Мёд для убожества. Бехровия. Том 1

Е.Л. Зенгрим (2024)

Ему говорили: «Бесам нельзя доверять». Мол, сделка с ними так соблазнительна именно потому, что рассчитана на отчаявшихся безумцев. Но он поклялся, что кара настигнет предательницу, а значит, помутившийся рассудок — ничтожная плата за месть. Шесть лет прошло с того дня, когда юный таборянин впустил в свою душу нечисть из иного мира. Теперь имя ему Бруг, и город-исполин Бехровия — последняя остановка на его пути. Многие — ныне покойники — пугали, что в подворотнях города легко напороться на клинок, а болота кишат тварями, каким еще нет названий. Что холодный расчет правит в Бехровии, а бюрократы, страшась новой войны, окружают поместья колдунами и жуткими механизмами. Бруг уверен: будь то люди или полулюды, констебли или уличные головорезы, да хоть сами боги, — все они либо послужат его цели, либо умрут. Но он еще не представляет, сколько самоуверенных чужаков думали так же. Равнодушная Бехровия объяснит, к чему приводит самоуверенность. И почему смерть — далеко не худший конец.

ГЛАВА 2. Прибехровское радушие

Бруг. Рюень, 649 г. после Падения.

Банды — бич любого крупного города, салаги. Но нигде и никогда преступность не была так годно организована, как в Бехровии — великане средь всех людских поселений. Впрочем, и констебли не лыком шиты! Покуда жив наш народ, мы будем рубить и дознавать. Не устанем сажать сволочей в птичьи клетки.

Штепан Хламмель, главный констебль Бехровии.

Речь перед рекрутами

Прибехровье — густое нагромождение безликих зданий. Серые и одинаковые, они коптят небо сотнями труб и кажутся еще серее этим странным вечером, когда у меня окончательно сдают нервы. Башмаки рушат барханы из пыли при каждом шаге — а пыль черна от жженого угля. Чем дальше шагаешь, тем плотнее эта душная дымка облепляет: от клепаных подошв до воротника куртки. Еще крошечка — и ты уже весь состоишь из пыли.

Я вспоминаю других, сошедших здесь — людей рабочего толка. Нескладных мужчин в простой мещанской одежде, мужчин с грубыми лицами; потертых и местами пропитых. И обязательно — с гигантскими тюками вещей откуда-то из Республики. Товары, сырье для артели*, пшено на месяц вперед. Я вспоминаю и женщин, уставших и тусклых. Женщин в сдержанных бурых платьях, скрывающих всё, что есть у них ниже подбородка, — кроме сломанных ногтей и туфель, истертых ходьбой. Волосы в пучок, гостинцы, ладони в мозолях.

Прибехровье — унылое царство смога, где обитают мужчины, похожие на больших жуков, и женщины-мотыльки, что научились сливаться со стенами, грязными от сажи. Они возникают из темноты — всего на секунду — и вмиг рассыпаются в дым и гарь. Прибехровье чадит как отсыревший факел и пахнет не лучше — разве что с факелом отсырели еще и пропотевшие мужицкие тряпки, десяток крыс и старый масел-котел.

Цепь сдавливает ребра — она недовольна. Что не так?

Тут я понимаю, что целую прорву времени просто брожу. Хожу в случайных переулках как неприкаянный, сворачивая по наитию. На плечи налип слой угольной пыли, а ноги увязли в ней же по щиколотки.

Постоялый двор бы. Или пивнушку. Да хоть какую дыру — лишь бы нашелся там свободный угол. Нам с Цепью много не надо: расспросить местных, прикорнуть до утра, — а дальше искать. Искать, рыскать, отыскивать. Ух, клянусь Пра, я переверну этот город вверх дном…

Но найду тебя, мелкая дрянь. Найду, накажу и заберу обратно. И хочешь не хочешь, а будешь со мной.

Пса крев, как же путано в голове, когда делишь ее с бесом! Уймись, грязное отродье.

