История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.)

Иван Васильевич Шмелев, 1971

Более 50 лет Шмелев Иван Васильевич писал роман о истории родного села. Иван Васильевич начинает свое повествование с 20-х годов двадцатого века и подробнейшим образом описывает достопримечательности родного села, деревенский крестьянский быт, соседей и родственников, события и природу родного края. Роман поражает простотой изложения, безграничной любовью к своей родине и врождённым чувством достоинства русского крестьянина.

Часть вторая

Тетрадь № 7 (1925 г.)

Сев поздних яровых. Тучка. Галиаф. Ночка

После некоторого перерыва, мужики снова выехали в поле, пахать и сеять поздние яровые хлеба: гречуху, просо и лён. Будя Ваньку, Василий Ефимович ворчал: «Ты скорее вставай, и попроворней прохлаждайся! Пойди, умойся в лошадиной колоде и сон, как рукой снимет!»

«До Баусихи-то не ближний свет. Пока туда едешь, солнышко-то высоко поднимется и вовсе в картуз упрётся…», — продолжал он наговаривать неизвестно кому, запрягая «серого» в телегу.

Запрягал свою лошадь и сосед Иван Федотов:

— Ну и хахали дети пошли! Бужу, бужу Саньку, а он только мычит впросонках, да глубже в постель зарывается! — делился разговором он с Василием, задорно улыбаясь и тряся своей козьей бородкой

— Нынче, так! — отозвался Василий. Садясь в телегу, на которой уже сидел дремавший Ванька. А Иван тем временем еще приложился к заснувшему Саньке и пообещав ему за непослушание:

— Вот я тебе ужо задам! И обратился к Дарье. Он наказывал ей:

— Ты, испеки-ка нам, в поле яиц.

— Вот, еще чего выдумал! Што у нас за яйцы? Рази ты снёсся!? Ты рази не знаш, что у нас всего-навсего три курицы и кочет!? Откуда яйцы-то возьмутся. А семья-то вон какая, — злобно спустила на Ивана Дарья.

— Вон, чего положила я вам в кошель, того и хватит.

— Ну ведь до Баусихи-то не ближний свет, туда потопаешь, да день-деньской походи-ка за плугом! — хотел урезонить жену Иван.

— Ну уж свинины у нас нету. Не от ляжки же я своей отрежу.

Меж тем, в огороде Крестьяниковых заблеяла коза. Перед запряжкой лошади, чтоб тоже ехать в поле, вышел Федор в огород, а там чужая коза яблоню гложет. Долго гонялся Фёдор за вражьей скотинкой, а всё же поймал и повесил козу за рога на тын. Коза от боли заорала. Федор, сняв её с тына, напинал ей лаптем по боку. Коза с испугу перемахнула через плетень, убежала без оглядки.

Федотов, с Крестьяниновым, догнали Савельевых по выезде из села. Василий лошадь сильно не понукал, видя Серый, слегка прихрамывает на переднюю ногу. «Видно опять немножко опоил!», — с досадой размышлял сам с собой Василий.

К выезду в поле готовился и Семион Селиванов, он не торопливо запрягая свою пегую кобылу Февронью, невольно вспомнил о сивом мерине, которого он когда-то держал, и был добрый конь, но из-за масти оказался «не ко двору», навязалась на лошадь ласка, не возлюбила, принялась каждую ночь щекотать животину, замучила до невозможности. Пришлось Семиону мерина продать, а взамен приобрести пегую кобылу.

Пока Семион запрягал лошадь и размышлял о прошлом, на тропинке под окном его избы, поджидая хозяина тлела зажжённая Семионом, перед выездом в поле, мочальная верёвка, почти постоянная спутница его поездок в поле, или в лес. Из-за экономии спичек и не всегда удачливом высекании искры из кремния на трут. Курил-то он всегда трубку из-за того, что бумаги-то не напасёшся. Хотя, когда-то в молодости, с первых годов женитьбы своей Семион курил махорку в бумажных самокрутках, искусно свёртываемых как-то по-особенному фигуристо, так, что когда молодая Марфа, носила обед в поле, легко находила своего Смушку по окуркам, обильно бросаемым на придорожье.

