Гостеприимный кардинал

Е. Х. Гонатас, 2019

В книге представлены переведенные на русский язык повести и рассказы одного из самых необычных греческих писателей XX в. Е. Х. Гонатаса, в творчестве которого сочетаются элементы романтизма, сюрреализма и мистического реализма. Все шесть сборников его произведений впервые собраны под одной обложкой.

Тайник

Раскопки

Stringebam brachia sed jam amiseram quam tenebam.

Святой Амвросий But then begins a journey in my head.

Шекспир (Сонеты)

* * *

Множество цветов, множество тычинок, множество корней, забальзамированных, посеребренных, в разноцветных бархатных футлярах, под толстым слоем хрусталя, ослепляют посетителей музеев.

* * *

Он развесил на деревьях маленькие зеркала — чтобы смотрелись птицы.

* * *

Она долго ласкала ее влюбленным взглядом, а потом протянула ладонь, чтобы поймать. Но разгневанная груша, ударив ее по руке, ускользнула, ровно встала на хвостик и принялась отплясывать на скатерти дикий, грозный танец.

* * *

Меня не трогали цветы — эти ненасытные мальвы, — они разевали рты и лаяли, когда я проходил мимо, — я никогда не позволял им укусить себя за палец.

* * *

Рядом с забором сада есть водоем, зеленый, полный мяты и белых лилий, — как только нос приблизится их понюхать, они открываются и разрываются до стебля. В глубине дрожит — бесформенная жемчужина — тусклый костный мозг страсти.

* * *

Большими ножницами он прокладывает путь среди мебели, пожиная тяжелые ветви, растущие повсюду. Они в цветах, но без птиц (все птицы собрались в камине, который не работает с прошлой зимы). Однако их тела смердят такой теплотой, что ему не понадобились ни перчатки, ни гетры, ни те шерстяные носки, что блеют каждый раз, когда он пытается их всунуть в свои тесные башмаки.

* * *

Облака немного отступили, и в отверстие высунулась половина желтой луны. Большое восковое ухо растянулось посреди неба, чтобы послушать.

* * *

Голодные птицы подкарауливают меня в листьях, почесывая когти о кору деревьев, ибо кто однажды попробовал моей крови, не может питаться плодами и соком шелковицы.

* * *

Дождливыми вечерами медведицы, лишь только прикатят пахучую жженую траву, тащатся вниз, страдая от одиночества, — не отличишь их от голых камней, — мечтая украсть детей.

Медведицы с толстой шкурой прочли где-то, что станут счастливыми!

Другие толстошубые медведицы тоже хотят украсть детей, потому что счастье для них тяжелее, чем шкура, и они плачут.

* * *

Почитай Ночь!

* * *

Я, не держащий птиц заключенными в клетках (клетка моей матери гниет в кладовке), просыпаюсь иногда от тихого щебета.

* * *

Не ищите часов, их нет, ведь, как я вам объяснил, мы сейчас в глубокой пещере. Но есть тот большой глаз в плетеной клетке и мое сердце, отбивающее часы и ведущее вас во тьме.

* * *

Солнце наполнило комнату апельсинами. C ковров отклеились птицы; пока они летают вокруг, мебель отражает их прекрасные крылья, далеко прогоняющие смерть.

* * *

Лилии, эти улыбки на краях скал.

* * *

В разинутых львиных пастях на спинках своей кровати она посадила гвоздики, чтобы услышать во сне жужжание пчелы; той, что летает, томясь жаждой.

* * *

Из пор губки вышли маленькие опаленные звери, а из свежезахороненного в усыпальнице гроба выпрыгнул мертвец — молодой парень — в коричневом платье, в горшке его зубов не успел вырасти базилик, а в зеленом рогозе его глаз не успела погаснуть огромная жажда гибели, откормленный перелетный голубь с пятном, глубоко запрятанным под перьями на шее.

* * *

Они уложили своих белых кошек спать в корзины. Их размеренное дыхание надувает мятые цветные скатерти, свисающие с краев стола, тяжелые от теней. Свечи потушены на буфетах; мышь, которая сегодня их съест, высунулась из подвала и легкими прыжками поднимается по ступенькам.

