Шолохов. Незаконный

Захар Прилепин, 2023

Михаил Шолохов – один из крупнейших писателей ХХ века, автор эпических произведений, посвящённых революционным событиям в России и прежде всего на его родном Верхнем Дону. По праву считаясь советским патриотом и убеждённым коммунистом, он в то же время постоянно подвергался партийной критике, защищал жертв репрессий и сам едва избежал расправы ретивых чекистов. Любимый миллионами читателей, он был чужим для завистливого литературного бомонда, в среде которого родилась до сих пор не изжитая версия о том, что самый знаменитый шолоховский роман «Тихий Дон» написан не им, а другим автором или целой группой «литературных негров». В своей новой полномасштабной биографии Шолохова известный писатель, публицист, политик Захар Прилепин убедительно разоблачает эту и другие легенды, окружающие имя классика. Шаг за шагом проходя вместе с героем его жизненный и творческий путь, Прилепин показывает, что не только книги Шолохова, но и его судьба актуальны для нас и сегодня.

Благодарю за огромную помощь, оказанную мне в работе:

— внука писателя Александра Михайловича Шолохова, когда-то предложившего мне взяться за этот труд и тем самым оказавшего автору великое доверие;

— дочь писателя Светлану Михайловну Шолохову, несказанно поразившую меня, о чём подробнее будет сказано ниже;

— литературоведа Юрия Александровича Дворяшина, давшего мне многие дельные советы.

Посвящаю эту книгу памяти:

— Валентина Фёдоровича Юркина, многолетнего руководителя «Молодой гвардии», крепкого и жизнелюбивого советского человека;

— Андрея Витальевича Петрова, главного редактора издательства, добрейшего мужика, с которым мы договорились сделать эту книгу, но результата он уже не увидел;

— Родиона Владимировича Графа-Сафонова, моего друга и сослуживца, многократно перечитывавшего любимого своего писателя Шолохова и погибшего в мае 2022-го в боях за русскую землю.

© Прилепин З., 2023

© Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля, 2023

© ФГБУК «Государственный музей-заповедник М. А. Шолохова», 2023

© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2023

Глава первая

Казак Кузнецов

* * *

Шолохова часто вспоминают так. Красивый, спокойный человек с удивительными — внимательными и будто улыбающимися чему-то — глазами слушает.

Все высказываются, спорят, перекрикивают друг друга, — а он в уголке присел и молчит.

Если и скажет, то каждое слово выложит бережно.

И слово покатится по столу как пасхальное яичко.

Прокручиваешь его жизнь — к началу или к закату — схожая картина.

Совсем ребёнок, босоногий казачок, стоит возле кружка хуторских стариков, не откликается на призыв сверстников продолжить игру: вслушивается. Только жилка на виске пульсирует.

Мать поёт песни — малоросские, казачьи, русские, — немеет, вникая; помнит почти каждую наизусть. Насыщается песнями, как солнцем и ветром.

К отцу наезжают знакомые: тулится возле, наблюдая явившихся — мещан, купцов, крестьян, казаков; ребёнка снедает неизъяснимое любопытство.

Темнеет уже — и вдруг отец, оборачиваясь, чтоб окликнуть жену, видит поразительные, из потусторонья взирающие глаза единственного сына.

«Сынок, и ты здесь?»

Тот еле заметно кивает; отвечает шёпотом, утвердительно: здесь.

Он был здесь всё это время, не мешал, не дышал.

Казаки на покосе, статные казачки у Чира или Дона, ребятня на рыбалке, гомон, ругань, шутки — всё липло к нему.

Сознание его было — пчелиные соты.

Едва ли явственный переизбыток этого любопытства был осознан им самим. Он не догадывался о предназначении своей памяти.

Собрались в одном курене старый и юный, белый и красный, чистый и чёрный — для общей исповеди.

Он всё запомнил.

Не свои страсти и метания — а саму жизнь, как она есть.

Ничего не забыл; спрятал в сердце, — как ребёнок прячет самую удивительную находку и несёт в ладони к отцу.

Пётр Луговой, ближайший шолоховский товарищ в тридцатые, так рассказывал: «Встречаясь с людьми, беседуя с ними… Шолохов ничего не записывал. Он всё это запоминал в точности…. Шолохов называл фамилии, имена, отчества людей, с которыми говорил, с которыми встречался… приводил многочисленные факты… описывал лица людей, которых видел, лица девушек, платки, которыми они были покрыты, их цвет и качество».

Театральный режиссёр Леон Мазрухо с удивлением замечал: Шолохов помнил, когда в прошлом году — и в позапрошлом, и за год до того, и за десять тоже — пошёл первый снег и когда случился перелёт осенних птичьих стай.

Композитор Иван Дзержинский, объездивший с Шолоховым десятки селений на Верхнем Дону, удивлялся тому, что писатель знал неисчислимое количество казачьих песен: «Я спрашивал многих местных жителей, видел ли кто-нибудь из них Шолохова с записной книжкой. Все, с кем я говорил, отвечали отрицательно».

Корреспондент «Большевистской смены» в 1940 году спросил: «Какое место занимает в вашей работе записная книжка?» Шолохов отвечал: «А у меня нет. Как-то в голове всё держу…»

Дочь Светлана вспоминала, что «благодаря исключительной памяти» её отец «сел писать 2-й том “Поднятой целины”, даже не перечитывая первый, а между ними было около 20 лет…»

Писатель Николай Корсунов, товарищ Шолохова по казахстанским его охотам, заехав в станицу Вёшенскую — это уже начало 1970-х, — удивлённо заметил: «Поражаюсь цепкой, ясной памяти Михаила Александровича. Он вдруг называет имена уральцев, с которыми, быть может, всего один раз встречался, да и то случайно…

— Как дела у Шубина? А как со здоровьем у агронома Третьяка? Он ведь прибаливал…»

Это с детства у него.

Двоюродный брат Александр Сергин: «Детская любознательность Михаила была чрезвычайно разнообразна. Он числился постоянным наблюдателем казачьих свадеб, песен и задорных плясок. Ко всему новому проявлял огромный интерес, отличаясь замечательной памятью».

Не то чтоб у Шолохова имелся гипертиместический синдром — так называется способность запоминать и воспроизводить аномальное количество информации, — но что-то наподобие точно было.

Шолохов, впрочем, никогда этим не бахвалился и серьёзно к этому не относился.

Кажется, многое он унаследовал от матери, Анастасии Даниловны. Луговой вспоминал, что она была «тактична, умна, выдержанна, очень наблюдательна, малоразговорчива, но каждое слово было на месте».

Все определения подходят её сыну, как влитые.

Вёшенский колхозный руководитель Плоткин вспоминал про главное качество Шолохова: «…умел слушать. Он умел слушать так, что собеседнику казалось очень важным всё, о чём он говорит…»

Запомнившееся разрасталось в его сознании как огромное дерево, пуская корни, давая плоды.

Потом, много-много позже, с годами эта невероятная память стала понемногу рассеиваться, терять прежнюю цепкость.

Быть может, не всё уже хотел помнить.

Быть может, что-то хотел забыть навсегда.

Пришедший к вам в дом, он будет молчать, улыбаться — той самой улыбкой, которая успокоит всякого. «Я знаю тебя, человек, — будто бы говорит эта улыбка, — я слышу тебя».

Всё, что нуждается в словах, — он уже произнёс.

* * *

Род Михаила Александровича Шолохова ведут от новгородского крестьянина XV века Степана Шолоха. Прозвище это чаще всего производят от слова «шорох» — давали его ребёнку то ли очень тихому, то ли, напротив, громкому, чтобы был потише. Есть и другой возможный источник: слово «шолохий», то есть «шероховатый лицом», которым в старину называли переболевших оспой.

После Степана Шолоховы теряются в глубинах времён, но в середине XVII века эта фамилия появляется на Рязанщине.

В переписной книге 1646 года записан житель города Зарайска Гаврило Дорофеевич Шолохов. Но первый выявленный предок писателя — не он, а Фирс Борисович Шолохов. Предположительно его отец Борис был сыном Гаврилы Дорофеевича.

В 1680-х Фирс был дворовым у боярина, затем поступил в пушкари и поселился в Пушкарской слободе Зарайска. Впервые он упоминается в 1686 году, когда в числе иных зарайских пушкарей был послан на службу в полк воеводы Леонтия Романовича Неплюева.

Фирс Шолохов участвовал в военных походах, в том числе в первом крымском походе 1687 года под руководством князя Голицына. В 1696 году Фирс и его старший сын Сенька были задействованы при постройке стругов. На этих же стругах в том же году они отправляются в Азовский поход Петра Великого. В списках, где перечисляются пушкари, имя Фирса Шолохова называется в первых строках. Значит, был он замечен, и в боях проявлял сноровку и мужество.

Четыре сына Фирса пошли по отцовской стезе, став пушкарями. В том числе самый младший — прапрапрадед писателя Сергей Фирсович Шолохов. Предположительно он родился до 1710 года, а умер до 1744-го. Сын его, прапрадед писателя — Иван Сергеевич Шолохов — тоже был пушкарём.

В течение трёх поколений Шолоховы, во-первых, являлись военными, а во-вторых, несколько десятилетий подряд вместе с донскими казаками участвовали в походах на Крым и Азов.

Одним из самых удачливых военачальников Азовского похода 1696 года оказался бывший есаул Степана Разина Фрол Минаев, вовремя отошедший от бунтовщика, потому избежавший наказания и, более того, избранный впоследствии войсковым атаманом Всевеликого Войска Донского.

Так род Шолоховых пересекается с древнейшей казачьей историей: не станем утверждать, что прапрапрадед писателя Фирс Шолохов и разинский есаул Фрол Минаев были знакомы, но при осаде Азова они, конечно же, могли видеться.

Сам писатель ничего о своих славных предках не знал: данные о пушкарской династии Шолоховых были разысканы совсем недавно. Но кровь нескольких поколений пушкарей Шолоховых в нём текла и сказывалась.

Среди уроженцев Зарайска значатся одиннадцать погибших участников Великой Отечественной, носивших фамилию Шолохов. Все они являются писателю дальней роднёй — ветви того рода, что разросся от пушкаря Фирса и его сыновей.

* * *

Рязанская земля была в XVII веке окраиной Русского государства; пушкарям не раз и не два приходилось сталкиваться с набегами крымских татар, ногаев, иных кочевых орд.

Земли ниже по Дону в те времена продолжали именоваться Диким полем; обитали там вольные люди — казаки.

Пополнялось казачество как раз рязанскими, тульскими, белгородскими, тамбовскими, волжскими охочими людьми.

Рязанские пушкари и донские казаки различались по социальному статусу, но были близки по роду занятий. Когда случался очередной поход, рязанцы и донцы опознавали друг друга лично, ладя и в бою, и в миру — скажем, в торговле.

Прадед писателя, Михаил Иванович Шолохов, часто бывал на Дону — уже не по военному делу, а по торговому: он стал первым в роду Шолоховым, перешедшим в мещанское сословие.

Дед писателя, Михаил Михайлович, по отцовскому примеру ещё подростком явился на Дон — трудиться, торговать. Первое упоминание его в документах — это 1852 год: тогда он служил в мануфактурной лавке купца второй гильдии Мохова Василия Тимофеевича. Запомним эту очень важную для нас фамилию — Мохов.

Поначалу Михаил Шолохов снимал квартиру в станице Вёшенской. По работе ездил закупаться товарами в Богучар и станицу Урюпинскую. Ещё молодым человеком ему удалось сколотить капитал, подняться, стать купцом третьей гильдии. Позже он дорос до второй гильдии (купцов первой гильдии в Вёшенской не было вовсе). Заимел три собственные мануфактурные лавки — в Вёшках, в Дудареве и в Кружилине, — и два питейных подвала. В конце концов стал третьим по обороту среди станичного купечества.