Пока Семион хлопотал с запряжкой, время незадерживаясь, катилось вперед. С западной стороны из-за Кочеврягиной ветлы слегка стало замолаживать и Семион заметил зарождавшееся дождевое облако. Марфа, заметив это облако, открыв окно, высунулась в него предупреждающе известила старика:

— Семион, стоит ли ехать в поле-то?

— А что? — отозвался Семион.

— Вон, из-за шабровой-то ветёлки тучка занывает и ворона каркает! Как бы, тебе в поле-то бока не намыло. Я боюсь!

Эти слова Марфы поставили Семиона в раздумье. Но видя, что на дороге, направляясь в поле на пашню едет Трынков, он подумал: «Раз, Иван не боясь дождя едет в поле, а мне что?». И Семион, бросив cоху горящую верёвку на телегу, тронулся за Иваном следом.

Застоявшуюся и нерасторопную на ходу лошадь, он взбодрил кнутом, да и потом кнут не сходил с лошадиной спины, полосуя в разных направлениях кожу пеганки, а когда Семион догнал в дороге Трынкова, лошадь его упёршись мордой в Иванову телегу, предупредительно оглянулась на хозяина и, кося своими глазами-бельмами назад, как-бы укоризненно, молча говорила: «Не гони меня кнутом, а гони овсом!». Семион хлыстать Февронью перестал, его кнут, только для вида, вхолостую, гулял над лошадиной спиной, выводя в воздухе неуловимые восьмёрки и завитушки. По выезде из села Иван спрыгнув со своей телеги, пересел к Семиону, чтоб в дороге от нечего делать, поговорить о том о сём и о хозяйстве. Прежде всего, Иван заметил Семиону:

— У тебя, Семион Трофимович, телега, какая-то допотопная!

Семион сплюнув далеко в сторону, нехотя ответил:

— Хватит мне и этой, мне на ней не на ярмарку по городам ездить!

— Это верно, а новую телегу смастерить — это не то, что лапоть сплести, согласился Иван и добавил:

— Да и то сказать, чтобы научиться плетению лаптей, не даром говорят, нужно первый, неуклюжий лапоть, сварить и самому его съесть. Только тогда будешь мастером лапотного дела! — довольно, улыбаясь, изречил Иван, наблюдая, как жеребая кобыла Семиона, отставая от его телеги, вяло и натужно тащит телегу по дороге, которая в этом месте, пошла несколько наизволок.

— Ты хлыстом лошадь-то! Не жалей кнута-то. Видишь она совсем изленилась! — дружелюбно посоветовал Иван Семиону.

Семион, кнутом взбодрил, прислушивающуюся к людскому разговору, свою Февронью. Она пошла ходче, у неё весело заиграли высунувшиеся острые молоки, из стороны в сторону, завилял хребчатый круп, досадливо захлестал вонючий хвост. Иванова телега, снова была догната. Февронья сбавив ход, зашагала реже. Семион закурил трубку, прикурив от тлевшей верёвки.

— Ты, видать, заядлый табашник?! — по-дружески заметил Иван.

— Табашник не калашник, а без табаку хуже, чем без хлеба, — защищая табакокурение, кратко отозвался Семион.

— Ты, чай, много денег на табаке-то прокуриваешь? — не унимаясь, полюбопытствовал Иван, — я всё гляжу у тебя, Семион Трофимыч, избёнка-то давно перестроится просится, и окошками-то давно завистливо на лес приглядывается! — деловито и с намёками, высказался Иван.

— Как-нибудь еще годик прозимуем и в этой без перестройки, — с некоторым раздражением отшутился Семион, — Вон ты и не куришь, а денег всё равно на каменный дом не накопил, — с некоторой подковыркой заметил он Ивану.

— А зачем, мне каменный, у меня и этот ещё не плох, а всё равно, думаю перестроится, и дом поставить на каменном фундаменте. И между прочим, я сомневаюсь, что ты куришь только из-за того, что боишься накопить денег хотя бы на деревянный дом, — уже с явной насмешкой заметил Иван, не в шутку рассердившемуся, Семиону!

