Патологии

Захар Прилепин, 2005

Захар Прилепин – прозаик, публицист Автор романов «Обитель», «Санькя», «Черная обезьяна», сборников рассказов «Грех» и «Ботинки, полные горячей водкой». «Патологии» – его первый роман, открывший России Прилепина-прозаика. Окраины Грозного. Вторая чеченская. Отряд молодых, весёлых, злых омоновцев приехал на войну. Но границы между бывшим и настоящим, между миром и войной – стёрты, размыты. Главный герой, Егор Ташевский – «человек хрупкой психики, робкой смелости» – не умеет вписать войну в своё представление о нормальном, и заново, в мыслях проживает своё детство, первую влюблённость и первую ревность… «Патологии» – целый мир, в котором есть боль, кровь и смерть, но есть и любовь, и вещие сны, и надежда на будущее.

iii.

Утром, к моему удивлению, мы проснулись, с гоготом умылись и, за неимением обеденных столов рассевшись по кроватям, стали есть. Мы не рванули, поднятые по тревоге, кто в чём спал отбивать атаку бородатых чеченов, — думаю, когда ехали сюда, каждый был уверен в том, что события будут развиваться именно таким образом. Нет, мы поднялись и стали радостно жрать макароны.

Завтрак приготовил боец по кличке Плохиш, назначенный поваром. В макаронах — тушёнка, всё как у людей. Компот очень ароматен. Дашин затылочек так пахнет.

Разбудил нас, кстати, тоже Плохиш. В шесть утра дневальный его толкнул, услышал в ответ неизменное при обращении к Плохишу, скороговоркой произносимое “иди нахуй”, после чего неустанно толкал его ещё минуты две. Наконец Плохиш поднял своё пухлое, полтора метра в высоту, тело и закричал. Голос его был высок и звонок. Так, наверное, кричала бы большая, с Плохиша, крыса, когда б её облили бензином и подожгли.

Плохиша все знали не первый день. Кто-то накрыл голову подушкой, кто-то выругался, кто-то засмеялся. Куцый рывком сел на кровати и, схватив из-под неё ботинок, кинул в выходящего Плохиша. Через мгновение дверь открылась, и в проёме появилось его пухлое лицо.

— А не хера спать! — сказал Плохиш, и дверь захлопнулась.

— Дурак убогий! — крикнул ему вслед Семёныч, впрочем, без особого зла. Кто другой вздумал бы так орать — изуродовали бы. А Плохишу — прощалось.

Доскрябали тарелки и пошли курить.

Озябшие пацаны второй смены, с чуть припухшими от недосыпа лицами, спустились с крыши.

На второй день всё как-то поприветливее показалось. И небо вроде не такое серое, и дома не столь уж жуткие. И, главное, братки рядом…

— Чем мы здесь заниматься-то будем, взводный? — спрашиваю у Шеи.

Он пожимает огромными плечами.

— Вроде комендатура тут будет, — говорит Шея, помолчав.

“Вот было бы забавно, если бы мы в этой школе прожили полный срок и никто б о нас не вспомнил…” — думаю.

За перекуром выяснилось, что Хасан жил в этом районе. Его почти не разрушенный дом виден из школы.

— У тебя кто из родни здесь? — спрашиваю.

— Отец.

— А у меня батя помер… Я из интернатовских, — зачем-то говорю я Хасану, в том смысле, что и без папани люди живут. — И мать меня тоже бросила, я её даже не помню… — добавляю бодро.

Он молчит.

“Не бестактно ли я себя веду?” — думаю.

“Вроде нет”, — решаю сам для себя. В первую очередь потому, что Хасана явно не очень волнует биография Егора Ташевского. Егор Ташевский — это я.

Отец умер, когда мне было шесть лет.

Мы жили в двухэтажном домике на левобережной, полусельской стороне Святого Спаса.

Отец научил меня читать, писать, считать.

