Летучие бурлаки (сборник)

Захар Прилепин, 2015

Захар Прилепин – прозаик, публицист, музыкант, обладатель премий «Национальный бестселлер», «СуперНацБест» и «Ясная Поляна». Автор романов «Обитель», «Санькя», «Патологии», «Чёрная обезьяна», сборников рассказов «Грех», «Ботинки, полные горячей водкой» и «Восьмёрка». В книгу «Летучие бурлаки» вошли новые, не публиковавшиеся ранее эссе Захара, написанные в последние три года: о «либералах» и «патриотах», о детях и семье, о литературе и кино – все они неизменно вызывали широкую полемику в обществе.

Имя, которое надо заслужить

Поднимая такую тему, рискуешь многих обидеть.

Но не молчать же теперь.

У нас что ни скажи — кому-нибудь на ботинок обязательно наступишь. Тебе самому уже на голову залезли с ногами, а ты всё равно помалкивай, а то оскорбишь чьи-нибудь чувства.

О наших чувствах кто-нибудь подумал?

Так что усаживайтесь поудобнее на нашей голове, сейчас поведём речь о трудных вещах.

В наших краях водится одна невидаль, имя которой — имперский человек.

Он сам, может, и не знал никогда о том, что относится к подобному виду, но это ничего не меняет.

Традиционно считается, что имперский человек — существо недоброе, мрачное, тяжеловесное, мешающее всем жить.

Другое дело — житель «нормальных стран», европейских, в нынешнем их виде. Там, как нам недавно объяснили, — веротерпимость, толерантность, права, цивилизация.

Так и есть, никто не спорит.

(Самим дороже обойдётся — спорить.)

Но несколько замечаний, никому ни в ущерб, мы всё-таки попробуем сделать.

Если империя существует хоть сколько-нибудь продолжительное время — она должна проявлять чудеса веротерпимости, спокойствия и просто необычайной толерантности, даже если самого́ этого слова не знает вовсе.

Названия болезням (или лекарствам) придумывают те, кто заболели сами.

Если в России никогда не существовало слова «толерантность» — это не значит, что не было её самой.

Если кто-то слишком много говорит о толерантности, есть смысл заглянуть ему в личное дело. Или в историю болезни.

Сам факт долгосрочного существования империи — наилучшее доказательство того, что на соседа тут издавна смотрят спокойно: живёт и живёт.

Да, всякое бывало, но мы всё-таки будем говорить в целом, не размениваясь на частности. Знаю, что на каждое моё слово у кого-то найдётся в запасе история: «…а вот у меня сосед», или «…знаем мы, какие вы соседи». Но, чтобы не увязнуть в подробностях и договорить до конца, нам придётся обобщать.

Даже в Древней Руси попавшего в плен чужака не делали рабом навечно, но, согласно удивлённому свидетельству Маврикия, после определённого времени предлагали ему убраться за выкуп восвояси или «остаться на положении свободных и друзей»!

Русскому человеку издавна льстит, что нерусский человек работает с ним, в общей нашей стране, делит его славу и его горести.

Листал вчера детскую энциклопедию географических открытий (сыну подарили на день рождения), снова испытывал это чувство. Беллинсгаузен Фаддей? Наш, русский, первооткрыватель! (Остзейский немец родом из Эстонии.) Беринг Витус? Наш, русский, первооткрыватель! (Датчанин.) Да и Ермак тоже — много вы знаете русских людей по имени Ермак?

«Я русский! Какой восторг!» — говорил гениальный полководец Александр Суворов.

Какое счастье, что этот восторг может быть заразительным.

Немного эфиоп Пушкин, чуть-чуть шотландец Лермонтов, полутурок Жуковский, отчасти немцы Блок и Брюсов — да ради бога. Это не показатель того, что русские сами ничего не умеют, а показатель того, что русским быть заразительно. Багратион, Брюллов, Гоголь, Рокоссовский и сотни сотен других — тому порукой.

Но если наши, выходцы из России, составили едва ли не четверть создателей и легенд Голливуда — нам тоже не жалко, берите. У нас ещё много.

Все желающие войти в нашу цивилизацию — входите и располагайтесь, все желающие выйти — давай, до свидания.

Вы скажете, у всех так? Полноте вам.

К большинству народов на земле не пожелал причислить себя ни один шотландец, поляк или грузин.

Потому что они — не имперские народы.