Во избежание, дальнейшего разлада Ивану пришлось, спрыгнуть с телеги Семиона и пересесть на свою. Передёргивая верёвочными вожжами, и смачно чмокая губами, Семион, правя лошадью, подумал про себя, о Иване: «Мешок с телеги — кобыле легче!»

До обеда, мужики пахали, каждый свой загоны, обособленно и молча, не обращая друг на друга внимания и не вступая в разговоры. После обеда, несколько, отдохнув, приступили к севу. Иван Федотов, рассеяв просо, и заставив Саньку боронить, а сам подался, к пашущему Ивану Трынкову.

— Бог — помощь! — поприветствовал Иван Ивана.

— Бог спасёт! — отозвался Трынков.

Федотов, пристально вглядываясь, в не совсем ровную пашню своего тёзки, наблюдая как лоснящиеся на солнце оковалки земли, вздыбленные отполированным отвалом плуга ложатся на бок, заметил Трынкову:

— У тебя, Иван Васильевич пашня-то выходит что-то неровная, навилял какими-то вавилонами. Ты набороздил, а не вспахал!

— Не я виноват, а лошадь! — наивно отозвался Иван.

И правда его лошадь надсадью, напрягала всю свою силу, тягостно всхрапывая, от натуги едва тащилась по борозде, наскучливо скрипя упряжью.

— А ты огрей её кнутом хорошенько, ввали ей как следует, свеженького «овсеца», она и очухается. Резвее пойдёт! — смеясь, посоветовал Федотов. — Для ленивой лошади кнута не жалей! — добавил он. — У тебя, больно валёк-то короток, постромки узко. Видишь у лошади-то, бока постромками атирает. Вон уже чуть не до крови натёрло. Ты исправь этот недогляд, — доброжелательно порекомендовал Федотов Трынкову.

— Приеду домой, исправлю!

— Да у тебя, в этом загоне, сколько земли-то намерено? — вглядываясь в обширную Палестину, прижавшуюся к самому долу Шишкола, и заросшую полынью и бурьяном, с любопытством спросил Федотов.

— На глаз-то с полдесятины будет, а на факте-то побольше: без четверти девятка! — горделиво ответил Трынков. — Я тут не при чём, так землемер намерял, — с довольством добавил он.

— Эх, кабы, на эту Палестину, навозу навозить, вот бы, сколько можно было бы добра с неё снять! — с завистью высказался Федотов.

— Да, как говорится: «Клади навоз густо — не будет пусто!», — согласился Иван

— С земли бери добро, а отдавай ей говно! — добавил Федотов.

— Эх у меня, вон там, на загоне, в «Реплей», овёс пречудный взошёл! — похвалился Федотов Трынкову.

— А я восей последний загон из-за недостатка хорошего овса, посеял невеяным овсом! Не знай, что и получится? — известил Трынков Федотова.

— Что-нибудь, да взойдёт! — притуплённым взором вглядываясь в заовражье, где виднелась, поросшая полынью и дикой рябинкой, залежалая земля, с сожалением отозвался Федотов.

— А тут, чего ты хочешь посеять-то? — поинтересовался Федотов,

— Хочу, дикушей, весь этот клин засеять. Как по-твоему дело будет, ай нет? Я думаю, озолочусь от урожая, — мечтательно высказался Трынков

— Пожалуй, так и делай! — посоветовал Федотов.

В поле, на севе поздних яровых культур, находился и Николай Ершов. Посеяв загон просом он, запрягши своего Голиафа, в телегу поехал на другой загон. Сегодня утром, Николай встал рано, с утра на пашне и бороньбе, сильно уморился и пока переезжал на другой загон его так уморило и припекло солнышко, что он незаметно для себя уснул в телеге, расслабив вожжи. Повстречался с Николаем, тоже едя по этой же дороге, Митька Кочеврягин, приостановив свою лошадь, остановил и лошадь Николая.

Видя, что Николай спит крепким богатырским сном, Митька распряг Николаеву лошадь и с озорским намерением, перепряг её в оглобли, головой к телеге и уехал. Проснувшись, Николай долго не мог понять, как это лошадь могла в оглоблях вывернуться, а увидавшие это пахавшие, поблизости, мужики, смеялись до надрыва пупка.