При этом грамотой Михаил Михайлович не владел, а бухгалтерию вёл зарубками на досках. Дважды в огромных вёшенских пожарах сгорали все его лавки (в станице Вёшенской не было воды — её возили в бочках с Дона) — и оба раза всё нажитое восстанавливал. Похоже, имел хорошо вложенные или спрятанные накопления.

В жёны взял он дочь того самого Василия Тимофеевича Мохова — Марию. Венчались они примерно в 1857 году в станице Вёшенской, в церкви Святого Михаила Архангела. Напротив той церкви отстроили вскоре свой дом: четырёхкомнатный, крытый жестью. Надо понимать: два крепких капитала — моховский и шолоховский — могли себе это позволить.

Дом тот тоже запомним — он неоднократно будет фигурировать на страницах «Тихого Дона».

Удивительно — Моховы тоже происходили из рязанского Зарайска. Род Шолоховых с родом Моховых так или иначе пересекался очень давно — возможно, за несколько столетий до рождения будущего писателя.

Отцовская линия его — целиком, если вглубь рода нырнуть и оглядеться, — происходит из Рязани.

* * *

Через несколько лет после свадьбы Михаил Михайлович Шолохов построит свой собственный, крупный мануфактурный магазин.

Шолоховы начали догонять Моховых по торговому размаху.

В станице Вёшенской жил брат Марии Васильевны — Капитон Васильевич Мохов: тоже немалого достатка купец. Помимо упомянутых нами Моховых, имели свою торговлю Мохов Мирон Автономович (и его сыновья Алексей и Николай) и Мохов Михаил Егорович: всё это разросшиеся ветви крепкой купеческой фамилии, дальняя шолоховская родня.

Успехов в торговле на Верхнем Дону достигнут и другие представители шолоховской фамилии: Иван Кузьмич Шолохов (и его дети — Евдокия и Пётр) и Пётр Иванович Шолохов.

Два неслучайных, ухватистых рода сплелись, чтоб дать жизнь писателю. Около сорока лет Шолоховы и Моховы держали в своих руках мануфактуру, питейное дело, справляясь с любой конкуренцией в округе. Михаил Михайлович Шолохов неоднократно избирался доверенным по проверке торговой деятельности купцов: проще говоря, выявлял нарушителей законов о налогообложении. Памятуя о том, что его внук будет на исходе Гражданской работать продовольственным инспектором, можно увидеть в этом некоторую преемственность.

Будущий писатель Михаил Александрович Шолохов не просто происходил от купеческих семей. Он являлся прямым потомком двух самых известных, самых богатых на Верхнем Дону купеческих родов.

Но с того богатства мало что ему достанется. Только хватка.

* * *

Семейство купца Мохова — персонажи «Тихого Дона».

Поданы они жёстко.

«Маленькими смуглыми руками, покрытыми редким глянцем волоса, щупал Сергей Платонович Мохов жизнь со всех сторон. Иногда и она с ним заигрывала, иногда висела, как камень на шее утопленника. Многое перевидал Сергей Платонович на своём веку, в разных бывал передрягах… Богател Мохов и проживался, под конец сколотил шестьдесят тысяч, положил их в Волго-Камский банк…»

Дав герою фамилию своей бабушки и двоюродного деда, державшего огромное дело в станице Вёшенской, Шолохов, конечно же, догадывался, что пройдёт время и читатели будущих времён начнут разыскивать у романного Мохова и его родни пересекающиеся черты. И в каждой, связанной с Моховыми истории, рассказанной в романе, подозревать семейные шолоховские предания.

Совращение моховской дочки казаком Митькой Коршуновым — одна из первых сцен романа «Тихий Дон». Придумал ли Шолохов эту историю, услышал ли от кого или подсмотрел в другом знакомом ему купеческом семействе — кто знает? Но дерзостную степень откровенности сложно не оценить. Автор мог дать купцу любую другую фамилию — а дал бабкину.

Двоюродный брат писателя Николай Петрович Шолохов утверждал, что романный Мохов списан на самом деле с другого деда — Михаила Михайловича Шолохова.

Примем как мнение, но дело в том, что деда своего Михаила Михайловича будущий писатель в живых уже не застал. Впрочем, и прадеда Василия Тимофеевича Мохова — тоже. Он мог сложить о них мнение только по рассказам.

Зато застал родного брата бабушки — Капитона Васильевича Мохова.

И таким образом мог вылепить семейство романных Моховых сразу из нескольких известных ему лично или по рассказам купеческих семей.

* * *

Михаил Михайлович Шолохов с женой Марией родили четверых сыновей (Николай, Александр, Пётр, Михаил) и четырёх дочерей (Прасковья, Капитолина, Ольга, Анна). Для всех детей купец Шолохов нанимал домашнего учителя: верил, что толк будет.

Худо-бедно учёные люди на Дону были редкостью. На одного грамотного казака приходилось семь неграмотных. До 1868 года вообще не существовало Положения о приходских школах и училищах для казачьих войск и вся масса русского казачества пребывала в элементарном неведении о науках. В связи с этим, например, до начала ХХ века ни о какой авторской казачьей литературе или музыке речи не шло. Когда Положение, наконец, появилось, на приходские училища в хуторах с числом жителей не менее ста человек начали выделять 350 рублей в год. Но денег этих, увы, не хватало. Пытались собирать на местах с жителей, но, как правило, станичные сборы отказывались принимать на себя содержание училищ: старики жили без наук, и дети обойдутся.

Шолоховский дед рассуждал иначе. Купеческое звание по наследству не передавалось. Станут ли они титульными купцами — зависело от них самих. Но всё необходимое для старта Михаил Шолохов детям своим предоставил. Да и дочерей старался выдавать выгодно, не за голь какую-нибудь. Дочь Прасковья вышла замуж за купца Ивана Сергеевича Лёвочкина с хутора Каргина. Дочь Капитолина — за крепкого каргинского мещанина Николая Бондаренко. Дочь Анна — за мостостроителя Ануфрия Спасибова. Дочь Ольга — за вёшенского фельдшера Ивана Сергина.

Старший сын Николай, так и не выбрав себе жену, пристрастился к спиртному. Вверенную ему дударевскую мануфактурную лавку отца разорил. В конце концов раздал остатки товара казакам и крестьянам, крича: «От кого наживал, тот пусть и пользуется!» Просто персонаж классической литературы — даже не Чехова, а кого-то вроде Писемского.

Второй сын — Александр, 1865 года рождения, — отец нашего героя. Первое образование он получил в одноклассном приходском училище.

Саша Шолохов с детства пристрастился к чтению. Отцу это казалось полезным — в дело такой ум пойдёт. Александр действительно вырос предприимчивый, с авантюрной жилкой, вроде бы купцу необходимой. Но, увы, шолоховский отец был классическим неудачником. Все его предприятия рано или поздно заканчивались финансовой катастрофой.

Забегая вперёд скажем: удивительно, но Шолохов никогда не воспользуется историями отцовских разорений в литературных целях. На его глазах случатся такие трагикомические сюжеты — бери да записывай, но нет. Жалел ли он отца или даже вспоминать о том было ему больно — гадать не станем. Но всю жизнь писавший в известном смысле с натуры, именно этой тематики Шолохов избегнет.

Несколько раз приказчик 1-го класса Александр переезжал с места на место. Затевал то одно, то другое предприятие. Потерпев неудачу, не отчаивался. Перехватывал взаймы у женатого на сестре Александра Прасковье купца Лёвочкина — и отправлялся в Москву или в Нижний, обуреваемый новой идеей: купить там, перепродать здесь и, наконец, заработать.

Третий сын, Пётр, единственный из всех Шолоховых служил в армии. Характерный факт: в Батумском полку, куда в 1899 году попал Пётр, его тут же поставили писарем, потому что он был едва ли не единственным призывником, обученным грамоте.

Как только Пётр вернулся из армии, Михаил Михайлович женил его на дочери купцов Обоймаковых — сильной и оборотистой семьи, державшейся немногим ниже Моховых и Шолоховых. Звали дочку Анна Семёновна.

Пётр и Анна отправились в хутор Кружилин. Отец приобрёл им богатое подворье, где молодая семья открыла постоялый двор; также владели они галантерейной лавкой.

Каждый год Пётр с Анной рожали по ребёнку, и каждый год дети умирали: похоронили пятерых. Очередного решили крестить не в Кружилинской церкви (рассудив, что «у священника рука тяжёлая»), а в соседнем хуторе. Но и тот ребёнок умер. Больше в церковь не ходили, а из Кружилина уехали в хутор Плешаков.

Подворье своё Пётр продал брату Александру — и тот заселился в Кружилине. На хуторе том жило около шестисот человек: было где развернуться. Снова заработала закрытая Петром лавка: поначалу Александр сам в ней и торговал. Затем, с дозволения купца Парамонова, державшего по Дону хлебные ссыпки, Александр открыл у себя промежуточную хлебную ссыпку. Во дворе у него вечно толпились казаки и крестьяне: возились с зерном. Завертелась жизнь.

Самый младший из братьев, Михаил, служил приказчиком в Каргине у того же самого, год от года богатевшего купца Лёвочкина и открывать собственное дело пока не спешил.

Поймать торговую удачу за хвост было делом не столь простым. Конкуренция росла, мир менялся.

* * *

Станица Вёшенская, хутора Кружилин, Каргин, Плешаков — селения, где происходит основное действие романа «Тихий Дон».

У незнакомого с этой географией читателя может создаться ощущение, что роман охватывает огромные пространства.

На самом деле действие в трёх с половиной томах из четырёх происходит на, образно говоря, пятачке — за несколько часов можно объехать по кругу, если на хорошей машине.

Именно там, на этом пятачке, жили, трудились, вековали свой век Шолоховы.

Именно на этом пятачке жили, трудились, вековали свой век Мелеховы.

Это — верховья Дона, земля казачья.

Выше по Дону — Воронеж, русская губерния. Ниже — Ростов-на-Дону, место зарождения казачества.

Верховые донские казаки отличались не только от запорожских яицких или терских, но имели свои различия с донскими низовыми казаками.

На верховье сохранились с большой Россией куда более близкие связи. Верховые и внешне были едва отличимы от жителей южнорусских губерний. Низовые же от верховых отличались и внешне (куда чернявее), и речью, и крепче поднакопили особого казачьего гонора.

Если в XVII веке низовые казаки в своих письмах московским государям спокойно именовали себя русскими людьми, ушедшими казаковать, то со второй половины XVIII века началась другая история — завершившаяся, в числе прочего, Гражданской войной. Те из домовитых казаков, что претендовали на дворянство, рисовали себе небывалые родословные, что объяснимо: мужицких потомков в дворяне не брали. Так зарождалась ненаучная мифология о древнейшем происхождении казачества.

В основе неприятия большевизма на Дону имелась в числе прочего сепаратистская подкладка: низовые казаки постепенно приучили себя к мысли, что они — отдельный народ и с москалями им не по пути, тем более если это ещё и большевики.

Выбор, который сделал Михаил Шолохов в годы Гражданской, имеет во многом родовое объяснение. Всерьёз оказачившийся на уровне сознания и повадок, он вместе с тем твёрдо помнил, что его предки — русские. Всем существом разделяя трагедию казачества, равнять себя с низовыми казаками он всё равно не мог.

О себе молодой Шолохов писал: «Отец — разночинец, выходец из Рязанской губернии», — что было по факту верно, но, строго говоря, не учитывало важных подробностей.

Двести лет назад пушкари Шолоховы отвоёвывали последние рубежи донской земли у крымских татар и турок.

Без малого сто лет прошло с тех пор, как прадед Шолохова впервые объявился на Дону с торговыми делами.

Дед Шолохова, как мы помним, обжился на Дону, став донским купцом. Бабка — обжившаяся на Дону купеческая дочка, причём Моховы появились там ещё раньше Шолоховых.