Итак, нужна крыша над головой. Но как тут разберешь, когда ни вывесок, ни зазывал? Вернее, таблички качаются, но покрыты толстым слоем нагара. И в окнах темно. Кажется, свет умер даже за мутными стеклами уличных фонарей.

Решаю идти по запаху. Останавливаюсь, где шел, и закрываю глаза. Теперь я один большой нос, что решительно старается не замечать ароматов отсыревших крыс и старых масел-котлов. И этот нос чует шлейф чего-то хорошо знакомого.

Спирт!

Мой сосед по черепной коробке довольно гудит. Он — кровожадная тварь, с которой я не желаю иметь ничего общего, но имею общее тело. Впрочем, некоторыми вещами мы грешим оба — например, выпивкой.

Что, отродье, Кибельпоттов бурбон раззадорил твою порочную душонку?

Лицо начинает жечь — пока только в верху лба. Но без спиртного это ненадолго. Чем дальше я крадусь по вязкому следу, тем сильнее жжется. И тем отчетливее становится запах: он утекает в узкую улочку впереди, и я бросаюсь за ним, чтобы поймать за хвост. Но вместо хвоста нащупываю разочарование: спирт пахнет не совсем спиртом, — а чьей-то пьяной глоткой.

Эта глотка хотя бы знает, где надраться. А еще закусывает вяленой пелядью.

Я попадаю в неухоженный дворик. Его убранство — груды скарба, несколько кадок с мутной водой и два скромных птичника — пустующих, но загаженных вусмерть. А посреди всего этого богатства трое мужиков зажимают женщину, настолько уже перемазанную в пыли и саже, что возраст ее можно лишь угадать. Пока я достаю папиросу, мужики заняты своими делами: один заламывает бабе руки за спиной, другой — чертыхаясь, борется с бляшкой на ремне. А третий визгливо хохочет в тени птичника, обнимая крупный металлический цилиндр. Женщина неясных лет лягается бойко — но тот, что с ремнем, и не пытается увернуться. Слишком пьян.

Цепь настороженно елозит под мышкой.

Я чиркаю спичкой, и пламя бьет по глазам — непривычно ярко для Прибехровья. Подкуриваю папиросу с другого конца, затягиваюсь… И лоб потихоньку остывает.

Жаль только, что курева надолго не хватает — облегчение приходит и уходит, как легкая слабость в ногах. А вот боль, раскалывающая лицо напополам, остается. Черт, поторопить их, что ли?

— Ау, насильники, — мой голос чуть ниже от дыма во рту, — вы скоро там? Дело есть.

Меня встречает немая сцена: все трое обернулись ко мне, на их лицах — недоумение, разве что разной степени насыщенности. Меньше всего удивлен тот, что боролся с ремнем — его бритое лицо с перекошенным носом прямо-таки брызжет агрессией:

— А ты чого, херойствовать собрался?

Жертва его пьяного желания даже перестала сопротивляться. Теперь она сверлит меня взглядом, посылая мысленный крик о помощи. Но Бругу плевать.

— Ха, — прыскаю, прежде чем затянуться снова, — я что, похож на доброго рысаря?

— Дык, значица, ты тоже отодрать евойную хочешь? — подхватывает тот, что с цилиндром.

— Вы не поняли, — закатываю глаза. — У меня к вам вопрос, только и всего.

Запыленная женщина пытается закричать, но с губ ее срывается невнятный скулеж.

— И чого ты баклуши бьешь? — бритый подтягивает портки, брякая ремнем, — Чого тебе, показать, в какую тут сторону «к черту»?

— Почти, дружище. Ты скажи-ка мне, где вы так надрались.

— Кто, сука, надрался?!

— А-а-а! — протянул хранитель цилиндра. После папиросы мои зрачки не меняются, как губу ни кусай — вот и лица его не разглядеть. Но голос звучит вполне дружелюбно. — Дык ты успокойся, Яйцо! Молодчик тоже евойного бухла хочет!

— А то, — киваю я.

— Шпала, — обращается тот к высокому парнише, держащему скулящую женщину, — ты помнишь, как рюмочную звать?

