Чей ты родом, откуда ты?..

Иван Загорулькин, 2021

Автобиографический очерк полковника в отставке Ивана Александровича Загорулькина посвящен истории Курского края, воспоминаниям о детстве и юности, Великой Отечественной войне, а также различным событиям, связанным со службой в Советской Армии и Военно-морском флоте, которые непосредственно коснулись судьбы автора. Издание адресовано всем, кто интересуются историей Российского государства. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

III. Село Снагость в довоенные и послевоенные годы

Мой род

Несмотря на свой тогда юный возраст, я помню многое. Что же осталось от когда-то богатого зажиточного имения в селе Снагость? После Великой Отечественной войны еще были церковь, крестильня, управление (экономия), здание земской школы, амбар с постройками. Во время войны колокольня была взорвана, церковь повредили незначительно. Районные власти решили церковь не восстанавливать. Я не знаю, когда и как сносили купол церкви, но помню ее без купола, высотой несколько десятков метров. Один смельчак, мой одноклассник Ковалев Анатолий, залезал наверх и бегал по периметру церкви, ему дали прозвище «Толя-козел». Церковь медленно и долго (кладка была очень прочной) разбиралась сельчанами по кирпичику для колхозных нужд — ферм и сараев. Приблизительно в семидесятых годах на месте церкви построили правление колхоза, а сейчас там находится сельсовет.

Здание Крестильни (в ней крестили меня и брата Василия) в разные времена использовали под правление колхоза, сельсовета. В настоящее время в этом здании находится библиотека села Снагость. Администрация Снагостского уезда — экономия Князей Барятинских находилась почти рядом с церковью. Территория экономии составляла площадь в несколько гектар и была обнесена высоким двухметровым кирпичным забором. На территории находились контора и ряд кирпичных строений. В послевоенные годы там располагалась МТС (машинно-тракторная станция) и стоянка машин. Позже обветшавшую контору население разобрало для своих нужд, как и высокий кирпичный забор. Помню, когда забор ещё стоял на месте, ребята загнали туда заблудшего лося. Он с большим трудом перепрыгнул через него, ударился о землю и долго лежал, тяжело дыша. Потом пришел в себя и убежал в лес.

В земской школе в послевоенные годы была начальная школа-четырёхлетка, потом там находился музей села Снагость, а сейчас здание разбирается по кирпичикам. Двухэтажный кирпичный амбар и его постройки до настоящего времени используются для хранения зерна.

В Снагости была хорошая больница старой постройки, потом ее закрыли и возвели небольшое новое здание. Ранее в больнице лечились не только снагощане, но и жители других деревень, а сейчас в больнице нет даже врача, только фельдшер.

До войны и во время войны село было в относительно хорошем состоянии. Нужды населения в питании обеспечивали три ветряные мельницы (ветряки), где мололи муку, а также две маслобойни, производившие масло из подсолнухов и одна крупорушка, где обдирали зерно: просо и ячмень. После войны в пятидесятых годах зерно мололи в колхозе при помощи двигателя, а население, в основном, использовало примитивные домашние мельницы. Это была круглая деревянная болванка (50–70 мм в диаметре), на которую закреплялась перфорированная круглая тёрка, а сверху устанавливалась круглая полая металлическая тертушка. Вся эта установка крепилась на скамейке. Сверху в зазор засыпалось зерно, верхняя полая тертушка приводилась в движение двумя людьми, а снизу через щели сыпалась мука. При необходимости заготовки муки в большом количестве (1–2 ведра), отправлялись к одному хозяину-умельцу Малееву Ивану Григорьевичу, который смастерил мельницу с каменными жерновами. Приводилась эта установка в движении уже четырьмя людьми. За помол хозяин брал небольшую плату — кружку зерна.

До войны в Снагости было пять хуторов: Иваницкий, Ланцов, Жабичий, Красный и Бурый; 13 улиц: Ранчжёга, Староселье, Репяховка, Поповка, Калоша, Дуровка, Базарная, Красная, Зелёная, Прилипка, Расштаньки, Сухая и Средняя (позже Молодежная).