Отец действительно родился в рязанском Зарайске, потому что мать его решила рожать там, — однако сразу после родов они вернулись в станицу Вёшенскую: так что никакой он не «выходец». На Дону вырос, отучился, стал приказчиком, а затем и хозяином своего дела.

Рязанский род Шолоховых давно и намертво врос в донскую землю.

Будущий писатель был донской в той степени, что имел право о себе говорить «коренной». И если потянуть эти корни — огромные глыбы донской истории можно выворотить.

Михаил Шолохов являлся безусловным носителем родовой донской памяти протяжённостью более столетия.

Зачем же так писал о себе?

Едва ли он мог представиться иначе: коренной донец, внук донского купца, отец — хуторской лавочник… Жестокая была бы бравада по тем временам. Чтоб лишних вопросов не возникало, Шолохов существенно опростил своё происхождение.

Но здесь мы поставим зарубку и запомним: Шолоховы на Дону — свои, а не понаехавшие. Шолоховские и моховские богатейшие в округе дома в центре станицы Вёшенской — тому порукой.

* * *

В Кружилине Александр Михайлович Шолохов поначалу жил одиноко, скромно, деятельно. Лавка его с разнообразными товарами располагалась в пристрое — десять шагов от дома. Торговать сам хозяин становился только в предпраздничные дни, когда наблюдался наплыв покупателей. В остальное время оставлял лавку открытой: хуторяне брали необходимое либо в долг, либо оставляя деньги на прилавке.

Никто не воровал; на Дону воровство не прощалось; а пришлым сложно было б украсть — любого человека, идущего за покупками, кто-то да видит: в хуторе всяк всякого знал.

Помимо шолоховской мануфактурной лавки, в Кружилине имелась ещё одна — мещанки Екатерины Обоймаковой, из тех самых Обоймаковых, что стали роднёй Петру, родному брату Александра.

На сохранившихся фотографиях Александр Шолохов — спокойный, кажущийся чуть меланхоличным человек. Лишённый тех явных, свойственных русскому купечеству примет волевого, нерушимого характера — скорее интеллигент. Тем не менее в станице он прижился и уважение имел. Был добр и отзывчив. Казаки говорили о нём: «Ить не казак, а до чего ж умный и говорит шутейно, всё с присказкой». (Сын, создатель образов балагура Прохора Зыкова и деда Щукаря, здесь уже понемногу просматривается).

Но скоро стало ясно: хоть и славный человек Александр Михайлович, а хватка у него не отцовская — до купеческого звания не вытянет. Пробовал закупать и перепродавать скот — остался в убытках. Скупал землю — высаживал урожай, снимал урожай, продавал — снова едва сводил концы с концами.

Семьи не имел. Приятельствовал с немолодой уже соседской помещицей Анной Захаровной Поповой. Жила она на хуторе Ясеновка: десять километров на запад от Кружилина. Александр Михайлович заезжал к ним и по делам, и на праздники. Интеллигентные люди — есть о чём поговорить.

Служила у той помещицы в прислугах бойкая баба в прислугах. Звали её Анастасия Даниловна Черникова. Была она 1871 года рождения — уже за тридцать, по тем временам битый товар, перестарка, но всё ещё видная, ловкая, заметная.

Это — будущая мать писателя Шолохова.

Традиционно встречу Александра и Анастасии описывают на кинематографический манер: явился как-то к помещикам Поповым по своим делам молодой, симпатичный, щеголевато одетый знакомец; ему глянулась прислуживающая за столом горничная, а он приглянулся ей.

Едва ли Александр мог очаровать чужую горничную — скорее бы сам угодил в силок. Видный, неженатый, как сегодня бы сказали, «предприниматель» был завидным женихом. Тем более что и Александру давно пора было остепениться — ему, между прочим, было уже за 35.

Однако тридцатилетняя горничная точно была ему не парой.

* * *

В своё время помещик Иван Алексеевич Попов получил украинских крепостных в благодарность за участие в войне 1812 года и в числе 25 малороссийских семей привёз из-под Чернигова супружескую пару Черниковых. В украинской транскрипции фамилия их была Чорняк.

С тех пор Чорняки так и жили при помещиках Поповых. Когда крепостное право отменили, Чорняки, поименованные на русский лад Черниковыми, остались служить прежнему хозяину уже по найму.

Ивана Алексеевича сменил его сын Евграф Иванович, проживший до 1878 года. Наследником его стал молодой барин Дмитрий; две старшие дочери Евграфа Ивановича из поместья съехали. Отец Насти Черниковой, Данила, работал в усадьбе садовником, мать — прачкой; у нее имелись два брата, Герасим и Гаврила.

Местные запомнили, что отец «размовлял»: будучи малороссом, он сохранил свой язык, несмотря на то что семья его жила на Дону уже более полувека. Это, впрочем, было несложно, потому что переселенцев с Украины в этих местах проживало множество и держались они от казаков наособицу, соблюдая свои традиции.

Что до Настиной матери, то она, скорее всего, имела сильную татарскую примесь. Жители Ясеновки запомнили её своеобразную манеру говорить: неразборчивая скороговорка, характерная для татарских женщин, и даже восточный акцент. Родословная Чорняков-Черниковых неизвестна, мы лишь можем предположить, что, например, бабка Анастасии была татаркой.

Настя работала у Поповых с 1883 года — сначала девкой на побегушках, потом горничной. Хуторяне запомнили её как частушечницу и певунью. Часто она пела украинские песни. То есть жила на казачьем Дону, работала на русских помещиков, кровь несла в себе татарскую — а песни любила малоросские. Запомнили, как прочувствованно исполняла она «Реве та стогне Дніпр широкий» на стихи Тараса Шевченко — при всём том, что никакого Днепра не видела никогда.

Традиционно сообщают, что Анастасия была красавицей — но, пожалуй, нет. Сколько ни вглядывайся в её фотографии — видишь волевую женщину, пусть с правильными чертами лица, но лишённую женственной мягкости и зримого очарования. Большеголовая, с явственной примесью восточного в облике. Может быть, и Чорняками их назвали оттого, что смуглокожие?

Отец Анастасии Данила умер во второй половине 1880-х. Братья, переженившись, отделились. Настя жила с матерью вдвоём в бедном саманном курене. Ей давно было пора замуж. У Насти случались к тому времени близкие связи с хуторскими. На неё начал засматриваться молодой барин Дмитрий, и Настя откликнулась.

Хозяйка усадьбы, помещица Анна Захаровна, вскоре прознала про их связь, но опоздала: выяснилось, что Настя уже беременна. Решение было принято стремительно: Анна Захаровна решила подыскать своей горничной другое место, а то родится наследник от прислуги — и куда ж его девать?

Ни о чём не подозревавший Александр Михайлович Шолохов в Ясеновке тогда уже появлялся, но едва ли был посвящён в сложную семейную проблему.

* * *

Соблазнённая служанка в помещичьем доме — один из сюжетных поворотов романа «Тихий Дон»: когда Аксинья в отсутствие Гришки Мелехова сходится с помещичьим сыном Листницким.

Здесь — тот же поворот.

Свою семейную, родительскую, материнскую историю в тайне держал под сердцем Шолохов, рассказывая про барина Листницкого и служанку Аксинью.

Анна Захаровна вызвала к себе сначала Настину мать, а потом и её саму. Уговор был прост: «Есть, милая, для тебя пара — Степан Кузнецов из станицы Еланской: вдовец, старик, живёт при полном достатке — а бабы у него нет: пойди за него. Муж твой помрёт, и войдёшь в права наследства — заживёшь, наконец, не в горничных, а своим хозяйством».

Черниковы согласились.

Старику Кузнецову, — в некоторых бумагах он значился как Стефан — было… около сорока пяти лет. О том, что невеста беременна, ему, судя по всему, не сообщили. Однако скорость, с которой был устроен брак, предполагает приданое, которое помещица положила за свою горничную.

Муж Анастасии был из атаманцев. Так называли казаков, служивших в легендарном гвардейском Атаманском полку, охранявшем императорскую семью. Отбирали туда призывников видных, высоких, готовых к муштре и к беспрекословному подчинению. У Шолохова в самом начале «Тихого Дона», впроброс сказано об одном герое (казак Христоня): «Дурковатый, как большинство атаманцев». Всякий раз, когда на страницах этого романа является новый герой из числа атаманцев, можно заранее быть уверенным: человек небольшого ума. За женой деда Щукаря в «Поднятой целине» тоже ухаживал атаманец — и Щукарь едва не убил его завёрнутой в полотенце трехфунтовой гирькой.

Венчались Степан и Настя в Еланской церкви; второпях сыграли несчастливую свадьбу. Так Анастасия Даниловна Черникова стала Кузнецовой и приобрела новый социальный статус: из крестьянок перешла в казачки.

Узнав вскоре о беременности жены, Кузнецов без труда смог догадаться о подоплёке и поспешного обустройства свадьбы, и щедрости помещицы. С тех пор он бил жену нещадно. Спустя восемь месяцев родилась девочка — и вскоре умерла. Других детей они не нажили.

Кого из шолоховских героев мы неизбежно видим за всей этой историей?

Да конечно же Аксинью и мужа её Степана Астахова: Шолохов даже имя не изменил.

Аксинья, как мы помним, тоже вышла замуж «нечестной» девкой (её изнасиловал отец).

Степан тоже избивал жену.

Детей у неё со Степаном быть не могло, в чём она сама призналась позже Григорию Мелехову.

Атаманцев Шолохов на дух не выносил всю последующую жизнь. Материнскую историю он знал. Трёхфунтовой гирькой деда Щукаря он и спустя многие годы с оттягом бил по голове атаманца, словно бы мстя за материнские муки и смерть своей сводной сестры.

* * *

На развод подать Анастасия не могла: брак тогда мог быть расторгнут только формальным духовным судом в случае доказанного прелюбодеяния супруга. Более того, иск о расторжении брака мог быть предъявлен только через три года после совершения брака.

Однажды Анастасия — теперь уже Кузнецова — не выдержала жуткой своей жизни и сбежала. Деваться ей было некуда — явилась обратно к матери, в имение помещиков Поповых.

Дмитрий Евграфович Попов к тому времени женился, взяв в жёны казачью вдову Марию Фатинскую, по крови — полячку.

Женив сына, старая помещица Анна Захаровна Попова уехала к дочери Софье в станицу Вёшенскую.

Анастасию приняли в старый помещичий дом на работу. Дмитрий чувствовал вину перед ней и, насколько мог, скорбел о погубленной дочке. Но раз ребёнка больше нет — что ж гнать Анастасию: никакого вреда от неё не предвидится, баба и баба.

Здесь неизбежно вспоминается ещё один сюжетный поворот «Тихого Дона»: когда молодой помещик Листницкий, после нескольких лет войны, привозит к себе в поместье вдову, на которой женился. Дома он застаёт Аксинью, с которой ранее имел связь. Аксинья, напомним, согласно сюжету романа, совсем недавно схоронила маленькую дочь.

Листницкому, конечно же, неудобна создавшаяся ситуация. Он желает Аксинью удалить, но, мучимый некими представлениями о чести, никак не может на это решиться. Аксинье деваться некуда: ведь Григорий, не простив измены, оставил её. Не к мучителю Степану же ей идти?

Романные коллизии «Тихого Дона» детально воспроизводят реальную ясеновскую историю. Здесь и бывшая любовница в качестве горничной, и осваивающая новый дом молодая жена, которая на самом деле далеко не молода, а брак у неё — второй. Жена ещё ни о чём не подозревает, но донести ей о прежних прегрешениях барина досужие люди могут очень скоро.

Жизнь Анастасии Кузнецовой можно было считать законченной — беглая жена, не имеющая ни достатка, ни надежды на развод — Кузнецов, которому не исполнилось ещё и пятидесяти, вполне мог прожить ещё четверть века, а то и больше.

