я приблизительно знал в какое время она приходит за билетами, и если мы встречались у кассы, я вслед за ней срывающимся голосом шептал в окошко: »Мне один, тоже в этом районе». Прямо просить двенадцатый ряд, где обычно садилась Кострикова, у меня не хватало духу и не позволяла гордость. Приходилось уповать на счастливый случай. Что из этого могло выйти, я не представлял, знал только — что-нибудь необыкновенное.

И однажды судьба коварно улыбнулась мне. Когда я разочарованный полнейшей прозой в покупке билета отходил от кассы, к ней подошла та самая толстушка. Вечером я сидел в кинозале ни жив ни мертв, видя, как Света со своей фрейлиной остановилась и направляется по моему ряду. Проходя, Света в упор посмотрела на меня сверху вниз, и мне показалось, краешком губ улыбнулась. Они сели рядом. Не успел я содрогнуться от восторга, как подскочил какой-то поселковый прыщ из парней постарше и громко попросил: «Паренек, давай поменяемся местами. Света, можно я возле тебя?» Сопротивляться было смешно и оскорбительно. Я торопливо поднялся, стараясь не задерживать на себе внимание. Лицо мое пылало. Только когда начался фильм, я немного успокоился и уже корил себя, что не пришел попозже.

О моих роковых страстях не узнала бы ни одна живая душа, если бы я мог скрывать отчаянье, когда долго не удавалось увидеть Свету. Жизнь тогда становилась бесцельной, я ставил ее ни в грош. Все валилось у меня из рук. Я мог часами пластом лежать на кровати, уткнувшись в подушку, или наоборот целыми днями шататься по улицам вблизи ее дома, возвращаясь затемно синим от холода и голода, уставшим и злым от неудачи.

Первым меня раскусил мой лучший друг Мишка. После некоторого отпирательства я сознался ему во всем, взяв с него смертную клятву неразглашательства. Но шила в мешке не утаишь. Вскоре о причине моего недомогания догадались братья и сначала подтрунивали надо мной, но потом поняли, что дело нешуточное, и стали деликатно обходить эту тему. Только мать не принимала моих мучений всерьез. « Сколько ей лет?» — как–то спросила она, когда я лежал на кровати, безучастный ко всему. « Сколько и мне, — ответил я лишь бы меня оставили в покое. «Эх, дружок, — вздохнула мать, — ничего у тебя не получится.Твои невесты еще в куклы играются. Не переживай понапрасну».

Естественно, это прошло мимо моих ушей. Я стал с друзьями ходить в Светину школу на праздничные вечера. В школьный спортивный зал набивалась уйма желающих. Она выделялась среди подруг и соперниц высокой, стройной фигурой, как-то по — особенному изящной и гармоничной; тонкостью и смуглого испанского лица, редкого среди наших девочек; умением держать себя вроде бы и просто, но и с достоинством. На Кострикову равнялись, ей подражали. Порой с унылой грустью, иногда с юношеским отчаяньем я наблюдал, как вокруг нее бурлит толпа более смелых и удачливых парней постарше меня.Теснясь в углу зала, я представлял, как стану чемпионом мира по боксу или большим артистом, и тогда она пожалеет, что не замечала худощавого паренька с глубокими, влюбленными глазами.

Мне долго не удавалось узнать,где Света живет. Несколько раз я видел, как она исчезала за углом одной из улиц в районе со старым названием Мельницы. Тайно проследить за Костриковой до самого дома не было никакой возможности: улицы поселка длинны и немноголюдны. Пробовал выудить сведения через одноклассников Светы, заводя с ними хитрые беседы, но безрезультатно. Верилось, что она живет в самом красивом доме поселка. Попадая в ее район — а для этого годился любой предлог — я пытался определить Светин дом. Наконец облюбовал большой нарядный дом с голубыми воротами, железной ажурной решеткой между столбами забора, ухоженным палисадом с незнакомыми, но чудесными цветами. Бывать на Мельницах, мотаться там на велосипеде стало для меня грешным, тревожным наслаждением. Походы на пляж в этом районе исполнились большого тайного смысла: ведь здесь Кострикова могла загорать, купаться. Возможность встречи наполняла меня жутковатым, но сладостным томлением.