Я прочитал несколько тонких и малохудожественных, но иллюстрированных книжек о нашествии храбрых и жестоких монголов. Очень огорчился, что нигде не упоминается Святой Спас. Русские богатыри вызвали во мне уважение.

Я исписал стену на кухне своим именем, а также именами близких: отца — “Степан”, нашей собаки — “Дэзи”, деда по матери — “Сергей”. Дед жил в небольшом городке километрах в ста от нас. Я начал писать имя нашего соседа — “Павел”, — но забыл, в какую сторону направлена буква “В”, и бросил.

Считать мне нравилось. Прибавлять мне нравилось больше, чем отнимать. Но умножать меньше, чем делить. Делить столбиком, аккуратно располагая цифры по разным сторонам поваленной набок фамильной буквы “Т”, было увлекательным и красивым занятием.

Вечерами отец рисовал, он был художником, а я делил столбиком. Он называл мне трёхзначную цифру, которую я старательно записывал. Потом он называл двузначную, на которую нужно было поделить трёхзначную. Я пребывал в уверенности, что мы оба заняты очень серьёзным делом. Возможно, так оно и было.

Я попросил отца нарисовать богатырей, и он оставил уже начатую картину, чтобы выполнить мою просьбу. Я знал его шесть лет, и он мне ни разу ни в чём не отказал.

Он начал рисовать битву, Куликово поле, я сидел у него за спиной. Иногда я отвлекался, чтобы поймать пересекающего комнату таракана. Таракана я прикреплял пластилином к дощатому полу. Некоторое время наблюдал, как он шевелит передними лапками и усами, потом возвращался к отцу. На холсте уже появлялась ржущая морда коня, нога в стремени, много густых алых цветов под копытами. Наверное, отец рисовал не Куликово поле — ведь та битва случилась осенью.

Мы ложились спать вместе. Каждый вечер отец несколько часов читал при свете ночника. Иногда он курил, подолгу не стряхивая пепел. Я следил за сигаретой, чтобы пепел не упал на грудь отцу. Потом я смотрел в потолок, думал о богатырях. Порой на улице начинала лаять Дэзи, и я мечтал, что сейчас войдёт мама, которая бросила нас, когда мне было несколько месяцев.

Когда отец читал, он не дышал размеренно, как обычно дышат люди. Он набирал воздуха и какое-то время лежал безмолвно, глядя в книгу. Думаю, воздуха ему хватало больше чем на полстраницы. Потом он выдыхал, некоторое время дышал равномерно, добегал глазами страницу, переворачивал её и снова набирал воздуха. Он будто бы плыл под водой от страницы к странице.

Да, ещё он научил меня плавать. Летом он продавал несколько картин, как я потом понял, очень дёшево, брал отпуск, и мы долго и муторно ехали в забытую богом деревню, где каждый год снимали один и тот же домик возле нежной и ясной реки, пульсирующей где-то в недрах Черноземья.

Утром мы завтракали варёной картошкой, луком и жареной печёнкой, а потом целый день лежали в песке на берегу. Дэзи сидела рядом с нами. Когда отец переворачивался с боку на бок, она меняла положение вместе с ним, аккуратно прилаживаясь в тень от его большого тела.

Иногда по течению плыли яблоки, и отец, войдя в воду, за несколько мгновений догонял их, собирал и приносил мне. Если не хватало рук, чтобы собрать яблоки, он кидал их из воды на берег. Откуда плыли яблоки? Не знаю…

Я забыл, как он начал учить меня плавать. Наверняка не говорил: “Давай-ка, малыш, я научу тебя плавать!” Скорее он просто поплыл на тот берег и предложил мне отправиться с ним, держась за его шею. Мы так сплавали несколько раз, и я привык работать ногами.

Ну а дальше я учился, как все мальчишки, — вдоль бережка, три-четыре метра вплавь, загребая под себя руками, и так десятки раз. Потом немножко от берега в глубину, и сразу — в ужасе дёргая всеми конечностями — обратно.

