Солнце Велеса

Елизавета Дворецкая, 2016

За будущее наследство угренского князя Вершислава борются двое его старших сыновей: Лютомер, сын княгини, и Хвалис, сын красивой черноглазой пленницы, до сих пор любимой князем сильнее прочих жен. За спиной Лютомера, оборотня и волхва, силы Нави и «лесное братство», и Хвалис отчаянно ищет поддержку – у себя дома и у князей племени вятичей. Но ценнее всех – его тайный союзник, которого никто не принимает всерьез. Когда Лютомер и его сестра Лютава поймут, какая опасная чародейка скрывается под видом простой челядинки Галицы, будет поздно. Им придется вести нелегкую борьбу за свою жизнь и права – у себя дома, в чужой земле, а еще в таинственных глубинах мира Нави.

© Дворецкая Е., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Глава 1

Вершиславов век, месяц кресень,

среднее течение Угры

Тонкий серпик новорожденного месяца повис над Волчьим островом, знаменуя начало месяца кресеня. Стая еще не спала. Посреди большой поляны горел костер, отблески пламени падали на зачарованные лица отроков — сидящих на бревнах, полулежащих на земле. Дрожащие отсветы перебегали по лицам, заросшим юношеским пушком, по накидкам из волчьих шкур, и порой казалось, что это оборотни, предстающие то в зверином, то в человеческом облике.

Где было всего светлее, сидела единственная среди трех десятков парней девушка. Она тоже была закутана в волчью накидку и напевно рассказывала, глядя в синее ночное небо:

–…Сковал Сварог-Отец двенадцать царств, двенадцать престолов, и отдал их сыну своему любимому, Дажьбогу, во владение. Стал Дажьбог жить-поживать в тереме своем золотом, а в том тереме три окошечка: в одном оконце — светло солнышко, в другом оконце — светел месяц, а в третьем — ясны звездочки. Подобрал Сварог искорки, что из горна его летели, и сделал из них двенадцать дев, чтобы служили сыну его Дажьбогу, златые кудри ему чесали, по утрам умываться подавали, вечером коня его золотого принимали и в стойло ставили. И была среди них краше всех одна — Заря-Зареница, солнцева сестрица. Поутру выводила она коня золотого, подавала брату своему Дажьбогу; вставал он в стремя и в путь свой дневной отправлялся. А Заря-Зареница в тереме прибирает, перину пуховую взбивает, братца дорогого поджидает. А как окончит Дажьбог свой путь дневной, принимает у него коня Заря-Зареница, отдает сестрам. И когда встречает Дажьбог сестру свою Зарю, пожимает он ей руки белые, целует в уста медовые, и оттого румянец ее по всему небокраю разливается. Ведет она Дажьбога в терем золотой, кладет на постель пуховую, поет ему песни колыбельные…

Лютомер сидел на земле, привалившись плечом к коленям сестры и положив на них голову. Не прерывая речи, Лютава поглаживала его по длинным русым волосам, перебирала густые пряди, падавшие на мех волчьей накидки. С продолговатым лицом без румянца, с глубоко посаженными серыми глазами, он был ничуть не похож на златокудрого Дажьбога, но Лютава, увлеченная собственным повествованием, невольно видела своего брата, идущим по небокраю, среди алого сияния заката, с белым конем в поводу. И себя — выходящей ему навстречу, соскучившейся за длинный день разлуки.

— Наступало то время, когда Заре-Заренице особенно долго приходится скучать: в месяц кресень самые долгие дни. А придет Купала — Дажьбог едва успеет присесть передохнуть, как вновь выходить ему из терема, вступать в золотое стремя.

Вот сидела однажды Заря-Зареница, солнцева сестрица, у реки студеной, на престоле золотом, пряла нитку шелковую, мотала на веретенце серебряное. Увидал ее Велес — Тур Золотые Рога: сидит девица, руки по колено в золоте, ноги по колено в золоте, а коса-красота вся цветами увита. Прислал он к ней сватов — синцов да игрецов. Отвечает она им: ой вы, сватушки, вы спросили бы меня, чьего я роду, чьего племени? А я-то роду ни большого, ни малого: мне братец — Красно Солнышко, мои сестры — ясны зореньки, мои братья — буйны ветрушки. Вынула она тут три золотых яблока да подбросила: кто поймает, говорит, тому я сама достанусь. Кинулись сваты ловить яблоки, да как ударили с неба три молнии, разбили сватов в прах…