Сконфуженный людской насмешкой, Николай быстренько устранил неполадок и яростно хлыстнув Голиафа кнутом, ошеломлённо поскакал к своему загону, который концом упирался в суходол, поросший кустарником и клёнами (Ореховы штаны).

Николай, до обеда вспахал еще один загон и, решив пообедать лошадь пустил на сочную траву. Когда же Николай заглянул в кошель с провиантом, оказалось, кошель основательно потрошён воронами. Поэтому-то, Николай с этого дня не стал брать с собой в поле обедку, а стал ездить на обед в село, чтоб пообедать дома.

Выпрягши великана Голиаф из плуга, и чтоб сесть на лошадь верхом, он из-за малого своего роста к лошадиному боку приставлял борону и по ней взбирался лошади на спину. Однажды, подставленная борона упала, и он никак не мог вскарабкаться на своего великана. Случайно, проезжавший мимо его Степана Тарасова он попросил:

— Не в службу, а в дружбу, помоги мне, пожалуйста, верхом на Голиафа взобраться — хочу домой пообедать съездить!

— Ты Николай Сергеевич привези из села-то табаку. Я весь искурил, а до вечера-то еще долго, — попросил Ершова Семион.

— Ладно, привезу! Не забуду захвачу! — пообещал Николай.

— На, вон, испей кваску: не хочешь ли? — предложил Семиону Василий Савельев вместо табаку.

— Нет, спасибо. Я и так вспотел, весь как искупанный — рубаха к телу прилипает как листок от веника в бане, — отказался Семион от кваса.

После двух ночёвок в поле, трёх дней пашни и сева там, мужики возвращались в село. Посев поздних яровых, был закончен. Возвратились и Савельевы: отец с Ванькой. Около двора, их встретил тревожным известием Васька: «А у нас чуть не загорелось!» «Как?! Где?» — встревожено, переспросил отец. «Мама, золу из печки вывалила у забора, а там мочальная швабра была, вспыхнула, ладно я увидал, затушили», — сбивчиво объяснил Васька. «От часу не легче» — про себя подумал Василий, — «пока в поле пашешь, дома пожар может произойти, приедешь к одним горелышам!»

От перепуга, занемогла Любовь Михайловна, а к вечеру Василий Ефимовича, она послала за повитухой Татьяной. Придя от повитухи, когда уже почти совсем стемнело, и над селом расползлась полутьма июньского вечера, Василий Ефимович, как бы в шутку восторженно известил свою семью, сидевшую и доужинавающую за столом: «Вот вечерок-то выдался; на улице таинственная тишина, ничего нигде не шанет, никто нигде, не шеберкнет!»

Даже собаки и те приумолкли. Не тявкнут, словно дали зарок на безмолвие, а деревья застыли, в каком-то блаженном, спокойствии, ни малейшего дуновения ветерка!

С Улицы, послышался условный вызывной посвист. Это товарищи: Михаила и Саньку высвистывали на улицу, на ночное гулянье. Недоужинав, старшие Минька и Санька повскакали с мест, пиджаки, набросив на плечи внакидку, кепки набросив на головы набекрень, во рту недоеденный пирог с картофельной начинкой, торопливо выскользнули на улицу.

— Куда вас понесёт на ночь глядя-то! — попробовал остановить Василий сыновей.

— Да пусть идут! — болезненно простонала Любовь Михайловна, слёгшая в постель.

В эту ночь, в семье Савельевых народился еще парень: его, в честь умершего брата Любови Михайловны горбатенького, дяди Молодцова Никифора, назвали тоже Никифором. Семья Василия Савельева увеличилась еще на одного человека. В семье стало десять едоков, но это не было обузой для прилежного к хозяйству, задорно работящего Василия, непреложным правилом, которого являются: трудолюбие, прилежность, бережливость и нововведения в своём хозяйстве. Всё в хозяйстве его сочеталось и гармонировало, а экономика подымалась из года в год. Его золотое правило: продукт, добытый трудом не должен пропасть даром, вещь, купленная за деньги должна служить в хозяйстве до полного её износа. Не отказывая себе и семье ни в чём, он старался жить в достоинстве. Правило рационального ведения хозяйства он соблюдал сам и требовал неукоснительного выполнения этого, от своей семьи.