В настоящее время от пяти хуторов остались жалкие остатки — сохранились только Красный и Ланцов хутора. Зелёной улицы вообще не стало, а на оставшихся улицах стоят редкие дома. Многие престарелые жители перебрались в город к своим детям. Коренного населения осталось очень мало, а количество жителей пополняется за счёт приезжих армян, туркмен и других национальностей. До войны и во время оккупации, когда я ходил с бабушкой в церковь, хаты стояли одна возле другой, были сплошные заборы и палисадники. У каждого дома имелись крытые ворота и скамеечки. В непогоду, дождь или жару, можно было остановиться под крышей ворот или посидеть на скамейке.

Колхозная система управления сельским хозяйством была всегда убыточной. Колхозники не получали ни денег, ни натуры. После смерти Сталина жизнь села стала лучше: за работу платили зерном и ставили трудодни. Впервые колхозникам назначили пенсию 12 руб. 50 коп. в 1956 году, в 1962 году повысили до 28 руб. 50 коп., а с 1965 года пенсия стала зависеть от заработка.

По данным районной газеты «Голос района» (13 июля 2004 г.), первое укрупнение колхозов в районе произошло 22 октября 1950 г. — из 90 колхозов сделали 27. Второе укрупнение произошло 23 октября 1956 г. — из 27 колхозов осталось 19. Последнее укрупнение состоялось 24 октября 1967 г. — стало 14 колхозов и два совхоза.

Сколько было населения в селе Снагость перед войной, неизвестно. После войны и до 1967 года в Снагости было четыре колхоза: имени М. И. Калина, имени XVII Партсъезда, имени XX Парт-съезда и «Передовик». В 1967 году все колхозы объединили в один — Колхоз имени Калинина. В 1999 году все колхозы распались и организовалось ЗАО «Южная», а к Снагости присоединили рабочий люд деревни Гапоново.

В настоящее время (в 2021 году) в Снагости трудоспособного населения — 327 человек, а всего проживает 571, дворов — 424. Некоторые работают в деревне Гапоново, в доме инвалидов и в районном посёлке Коренево. Зарплата — очень низкая 7-12 тыс. руб. Многие трудятся вахтовым методом в Москве. Население Снагости это пенсионеры и иммигранты из Ближнего зарубежья. В Гапоново (Красно-Октябрьское) проживает 196 человек, трудоспособного населения — 88 человек, а дворов — 89.

История рода. Мои дальние предки

Все мы — русские люди — дети наших предков, наша жизнь, — есть продукт их жизни. Не зная жизни своих предков, мы не поймем и своей собственной, не поймем, как мы дожили до жизни такой.

П. Н. Буцинский

Мы, русские, едва ли помним дедов, а уж о прадедах остаются только предания. А надо ли их помнить?.. Мы должны знать имя своего прадеда, в седьмом колене. Спрашивается, зачем? А затем, что мы в равной степени обязаны ему своим появлением на свет также, как и отцу. Мы должны отдать дань памяти своим родителям. Составленное родословие или родословная — роспись родовой фамилии, где упомянуты и перечислены все наши предки, — это дань памяти им всем. И это гораздо серьезнее, чем дорогие монументальные надгробия. Составленную родословную необходимо передавать своим потомкам, и они будут благодарны, независимо от того, были ли наши предки дворянского или другого сословия. Все имеют право на православное погребение — князь, граф, купец, дьячок и крестьянин. Все покоятся на кладбище и часто на одном. Крестьяне, к примеру, в царской России составляли 70–80 процентов всего населения.

Мой дед в первом поколении (по родословной — всего их 8 поколений) — Загорулькин Павел, 1725 года рождения. Его жена Ирина Ивановна — 1732 года рождения. Жили они в селе Гапоново, находящимся в трех километрах от села Снагость. У них было три сына и три дочери. Всего в родословной, по справке Историко-родословного общества города Курска, потомков до 8 поколения — 208 персон. В 1848 году мой дед в третьем поколении — Федор Данилович Загорулькин приехал из села Гапоново на постоянное жительство в Снагость (подробную родословную потомков Загорулькина Павла — 8 поколений и 208 персон — см. Приложение 1).