В то время мы увлекались ездой на велосипедах. Я проявлял дьявольскую изощренность и фантазию, прельщая друзей выгодами езды на Мельницы. Мы гоняли по улицам с лихой отвагой и шиком.Однажды проносясь на велосипеде «без руля», я заметил, как во дворе дома, что мне приглянулся, мелькнуло знакомое голубое платье в белый горошек. От замешательства меня всего дернуло, руль повело, и я едва не врезался в дерево. Зато теперь мне было известно, где она живет…

В тот вечер после неторопливого обхода я с Мишкой присоединяемся к группе таких же подростков с нашей улицы. Я несколько раз приглашаю на танец Галю, мою соседку и подругу в детских играх. С ней танцуется легко и свободно, я непринужденно болтаю о всяких пустяках. Галя, наоборот, неожиданно для меня немного стесняется.

— А ты хорошо водишь, — однажды хвалит она меня.

— Да? — удивляюсь я невнимательно.

Она утвердительно кивает, не поднимая лица.

Мишка в это время скромно уходит в шумную толчею зрителей, окружающих танцплощадку. Он еще не умеет танцевать, и ему неловко. Несколько раз в просветах между парами мелькает его красная рубашка. Время от времени он наведывается к нам и снова исчезает. В одно из таких явлений Мишка с физиономией заговорщика сообщает мне:

— Светка, кажется, одна.

Когда до сознания доходит смысл Мишкиных слов, меня даже передергивает от нервного озноба.

— Ну и что? — отвечаю я, заикаясь, — ты же меня знаешь… я не готов…

— Не дрейфь, вздыхаешь, как кисейная барышня, — сам возбуждаясь, настаивает Мишка. — Если бы мне кто так нравился, я уже б давно… — Мишка врет, он больше других боится девчонок, но все равно его слова раззадоривают меня.

— Вообще–то можно… — размышляю я вслух, холодея от мечтательного восторга и собственной немыслимой смелости.

Мы отходим от своей группы, выбираем удобное место, откуда можно незаметно наблюдать за Костриковой. На Светлане темное короткое платье колокольчиком, плотно облегающее ее. Впереди узкий треугольничек выреза, слегка обозначающий начала груди. В том, как она говорит, улыбается, как вдруг в каком-то ветреном удивлении оборачивается к подруге, не обнаруживается и тени жеманства, пошлой манерности, которой я терпеть не мог и которую распознавал с почти болезненной чувствительностью.

— Ну давай, лети, — то и дело толкает меня Мишка, когда ставят новую пластинку. Ему не терпится узнать, что из этого выйдет.В моей решимости он сам надеется набраться духу, чтобы порвать с детством.

— Подожди ты, — нервно отмахиваюсь я, — дай подумать, — хотя точно знаю, что никогда в жизни не решусь на такой отчаянный шаг. Но с другой стороны, что-то во мне восстает против такой фатальной определенности, я злюсь на себя и сам себя подбадриваю.

Народа на танцы собралось меньше обычного. Говорили, что помешал международный матч по футболу. Несколько раз мы приближаемся к стайке девчат, где стоит Кострикова. Вместе с подружкой она держится особняком. К ним подходят парни, но долго не задерживается. Света выглядит грустной, беспокойно оглядывается по сторонам, ищет глазами кого-то. Однажды я встречаюсь с ней взглядом и замираю от волнения.

Никогда еще меня так не разрывали робость и желание пересилить себя. В нервном изнеможении смотрю в роскошную, чарующую ночь. Надо мной висит огромное, черного бархата небо в цирковых блестках звезд. Чернота его клубится почти у плеч танцующих. Желтоватый, какой–то кащеев свет фонарей, полет ночных бабочек, возникающих из ниоткуда, музыка, столпотворение людей на клочке земли — все создает ощущение нереальности происходящего, какой-то дивной сказки, где я — Иван-царевич. В голове мельтешит одна и та же мысль: «сегодня или никогда. Ну сделай это, прошу тебя. Это же так просто и продлится всего несколько минут». Разум приказывает, а тело не хочет подчиняться, ноги налились чугуном, сердце заходится от бешеного ритма.

И вдруг я, деревенеющий от внутренней скованности и зажатости, в какой-то миг отрываюсь от Мишки. Это кажется бредом… но… но я иду к ней. Еще не верю в свое безрассудство, еще готов в любое мгновение свернуть в сторону и с облегчением отдышаться. Но эта возможность сдаться заставляет меня упрямо идти вперед, иначе я буду ненавидеть себя.

Подружка Светы, а потом и она сама заметили мое движение. Оно теперь понимается однозначно — все пути назад закрыты. Я не сворачиваю, собираю себя в кулак настолько, что мой голос почти не дрожит, когда я церемонно приглашаю Кострикову на танго. Впрочем, я почти не слышу своего голоса, я его лишь чувствую; все окружающее как будто наплывает на меня, теряя четкие контуры. В такие минуты не разум управляет человеком, а что-то независящее от него, составляющее сердцевину, фундамент твоего «я», и чего нельзя изменить, как бы тебе этого ни хотелось.