Барин Дмитрий хоть и не гнал бывшую любовницу, но неуместность проживания в Ясеновке была очевидна в первую очередь для неё самой.

* * *

И здесь вновь появляется Александр Михайлович.

Он сдружился с Дмитрием Евграфовичем. Много позже отзывался о нём как о человеке вдумчивом, образованном, читающем, никакого ревнивого чувства к нему не затаил. Некоторое время Шолохов даже работал в усадьбе Поповых управляющим.

Мы не знаем, была ли у Анастасии и Александра связь до её замужества с атаманцем Кузнецовым, но вскоре после её возвращения в усадьбу они уже начали встречаться. Дмитрий Евграфович, естественно, был очень даже не против.

Для свиданий с полюбившейся ему женщиной Александр Михайлович снял комнату в хуторе Чукарине — четыре версты от Ясеновки. Попов служанку отпускал с лёгким сердцем: пусть, пусть — может, сладится чего у них, а то, не ровён час, Фатинская обо всём узнает. Стыд-с.

Вскоре Анастасия забеременела. Для Шолохова связать жизнь с ней — значило обрушить порядок вещей. Стать причиной сословной катастрофы.

Помните, в первой книге «Тихого Дона», как печалится отец Григория Мелехова, Пантелей Прокофьевич, узнав о связи сына с Аксиньей:

« — Гришка наш, эх!.. — Старик горько закрутил головой. — Подковал он нас, стервец… Как ладно зажили было-к…»

К 1904 году Александр Михайлович уже схоронил отца. Но в роли Пантелея Прокофьевича выступила мать, Мария Васильевна — человек жёсткой воли и замечательного упрямства. Между сыном и матерью случился разрыв. Она отказала ему не просто в благословении, а в любой помощи и отлучила от дома.

Казалось бы, Александра могли понять его братья и сёстры. С ними вырос он под одной крышей, деля хлеб, досуг, радости и горечи. Все теперь были уважаемые и приличные люди. Но и у них он не нашёл понимания. Ведь он собрался жить с чужою венчанной женой! К тому же ещё и бывшей любовницей помещика, у которого работал! Неслыханное дело. В сущности — позор для всей семьи.

И всё-таки он решился. Велел любимой женщине собирать вещи и однажды перевёз её к себе в Кружилин. Заселилась она с ним в качестве служанки. Хотя от кого ты что скроешь — через месяц у служанки живот уже появился: гляди-ка, чего себе выслужила!

Зажили незаконной семьёй, оскорбив тем самым — в патриархальном и строгом сословном мире — и купеческую честь, и казачьи устои.

Никто из старшего поколения Шолоховых и Моховых Александра Михайловича больше в домах своих не принимал. В любых визитах ему было отказано. Родовой шолоховский дом — крупнейший в станице Вёшенской — выкупил родной брат Марии Васильевны, двоюродный дед Михаила Шолохова — купец Мохов. Мария Васильевна теперь жила с братом. Там могли собираться все шолоховские дети со своими семьями — но не Александр.

И здесь мы понимаем, за что писатель Шолохов в известном смысле мстил Моховым, описывая их в ничтожном виде под собственной фамилией. Он не испытывал никакого пиетета ни к своей купеческой фамилии, ни к моховской зажиточной родне по одной элементарной причине: ни с ним, ни с его отцом, ни с его матерью никто и не роднился. А чужих, злых, спесивых людей — и жалеть нечего.

Братья общались с Шолоховым только втайне от матери. Если, сугубо по делам, кто-то из них наезжал в Кружилин, брюхатую экономку в упор не замечали. Скомканно простившись, братья отбывали, не прельщаясь застольем. Встретив Александра где-то за пределами хутора, свистящим шёпотом старший, пьяный брат Николай нашептывал: «Саша, ну как же? — она ж жила в своей Ясеновке и с барином, и бог знает с кем, — как ты можешь так?» — «Я тебя сейчас ударю, брат», — «Ну, Бог тебе судья. А в дом с нею не пущу к себе. Сам приезжай. С горничной — нет».

Кружилинский старожил Иван Матвеевич Чукарин рассказывал потом: «Ды чё там говорить, не пошла она жизня поначалу ни у Анастасии Даниловны, ни у Александра Михайловича. Чужая семья — потёмки…»

Иван Матвеевич всего дотошным краеведам не рассказывал — а ведь знал наверняка куда больше. Мог бы вспомнить, как вскоре после приезда экономки кружилинские соседи вперебой меж собой судили: Кузнецова Анастасия — она чьего ребёнка носит? Ясеновского барина, еланского атаманца или лавочника нашего Шолохова?

Помните, как в «Тихом Доне» Шолохов пишет про падшую Аксинью: «Будто кто отметину сделал на её лице, тавро выжег. Бабы при встрече с ней ехидно ощерялись, качали головами вслед…»

Мать! Её он описывал!

Вопрос о прототипах Григория Мелехова занимал многих, и к нему мы ещё вернёмся, а вот про Аксинью почему-то никогда серьёзного разговора не велось: чья же судьба взята была за основу её образа. В советском шолоховедении, тем более при жизни Шолохова, на такой разговор никто б и не решился. Но едва ли у нас есть необходимость это скрывать.

Одно лишь неясно: кто ж всё-таки решился расписать в подробностях подросшему Михаилу историю его матери? Не отец точно. Сама ли мать на такое пошла? Или по разговорам, по крупицам, по обмолвкам он собрал картину?

Есть в «Тихом Доне» один персонаж — старый конюх, живущий при Листницких и рассказывающий вернувшемуся с фронта Гришке Мелехову тяжёлую правду про загулявшую с молодым барином Аксинью.

Шолохов ведь тоже, когда вырастет, будет в ясеновской усадьбе частым гостем.

Не тот ли старый конюх ему всё и поведал?

* * *

Дом в Кружилине был самый обычный: мазанка, крылечко с тремя деревянными рассохшимися ступеньками, окошки за крашеными ставнями, крытая камышом крыша. Внутри простая обстановка. Две комнаты вверху и, полуподвальная, самая холодная летом, самая жаркая зимой комната на «низах». Все казаки в таких куренях жили издавна, и устройство жилищ почти не менялось столетиями.

Колодец с журавлём во дворе. Возле дома — крытая лавка с товаром, обращённая к улице. Если зайти — вдоль тёсаных стен полки с товаром. Одежда — мужская: шинели, папахи, полушубки, сапоги, шаровары, простые рубахи и рубахи с погонами. Женская: шали, косынки, платки. Ларцы с заколками, расчёсками, брошками. Ткани; кожа сыромятная и выделанная; посуда; утюги, самовары; упряжь, подковы и ухнали (гвозди). Хлеб ржаной и пшеничный, мука, икра, рыба, птица, говядина, баранина, телятина. Огурцы, дыни. Масло, сахар, кофе, спички, крахмал, папиросы, печенье, конфеты, бисквиты.

Годовой оборот в шолоховской лавке составлял 600 рублей в год, чистая прибыль в тот же срок — 60 рублей. Средняя зарплата в России составляла тогда 24 рубля, и на пять рублей в месяц Шолоховы разжиться точно не могли. Даже если поданные в соответствующие службы данные не вполне соответствовали реальной картине, говорить про хоть сколько-нибудь обеспеченную жизнь Шолоховых не приходится. При хорошем доходе с лавки Александр Михайлович не хватался бы то за одну, то за другую работу.

Причина слабого оборота была ещё и в том, что хуторяне Шолоховых чурались — как «стыдной» семьи — и отовариваться предпочитали в лавке купцов Обоймаковых.

Поначалу Анастасия пыталась торговать сама, но на неё смотрели так, что хоть не являйся на люди. Пожилой казак, заглянувший за товаром, мог плюнуть и сразу уйти, а иная казачка, разглядывая экономку во все глаза, с деланым сочувствием спрашивала шёпотом: а дале-то как будете жить? А законный муж-то чего? А, не серчай за спрос, соседка, дитя-то чьё?

Коллизия эта заставляет вспомнить ещё и сюжет «Анны Карениной» — только на донской почве. Как и Каренина с Вронским в петербургском обществе, Михаил и Анастасия никак не могли быть приняты хуторским миром. Разве что на хуторе ещё хуже, чем в городе, — здесь от соседских глаз не спрячешься, заборов и тех нет — плетни.

На хуторских праздниках вдвоём не появлялись они никогда.

Шолоховские родители были набожными; в хуторе стоял храм 1885 года постройки — но и туда ходили раздельно.

Анастасия мучилась и плакала от обиды на жизнь.

Александр тогда начал выпивать — запойно, тяжело.

И тем не менее именно их выбрал Бог для рождения небывалого ребёнка.

* * *

24 мая 1905 года, в день празднования памяти святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, у живущих вне брака Александра Михайловича Шолохова и Анастасии Даниловны Кузнецовой родился сын.

Матери на тот момент было 35, отцу — 40.

Роды приняла кружилинская повитуха.

Мальчик родился большеголовый, а тельце маленькое; глазки навыкате.

Положили его в казачью люльку. Спели казачью колыбельную.

Крестили в Кружилинской Никольской церкви.

Назвали Михаилом в честь святого князя Михаила Муромского и деда. В переводе с еврейского Михаил означает «кто как Бог».

Имя это воспринималось в шолоховской семье как несущее силу рода. Называя так сына, Александр надеялся на снисхождение родни. Однако на крестины шолоховские братья и сёстры не приехали. Была лишь мать Анастасии.

Родившийся поперёк правил мальчик фамилию получил по законному мужу матери — Кузнецов — и соответствующее отчество — Степанович.

Михаил Степанович Кузнецов.

По формуляру дитя записали в казачье сословие, потому что законный отец его являлся казаком.

Шолоховская родня свой отказ являться на крестины могла объяснить просто: с чего бы им праздновать рождение какого-то Кузнецова, сына Степанова? С какими лицами сидеть за праздничным столом?

Здесь ставим другую глубокую зарубку: мальчик явился на свет незаконным. С будто подворованным у достойного купеческого рода именем, чужим отчеством и не своей фамилией.

В этом видится нам какой-то болезненный, на всю его жизнь наползший знак судьбы.

* * *

В автобиографии Шолохов будет уклончиво писать, что мать его «полукрестьянка, полуказачка» — что, конечно, не так. Переходя в иное сословие, человек не мог оставаться «полу»-прежним. Если ты из пушкарей стал купцом, то ты купец, а не полукупец-полупушкарь. Если из крестьянской семьи стал священником — ты лицо духовного звания, а не полукрестьянин.

Мать родилась холопкой, а выйдя замуж, стала казачкой. Никаких «полу-». И рождённый ею мальчик был казаком, хоть и не было в нём ни капли казачьей крови.

Ребёнок рос.

Отношение шолоховской родни ранило Анастасию. Их все сторонились. Им никто не помогал. Они выбивались из сил, добывая насущный хлеб.

Она хотела, чтоб Александр Михайлович как-то исправил это — но что он мог?

Несколько раз Анастасия Даниловна порывалась собрать вещи, уходила. Муж возвращал её с полдороги: да и куда теперь ей было идти? На паперть? Так и там будут сторониться, жалеть копеечку.

Эта стыдная, ничтожная, непризнанная жизнь изводила её.

В раннем рассказе Шолохова «Двухмужняя» описана схожая с материнской коллизия — у главной героини есть законный муж и есть незаконный. Законному, словно бы путая следы, Шолохов даёт имя своего отца — Александр. Героиню снова зовут на «А», как Анастасию и Аксинью, — Анна.

Законный однажды является.

«Думала Анна, что вот сейчас повалит наземь, будет бить коваными солдатскими ботинками, как в то время, когда жили вместе, но Александр неожиданно стал на колени в сырую пахучую грязь, глухо сказал, протягивая вперёд руки:

— Аннушка, пожалей! Я ли тебя не кохал?»