* * *

Лес на четырех деревянных колесах убегал с ревом, как водопад между гор.

* * *

На сцене погасли огни. Зал опустел. Свеча летает от кресла к креслу.

* * *

Он смотрел безучастным и темным взглядом на сваленные в кучу у разрушенного забора гробы, полные красных, зеленых и черных мертвых молний.

* * *

Внутри яблок — довольные смеющиеся младенцы.

* * *

Этот переполненный сундук, как бы тяжело я на него ни наваливался, не получается закрыть: кусок желтой ткани вылезает, пчела с зажатой лапкой жужжит, цветок подает мне знак из замочной скважины. Я забываюсь и говорю с ним часами.

* * *

Маленький навозный жук с того дня, как открыл в траве леса безымянный цветок с прохладными стеблями и сильным запахом, все время бегает под его листьями. Оттого что он всегда спит в тени цветка, жук изменил цвет. Из черного, каким был, он стал розовым.

* * *

Монашки, как только луна выйдет из-за скал, спрыгивают с кроватей, распускают волосы, расстегивают рубашки и, как сомнамбулы, с плетеной корзинкой в руке, спускаются в сады. Молча скользя между деревьями, они всегда следуют одной и той же дорогой по хребтам и головам голубей.

* * *

Уши лошади за кустами — приемники бесконечного вселенского молчания.

* * *

Ветер со всех сторон опоясывает колокольню — запертая внутри нее маленькая зеленая ель молится, растрепанная и соленая.

* * *

Их красота сияет ярче добродетели. Я осторожно взял их, и сразу же мои руки покрылись светящейся шерстью, испускающей лучи, словно борода святого отшельника.

* * *

Поднимаясь на самые высокие крыши, карабкаясь на самые белые балконы, наступая на самые зеленые листья, я зажигаю тебе вечером голубую луну, наклоняю ночью соломинки со звездами туда, где ты спишь.

* * *

Ключи от лунного забора трепещут на твоем поясе, словно серебряные рыбы.

* * *

Я никогда не видел тебя при свете солнца. Твое лицо светилось лунным светом в реке по вечерам. Ты окрашивала зеленым мою подушку в ночи ветра.

Грудь голубки, гордая и свободная, какой высочайшей вершины горы ты коснулась и наполнила снегом смех моей милой?

* * *

Терпение! Загустеет слеза, станет островом.

* * *

Я умерщвлял и воскрешал тебя тысячу раз. Теперь на розмарине воют раны.

* * *

Посадили густой сад между нами; но за толщей его цветов я различаю, как отдаляются твои белые зубы и маленькие черные ели пьют из источников твоих глаз.

* * *

Ты всплываешь. Веревки, тебя державшие в скалах, поглотила волна, молитва краба и стоны утопленников. Ты бороздишь моря. Ветер хлещет тебя то и дело, стараясь утопить. Ты теряешься — и вскоре снова всплываешь в пенных цветах.

Ты часто приходишь, когда под моими окнами покой. (Но я никогда не мог как следует разглядеть тебя.) Ты приходишь и с бурей.

Ты — остров из оленьего камня или, может быть, кораблекрушение из воспоминания?

Рассказы

Бабочки

В клетках были огромные бабочки, заплатил два талера и ласкаешь их крылья, а потом на одну ночь оставалась на твоей ладони печать их бархата, их чудесные черно-желтые цвета и пьянящий запах пыльцы.

Больше всего это развлечение нравилось женщинам. Они специально приходили издалека, чтобы только прикоснуться к этим широким разноцветным крыльям. Затем они забивались в огороды, садились под яблони и, не обращая внимания на песни и зазывания извозчиков, целовали, целовали страстно руку, которой коснулась бабочка.

Ежик

На холме ежик входит и выходит в большой пустой горшок. Квадратный горшок слишком велик для него, но ежик уверен, что когда-нибудь сможет заполнить его без посторонней помощи.

«С годами я расту, расту, и каждый раз я заполняю его немного больше, — думает он, — я отдохну в тот день, когда закупорю своим телом каждый его угол».