Отец не учил меня плавать нарочито, не возился со мной, поддерживая меня под грудь и живот, чтобы я у него на руках бултыхал ногами и руками. Он даже ничего мне не объяснял. Но я всё равно убежден, что плавать меня научил он.

Вечером мы ели омлет, изготовленный отцом из всего, что было в холодильнике: сыра, колбасы, помидоров, перца, лука, чеснока. Молоко нам продавала старушка-соседка, отец ей платил за месяц вперёд.

Мы возвращались в Святой Спас в сентябре, поджарые и загорелые.

Отца ждала работа — он занимался оформлением кинотеатра, районной администрации, рисовал афиши, плакаты, некрасивого Брежнева и красивого Ленина.

Я гулял. Отец всегда забегал с работы, чтобы меня покормить. А в пять часов вечера я уже ждал его, сидя на подоконнике нашего двухэтажного дома. Он выворачивал из-за угла, иногда чуть-чуть поддатый, но самую малость, ласково кивал мне. Выпив, он становился немного сентиментален. Трезвым он был спокойным, ясным, чистым — всегда чисто выбритый, с ровно постриженными ногтями, в рубашке, расстёгнутой на волосатой груди, немногословный.

Не помню, чтобы отец грустил. Он никогда не разглядывал фотографии мамы, оставшиеся у нас. Но он их и не прятал, они были наклеены в два альбома, лежавшие на книжных полках, и я их часто листал.

У отца, видимо, были какие-то женщины, но я их никогда не видел.

Впрочем, вру. Однажды он был приглашен на чью-то свадьбу. Я заскучал и пошёл посмотреть на него. Я увидел его возле дома, где происходило празднество, сидящего на лавочке в компании молодой женщины.

— А это мой малыш, — сказал отец тоном, в котором из всех людей на Земле только я, его сын, смог бы почувствовать некоторую неестественность. Я даже не поздоровался с женщиной и сразу ушёл. Отец скоро вернулся. Я лежал на диване, разглядывая наш старый неработающий приёмник. Белыми буквами на лицевом стекле были написаны названия городов — Лондон, Нью-Йорк, Стокгольм, Москва, Токио… Иногда я включал приёмник и крутил ручку, благодаря чему белый стержень за стеклом приёмника передвигался от города к городу. Раздавался слабый и разнящийся при подходе к каждому городу треск. В одном из этих городов жила мама.

Отец разделся и лёг рядом, взяв книгу. Очень глупо было бы, если б он обнял меня в эту минуту, сказал бы что-нибудь. Я тогда уже это чувствовал. Он и не собирался этого делать, мой папа.

После того как отец нарисовал мне битву, где было всё, что я хотел: мужик-ополченец в разодранной рубахе, вздымающий на вилах вражину; дружинник, замахнувшийся коротким мечом и пропустивший удар копья, вползающего ему в живот; неприглядные, желтолицые и хищные монголы, как дождевые черви, разрубаемые на части; лучники, натягивающие луки окровавленными пальцами; стяги, кони, — после того как отец закончил работу, на которую сбегалась смотреть пацанва со всего пригорода, он нарисовал ещё одну картину. Там горел русский город, русый монгол пил из чаши, лежали связанные князья, взирающие в смертной печали на пожар, а рядом с монголом стояла обнажённая полонянка с лицом моей матери.

Отец не продал эту картину, он обменял её на трёхлитровую банку самогона. Потом он отвёз меня к деду Сергею, который проклял мать сначала за то, что она вышла замуж за моего отца — он деду не нравился — а потом ещё раз проклял, уже за то, что она отца и меня бросила. Ко мне дед относился равнодушно, но без злобы. Он много охотился, но меня с собой на охоту никогда не брал. Я гостил у него раза три в год, недели по три, — всё это время, как я понимаю, отец пил. Потом он выходил из запоя и приезжал за мной. Я был счастлив. Однако за шесть лет мне так ни разу и не пришло в голову, что я обожаю отца…

Дома было чисто, и меня восторженно встречала исхудавшая Дэзи, и вертелась около меня, будто бы хотела рассказать та-ко-е! Но не могла — и просто подпрыгивала, облизывая меня.