Степан Кузнецов действительно несколько раз возникал, нежданный, возле их кружилинского дома. Грозил написать жалобу наказному атаману в Новочеркасск, а то и в Святейший синод.

Анастасия выходила к плетню, неумолимо отвечала: пиши, куда хочешь, жить с тобой не стану.

В ней был характер! Это упрямство она передаст сыну.

После отъезда Кузнецова на хуторе с новой силой возобновлялись споры-разговоры: значит, всё-таки его дитя, еланского атаманца?..

* * *

Едва ли не первое, что заметил, подрастая, Миша — тогда ещё не Шолохов, а Кузнецов, — несхожесть их жизненного уклада с жизнью остальных хуторян.

У всех отец и мать — и у него вроде есть. Но у всех как положено, а у него родители — не муж и жена, а живут обманом, и сам он числится сыном пожилого казака, которого в глаза не видел.

Всё, что связано с неправедной любовью, легшей в основу «Тихого Дона», — человеческие страсти, пересуды, склоки, — составляло пространство его детства.

Стыдная мука, не имеющая конца, — жизнь Григория с Аксиньей, — была жизнью его родителей.

По-уличному Шолоховых прозывали «татарчуки». В этом слышится лёгкое пренебрежение и к Мише, и к его матери. Это на Нижнем Дону перемешавшихся когда-то с турчанками и татарами казаков было множество. Низовое казачество сформировалось примерно на век раньше, чем верховое, — ещё в XVI веке. В течение более чем ста лет, вплоть до конца XVII-го, низовые казаки брали в жёны турецких, персидских, крымских, ногайских, греческих, еврейских полонянок, и это сказалось на внешнем облике низового казачества. Чёрный волос их курчавился, орлиные носы встречались через раз. Во времена Петра Великого казацкие набеги запретили, а потом и Крым стал русским, и огромные пространства Кавказа отошли к России. С тех пор лет двести казаки ни с кем особенно не смешивались. Однако то давнее, жгучее, южное вливание нет-нет, да и пробивалось сквозь поколения.

Если б Шолоховы жили на Нижнем Дону, на их татарские черты и внимания б не обратили; но на Верхнем это бросалось в глаза. Верховые казаки были русые, голубоглазые — предки их вышли с рязанских, воронежских, тамбовских краёв и с полонянками перемешаться не успели.

Дед Григория Мелехова Прокофий привёз с Крымской войны турчанку: в XIX веке это был беспрецедентный случай, так уже никто не делал. Поэтому, когда на хуторе начался падёж скота, во всём обвинили мелеховскую полонянку. Явившись к дому Мелеховых, казаки убили её.

Внук турчанки — Гришка Мелехов — был бусурманистый на вид. И семья их, как мы помним по роману, носила прозвание «турки».

Татарчуки и турки: Шолохов в «Тихом Доне» не скрывает своеобразного родства их семьи с мелеховской. Шолоховская и мелеховская чернявость — очередная примета инаковости.

В каком-то смысле мы наблюдаем дважды воспроизведённую классическую историю о «гадком утёнке».

Едва не убитый в животе матери казаками-хуторянами отец Мелехова Пантелей рождает идеального казака — Гришку.

Носивший чужую фамилию и чужое отчество, по рождению — казак, по факту — сын лавочника, вынужденный стесняться собственной, живущей неправедной жизнью матери, стал главным певцом и символом казачьего Дона.

Коллизия мелеховской судьбы растворена в судьбе шолоховской. Да и сама фамилия «Мелехов», конечно же, создана на перекличке двух шолоховских родов: Моховых и Шолоховых. Покрутите на языке, попереставляйте буквы — и скоро получите искомое: Моховы, Шолоховы, Молоховы — и вот уже Мелеховы.

Фамилия «Мелихов», через «и», добавим, на Дону тоже имела хождение. Но в данном случае это второстепенно. Не важно, какие там имелись фамилии, — важно почему писатель выбрал своему герою именно такую.

* * *

Одна из сестёр отца — Ольга Михайловна, в замужестве Сергина, — после смерти своего мужа, вёшенского фельдшера, осталась вдовой с двумя сыновьями. Александр Михайлович забрал её с детьми к себе.

Нельзя не оценить широту и силу характера шолоховского отца. Никакого достатка они так и не нажили, в доме и самим было не слишком просторно, но вот поди ж ты — первым и единственным из всех семерых сестёр-братьев пришёл на помощь. Он даже предложил сестре усыновить её детей: раз уж Мишу не могу записать по закону как своего, так хоть племянниками по-отцовски разбогатею.

Здесь могла таиться и негаданная радость: наконец-то хоть кто-то из родни окажется возле, рядом, в одной семье — может, и Настя перестанет так горевать о своей незаконной юдоли.

Пока Ольга Михайловна не определилась с работой, они прожили вместе под одной крышей больше года. Тётка Оля станет едва ли не самой любимой у Миши, а старший её сын Саша был при маленьком Шолохове нянькой.

Много позже Александр Иванович Сергин вспоминал: «Излюбленной игрой хуторских ребятишек, маленьких казачат, было сражение у стен Порт-Артура. Соберёмся, бывало, у Голого лога, у оврага, на дне которого протекает ручей, и разобьёмся на два отряда — по одну и по другую сторону лога».

Кидались голышами, деревянные пики метали — суровые были забавы.

Миньке делали окопчик, чтоб в пылу битвы самого малого не повредить. Но тот никогда не мог усидеть на месте. Маленький Шолохов, вспоминал Сергин, бился с недетской какой-то яростью, являя удивительную, не по годам смелость.

В играх мещанские, купеческие, поповские, казацкие дети не делились: среда жизни была единой.

Иные фрагменты детства можно выловить в шолоховской прозе.

«И нечаянно вспомнилось Григорию, как вместе с Петром в детстве пасли они в степи индюшат, и Петро, тогда белоголовый, с вечно облупленным курносым носом, мастерски подражал индюшиному бормотанью и так же переводил их говор на свой детский, потешный язык. Он искусно воспроизводил писк обиженного индюшонка, тоненько выговаривая: “Все в сапожках, а я нет! Все в сапожках, а я нет!” И сейчас же, выкатывая глазёнки, сгибал в локтях руки, — как старый индюк, ходил боком, бормотал:”Гур! Гур! Гур! Гур! Купим на базаре сорванцу сапожки!” Тогда Григорий смеялся счастливым смехом, просил ещё погутарить по-индюшиному…»

Такое ж не придумаешь! Подсмотрел.

* * *

Однажды, сумев подзаработать, отец привёз в Кружилин граммофон и пластинки с военными маршами. Вынес его на улицу и непрестанно включал. Самые суровые соседи смилостивились, явились посмотреть на диковину. Некоторое время возле шолоховского куреня толпилось множество народа, опасливо заглядывая в граммофонную трубу.

Музыка с малого детства — любовь и огромная сердечная привязанность Михаила. За кружилинским майданом жил старик, игравший на скрипке — привёз когда-то с балканского похода, и сам самоучкой овладел инструментом. Мишка постоянно бегал к нему с ребятнёй — упрашивал старого казака поиграть. Просил дать подержать скрипку — бережно касался струн. Мечтал о такой же.

Ну и, конечно же, казачья песня — она звучала повсюду, неизменно сопровождая праздники, любые работы, дни скорби.

«Тихий Дон»: «Бывало, едут с поля, прикрытые малиновой полой вечерней зари, и Степан, покачиваясь на возу, тянет старинную песню, тягуче тоскливую, как одичавший в безлюдье, заросший подорожником степной шлях. Аксинья, уложив голову на выпуклые полукружья мужниной груди, вторит. Кони тянут скрипучую мажару, качают дышло. Хуторские старики издалека следят на песней:

— Голосистая жена Степану попала.

— Ишь ведут, складно».

С натуры писал Шолохов:

«Неярко, но тепло светило солнце. От Дона дул свежий ветерок. На углу, во дворе Архипа Богатырёва — большого, староверской складки старика… бабы пели дружными, спевшимися голосами. Старшая сноха, вдовая Марья… веснушчатая, но ладная казачка, заводила низким, славившимся на весь хутор почти мужским по силе и густоте голосом:

…Да никто ж так не страдает…

Остальные подхватывали и вместе с ней в три голоса искусно пряли эту бабью, горькую, наивно-жалующуюся песню:

…Как мой милый на войне.

Сам он пушку заряжает,

Сам думает обо мне…»

Немногим позже, самоучкой, Шолохов выучится играть на гитаре, а затем разучит несколько вещей на мандолине и на пианино.

Он оказался одарённым к музыке — хотя донские казаки, в отличие от запорожских, музыкальные инструменты почти не использовали, и музыканты среди них были крайне редки.

Быть может, этим своим стремлением и навыком Миша пошёл в дальнюю и неизвестную материнскую родню из Малороссии.

В колыбельной, которую Дарья поёт на первых страницах «Тихого Дона», будто бы заключено всё содержание и самой книги, и всей эпохи, вся череда трагедий, что грядут неотвратимо.

« — Колода-дуда, / Иде ж ты была? / — Коней стерегла./ — Чего выстерегла? / — Коня с седлом, / С золотым махром… / — А иде ж твой конь? / — За воротами стоит. / — А иде ж ворота? / — Вода унесла… / — А иде ж вода? / — Гуси выпили. / — А иде ж гуси? / — В камыш ушли. / — А иде ж камыш? / — Девки выкосили. / — А иде ж девки? / — Девки замуж ушли. / — А иде ж казаки? / — На войну пошли…»

В других вариантах этой колыбельной и того страшнее: « — Где мужья? / — Померли. / — Где их души? / — На небе. / — Где небо? / — У Бога».

Всё исчезнет, не останется ничего: только Бог. Но голос матери над колыбелью вдруг вытянет оборвавшуюся нить жизни. Ребёнок ухватится за ту нить цепкой ладошкой и выберется на белый свет.

Когда гадают о том, какую школу успел получить совсем юный Шолохов, подступившийся к огромному, неслыханному, необъятному роману, надо начинать не с его гимназий, а с казачьей песни, услышанной им.

Мало кто из числа русских классиков не просто слышал русскую песню — от нянь, от мужиков и баб на покосе, — но как бы и жил внутри этой песни изо дня в день. А Шолохов именно так и рос. Песни словно бы создавали, крепили, строили его сознание.

Из казачьей песенной мифологии он вынес первый и неохватимый урок: всё предопределено, боли нет предела, но свой путь надо пройти.

* * *

Отец начал допиваться до белой горячки. Пугал своего казачонка, изводил Анастасию Даниловну.

Протрезвев и выйдя из запоя, Александр Михайлович брался за голову. Поскорее старался выправить посыпавшиеся дела, но с каждым разом прорехи в семейном бюджете были всё больше. Легальных способов залатать их почти не оставалось.

Однажды он оказался на урюпинской ярмарке. Привычно не рассчитавший толком торговых своих возможностей, Александр Михайлович сыграл в купца: набрал у местных под вексель множество разного товара. Прошёл месяц, два, три, истекли все сроки платежа по векселю — а платить было нечем. В итоге к Шолоховым нагрянули разом из Вёшенской хуторской атаман, акцизный чиновник и полицмейстер.

Александра Михайловича гости застали в состоянии почти невменяемом. То ли он был тяжко пьян, то ли с дичайшего похмелья, то ли переживал нервный срыв.

Ему грозило тюремное заключение.

Предупредив господина Шолохова о последствиях, грозные гости отбыли. Едва придя в себя и еле сумев запрячь в повозку лошадь, Александр Михайлович бросился по родственникам: дайте денег. Но, видимо, речь шла о слишком больших суммах — и его не смогли выручить.

Что оставалось делать?

Всё продать подчистую.

Бросить пить.