Света, помню, быстро взглядывает на меня, словно удивляясь чему-то или сомневаясь, потом спокойно идет в круг, слегка склонив голову в какой-то женской обязательности. Пока мы идем на середину площадки, сердце мое стучит, как молот, в ушах больно отдает глухими, судорожными толчками кровь. Не зря молодым дается крепкое здоровье: старикам уже не выдержать таких нагрузок. Но где-то далеко-далеко в лабиринтах сознания уже рождается несмелая музыка победы над собой.

Все происходит, как во сне. Тело мое ничего не весит — я его не чувствую, запахи не воспринимаются, перед глазами — плоская пленка с людьми, деревьями, небом. Пальцы помнят скользкое шуршание шелка — это рука, не выдерживая напряжения, иногда ищет опору и ложится на платье. Тогда я чувствую тугое тело Светы, его нервную, живую теплоту; все остальное время моя рука едва касается шелка. Еле — еле передвигаюсь ватными ногами, боясь нечаянно обнаружить свое существование. Но ветер-изверг, как будто издеваясь надо мной, вдруг гладит мою щеку прядью ее волос. Вот они, эти пахучие завитки, отдающие вороненным тусклым блеском, такие реальные, такие дурманящие, что вновь заходится сердце, лицо горит, и мысль только об одном — скорее бы все это кончилось. «Потом, потом» — подавляю я в себе все прочее, что сумбурно ворочается в мозгу.

Мы почти одного роста. Ее лицо против моего. Несколько раз ловлю на себе ее испытующий взгляд и вновь пылаю пожаром. Пучки волосков на моем подбородке терзают меня, как мученика на дыбе. Слегка увожу голову в сторону в наивной надежде, что она не увидит этого пушка, юношеской сыпи, каменной немоты губ. Чувствую на лбу влажный холодок испарины. «Наверно, блестит» — думаю с ужасом.

Но вот пластинка кончилась. Провожаю Свету под парадный марш гигантского оркестра, звучащего во мне. Он дует в свои трубы ликующе и торжественно, достигая таких высот, до каких вряд ли когда поднимался потом, хотя случались в моей жизни много других счастливых минут.

Обсуждения с Мишкой, конец танцев, как шел домой — все уложилось в один миг прошлого. Помню себя в саду около полуночи, упавшего на кровать в счастливом изнеможении и разметавшегося, как в горячке. Переживать происшедшее не оставалось больше сил.

Вокруг тишина. Где-то глухо лают собаки то в одном, то в другом конце поселка, усиливая чувство безлюдности и полуночного покоя. Долго лежу с открытыми глазами, глядя в никуда. Потом поворачиваюсь набок и в просвете между ветками наблюдаю темную бездну неба. Никогда прежде не видел такого удивительного, чудного месяца! Огромный светящийся диск в безгрешном, без единого облачка небе. Блестит — смотреть больно. Как величав, как единственен! Деревья, дома, дорожки сада — все залито, все купается в этом море серебряного света. Мне видится — я похож на этот расцветший, в полной силе месяц.

Отдохнувший мозг потихоньку возвращает меня к действительности и нашептывает о подспудной работе, которую он проделал, пока я витал в облаках. Приходит сознание того, что Света намного старше меня в понимании жизни и в потребностях. Я ничего не могу ей дать и предложить, кроме сумбурных, до конца неоформившихся движений моей души, раскрывающейся, подобно утреннему цветку, навстречу огромной, восхитительной жизни. Спасибо тебе, Света, за все — за все, за то, что благодаря тебе, я вырос из детства, преодолел планку, поставленную выше головы. А теперь прощай, моя девочка, моя мечта, мои грезы…я не знал бы, что делать с твоей взаимностью, даже если бы она вдруг возникла…

Высоко поднимаюсь в кровати, шарю рукой в густых листьях, пока не натыкаюсь на влажный, холодный ком большого яблока. С хрустом и наслаждением вгрызаюсь в тугую, ароматную мякоть; губы липнут от сладкого сока. После него еще больше хочется пить. Иду по узкой садовой дорожке во двор, где у нас колодец. Огромная моя тень забегает вперед, делая меня великаном. Ворочается Буран возле своей конуры, давая понять, что он начеку. Мягко звенит железная цепь, поскрипывает барабан. Жадно припадаю к мокрому ободу ведра. После воды становится зябко. Опять возвращаюсь в сад, укладываюсь теперь уже основательно, до утра. Медленно плывут перед глазами картинки прошедшего дня, затем уходят в небытие, и остается лишь ощущение испытанного счастья.