Однажды, в конце марта, отец не пришёл с работы, меня забрала к себе тётя Аня, жена дяди Павла, нашего соседа. Говорят, она очень помогала отцу, когда я был совсем мал, но я это помню смутно. Теперь мне иногда кажется, что она любила отца, но откуда мне знать…

— Степану стало плохо, — сказала она мужу.

Я переночевал у них. Я был очень спокоен. Я съел котлету и макароны на завтрак. Я выпил чаю с пряником. Отец не мог меня бросить.

Утром мы пошли с тётей Аней в районную больницу. Там нам сказали, что отца перевели в городской центр кардиологии. Мы отправились туда на автобусе. Тётя Аня долго выясняла у кондуктора, нужно ли за меня платить. Мне было жутко неприятно, что она так меня унижает.

Я сидел у окна. В кармане у меня лежала расчёска, и я отламывал от неё зубцы, пока они не закончились.

В кардиологическом центре нас встретила очень красивая женщина-врач. Она сказала, что завтра отцу будут делать операцию на сердце. Потом врач, попросив меня посидеть на скамеечке, отошла с соседкой к окну и о чём-то с ней в течение минуты говорила. Я любовался врачом.

Пообщавшись с соседкой, она взяла меня за руку и отвела к отцу. В палате пахло лекарствами. Отцом в палате не пахло. Я это сразу почувствовал. Не было его запаха — сильного тела, табака, красок, омлета. Он лежал на кровати. Глаза его словно упали на дно жутких коричневых кругов, образовавшихся вокруг глаз. Это был неестественный цвет, это был взгляд умирающего человека. Я сразу это понял, хотя такого знания у меня быть не могло.

Отец, — я хотел сказать “улыбнулся”, но это слово не подходит, — он расклеил слипшиеся губы и запустил в свои открытые глаза, отражавшие мутный, в потёках, потолок и бесконечную боль, — он запустил в них жизнь, узнавание, еле ощутимую толику тепла, давшуюся ему неимоверным усилием воли.

— Как ты меня нашёл? — спросил он.

Я не решился подойти к нему и стоял у его ног, держась за спинку кровати. Он закрыл глаза. Я сделал несколько шагов и сел на стул, стоявший поодаль от его изголовья. Я попытался пройти быстро, пока он не открыл глаза, прошмыгнуть. Когда он открыл глаза, я уже сидел рядом.

— Ничего, Егор… — сказал отец.

Он попытался двинуть рукой. Полежал ещё.

— Егор, няньку… — прошептал он.

Я беспомощно посмотрел на дверь, и тут нянька вошла.

— Помочиться? — спросила она просто, будто слышала. В руке у неё была только что вымытая утка, в каплях воды. Отец кивнул.

Нянька стала поворачивать отца на бок, он зажмурился. Ему было ужасно больно, я это знаю. Помню, однажды он порезал на пилораме руку, едва не до кости, хлестала кровь, а он даже не побледнел, замотал чем-то располосованную надвое мышцу ладони и, взяв мою вспотевшую лапку здоровой рукой, пошёл в травмпункт зашивать рану. Сидя у кровати, я посмотрел на этот белый шрам. Отец сжал кулак, и кулак впервые за шесть лет показался мне маленьким, беспомощным, в стоящих дыбом порыжевших волосках. Рука была бледно-синей… почти бесцветной.

— Иди, Егор… — сказал отец еле слышно.

Мы, я и тётя Аня, вернулись домой. Я не пошёл спать к соседке, а лёг спать с Дэзи, взяв её в дом. Собака слезла с кровати и забралась под неё, — она тогда уже была в обиде на меня. Я лежал, и смотрел в стену, и был уверен, что не усну. Но уснул и спал до утра.