Ночное небо было чистым, из глубин синевы глядели звезды — будто тоже слушали. Светила небесные были давними друзьями Лютавы. Их с Лютомером мать, княгиня Велезора, выросла на Числомерь-горе и с юности обучалась искусству следить ход Луны и звезд. Из поколения в поколение ее предки хранили и передавали тайны небесных странников — Косарей, Волосынь, Воза, Волчьей звезды, — умели определять наступление времен года, праздников, делать предсказания, читать на синем полотне волю сестриц-Рожаниц. И туда же они отправлялись, пройдя до конца свой путь по земле. Глядя на звезды, Лютава каждый раз невольно вспоминала их: свою бабку по матери — Мироладу, старшую жрицу святилища Числомерь-гора. Та умерла, когда Лютаве было два года, и она видела бабку всего один раз. Вадимиру — ее мать, княгиню жиздрян, которую Лютава знала только по рассказам своей матери. Потом мать Вадимиры — Вратиславу…

— Пришли к Заре-Заренице ее сестры, красны девушки, стали круги водить, песни петь, игры играть. Вдруг видят: несется к ним сам Тур Золотые Рога. Испугались они, бежать пустились. Бежали они, бежали, одиннадцать царств небесных пробежали. Закричали: батюшка наш, Свароже, помоги, спаси нас! Пожалел их Сварог, сбросил с неба радугу-дугу. Побежали зареницы по радуге, забежали на двенадцатое небо. А как спуститься, и не знают. Там и водят они теперь коло, поют песни тихие:

В одном оконце ясно солнышко,

В другом оконце — светел месяц,

В третьем оконце — ясны звездочки.

В зимнюю пору года Лютава любила смотреть на Велесозори — будто надеялась разглядеть и свою мать в том сияющем коло. Но уже миновало время, когда они видны: в летнюю половину года, когда над земным миром властвуют светлые боги, Велес загоняет своих овечек на подземные луга.

— Зовут их ныне Велесозори — Зори Велесовы. Другое им имя — Семизвездочки, потому что там семь вил-звезд. А другие толкуют, будто имя им Велесояри — овечки Велесовы, и что сам Велес, Пастух Небесный, всякую ночь их пасет, а под утро в подземье загоняет.

У Лютавы был красивый голос: сильный, звучный, выразительный. Рассказывая, она будто расстилала перед слушателями шелковые полотна — темно-синие, золотисто-желтые, ягодно-красные. Ее голос то плыл тихо, как глубинное течение у дна реки, то возносился птицей в голубизну Занебесья, открывая ворота в любой из неведомых миров.

Вдруг Лютомер поднял голову. Ноздри его дрогнули, лицо изменилось, и Лютава отдернула руку: он уловил некий зов… тревожное движение в Нави.

— Что такое? — шепнула она.

Лютомер вскочил во весь свой рост и поднял голову к небу, прислушиваясь. Побратимы-бойники следили за ним, едва дыша. Он стоял с закрытыми глазами, звездный свет падал на его лицо, и теперь он был вылитый Небесный Пастух: в этом свете его русые волосы казались седыми, одного цвета с мехом волчьей накидки. Рослый, широкоплечий, он напоминал стрелу на тетиве: миг — и сорвется в погоню.

Но нет: он опустил голову, расслабился, открыл глаза.

— Что-то засиделись мы, — сказал он, и бойники зашевелились, стали подниматься. — Расходись.

Лютава встала. Лютомер взял ее за руку — она жила на другой стороне Волчьего острова, и он должен был проводить ее. Огибавшая Остров тропка была им так хорошо знакома, что они легко находили ее и в полной темноте. Лунный свет серебрил их волчьи накидки; неслышно шагая во тьме, оба высокие, худощавые, они были как ночное отражение тех брата и сестры из сказания, Дажьбога и Зари-Зареницы — полночные светила Велесова подземного неба.

* * *

Не только бойники с Волчьего острова засиделись в этот вечер. Приближался Ярила Сильный — второй срок чествования молодого весеннего бога, открывающий долгие гулянья — до самой Купалы. Но своих лесных побратимов Лютомер — Белый Князь Волков и вожак «волчьего братства» — впервые выпустит на гулянья только после того, как белый конь пройдет по полям, а пока что девушки Ратиславля и округи гуляли одни. Водили коло на Ярилиной плеши на высоком берегу Угры, пели про деву, которая просила молодого перевозчика переправить ее через реку:

А я тебя перевезу —

Замуж за себя возьму…

Дрозду, шестнадцатилетнему отроку из княжьей челяди, взять жену не светило. А будучи не особо-то хорош собой — с широким носом на продолговатом лице с впалыми щеками и выпуклыми скулами, — он и на гуляньях не надеялся на удачу. На холопов, да еще и собой непригляных, ни девки, ни молодухи не смотрят. Сидя в тени ветвей на опушки рощи, он лишь смотрел, как ходят в кругу стройные девичьи фигуры в белых сорочках и вздевалках с красными поясками, как колышутся длинные косы, вздымаются и опускаются руки.