И продолжает входить и выходить из горшка.

Он никогда не замечает, что происходит вокруг. Не то чтобы ему все равно. Просто он верен своей цели. К тому же он глухонемой.

И когда-нибудь, с годами, он заполнит свой горшок, даже если ему придется сменить форму и стать квадратным.

Секрет

Однажды вечером, шагая в одиночестве, я впервые открыл свой страшный секрет — в моей юношеской груди скрыты два живых фонаря: красный с левой стороны и зеленый — с правой.

«Так я корабль!» — прошептал я тихо, счастливо.

Тогда я стал испытывать силу воли. Сосредоточив все внимание, я с неописуемой радостью и гордостью отметил, что могу — приводя в движение не использованную ранее мышцу — приказывать светить любому из фонарей, качавшемуся внутри меня, подвешенному на толстом и мягком, как костный мозг, нерве.

И, очарованный, я ходил в тот превосходный вечер в сиянии, изливающемся из меня, по его красному и зеленому свету; я ходил много часов, пока не стерлись подошвы ботинок и острые дорожные камни не начали колоть мне ноги.

Голубь

Открываю, запираю окно. Голубь всегда там. У каменной трубы, откуда разливаются самые разные запахи: травяного супа, горелого хлеба, кожи.

Когда закрывается окно и падают шторы, загораживая меня от внешнего мира, я спрашиваю себя: «А какого же голубь цвета?»

Никогда невозможно ответить.

То я говорю, что он белый. То могу поспорить, что он пепельный, вроде цвета моей души и двери моего дома, то коричневый с белыми пятнами на спине и бородкой на шее.

Я бросаюсь к окну, чтобы убедиться, отодвигаю шторы, но уже разлилась тьма. Птицы нигде не видно; я еле различаю, как темная труба выбрасывает какую-то красную искру и та, написав несколько бессмысленных фраз на черном небе, гаснет и пропадает на морозе.

Шрам

Рана заживает, ее губы медленно смыкаются, как вишневый занавес, и спустя годы на ее месте остается только след, розовый шрам, который наклоняется и целует ее.

Все любят свои раны. Их скрывают за прекрасными гладкими тканями, но помнят место, где они цвели, увяли, съели кожу и собственное мясо.

Поэтому их любят и в часы одиночества, когда никто не видит, наклоняются и с обожанием целуют свои глубокие, темные раны.

Источник

Источник с почерневшим горлышком, забытый на годы за дроком, начал петь в тишине. Звезды от головокружения отлеплялись от неба, падали в яму, а яма посылала их в реку, а река уносила их в сады с рассерженными цветами, откормленными гусеницами, разросшимся тростником, в горячие объятья Земли.

О горячие объятья Земли, о горячие объятья Любви! Я хочу провести свою песнь, как искусный лодочник, туда, где Солнце поворачивает свое колесо и его сверкающая борода зажигает красные лампады на холодных стеклах, выращивает смертельные оранжевые георгины на прекрасных обнаженных женских телах.

Но сегодня трава, густая и толстая, зеленая-презеленая, темная и уверенная в своей эфемерной вечности, глушит мой голос, душит мои шаги, возвращает внутрь меня мою горячую песню.

Лилии

Я много раз блуждал по этому пустынному побережью. Но сколько ни закидывал в море свои донки, всегда вытаскивал за клюв одну и ту же курицу.

Когда возвращаюсь, рыбы сохнут в полном одиночестве на потолке моего чердака.

Я зажгу однажды вечером прекрасный костер, и оживут в последний раз, прежде чем стать пеплом, сверкающие цвета их дна.

Затем эта дикая бестелесная птица вылетит из окна, и звезды осветят лилии, растущие на моих стенах. (Днем это луковицы — вечером они становятся лилиями. Жалость сохраняет их.)