Съехать прочь.

Начать другую жизнь.

В 1909 году Александр Михайлович предложил соседу Степану Шутову купить у него в долг дом.

Объяснил, что такая маленькая усадьба ему не нужна.

Этот милый несчастный человек, как мог, старался сохранить лицо. Усадьба его была вовсе не маленькой — имелись, как мы помним, и лавка, и крепкие хозяйственные постройки. Но, стараясь хоть на рубль поднять цену, он продавал свою «маленькую усадьбу» не просто со всей утварью, но даже с детскими игрушками.

Клавдия Степановна Телицына, дочка Шутова, вспоминала: «Мне тогда было 4 года. Мишу запомнила в коротких штанишках, в рубашке с матросским воротничком. Я подошла к нему, взяла его игрушки, а он их стал отнимать. Тут я расплакалась: считала, что игрушки теперь мои. Подошла к нам его мама, Анастасия Даниловна, тихо сказала, чтобы он отдал мне игрушки. И Миша тут же выполнил её просьбу».

Шолоховы съезжали вовсе не для того, чтоб перебраться в большую усадьбу. Они съезжали, чтоб отца не поселили в тюрьме.

Кое-как сторговавшись с Шутовым, в следующем, 1910-м, семья Шолоховых переехала в станицу Каргинскую, тогда ещё хутор Каргин.

С тех пор семья долго будет мыкаться по съёмным квартирам.

В Кружилине они прожили пять лет.

* * *

Лежащий на перекрестье дорог хутор Каргин был основан в 1797 году сотником Вёшенской станицы Фёдором Каргиным и его братом Дементием. На Дону хутора часто носили имена их основателей.

Шолоховы сняли квартиру в самом центре, возле Воскресенской площади: по воскресеньям там собирался базар, отсюда и название.

Брат Александра Михаил Михайлович Шолохов со своей семьёй и сестра — Капитолина Михайловна, в замужестве Бондаренко, — жили неподалёку. Казалось бы, трудное положение Александра и ближайшее соседство могло бы послужить наконец сближению с братьями. Всё-таки пять лет минуло с той поры, как сошёлся он с Анастасией. Но нет, ничего подобного не происходило. К Александру и Анастасии по-прежнему никто не заходил. Маленький Миша дядьёв и тёток и в новом доме не видал.

Сам Александр мог навещать брата Михаила и сестру Капитолину, но сожительницу и мать своего ребёнка брать с собою был не вправе.

В 1912 году Капитолина Михайловна в возрасте 49 лет умерла. Все братья и сёстры, ближняя и дальняя вёшенская родня явились на похороны. Была, скорее всего, и Мария Васильевна — бабушка Миши: так и не признавшая внука. Но и эта трагедия не примирила Шолоховых и Моховых с «экономкой» Черниковой. На поминки Александр сходил один. После поминок к нему в гости — хоть посмотреть, как обжился, — никто не заглянул.

Миша никогда не общался со своей бабушкой. Едва ли он вообще видел её.

Взрослея, он всегда ощущал свою отдельность, надорванность.

Казачество матери — не природное, а будто подворованное у оставленного мужа.

По отцовской линии он купеческий отпрыск — но в настоящего купца отец так и не обратился, навсегда застряв в мещанском сословии. Спасибо хоть в тюрьму не попал.

Дед внука не дождался, бабка его отвергла: не пришлось ему в богатом купеческом доме на перилах покататься.

Ладно — дом, ему даже фамилии от предков не досталось!

Когда-то шолоховские, а теперь моховские хоромы он видел только со стороны, когда с отцом бывал в станице Вёшенской.

Так и Гришка Мелехов на первых страницах «Тихого Дона», наловив с отцом рыбы, заходил во двор к Моховым: опасливо оглядывая чужой, богатый, спокойный быт.

Но и опыт отчуждения — он тоже обогащал этого татарчука, вцепившегося, как репей, в жизнь.

Его называли «нахалёнком» — на Дону это обычное определение безотцовщины, незаконнорождённых. Но здесь значение прозвища усиливал ещё и неуёмный характер мальчика.

Анна Петровна Антипова, жительница Каргина, некоторое время жившая с Шолоховыми по соседству, запомнила показательную картинку. Татарчук постоянно вертелся возле каргинского колодца: «Бывало, только повесят ведро на крюк, глядишь, а Мишка уже сидит на журавле. Прогонят его, только возьмут ведро, а он, сатанёнок, тут как тут — опять сидит и ухмыляется. Уговоры и стращания на него не действовали. Можно было, конечно, поднять его. А вдруг сорвётся да упадёт вниз. Хворостиной прогонят, так он издали смотрит, как бы уловить момент и снова подбежать».

Соседки ругались:

— Всё ему надо, повсюду лезет, балмошный какой!

Позже Шолохов напишет одноименный рассказ, где вспомнит себя мальчонком: «Мишка собой щуплый, волосы у него с весны были как лепестки цветущего подсолнечника, в июне солнце обожгло их жаром, взлохматило пегими вихрами; щеки, точно воробьиное яйцо, исконопатило веснушками, а нос от солнышка и постоянного купания в пруду облупился, потрескался шелухой. Одним хорош колченогенький Мишка — глазами. Из узеньких прорезей высматривают они, голубые и плутовские, похожие на нерастаявшие крупинки речного льда».

Почти никогда не появлявшийся в своей прозе в качестве персонажа или рассказчика, Шолохов раздарил иным героям неисчислимое количество примет собственной жизни.

«Для отца он — Минька. Для матери — Минюшка… А для всех остальных: для соседок-пересудок, для ребятишек, для всей станицы — Мишка и “нахалёнок”. Девкой родила его мать. Хотя через месяц и обвенчалась с пастухом Фомою, от которого прижила дитя, но прозвище “нахалёнок” язвой прилипло к Мишке, осталось на всю жизнь за ним».

Попов сынок, такой же малолетка, говорит Миньке: «Ты мужик, и тебя мать под забором родила!»

Минька зло переспрашивает: «А ты видал?»

Ему в ответ: «Я слыхал, как наша кухарка рассказывала мамочке».

Маленький Шолохов взрослел под такие речи.

«Мужик»! «Мать под забором родила»!

Сына Григория Мелехова тоже звали Мишкой.

За одну страницу до финала «Тихого Дона» Аксинья говорит Григорию — как про самое важное, о чём, умирая, забыть нельзя: «А Мишатка раз прибегает с улицы, весь дрожит. “Ты чего?” — спрашиваю. Заплакал, да так горько. “Ребята со мной не играются, говорят — твой отец бандит. Мамка, верно, что он бандит? Какие бывают бандиты?” Говорю ему: “Никакой он не бандит, твой отец. Он так… несчастный человек”. Вот и привязался он с расспросами: почему несчастный и что такое несчастный? Никак ему не втолкую…»

Если слово «бандит» заменить на «мужика», или «пьяницу», или любое другое, столь же обидное определение, снова возникнет та самая детская, неумолимая боль.

«Тихий Дон» дописывался в 1940 году. Через целую жизнь Шолохов эту муку пронёс и своему тёзке — Мишке Мелехову — отдал.

Незаконность рождения — та самая болезненная звезда, что неведомой волей взошла над судьбой Шолохова.

Получив небывалый дар, равного которому не было ни у кого, он как начал с детства путь беззаконного человека, так во всю жизнь эту беду и протянул.

Беду никак не заслуженную, но намертво подшитую и к жизни, и к таланту, и к судьбе.

* * *

Каргин станет определяющим местом в шолоховской жизни.

Хутор этот — основное место действия в ранних шолоховских рассказах. Под своим именем он встречается во всех четырёх книгах «Тихого Дона», в восьми частях из восьми, в 53 главах: 83 прямых упоминания и 138 опосредованных — включая названия воинских частей по имени хутора (а затем — станицы).

Расположен Каргин на маленькой речке Чёрной, притоке Чира, который, в свою очередь, является притоком Дона. Речка Чир тоже многократно упоминается в «Тихом Доне». Неподалёку от Чира умрёт смертельно раненная ночным часовым Аксинья.

Местные жители, как правило, не умели плавать, на что укажет Гришка Мелехов, когда ему прикажут переправляться на левую сторону Дона: «Казаки с Чиру — не пловцы. Всю жизню середь степи живут, где уж им плавать».

За хутором высился песчаный курган — он есть и по сей день.

В XVIII главе первого тома «Тихого Дона» есть описание хутора Татарского: «Наталья прошла два переулка и свернула влево. На гору поднималась спеша. На перевале оглянулась назад: внизу лежал залитый солнечным половодьем хутор, белели выбеленные домики, на покатой крыше мельницы, отражаясь, искрились солнечные лучи, расплавленной рудой блестела жесть».

Это и есть вид на Каргинский хутор с песчаного кургана.

Вдоль речки в шолоховские времена были вытянуты семь улиц хутора.

Главная улица вела к площади и была в полтора раза шире остальных.

В 1912 году в Каргине имелось 260 дворов и 1707 жителей. Служили четыре священника. Службы в церкви шли на трёх алтарях одновременно.

По численности населения в округе это было третье селение после Вёшенской и Казанской станиц. Для сравнения: в Ясеновке, где жил атаманец Степан Кузнецов, дворов было всего двадцать. Базары в Каргине были самые многолюдные в ближайшей округе.

С 5 по 6-е числа устраивались рынки по продаже скота.

С 1 по 4 мая ежегодного проходили ярмарки.

Шолоховский рассказ «Калоши»: «С окружных хуторов и станиц казаки сгоняют скот, со станции наезжают скупщики, тут же на рыночной площади разбивают купцы дощатые лавки, на прилавках шелестят пахучие ситцы, возле кожевенных лавок бородатые станичники пробуют доброту кожи на зуб, “страдают” карусельные гармошки, на обливных горшках вызванивают горшечники, девки, взлетая на лодочках, визжат и нескромно мигают подолами, цыгане мордуют лошадей, в шинках казаки выпивают “за долгое свидание”. Рынок пахнет мёдом, дублёными овчинами, конским помётом».

На хуторе было открыто 11 торговых заведений.

В 1910 году Каргинский хутор имел наибольший торговый оборот в округе, уступая лишь станице Вёшенской. В Вёшках прокручивалось в торговых заведениях 39 тысяч рублей в год, в Каргине — 13 тысяч.

Александр Михайлович устроился на должность приказчика в лавке владельца торгового дома, купца второй гильдии, шолоховского родственника Ивана Сергеевича Лёвочкина, где уже трудился его самый младший брат Михаил. Ещё до женитьбы, давным-давно, Александр уже был у Лёвочкина приказчиком. И вот как распорядилась судьба — в минувшие десятилетия Лёвочкин только разбогател, а шолоховский отец едва не скатился на самое дно.

Не нажил ничегошеньки.

* * *

Лёвочкин — важное имя в нашей истории.

Предки его, как и Шолоховы, и Моховы, тоже вышли в своё время из Зарайска. Знакомство и соработничество семей Шолоховых и Лёвочкиных сложилось ещё при дедах-прадедах.

Иван Сергеевич Лёвочкин родился в Каргине в 1862 году и был, как мы помним, женат на родной сестре Александра Шолохова Прасковье 1860 года рождения. В своё время Лёвочкину передал все свои доходы местный богатый купец Иван Андреевич Озеров; за это, видимо, Озеров, разбитый параличом, доживал в доме Лёвочкина последние свои дни. Причём доживал так долго, что жена Лёвочкина Прасковья Михайловна умерла (в 1899-м), а Озеров всё тянул и тянул.

В 1910 году Лёвочкин женился во второй раз. От первого брака у него остались дочери, Валентина и Ольга Лёвочкины — двоюродные сёстры Михаила Шолохова. Первая умерла, когда ему было ещё два года. У неё осталось трое детей, которым Шолохов приходился двоюродным дядей, хоть и был их гораздо моложе.