— А, ох… А! — видно, нечасто ему дают высказаться. — Рюмочную звать, э-э, «Усы бедного Генриха». Как говорил мой папуля, «лучший самогон по низким ценам». Вот так вот говорил…

А зря не дают. Рожа у него туповата, но память — ничего.

— Пойдете отсюда вдоль тех вот бочек и на выходе свернете направо. А там уже… — Шпала запинается. Глуповато улыбаясь, он тычет длинной, как жердь, рукой в сторону кадок — и совершает роковую ошибку. Женщина, которую, казалось, уже раздавила тяжесть ее положения, бодает Шпалу затылком, угодив под ребра. Шпала задыхается, а баба шмыгает под ним — и давай бежать.

— Шпала, мать твою… — доносится из-за птичника.

— Чого?! — ахает Яйцо. — Лови ее!

Шпала было метнулся вперед — да переходит на шаг, схватившись за брюхо. Яйцо, пошатываясь, добегает аж до поворота, но у конца стены тормозит, кроя сам проулок и ту, кто в нем скрылся, бранью. Только третий так и остался в тени, безучастно сжимая цилиндр.

Я же, затушив папиросу, двигаюсь через двор к «Усам бедного Генриха». Вальяжно проходя мимо Шпалы, хлопаю его по плечу: бывает, мол, не последний раз.

— А ты куда это, евойный ты сын? — дружелюбный малый уже не так дружелюбен.

Яйцо словно протрезвел от этого вопроса:

— Ты! — идет на меня, шаря на поясе. — Это из-за тебя шконка ушла!

— Как говорил мой папуля, — слова долетают откуда-то сверху-сзади, — «съел пирожок — плати должок».

Цепь настырно лезет в рукав куртки.

— Что же, господа насильники, накосячили вы, а виноват дружище Бруг?

— Кто «бруг»? Я «бруг»? — мычит Шпала. — Папуля говорил, «надо в харю бить»!

— Мне по боку, кто виноват. — Яйцо сплевывает под ноги. — Гони грошики, хиба на ремни порежу.

Вспоминаю сцену несостоявшегося надругательства, и меня пробирает хохот.

— Зачем тебе еще ремни? Ты и с одним-то не сладил!

— Ах ты ж погань! — уф, как рассвирепел. Прямо лопнет сейчас.

— Вы бы уносили ноги, дружочки, — выдыхаю я.

Цепь обеспокоенно дрожит. Однако волноваться — не ей. Ведь действие папироски кончается.

— Шпала, держи его!

А жжение возвращается стократно. И это жжение слепит. Лицо горит прямо посередине — тонкой полоской, как это бывает всегда. От темени до подбородка меня пробир-р-рает боль… Которую не описать словами. Как плавится кожа, растекаются кости, а зубы вонзаются в самое мясо головы — не рассказать. Я бы пожелал каждому пройти через это.

Говорят, к боли можно привыкнуть. Хотел бы я улыбнуться своим порванным черепом! Улыбнуться и сказать, что и вправду привык. Но полоса пылает так, будто я сунул башку в циркулярную пилу, а кто-то нажал на рубильник. Жжение теперь не где-то снаружи — оно и под кожей, и везде. Оно уходит вглубь, обжигая гортань и — можно подумать — царапая мозг.

Но потом боль уходит, а зрение возвращается. Я вижу иначе — не только спереди, но и с боков. Мои глаза — два блестящих шара. Ими я вижу испуганную харю Яйца. Теперь я выше — мои позвонки набухли и вытянулись так, что даже Шпала дышит мне в грудь. Но я не высок, а длинен.

Яйцо разевает рот, отчаянно крича. В ладони сверкнуло. Ножик.

— Чого?!

Он делает замах — и я наконец улыбаюсь. Я — чудовище со смолисто-черной шерстью. В р-р-растянутой кожаной куртке на изгибающемся теле, в штанах, обтянувших лапы… Цепь ласково трется о когти, издавая слабое «ценьк-ценьк».