Путешествие

В окне показалась птица и знаками пригласила меня выйти. Вскоре мы вместе летали над садами с мокрыми от росы яблонями. Птица болтала мне в ухо: «Пещера — я тебе столько раз о ней говорила — недалеко. Лягушка, охраняющая вход, меня знает. (Ее отца раздавило позавчера колесом бычьей упряжки.) Там, в прогнившем гробу, среди мяты, спрятана та самая старая рука».

Листья

Одетый в тончайшую сеть, укрывающую меня, как невесомый полог от комаров, я открывал скрипящую дверь — все еще слышу ее стоны — и выходил в ночь.

Перепрыгивал через забор, и камни отлеплялись от моей спины и отдавались эхом в глубоком котловане.

Мои ноздри, целый день дышавшие вонью гнилой лодки, сейчас вдыхали запахи ночи с жадностью — никогда так и не смог к ним привыкнуть.

Я находил дерево. Часами сидел у его корней и ждал. И вот начинался дождь листьев. Огромные листья, зеленые, толстые и мохнатые, падали и падали вокруг меня.

Я собирал их и на обратном пути набивал сундук. Затем я засовывал в листья ухо и слушал их песню.

«Думаешь, они не засохнут, поэтому собираешь? — говорили мне дома, поджидая, когда я вернусь, протягивая мне свечу в подсвечнике, полном желтых слюней. — Их песня уже слышна — чем прекраснее она становится, тем быстрее пьет их сок. Завтра они станут пылью».

«Да, — отвечал я им, якобы соглашаясь, — вы правы, так оно и есть. Они умирают и поют».

Но как только они снова ложились в свои постели и лишь пальцы их ног из-под красных шерстяных одеял светились во тьме, как лампады, я бежал и прижимал глаз к замочной скважине своего сундука.

О, как они плыли, будто мягкие речные рыбы, сверкая среди хаоса! Те, что я притащил сегодня вечером, не отличались от прежних, бывших в сундуке уже много лет. Все зеленые, с глянцевой живейшей плотью.

Неисчерпаемые соки, текущие по их жилам, пели.

Никогда они у меня не завянут.

Глаза

Он упал на бок, тяжело раненный, смертельно пораженный, на большой, единственный наш гелиотроп. Цветок промок от крови, погас свет нашего сада, перестало биться сердце нашего огорода. Безмолвие, тьма, и черная зелень начала расти повсюду.

«Солнце прогнало тебя с неба, а ты охотился за моим солнцем на земле; ты вновь пришел к солнцу и лег умереть вместе с ним», — сказал я ему и перевернул его вилами. Затем, встав на колени, при свете фонаря, болтающегося на шее, развернул, пока они были еще горячими, его прижатые крылья, трещавшие, когда я раскрывал их, как толстые страницы моего словаря.

В его подмышках я нашел два глаза, красных, живых, смотревших на меня.

Я осторожно вырезал их перочинным ножиком, не повредив, и они, остыв, стали двумя прекрасными шариками, двумя цветными бисеринами, которыми я побеждаю всех своих одноклассников. Они готовы отдать все что угодно, чтобы поменяться, но я, помня, чего они мне стоили, не променяю их ни на что.

Поскольку это глаза, они сами находят цель — достаточно только подтолкнуть их пальцем. Они всегда попадают в яблочко.

Но однажды вечером, когда я шел один по нашему темному саду, среди длинных рядов тяжело вздыхающих губок, мне захотелось в первый раз сыграть самому с собой. Итак, я достаю из кармана шарики, кладу один на землю, отхожу на несколько шагов назад и, опустив другой, толкаю его пальцем.

Хотя результат был известен, сердце мое сильно билось, пока я ждал.

Вначале шарик покатился тихо; чем дальше, тем быстрее он катился по поросшим травой плитам. Подкатился к цели, но в последний момент, за полмиллиметра до того, как ее коснуться, резко остановился; и сразу же мои шарики — оба вместе — поднялись и потерялись в небе.

Так я их больше и не нашел. И орлы с тех пор больше не падали в наш огород.

Больше не испустит дух орел на моих руках.

Тигрица

Ночь с влажной мордой проходит между деревьев и через поля с водой и тростником.

С чердака старого дома светит оранжевый цвет. Это пустая комнатка с разбитыми стеклами.