По линии моей мамы — Андрияшиной Дарьи Андреевны родословная начинается в первом поколении с Дениса Андрияшина, 1715 года рождения (родословную его потомков — 8 поколений 153 персоны — см. Приложение 2).

Родители моего отца: мой дед — Загорулькин Пантелей Андреевич, 1871 года рождения, родился в селе Снагость. Есть предположение, что он происходит из казаков. Дед мой был запасным унтер-офицером. О нем я знаю очень мало. Помню, что вспоминали родители: он был заядлым охотником, рыбаком, имел свою лодку. В молодости служил на Кавказе (со слов моего родного дяди Тимы). Как рассказывал мой отец, дед поел много груш, пошел на речку (там он ремонтировал лодку, которую поднимал и переворачивал). После ему стало очень плохо — заворот кишок. Его срочно увезли в Рыльск, в больницу, где он и скончался. Там отец его и хоронил.

Моя бабушка Ольга Антоновна, 1871 года рождения. Обвенчались они с моим дедушкой — Загорулькиным Пантелеем Андреевичем в Рождество-Богородской церкви 2 февраля 1892 года, обоим было по 18 лет. Ее я помню хорошо, она была моей нянькой, везде водила меня за собой. Рассказывали, несет меня по саду, а я ручонками вишни хватаю. Бабушка была очень добрая и заботливая. Часто бабушка ходила в церковь и брала меня с собой. А мы с ребятами бегали наверху, на хорах, играли в прятки.

Во время войны, в 1943 году, когда немцы сожгли наш родной дом, мы все жили в подвале у дяди Тимы. А Ольгу Антоновну взяла к себе тетя Гаша (сестра моего отца). Бабушка тогда заболела тифом и умерла. После войны мы даже не нашли ее могилы.

Родители моей мамы: мой дедушка Андрияшин Андрей Иванович (есть предположение, что он тоже происходил из казаков), 1874 года рождения, был пограничным урядником (младший офицер у казаков). Дедушка умер накануне войны в 1940 году. Я его помню плохо. Дедушка был профессиональным портным. Шил дубленки, кожухи и тулупы. Для того времени был достаточно грамотным. Мог выполнять на счетах все арифметические действия и даже действия с процентами. До революции он тоже, как и дед по отцовской линии, служил на Кавказе. С ним находилась там вся семья — его дочери: старшая дочь Фёкла, средняя (моя мама) Дарья и младшая Надежда, которая родилась в Эриванской области (Ереванской области). По рассказам моей двоюродной сестры Солодухиной Александры Андреевны (дочери тети Фёклы), дедушка на Кавказе был большим начальником, русский офицер, начальник контрразведки Кавказской группы войск России, знал все языки кавказских народов. Тетя Фекла училась в армянской школе, тоже хорошо знала армянский язык.

Когда в Снагости бригада армян строила дорогу, она разговаривала с рабочими свободно на армянском языке. О том, что дедушка вместе с семьей проходил службу на Кавказе никто никогда не упоминал. Мы все — дети и внуки — ничего об этом не знали. Вот только после смерти всех родственников, находящихся когда-то на Кавказе, мы племянники (7 человек) начали интересоваться и кое-что узнали.

По рассказам тети Нади, дедушка во время репрессий сидел в тюрьме г. Рыльска, но недолго. Видимо, следствием было установлено, что ничего плохого он не сделал, а просто достойно и с честью выполнял свой воинский долг, отстаивая рубежи нашей Родины. Моя мать и тетя Феклуша никогда не упоминали о своей прошлой жизни на Кавказе. Это было строгое табу. Потом все мы поняли, что это делалось в наших интересах, чтобы на нашей жизни, работе, учебе и карьере это не сказалось.

Моя бабушка Андрияшина Марфа Григорьевна (1874–1965), урожденная Середина, была родом из деревни Апанасовка (родословная Серединых — см. Приложение 3). Прожила она 91 год. Работала на селе, была отличной хозяйкой, великой труженицей. Не прекращала работать до самой смерти. В глубокой старости ослепла.