Теперь пасть моя вертикальна, полна кусачих кинжалов и сочится аппетитом.

— Бес!

И тотчас бритый человечек делает замах — отскакиваю к стене. Я быстрее, чем смолисто-черные волоски, срезанные ножом. Я быстрее, чем поднятые в удивлении брови. Быстрее загнанного пульса. Быстрее ж-ж-жизни, которая проносится перед глазами того, кто видит мою потустороннюю грацию.

Изогнут пр-р-ружиной и, упершись в стену, — стреляю собой в человека. Кусок железа втыкается мне в живот, кровь моя серебрится. Но плевать, плевать, плевать! Ведь я вертикально улыбнулся! И проглотил в улыбке бритую харю. Ну же, Яйцо, мы улыбаемся вместе! Ты — костями и плотью меж моих зубов, а я — жадно жуя.

В спине чешутся удары, отвлекая от трапезы. Невеж-ж — жливо.

— Брось! Брось Яйцо! — Шпала прикладывает меня доской по хребту.

Зачем грубить? Это Бруг — груб. А я не он. Я-то могу быть послушным — бросаю Яйцо. Мне не нужен огрызок, этот пустой безголовый футляр из-под насильника.

Разгибаюсь в полный рост — выбиваю доску. Вывихнул? Прости. Цепь — вяжи.

Пока Цепь крутит Шпалу, мне хочется поболтать. Я прошу его напомнить, как пройти к «Усам бедного Генриха». Спр-р-рашиваю, сколько лет той женщине. Интересуюсь, почему он никогда не вспоминает мамулю… Шучу: с недавнего времени у меня нет губ, чтобы говорить.

Поэтому я просто мажу его слюной и кровью, издавая гортанный клекот.

— Папуля! — причитает он. — Папуля, помоги! Папуля!

Приказ Цепи — вязать туже. Так, чтобы захрустели хрящи, а глаза повылазили из орбит… Он похож на колбасу, перетянутую бечевкой.

Я выжму тебя, как половую тряпку. Так выжимал Бруга отец за любую провинность. А когда тебя я выжму, то займусь вашим скромным приятелем… Кстати, а где третий?

— Ну же, ну же, давай…

Всё там же. Копошится в тени птичника. Прячется от большого и страшного.

Я смотрю на Шпалу, но он сделался скучным: больше не трепыхается. Даю знак Цепи, что наигрался, и слышу хруст сломанной шеи.

Третий насильник совсем не обращает внимания. Только дергает свою трубку-железяку. Неуваж-ж-жительно. Может, он молится. Бруг бы молился Пра. Вилли — Двуединому. А я не признаю кумиров и вождей!

Сейчас, хищно крадучись к последней жертве, понимаю, что есть лишь одно божество, которому можно приносить зверье на заклание! И это божество — смолисто-черное.

Одни меня обзывают Нечистым. Богохульный скот. Другие кричат, надрываясь: Хорь Ночи, Хорь Ночи! Но для тебя, пищ-щ-ща, я скоро стану всем! Ну же, повернись ко мн…

«Сплит-сп-ш-ш-ш», — отвечает металлический цилиндр. И последнее, что я вижу перед тем, как валюсь с лап — лицо, освещенное вспышкой.

А после — закольцованное жжение. Жжется, жжется опять! Но не так, как прежде — а будто разъедает бок до пустого места! Впивается в шерсть и плоть, как гигантский спрут, рожденный из кислоты и чистого страдания. Оно бежит по кишкам — и я уже не владею телом. Только мотает меня из стороны в сторону, как змею, укусившую по ошибке собственный хвост. Я чувствую себя гвоздем, а агонию — молотком, что вбивает и вбивает в угольную крошку.

— Жри масло, гадость евонная!

Я замираю. Невыносимо несет паленым мехом и кровью. А еще чем-то очень кислым. Смертью, что ли. Неужели у нее есть запах?

— За парней и Калеку сдохни!

Цепь свернулась под курткой и слабо звенит. Ничего, и не такое проходили.

Хотя каждый раз «умирать» — всё равно что в первый.