Ночью отец умер.

После похорон я пришёл домой, поставил кипятить чай, взялся подметать пол. Потом бросил веник и под дребезжанье ржавого чайника написал на стене: “Господи блядь гнойный вурдалак”, — я вспомнил, как пишется буква “в”.

…Меня и Дэзи забрал дед Сергей.

Так всегда на новом месте: первые дни наполнены содержанием до предела, они никак не могут закончиться, — скажем, первые трое суток. Говорят, потом дни здесь начинают кувыркаться через голову, стремительные, совершенно одинаковые.

На второе утро мы вымели грязь, помыли полы, сложили в большой ящик гранаты, похожие на обмороженные гнилые яблоки, установили три обеденных стола — для офицеров и для двух взводов. Пацаны из нашего взвода полезли на крышу — осмотреть как следует окрестности и толком оборудовать посты.

На крыше я открываю вторую за начавшийся день пачку сигарет, Слава Тельман из нашего взвода тут же угощается, он всегда на халяву курит.

Мы обустраиваем небольшими плитами гнездо для пулемёта на фронтальной стене школы, прямо над входом. На углах крыши выкладываем кирпичом, мешками, набитыми песком, ещё четыре поста. На каждом из постов — по две бойницы.

— Всё равно — лажа, — говорит Шея. — Один выстрел из “граника” — и…

Тем временем пацаны из второго взвода в овраге за школой, с той стороны, где нет забора, ставят растяжки.

Потом все вместе приступаем к постройке двух дотов по разным сторонам школы.

Начштаба нашёл в подвале цемент, песок, брус. Среди бойцов отыскались мастера на все руки.

В работе видно, насколько, с переизбытком, здоровы наши пацаны, легко берущие вес, который и четверо взрослых мужиков не взяли бы.

Иные бравируют своей силой, но в меру.

Звучит и потрескивает на лету весёлая, непрестанная матерщина.

Семёныч время от времени просит по рации посты на крыше смотреть во все глаза: едва ли не весь отряд толпится в школьном дворе — один выстрел из подствольника, и сразу будет мясной урожай.

Заботливо украшаем не доделанные толком доты маскировочными сетями.

Полюбовавшись на дело крепких и цепких рук своих, собираемся обедать.

Отведав щей и гречки с тушёнкой, позвякивая тарелками, тянемся мыть посуду.

Те, кому ме́ста возле умывальников не достаётся, идут курить или ещё куда.

Я, по любимой привычке, смолю, запивая дым горячим чайком.

Мо́ю тарелку, возвращаюсь к своей лежанке в “почивальне”, как мы прозвали наше помещенье, пытаюсь улечься и, только коснувшись затылком подушки, слышу взрыв. Грохает где-то неподалёку, вроде бы на втором этаже… с потолка сыпется побелка. Вскакивает с места и лает Филя, ночующий вместе с нами, под кроватью сапёра Старичкова.

“Началось…” — думаю я, спрыгивая с кровати и ещё не определив для себя, что именно началось. Тяну за ствол лежащий под подушкой автомат.

— Кто-то подорвался, — тихо говорит со своей кровати Шея, не двигаясь и, видимо, понимая, что спешить особенно некуда.

Пацаны кинулись было к месту взрыва.

— Стоять! — орёт Семёныч, вбегающий с первого этажа.

— Док! — зовёт Семёныч дядю Юру, так мы называем нашего доктора.

Дядя Юра — подобно пингвину суетливый и сосредоточенный одновременно и сам похожий на чуть похудевшего пингвина — спешит бок о бок рядом с Семёнычем. Шагая за ними, я замечаю, что в то время как Семёныч идёт, дядя Юра, не умея подстроиться под шаг командира, иногда, семеня, бежит.

Док обгоняет Семёныча в конце коридора, увидев нашего бойца, молодого, из второго взвода, пацана, незадолго до командировки устроившегося в отряд, я даже не помню, как его зовут. Он лежит возле одного из кабинетов, на спине, согнув ноги. Косяк двери выворочен. Тяжело стоит пыль.