Мои родители и близкие родственники

К родителям относиться нужно так, как ты желал бы, чтобы твои дети относились к тебе.

Исократ (436–398 до н. э.)

Мой отец — Александр Пантелеееич Загорулькин прожил 86 лет (05.08.1897-15.03.1983).

Александр Пантелеевич Загорулькин

По его рассказам, с самого раннего детства работал: был в прислугах (работниках) у священника. Отец вспоминал, когда приехали дети священника на каникулы, матушка спросила у своего мужа, чем их можно накормить, а был Великий Пост. Священник ответил, что нужно давать им больше мясных и молочных продуктов, чтобы у них хорошо работали мозги. Отец сделал вывод: «Значит, детям священника можно есть скоромное, а нам нельзя?..»

Работал отец на сахарном заводе в Сумской области. Купил пальто из английского сукна с каракулевым воротником, хромовые сапоги, но на моей памяти, никогда ничего этого не надевал и не носил. Большая часть его жизни была посвящена работе в колхозе: был по наряду прицепщиком на тракторе во время вспашки земли на посевных. Работа прицепщика заключалась в поднятии плугов на ходу при поворотах и разворотах трактора. Вся трудность заключалась в том, что он сидел позади плугов и борон, где стояла густая беспросветная пыль. И так сутками. Приходил домой отец весь в пыли и грязи. Отец перепахал несметное количество гектаров земли. А помыться можно было только в речке (в весенне-летнее время) или в корыте с подогретой водой.

В годы Великой Отечественной войны отец по состоянию здоровья работал в трудовой армии. Это была заготовка леса и другие тяжелые работы для фронта. Я не видел его вплоть до окончания войны. После войны занялись строительством хаты из бревен, взятых из разобранных блиндажей. До войны в нашем селе крыши в хатах были крыты соломой, за исключением нескольких. Отец был классным специалистом по покрытию крыш соломой.

После войны среди населения была сплошная беднота. Нормальной еды не было, не хватало одежды и обуви. Большинство мужчин не вернулось с фронта, а те, кто вернулись долго не прожили. Помню, как приходили к отцу вдовы с малолетними детьми, становились на колени и просили подремонтировать крышу, потому что вся комната стоит в ведрах и тазах, в которые сбегает вода через дыры в крыше. Отец всегда помогал, когда в колхозе работать было нельзя из-за непогоды. Он не знал, к кому идти в первую очередь. Желающих с такими просьбами было очень много. Самое главное, за такую работу он ничего не брал. Да и с кого было брать-то? Малые дети, денег нет вообще. Мама его постоянно ругала, упрекая в том, что даже на штаны себе не заработал. (Одежда от работы с соломой очень быстро изнашивалась.)

Иногда он говорил, заплатите, что есть («сколько дасте»), а что давать, ведь ничего не было. В колхозе отец работал постоянно, круглый год, не имел ни выходных, ни праздников. Выход на работу оценивался трудоднями, которые отмечались палочками. Налоги были натуральные и денежные. Особенно мне запомнились облигации займа. Помню, как ходила по селу бригада в составе представителя из района, председателя колхоза и других активистов. Они заставляли подписаться на очередную сумму — 300-400 рублей. Эта делегация заходила по нескольку раз в каждую хату, так как многие хозяева закрывали дом и уходили, кто куда, пока делегация не скроется с глаз. Натуральный налог включал в себя: 100–150 л молока, 100 яиц, 40 кг зерна, выращенного на своем огороде. А если держишь поросенка, надо было сдать шкуру после его убоя. Отец проработал в колхозе до 70 лет, пока не отказали ноги. Он никогда ничем не болел, за исключением кашля или насморка, которые случались от простуды.