Очень серьёзная часть народов чуть что самозабвенно перечисляет своих соотечественников (отчего-то, например, писавших на русском языке или воевавших за Россию) и тащит их в собственные святцы вопреки здравому смыслу.

Это тоже не имперские народы, хотя и рачительные.

Есть страны, где чужой никогда не станет своим; самый лёгкий пример — Япония. Великая страна, мы все это понимаем. Гениальный народ, во многом нам — не чета. Но с толерантностью даже в европейском понимании там как-то не очень. Вместе с тем Япония всегда хотела быть империей. Однако с таким подходом, знаете ли, далеко с островов не уедешь…

С недавних пор мы с вами познали множество других примеров: у нас под боком целый рассадник суверенных, на века или временно отделившихся стран, где того же самого русского человека на порог не пустят в качестве весомой или даже почти невесомой административной единицы. «Мы сами, мы сами». Ну, давайте сами — ваше право.

Просто и такие народы тоже империй не строят.

Это не хорошо и не плохо, тоже мне достоинство — строить империю! Забор вон лучше постройте… Это просто такая черта характера, особенность физиологии, которая у кого-то имеет место быть, а у кого-то — нет.

Выпивал как-то за одним кавказским столом с представителями ряда местных народов. В определённый момент один из уважаемых людей встал и поднял тост примерно следующего содержания: Бог знает, что делает, — имперским народом становится самый добрый народ, а вот если бы мой народ и лично я стал бы имперским народом сегодня, и вся сила бы разом оказалась в моих руках, то завтра же я бы перерезал всех, кто собрался за этим столом.

Кавказ — сложная штука, в том смысле, что говорить там могут одно, а думать при этом чуть иначе, но сказал он всё-таки именно так, как сказал, и весь стол радостно и гортанно захохотал; и я, в том числе, тоже посмеялся, потому что тост, в конечном итоге, был за меня.

Имперский человек не жаден — у него всего полно.

По этой причине он порой неряшлив. Кинул пустую бутылку — её ветром укатило до Урала, там где-нибудь потеряется. Сносил лапоть — выбросил в окно, там всё равно бурьян начинается, который под Архангельском сходит на нет, мало ли там других лаптей лежит.

Хоть вы зубы сточите, доказывая, какой ленивый и грязный русский человек, — но езжайте в деревню поволжских немцев, и увидите там тех же русских людей: их русская природа перемолола, и переодела в телогрейки, и подарила суровый и чуть лукавый взгляд, и ещё бодрый матерок, и ещё покосившуюся калитку.

…не жаден имперский человек в первую очередь до своей жизни — ибо что его маленькая жизнь стоит на этих огромных просторах.

Европеец понимает, что его мало, и если он не сбережёт свою жизнь, чтоб на его малой земле осталось кому быть, то земля его опустеет. Тем более они там бок о бок живут и все друг друга знают. «Меня убьют, Ганса погубят, Христиана порешат, Андерсена завалят — кто останется тогда?»

Имперский человек, поселившийся в Евразии, уверен, что тут ещё кто-нибудь есть, кроме него, даже если никого уже нет. Как же нет — когда тут столько места, наверняка кто-нибудь должен быть!

Русскому человеку иной раз никого не жалко, но в конечном итоге спасает и даже отчасти оправдывает его лишь то, что в первую очередь ему до самого себя дела вообще нет.

Последние времена мы часто рассуждаем о «безусловной ценности человеческой жизни» там, в Европе, и здесь, у нас, но мне куда более важным кажется неведомое там понятие «смешная ценность собственной жизни».

Пока там воспитывали чувство неизмеримой ценности существования каждого человеческого индивида, здесь — не государством! не опричниками! не басманным судом! а самой природой, чувством огромного воздуха и нетронутого простора, — воспитывалось чувство, что жизнь — моя собственная жизнь — стоит чуть дешевле ломаного гроша, поэтому — чёрт бы с ней.

Кажется, сейчас начались обратные процессы — мы на глазах дорожаем, ценность наша, непонятно, правда, за счёт чего, прёт как на дрожжах, каждый из нас весит как воз с серебром, вместе с лошадью, которая этот воз тащит, и быком, который к возу привязан.

Да что мы сами — наши желания сегодня весят больше, чем в иные времена весили целые деревни со всеми их жителями.

Но мы сегодняшнего человека, особенно горожанина, особенно обитателя мегаполиса, не обсуждаем, а то уйдём от темы далеко и не вернёмся уже.