Лёвочкин был известен как благотворитель и являлся почётным гражданином Войска Донского. На сохранившихся фотографиях мы видим благообразного, уверенного в себе, с огромной раздвоенной бородою, отлично, по моде того времени одетого человека. Иные его привычки, впрочем, были весьма своеобразны.

Местные жители вспоминали, как разъезжал Лёвочкин на дрожках и раскидывал кланяющимся ему хуторянам конфеты. На правах попечителя приходил в приходские училища с кувшином, полным опять же конфет. Предлагал ученикам: берите, сколько хотите. Конфеты тогда были редкостью — иные и не пробовали их никогда. Дети, конечно, сразу лезли рукой в кувшин, раз предложили, а он всё посмеивался — тащи, деточка, сколько душа требует. Но горлышко у кувшина было узкое, и хорошо если хотя бы одну конфетку удавалось достать. Дети, краснея от усердия, едва не плакали — Лёвочкин смотрел. И ведь не уставал от своей забавы. Так и ходил с этим кувшином из года в год.

Огромный, крытый железом торговый дом «Лёвочкин и К^о» был расположен в двадцати саженях от Покровской церкви. На площади Лёвочкин выставлял на продажу плуги, пароконные косилки, сеялки-рядовки. Имелся также «Магазин фруктовых вин И. С. Лёвочкина» — единственный винный в Каргине. Лавки свои Лёвочкин открыл в нескольких соседних хуторах и слободах. Выкупил хлебную ссыпку. Открыл мыловаренное производство.

Именно с Лёвочкина Шолохов во многом писал купца Сергея Платоновича Мохова. Что объяснимо: Лёвочкина будущий писатель наблюдал почти всё своё детство. Кто знает, возможно, одна из дочерей Лёвочкина и послужила прототипом для соблазнённой казаком Митькой Коршуновым моховской дочки. Митька, как мы помним из книги, решил посвататься к обесчещенной им купеческой дочке. В бешенстве Мохов спустил на Митьку собак.

Историю про сватовство наглого казака к дочке Лёвочкина каргинские старожилы не помнили. Но во дворе Лёвочкин действительно держал целую псарню — огромных и злющих цепных псов.

* * *

Как выглядел тогдашний труд отца?

Приказчик стоял на порожках магазина, зазывая покупателей, большинство из которых он чаще всего знал в лицо. Если покупатель соглашался зайти, приказчик командовал ученикам: «Подать креслу!» — и затевал разговор — о здоровье, о новостях, об урожае. И лишь потом переходил к представлению товаров.

Мог бы Александр Михайлович сам к тому времени приказчиков нанимать, да не вышло — работал на других; а лет ему было уже 45!

Горько бы грустил Михаил Михайлович Шолохов-старший, видя такую судьбу второго своего сына (первый — Николай — к тому времени спился вконец). В далеком 1890 году у Михаила Михайловича-старшего в Каргине было три своих лавки, не считая вёшенских и кружилинских. А ведь он и читать, как мы помним, не умел, считать не умел — а такой капитал поднял! Сыновей выучил всему — и что? Передать всё нажитое оказалось некому. Всё по ветру пустили дети непутёвые. Вон теперь — стоят на улице, богатых каргинцев зазывают понюхать новое мыло.

В 1907 году в Каргин перебрался из Плешакова брат Пётр — тот самый, у кого дети умирали один за другим, отчего он, бросив принадлежавший ему в Кружилине постоялый двор, уехал подальше.

Теперь у Лёвочкина работали приказчиками три брата Шолоховых.

— Тьфу на вас! — сказал бы Михаил Михайлович. — Не порода, а стыдно сказать что.

Из каждого мог такой же Лёвочкин вырасти. А выросли лёвочкины работники.

* * *

В «Тихом Доне» магазин Лёвочкина упоминается несколько раз.

«Петро, спешив свой отряд на площади, возле магазина купца Лёвочкина, пошёл к станичному атаману на квартиру».

Один из персонажей романа — казак Лиховидов (реальный человек, живший в Каргине) — бывал в магазине Лёвочкина: «…покупал что-нибудь, расплачивался, не слезая с седла, и выезжал в сквозную дверь».

Федор Дмитриевич Лиховидов родился в 1880 году в хуторе Гусыно-Лиховидовском. Окончил Каргинское приходское училище, затем Новочеркасское юнкерское. Воевал в Персии, причём настолько удачно, что был принят в личную охрану шаха.

Случай, когда в романе Лиховидов въезжает в магазин Лёвочкина, чтобы купить что-нибудь и, не слезая с седла, расплатиться, имел место в действительности и пришёлся на день работы Александра Михайловича Шолохова.

Сквозная дверь, между прочим, в магазине тоже была.

Ровно той же работой, что и шолоховский отец, занимался в те же годы отец другого русского гения, Сергея Есенина, служивший приказчиком в московском магазинчике.

Желал ли Александр Шолохов схожей со своей судьбы сыну?

Нет конечно.

Понимая, что надеяться Мише не на что, кроме как на собственную голову, отец начал готовить его к учёбе заранее, мечтая, чтоб единственный, пусть и незаконный наследник стал инженером.

В Каргине имелась церковно-приходская школа.

Шолохов обратился к руководству с просьбой принять на учение его сына. Там посмотрели документы. Миша Кузнецов, отец — Степан Кузнецов, атаманец Еланской станицы. Отчего ж ему здесь учиться? Пусть едет к отцу в Еланскую — и учится там.

Отец с матерью осознали, что не только им пути закрыты повсюду, но и сыну. Он незаконный настолько, что даже не имеет права учиться при родителях. Но Мишка, пожалуй, был только рад, что в школу его не отправили, а отец затосковал.

Учителем в церковно-приходской школе Каргина работал тогда 23-летний Тимофей Мрыхин. Жил он неподалёку от Шолоховых, с Мрыхиным они дружили. Александр Михайлович как-то начал исподволь разговор: весь день сынок на рыбалке, боюсь — утонет когда-нибудь в Шевцовой яме или ещё где-то в Чиру… Мрыхин, будто догадавшись, в ответ: «Может, попробовать его к книгам приохотить?»

Золотой человек, умница — спасибо ему навек, что сам предложил.

Мрыхину, по договорённости, стали платить, чтоб он отдельно, на дому, занимался с Михаилом. Хорошо, что он был начисто лишён всяких там сословных предрассудков. Потом вспоминал, что Миша к учёбе был расположен и схватывал всё стремительно: «…весь превращался во внимание и сидел неподвижно, уставив свои острые глаза…»

Похоже на взрослого Шолохова!

«Работа с Мишей доставляла мне полное удовольствие».

Прозанимались они почти полгода: за это время ребёнок изучил годовую программу. Это разгон — потом он будет за год схватывать столько, на что иным нужны долгие годы.

* * *

Около половины жителей Каргина по статусу казаками не были. Собственно казаков к 1917 году там проживало 701; помимо них шесть дворян, 29 представителей духовного звания, мещан — 54, крестьян — 428.

Сотни людей, приехавших с Рязанщины, Тамбовщины, Воронежского уезда, прижились на Дону в качестве ремесленников. Сами казаки издавна ремёслами почти не занимались, блюдя воинское своё предназначение.

На окраине хутора местный казак Тимофей Андреевич Каргин построил новейшую мельницу — внушительное здание из красного кирпича, стоившее колоссальных по тем временам средств.

Откуда у казака такие деньги?

В своё время Тимофей Андреевич участвовал в подавлении очередного польского восстания; затем служил на Кавказе. В бытность на службе где-то нашёл клад, но отдавать начальству не стал. Нашёл способ кинуть весточку родне на Дон. В те времена родственники традиционно навещали служащих казаков: вот и к Тимофею Каргину приехала на подводе родня. Одно из колёс подводы было полым. В оси колеса клад и вывезли.

Другой бы казак бросил всякую деятельность, проживая с тех пор безбедно и пьяно, но не Каргин. Тимофей Андреевич сначала развёл скот и устроил маслобойку. Потом, изучив вопрос и взяв для усиления капитала ссуду, начал собственное мельничное дело. Рядом с мельницей в 1909 году ещё и кинотеатр построил — один из первых в России! — на сто мест. Всякий привозивший муку на помол к нему мог посетить киносеанс бесплатно.

Кино показывали ежедневно, кроме субботы. Кинотеатр назывался «Идеал». У дальней стены небольшого помещения были две ограждённые ложи с диванами для купцов и богатых казаков. Детские билеты стоили пятак, взрослые — десять копеек. Киномеханик в идеально белой рубашке — с усиками и блестящей причёской — имел прозвище Макс Линдер в честь знаменитого французского актёра.

Сам Каргин кинотеатр не посещал, считая кино забавой, недостойной казака. Шаг за шагом он стал самым богатым и уважаемым человеком в округе; но не задавался, в церкви молился вместе со всеми остальными, ходил в казачьих шароварах и старом картузе. Среди иных донских богатеев дружб и знакомств не искал, общаясь по большей части с местным священником Виссарионом (ещё один персонаж «Тихого Дона») и каргинским фельдшером.

Состояние Каргина исчислялось в десятках тысяч рублей. Напомним, что хорошая лошадь стоила тогда сто рублей, корова — 60, рояль — 200, автомобиль (неслыханная роскошь!) — 2000. Депутаты Государственной думы получали жалованье в размере 350 рублей, губернаторы имели оклады около одной тысячи рублей, а министры и высшие чиновники, члены Государственного совета — полторы тысячи рублей в месяц.

Каргин был настоящим воротилой.

Мельница его была обустроена по новейшему слову техники. С мешка подсолнуха выходило ведро масла — так что подводы на каргинскую мельницу тянулись со всей округи.

Со временем Каргин стал самым известным благотворителем на Верхнем Дону: жертвовал на открытие телеграфной станции в Вёшенской, на народную школу в хуторе Грушенском, на Красный Крест — от которого имел медаль; ещё три медали им были получены за помощь голодающим губерниям.

Видно, Господь знал, кому клад подарить.

К Тимофею Андреевичу Каргину, которому в ту пору было уже за семьдесят, ходил по своим делам и Александр Михайлович Шолохов. Соседи запомнили, что с собой он брал мальчонку, незаконнорождённого сына Мишу, и держал его всю дорогу за руку. Что-то в этом есть удивительное и не вполне казачье: добрый отец и сынок Мишка, татарчук, нахалёнок, бредут сквозь донское марево к мельнице.

Казаки своих казачат воспитывали посуровей.

Пока отец разговаривал с Каргиным, Минька изучал, как, с грохотом и в кромешной пыли, работают мельничные механизмы. На мельнице он впервые увидел электричество: по всем потолкам мельницы были натянуты провода и горели лампочки. Приезжающие на мельницу казаки тоже подолгу смотрели на эту невидаль: надо ж-те, свет, а чада нет вовсе!

И отец, и брат его Пётр, и другой брат, Михаил, и маленький Минька были частыми посетителями кинотеатра «Идеал».

Сразу за зданием мельницы протекал Чир. Местная детвора на лёгких лодках рыбачила и каталась там. За Чиром Каргин высадил фруктовые сады.

И сама мельница, и сады, и Чир, и даже не десятки, а сотни разнообразных местных примет — всё это будет, так или иначе, присутствовать в романе «Тихий Дон».

Никакой человек из иных краёв никогда б не написал этот текст.

* * *

В Каргине Шолоховы несколько раз переезжали с места на место. С квартиры у самого майдана, оказавшейся слишком дорогой, съехали на другую — возле кладбища. Но и там было не по деньгам. Третьим адресом стала внешне такая же, как в Кружилинском хуторе, мазанка — хата шесть шагов в длину, четыре в ширину, крохотные оконца, саманные стены, камышовая крыша.

Отец не опускал руки: крутился, как мог, хватаясь за любой приработок: отработав днём приказчиком, ночью дорабатывал сторожем на бахче.