Я ещё не успел разглядеть подорвавшегося, как присевший возле него док сказал тихо:

— Живой… — И добавил шёпотом: — Осколочные…

Раненый, будто в такт чему-то, мелко постукивает ладонью по полу. Когда док присел возле него, движение руки прекратилось, и раненый застонал.

Док быстрыми ловкими движениями взрезает скальпелем брючину, открывается нога, покрытая редкими волосами, ляжка, откуда-то сверху на эту ляжку сбегает струйка крови, потом ещё одна, и очень быстро почти вся нога становится красной. Док разрезает вторую брючину и сдвигает небрезгливым пальцем трусы. Из кривого розового члена торчит осколок. Пока я смотрю на этот осколок, док вкалывает раненому укол, обезболивающее. Промедол, кажется.

— Док, а я с девушками смогу? — неожиданно спрашивает раненый, открыв глаза.

— Только с мальчиками… — тихо говорит Язва у меня за спиной. Мне кажется, что он улыбается.

Док не отвечает. Семёныч брезгливо морщится. Но брезгливость его не вызвана видом раненого.

Из-под спины пацана растекается между кирпичных осколков и белой кирпичной пыли густая лужа. Я двигаю ногой один из битых кирпичей. Бок у него — окровавленный. Док рвёт пуговицы на кителе раненого, взрезает тельник. В груди, в животе, на боку, беспрестанно подрагивая, кровоточат ранки.

Док цепляет ногтями один из виднеющихся в боку осколков, вытаскивает его, мелкий, похожий на клювик злой птицы. Затем ещё один — из члена, придавив половой орган другой рукой, обернутой в платок. Раненый вскрикивает.

Я спускаюсь вниз. По дороге закуриваю, хотя курить в здании, за исключением туалета, Семёныч запретил. Следом идёт Шея.

— Говорили же не лезть в классы. Что за уроды… — говорит ни для кого.

— Старичков! — зовёт спускающийся следом Семёныч нашего сапёра. — Ты чем занимался?

— Я растяжки ставил со стороны оврага.

— Он растяжки ставил, — подтверждает начштаба.

Раненого сносят вниз.

Вызывают из штаба округа машину.

— Ну мудак, — всё ругается на улице Шея.

— Тебе что, его не жалко? — спрашиваю я.

— Мне? Мне жён и матерей жалко. Сейчас этого урода привезут в Святой Спас, он через неделю бегать будет, а у всей родни из-за него истерика начнётся. Моя мать с ума сойдёт.

Выходит, улыбаясь, док.

— Чего он? — неопределенно спрашивает кто-то, имея в виду подорвавшегося.

— Говорит, зашёл в класс и услышал щелчок. Успел отпрыгнуть.

Семёныч через начштаба объявляет построение.

На построении мы слышим, что весь младший начальствующий состав — размандяи, старший начальствующий состав — размандяи, что если мы по дороге сюда забыли дома воздушные шары, флажки и мыльные пузыри, то… ну и так далее.

В итоге на каждом этаже выставляют пост, а командир второго взвода, Костя Столяр, самолюбивый хохмач и шутило, получает от Семёныча искренние уверения, что на премиальные, а также доброжелательное отношение офицерского состава он может не рассчитывать.

— Я сейчас пойду его добью, — говорит Костя после развода, имея в виду раненого.

Через час невезучего и чересчур любопытного бойца увезли.

Из штаба приехал и остался в школе чин; где-то я его уже видел…

Семёныч с капитаном Кашкиным написали объяснительную бумагу — о том, что боец был ранен при выполнении задания по разминированию помещения.

Не скажу, что парни огорчились из-за того, что нас на одного стало меньше.

Пару перекуров мы обсуждали произошедшее, а потом — забыли, как и не было.

Отвлеклись на иные заботы.