Досок и другого материала для заборов не было, и отец плел плетни для огораживания двора. Для этого, он пешком ходил в лес (2,5 км), нелегально рубил дубовые колья и на плечах приносил домой. Затем он заготавливал на речке лозу, приносил домой, и плел плетни, предварительно установив колья на расстоянии 30–40 см один от другого и заплетал туда лозу. Даже потолок в сенцах был плетеный, затем заштукатуренный и побеленный, т. к. доски нигде не продавались.

Моя мама — Дарья Андреевна Загорулькина, урожденная Андрияшина, прожила долгую и трудную жизнь (15.03.1905 — 14.01.2001). На ее молодые годы выпала революция 1917 года, коллективизация, голодные годы, а затем, Великая Отечественная война и тяжелые послевоенные годы…

Дарья Андреевна Загорулькина

Мама успешно закончила четыре класса церковно-приходской земской школы. Свободно читала на церковнославянском языке. Во время ее учебы большое внимание уделялось математике, письму, этике и культуре. Мама обладала хорошей физической силой, умела всё делать по хозяйству, выполняла даже мужскую работу. Тогда урожай зерновых косили мужчины, а женщины жали серпом, вязали снопы. Снопы (по 12 штук) складывали в кресты (колосья во внутрь, корневища-наружу). После этого снопы обмолачивались цепами. Это делала и моя мама.

Часто маму приглашали зажиточные люди молотить рожь, пшеницу, ячмень, просо. Снопы раскладывались в два ряда колосьями во внутрь, и 5–7 человек обмолачивали их. В компании был ведущий, который начинал и заканчивал молотить. Все остальные должны были в такт ведущему следовать. Мама выполняла как раз роль ведущей. Она должна была цепом перевернуть сноп и продолжать работу. За этот труд хорошо кормили и платили. Молотила она и после войны дома, во дворе, просо, ячмень, пшеницу, коноплю.

Ежедневно мама вставала в 4–5 утра, доила корову, отправляла ее в стадо, растапливала русскую печь и готовила на весь день нам еду. После этого она уходила на работу в колхоз. Летом работала в колхозе ежедневно, без выходных и праздников. Возвращалась домой вечером, доила корову, занималась по хозяйству и только ужинали мы вместе. Поздней осенью, зимой и ранней весной мама занималась ткачеством полотна, шитьем и вязанием. Таким образом не было ей отдыха круглый год.

Я очень любил свою маму. Однажды, когда я еще учился в начальной школе, мама сильно заболела. Болела она недолго, но я очень переживал за нее, боялся потерять. Маленький, я не представлял себе жизни без нее. Но, слава Богу, организм ее победил болезнь, и я был очень рад ее выздоровлению.

Очень тяжелые времена пережили мои родители во время войны. После того, как немцы отступили и сожгли наше село, некоторое время мы жили на улице Сухой в уцелевшем доме; затем нас эвакуировали в село Любимовка, потом дальше, в деревню Порешня (Поречное) Суджанского района. Когда боевые действия в Снагости прекратились и село освободили от немцев, мы вернулись на пепелище. Жить было негде, перешли жить к дяде Тиме. Поселились в подвале его дома. В подвале была печка, но все равно было очень холодно. В тот время началась страшная засуха и голод. Наши родители сохранили нам с братом жизнь.

Все улицы, все огороды были изрыты траншеями, ходами сообщения и блиндажами. С недогоревших хат бревна были сняты и уложены в блиндажи в несколько ярусов. На огороде, вдоль речки стояли проволочные заграждения в два ряда, а бурьян и сорняки — выше человеческого роста. Поля были заминированы, на огородах валялись неразорвавшиеся мины и снаряды. Расплодилось огромное количество полевых мышей! В этой обстановке нашей маме надо было оградить нас с братом от взрывчатки. Некоторые наши сверстники и дети постарше погибали или были покалечены. Всем детям тогда хотелось разрядить мину, а ребята постарше из неразорвавшихся мин извлекали тол и глушили им рыбу в речке.

Люди ходили только по проложенным дорогая и тропам. Помню, до железнодорожного разъезда было полтора-два километра, тропа вела туда одна, а по сторонам стояли штабелями обесточенные мины, разминированные саперами.

Конец ознакомительного фрагмента.