В Нижнем Астахове он скупал земельные участки — на перепродажу.

В Топкой балке нанятые братьями Шолоховыми тавричане разводили овец.

В конце концов на долю Александра выпала удача: с одной из сделок вышла какая-никакая, а заметная прибыль.

В четвёртый раз Александр Михайлович Шолохов с женой и сыном переехали в большой, под железною крышей деревянный дом. Дерево в донских землях было огромной редкостью, срубы могли позволить себе только обеспеченные люди.

И этот, и каждый прежний адрес добавляли любознательному Миньке в копилку наблюдений. Они все потом пригодятся. Добрая половина их ближайших каргинских соседей объявится под своими именами в шолоховских книгах.

* * *

В 1912 году отец снова идёт в церковно-приходское училище: возьмите сына!

Местного батюшку Николая, преподавателя Закона Божия, уговаривал Александр Михайлович самыми нижайшими уговорами, и всё без толку. Пётр Михайлович Шолохов присоединился к переговорам, но опять безрезультатно. В конце концов, братья решили заручиться поддержкой двух уважаемых попечителей — Ивана Сергеевича Лёвочкина и Тимофея Андреевича Каргина.

Церковный училищный совет давал на школу в год 50 рублей серебром, от станичного сообщества поступало 35 рублей, ещё немного собирали с родителей. Но всех этих средств не хватало даже на оплату преподавательского труда. Без Лёвочкина и Каргина почти все училища в округе вскоре бы закрылись.

Сходили к одному, ко второму, изложили ситуацию.

Покряхтев, Каргин сказал что-то вроде: «Да-а… Нехорошая история… Но как же мальчонке без обучения?..»

Лёвочкин бороду разгладил, с минуту тягостно помолчал, потом заключил, как бы с небес на землю снисходя: «Пусть учится. Передай отцу Николаю, что я не против».

Кто ж рискнёт пойти против попечителей!

Мишу приняли на учёбу.

Училище располагалось на центральной площади, напротив дома уже упоминавшегося батюшки Виссариона. Здесь же стояли купеческие особняки и магазины, включая лавку Лёвочкина, ту самую, в которой трудились братья Шолоховы. Из окон училища была видна пожарная каланча и пятиглавая, с кирпичной караулкой и белой оградой церковь 1886 года постройки. Церковь эта была одной из самых больших на Верхнем Дону. В праздничные дни звон колоколов был слышен за многие вёрсты.

Заочно прошедший с учителем Мрыхиным курс первого класса, Миша начнёт учиться сразу второклассником.

Как принадлежащий к сословию «иногородних», Александр Михайлович платил за обучение сына три рубля в год. Был бы отец казаком, учёба обошлась бы дешевле.

Александр Иванович Поволоцкий, каргинский житель 1905 года рождения, рассказывал: «…помню, что учился с Мишей Шолоховым. Но только один год, а потом я не знаю, куда он делся… Учили русский язык, математику… дробь простая, десятичная… На парте по три человека сидели. И по четыре — такие парты были. Много поступало учеников. Человек сто нас училось… Помню, дед у нас на перемене всегда стоял с кнутом: побегут какие по партам, а он за ними. И Шолохов тоже развитой был, и ему, бывало, попадало».

Мемуарист запамятовал или, скорее всего, смолчал осознанно о том, что Шолохов тогда ещё носил фамилию Кузнецов. Канонические его биографии этот факт обходили — значит, и вспоминать вслух про то лишний раз было некстати, а то образовалось бы такое количество вопросов, что рассказчик и сам пожалел бы о своей долгой памяти. Однако он не ошибся в том, что Шолохов в Каргинской школе отучится всего год. И предметов действительно было только четыре: Закон Божий, математика, гимнастика и русский язык.

Преподавателем русского языка служил Михаил Григорьевич Копылов, отчисленный в своё время из учительской семинарии за неблагонадёжность. Однако в Гражданскую он примет сторону белых и будет убит в бою. В «Тихом Доне» Копылов действует под своим именем и служит у Мелехова сотником: «Когда-то учительствовал он в церковно-приходской школе, по воскресеньям ходил к станичным купцам в гости, перекидывался с купчихами в стуколку и с купцами по маленькой в преферанс, мастерски играл на гитаре и был весёлым, общительным молодым человеком; потом женился на молоденькой учительнице и так бы и жил в станице и наверняка дослужился бы до пенсии, но в войну его призвали на военную службу. По окончании юнкерского училища он был направлен на Западный фронт, в один из казачьих полков. Война не изменила характера и внешности Копылова. Было что-то безобидное, глубоко штатское в его полной, низкорослой фигуре, в добродушном лице, в манере носить шапку…»

Копылов в жизни, каким его запомнили станичники, с романным своим образом сливался воедино: низкорослый, добродушный, безобидный. Он играл на гитаре и ученику второго класса Мишке при случае показал аккорды и переборы.

В благодарность за то Михаил его увековечил.

* * *

В том же 1912 году пришло известие о смерти атаманца Степана Кузнецова.

Вроде человек умер — как можно радоваться? Никто и не радовался. Но это был немыслимый в их жизни переворот. Право на возвращение из беззакония. Мать стала свободна, а Миша — по документам — обратился в казачьего сироту. По наследству ему достались курень и надел в тридцать десятин. Русские крестьяне имели тогда меньше двадцати.

Михаил получил тогда возможность обратиться в самого настоящего казака. При иных обстоятельствах и при родительском желании справили б ему коня и снаряжение, и пошёл бы он на ближайшую войну, что твой Гришка Мелехов. Но у родителей были на сына и на самих себя совсем иные планы.

Александр Михайлович и Анастасия Даниловна — верующие, любящие, страдающие русские люди — бросились в церковь: повенчайте же нас, наконец!

Многолетнее страдание их носило не просто социальный, но религиозный характер: они жили во грехе и знали это.

Священник Виссарион — тот самый, реальный, имеющий в «Тихом Доне» своё, прямо скажем, нелицеприятное отражение, — отказался с ними иметь дело: какое ж вам, застарелым грешникам, венчание? Поддержал его и благочинный отец Николай — племянник Виссариона, описанный в романе под именем Панкратий.

В романе своём беспощадный Шолохов опишет Виссариона как сифилитика. Плохо пролеченная эта болезнь одарит священника гнусавым голосом. Во всём этом тоже таилось эхо давней и жестокой личной обиды автора.

Но мы уже помним про гирьку, которой Щукарь едва не убил атаманца, про бездушного и подлого купца Мохова, про молодого барина Листницкого, соблазнившего Аксинью и битого за это плёткой по лицу вернувшимся Мелеховым. И, помня это, — не удивляемся.

Да, Шолохов мстил.

Но ведь Виссарион родителей его унизил! Как оплёванные выглядели отец и мать после разговора с ним. Мать плакала.

Был, на счастье, в Каргине другой священник — отец Емельян Борисов. Он был женат на дочери Лёвочкина и сестры Александра Михайловича Валентине, к тому времени уже покойной. В свою очередь, Александр Михайлович был крёстным отцом младшей дочери священника и Валентины — Нины. Миша дружил и с Ниной, и с двумя старшими её братьями — Владиславом (его называли Додиком) и Жорой.

Батюшка Емельян пожалел свою несчастную родню и в 1913 году, 29 июля, Александр Михайлович и Анастасия Даниловна повенчались. В метрической церковной книге хутора Каргинского записано: «Мещанин Рязанской губернии города Зарайска Александр Михайлович Шолохов, православного вероисповедания, первым браком. Лет жениху 48. Еланской станицы вдова казака Кузнецова, православного исповедания, вторым браком. Лет невесте: 42».

Жених и невеста… В начале «Тихого Дона» Пантелею Прокофьевичу Мелехову около 55 лет, а его жене под 50: они дед и бабка.

В совершении обряда венчания священнику отцу Емельяну Борисову помогал псаломщик Яков Проторчин.

Певчий хор не пел.

Невеста была без фаты, жених — в обычном костюме.

От жениха поручителями стали Иван Сергеевич Лёвочкин и брат Пётр. От невесты: крестьянин Тамбовской губернии Шацкого уезда Атиевской волости Козьма Кондрашёв и мещанин Воронежской губернии города Острогожского Владимир Николаевич Шерстюков — ещё один, заметим, шолоховский родственник: у жены Петра имелась родная сестра, а это был её муж. Шерстюков тоже работал приказчиком в одном из торговых заведений Лёвочкина.

В августе 1913 года Александр Михайлович Шолохов усыновил собственного сына Михаила Степановича Кузнецова.

Тогда и были утеряны Михаилом отчество «Степанович» и фамилия «Кузнецов» — появился Михаил Александрович Шолохов.

В возрасте восьми лет из казачьего сословия Миша перешёл в мещанское.

* * *

Если б Шолохов был сызмальства признан роднёй и не числился сиротою при живом отце — всё бы, наверное, сложилось иначе. Он спокойно бы рос как представитель мещанского сословия. Обидная судьба его, как ни горько это говорить, сыграла благую роль, дав ребёнку возможность пережить и узнать куда больше, чем он мог бы при лучших обстоятельствах.

Поэтому он рос своеобразным.

Двоюродная сестра Мария Ивановна Бондаренко: «Шустрый, как и все мальчишки. Но очень самолюбивый. Боже сохрани, чтобы кто-нибудь из чужих его приласкал — отойдёт, нахмурится. Сластями его не приманишь — неподкупный».

Сам Шолохов о детстве почти никогда не вспоминал: слишком много ловушек пришлось бы обходить. Мы можем довольствоваться лишь редкими свидетельствами старожилов и проговорками в его прозе.

Дети играли в Каргине, как вспоминают местные жители, чаще всего на базарной площади около пожарного сарая. На первых страницах «Тихого Дона» читаем: «На площади, за пожарным сараем… рассыхаются пожарные бочки с обломанными оглоблями…» Эти бочки и оглобли из романа маленький Мишка и его сверстники использовали для своих забав.

Тут же, у пожарного сарая, в романе «зеленеет крыша моховского дома…» Здесь Шолохов смешал сразу несколько биографических деталей. В моховский дом Гришка Мелехов, как мы помним, несёт в первой главе «Тихого Дона» на продажу только что пойманного сазана и видит: «…перила — в густой резьбе дикого винограда. На крыльце пятнистая ленивая тень».

Реальный моховский дом, находившийся в станице Вёшенской, в романе не просто перенесён в Татарский, но как бы объединился в одно целое с домом Ивана Сергеевича Лёвочкина в Каргине.

К Лёвочкиным Шолохов порой заглядывал в гости. Сохранилась фотография, где маленький Мишка с тремя детьми купца стоит на том самом крыльце, по которому Гришка Мелехов вошёл с пойманным сазаном, а вышел уже без него, продав хозяину.

Рядом с Мишей на фото — самая маленькая, 1906 года рождения, девочка, Нина Лёвочкина, приходившаяся двоюродной племянницей Михаилу. Много лет спустя дочь этой Нины — профессор Клара Евгеньевна Корепова — преподавала в университете фольклористику автору этих строк. Здесь я чувствую еле уловимую связь с детством Шолохова, со скрипом половиц крыльца, по которому ступал молодой Григорий Мелехов. Это действует на меня головокружительно.

Из окон дома Лёвочкиных, равно как от пожарного сарая, где играли казачата, был виден майдан. И если там что-то затевалось — дети тут же бежали смотреть. «Тихий Дон»: «Из хутора в майские лагеря уходило человек тридцать казаков. Место сбора — плац. Часам к семи к плацу потянулись повозки с брезентовыми будками, пешие и конные казаки в майских парусиновых рубахах, в снаряжении».

На вопрос о своём будущем малолетний Миша отвечал неизменно и твёрдо:

— Я буду офицером.

Но у отца были иные планы.