…русского человека — читай, имперского, — воспитали и создали дикие пространства и недосягаемость горизонта.

Только невозможность послать вестового из Петербурга на Аляску заставила нас от Аляски отказаться. Но вообще, я серьёзно говорю, вы вспомните, чем была Россия в XIX веке — и чем, скажем, Канада. Если б мы из Аляски двинулись дальше — Россия могла бы заканчиваться под Нью-Йорком. Или возле Никарагуа.

Может быть, даже хорошо, что этого не случилось: империя должна жить кучно, желательно на общей суше, а то получатся Испания с Португалией.

Мы — несмотря на то, что заселяем самую большую территорию от края и до края, — живём кучно и пребываем друг с другом в прямом родстве. Люди в Архангельске и люди в Астрахани, люди в Брянске и люди в Южно-Сахалинске — похожи как братья. Они и есть братья.

Немцы на разных концах Германии, итальянцы на разных сторонах Италии и испанцы в разных областях Испании различаются куда сильнее.

Имперская идентичность — есть, именно о ней мы и говорим.

…несвобода русского человека — блеф.

Европейский человек научился жить под присмотром царя и с царём договариваться о своих правах. А русский человек научился жить без царя в голове.

По мне, так это поважнее будет.

Европейский человек знает, как, где и на что он имеет право, но царь у него поселён в мозгу раз и навсегда. Русский человек знает, что он ни на что права не имеет, и подчиняется, когда ему велят пойти туда-то и принести то-то, но голова-то, голова — свободна. В голове — ветер, среднерусская возвышенность, степь, Сибирь, Камчатка, Сахалин, евразийский сквозняк, хрустальный мороз…

Жестокость русского человека — тоже тот ещё миф. На территории Европы жили десятки славянских племён — большинство из них истребили поголовно. На территории России — кто жил, тот и живёт, никто не затерялся. В одном Приволжском округе — сто народностей.

А Россия ведь может перевернуться на другой бок, свалить целую страну в море и не заметить. Или три страны сразу.

Но ведь бережно переворачивалась всегда. Любой цыплок мог зимовать в этой берлоге — и ничего с ним не случалось.

Есть ли другие имперские народы? Конечно. В конечном итоге они и определяют жизнь цивилизации.

Кому-то это не нравится? Ещё бы, даже нам самим не нравится.

Но если не будет их — всегда найдутся другие имперские народы, и у вас тогда будет возможность сравнить, что лучше. Думаю, кто жил в Орде, а оттуда перебрался в Московское царство, такую возможность имел; жаль, не рассказал о своих впечатлениях.

Кто-то скажет: американцы — имперский народ. Безусловно, да — и мы не шутим. С тех пор как они загнали своих индейцев куда Макар телят не гонял и прекратили линчевать кого ни попадя, янки достигли необычайных высот в сложном деле имперского строительства. Об индейцах они теперь заботятся так, как и о себе не заботятся, а президент у них сегодня сами знаете кто.

Другой вопрос, что и Америка с самого начала была плавильным котлом, и говорить об имперском народе там чуть сложнее. Но то, что США — империя, очевидно; и я вовсе не уверен, что этой стране будет лучше, если она распадётся на сто сорок других маленьких стран.

Есть другой пример, более весомый: китайцы. Это для нас они на одно лицо, а у них там 56 национальностей под одной крышей собрались.

Настоящим китайцем, правда, в силу объективных причин белому человеку стать очень сложно. Однако есть вещи, которые с нынешними китайцами прошлых русских очень роднят.

Например, отсутствие страданий по поводу своей личности. Неосознанное — и вместе с тем неотъемлемое — знание о том, что в масштабах истории своего народа, сам по себе ты — меньше, чем единица, — зато в цепи столетий, а то и тысячелетий — ты носитель такого метафизического запаса, что этой гордости тебе хватает с лихвой для самоуважения.

Станем ли мы лучше, если растеряем все эти качества — щедрость, бесстрашие, веротерпимость, ощущение собственной малости пред могуществом тех волн бесподобной национальной истории, что бережно перенесли нас в наши времена?

Станем ли мы симпатичнее, если наша жестикуляция будет скромней, а горизонты ближе, а сердце тише?

Может, мы и станем лучше, когда такое случится, — только это будем уже не мы.

И для нас нужно будет придумать другое имя. Прежнее на нас будет смотреться смешно: оно явно окажется нам велико.

Оно и сейчас нам уже великовато.