Три прекрасных огня зажигаются на широкой кровати, парящей на цепях посреди комнаты.

Натренированная рука в черной перчатке с кольцом нежно берет их и сажает в покрытый паутиной горшок.

Маленькая тигрица с черными полосами, прятавшаяся за кувшином, выходит через приоткрытую дверь — недолго смотрит на луну и онемевшей поступью скрывается в высокой траве сада. Ноги ее обуты в большие желтые фиалки.

Однако она вернется завтра вечером. Весь день в вагоне поезда, который будет везти ее в ее клетку, а затем на бескрайней ледяной арене, во время представления, она будет скучать по ласке руки в черной перчатке.

Она снова придет завтра вечером, полная ностальгии и послушная приказу одетой в перчатку руки, чтобы зажечь огни на широкой кровати.

Любовь, когда она не попадает в цель

Много раз, когда мы забирались на высокий чердак загородного дома, под маленькой голубятней, совершенно одни, с красной луной в треснувшем зеркале, она вставала, бросала свое белье на стекло и прятала луну — когда я гладил ее нежную шею, откуда били ключами токи, желая подняться и поцеловать ее горящие губы, в какой-то момент я терял ее голову. Я вставал вне себя от гнева, оттаскивал ее руки, продолжавшие обнимать меня, и, оставив ее тело теплым на кровати, вылетал в раскрытое окно чердака, выходящее в сад.

Ее голова, как я догадывался — у меня был прошлый опыт, — плыла, словно единственный цветок среди зеленой-презеленой сочной травы, а ее волосы светились на листьях.

Сдерживая гнев, я звал ее тихим голосом, чтоб не услышали соседи, я просил ее прекратить эту безрассудную игру, я любым способом пытался привести ее в чувство.

Голуби рядом с нами не понимали таких шуток — они урчали, выщипывали перья, и дождем сыпались их клювы на наши голые тела, кусая их.

Несмотря на все мои просьбы, она никогда не поднималась, если сама того не хотела, но всегда, когда она возвращалась, ее зубы за красными губами благоухали ночным садом, а ее волосы отрастали за время ее отсутствия так, что не помещались не только на подушке, но и на кровати, и спадали до пола бесконечными волнами.

Идол

Есть на свете черная-пречерная шелковистая птица с уникальным золотым пером в хвосте.

Когда показывается заря, желтая, покаявшаяся в садах за мушмулой, или когда сумерки начинают разбрасывать свои сине-красные тени по бездонным лощинам, птица, вьющая гнезда в камнях пустынных лугов, выходит из укрытия, разливается по лесу колокольчиками, ее пух кружит головы цветам. Она наводит страх на посвященных охотников. Под музыку ее крыльев удаляются их шаги.

Она никогда не отступает перед опасностью, никогда не покидает своего места, никогда не прячется от глаз врагов, путешествуя, завернувшись в зеленый листочек, как делают другие птицы.

По пальцам можно пересчитать охотников, которые могут похвалиться, что видели ее два-три раза за всю свою жизнь. Но ни один бальзамировщик редких птиц до сегодняшнего дня еще не хвастался, что обогатил ею свою коллекцию.

Горе тому, кто встречает ее впервые с оружием в руках. Она подманивает его строгой грацией своего окраса, несказанной сладостью своего голоса, ритмичными движениями своего золотого пера. Ничего не подозревающий охотник подходит близко, целясь в нее поднятым карабином, держа палец на курке.

В ту секунду, когда охотник уже готов выстрелить, он с ужасом видит, как, сидя на ветке, на камне или на выступе высохшего колодца, эта черная-пречерная птица смотрит на него знакомым взглядом.

Откуда он знает эти глаза? Где видел эти волосы? Почему помнит наизусть эти черты?

Нет, он не ошибся.

На черном теле птицы — микроскопическое подобие его собственной головы. Это в свое лицо, словно через перевернутый бинокль, уменьшающий вещи, прицелился он на ветке, на скале или на выступе высохшего колодца.

Кто осмелится выпустить пулю в своего идола, собираясь подстрелить птицу?