Вдруг кто-то опустился рядом с ним на траву.

— Что невесел, головушку повесил? — насмешливо спросил женский голос.

Дрозд обернулся. Рядом устроилась Галица — молодая челядинка, жившая с ним на одном дворе. Одета она была в поневу, когда-то синюю, но вылинявшую почти до серого, поверх сорочки из небеленого льна, голову покрывал платок, повязанный «кукушкой», как носят вдовы. С вдовьей срядой не слишком вязалось задорно-вызывающее выражение лица, но грустной Галицу никто никогда не видел.

— Чего грустишь, теряешься? — Галица подмигнула и шутливо подтолкнула Дрозда в плечо. — Пока волки из лесу не вышли, все белые лебедушки, резвые овечки — твои.

— Да ну тебя. — Дрозд уныло отвернулся. — Взглянут они на меня, как же…

— А чего же нет? Хочешь, я на тебя взгляну?

Дрозд ответил ей недоверчивым взглядом, но в ее глазах играла насмешка, призыв, обещание… Года на три его старше, Галица была совсем недурна собой. Дородством не отличалась — не с чего было тела нагулять, — но и теперь, пару лет прожив замужем и овдовев, сохранила девичий гибкий стан и высокую грудь: многие мужики оглядывались, когда она проходила мимо. Большие, изжелта-серые, как у собаки, глаза весело блестели, немного вздернутый нос придавал ей лукавый вид. Лишь улыбку широкого рта немного портил выступающий верхний клык с правой стороны, особенно белый и выдвинутый вперед из ряда. Из-за этого клыка ее бранили в Ратиславле упырицей, но она никогда не обижалась, а только улыбалась всякому. Однако, несмотря на это показное дружелюбие и всегдашнюю готовность поболтать и выслушать, в Ратиславле ее не любили: женщины сторонились, да и мужчины, заглядевшись было, потом отворачивались и сплевывали на всякий случай.

Непонятно было, отчего ее не привечают: ведь не чужая, родилась и выросла здесь, в Ратиславле, на княжьем дворе. Может, оттого, что Галица, как прежде ее мать, была особенно дружна со своей хозяйкой, хвалиской Замилей — младшей женой князя Вершины, а Замилю и двадцать лет спустя считали чужачкой и недолюбливали. Бабы болтали, что Галица «несчастливая», даже избегали что-то брать у нее из рук, боясь заразиться несчастьем — хотя тоже с чего бы? На всякую работу была Галица ловка, проворна… а что овдовела, трех лет замужем не прожив, так это со всякими бабами случается.

— Мне тоже выжидать нечего: на Ярилины дни парни молодые за девками бегают, на вдовушку не глянут, а молодцы и глянули бы — да жены глаза повыдерут! — засмеялась Галица, подталкивая Дрозда плечом, будто пытаясь разбудить. — Ну да мы их ждать не будем — свое коло заведем. Что? Или я нехороша тебе?

Она откинулась назад, опираясь о подставленную руку, так что ее высокая грудь выпятилась под сероватым небеленым льном сорочки. У Дрозда потемнело в глазах, стало жарко, несмотря на прохладу весеннего вечера.

А Галица вдруг подалась к нему, обвила руками шею и жарко поцеловала онемевшего от изумления парня.

— Пойдем! — Она встала и потянула его за собой. — Отойдем, чтоб не увидал никто, а то Замиля раскричится. Я хорошее место знаю — там покойно…

И Дрозд, не чуя земли под ногами и не веря в такое счастье, пошел за ней в гущу темнеющей рощи.

Идти пришлось порядком: уже не раз попадались укромные полянки, да и кто бы стал искать их тут, вдали от жилья, на самом пороге ночи? Галица порой останавливалась, снова обнимала парня, прижимаясь к нему молодым стройным телом, награждала поцелуями, а потом, смеясь, тащила за собой. Оборачивалась и подмигивала, будто собиралась открыть великую тайну, никому, кроме нее, неведомую.

У Дрозда кругом шла голова. Они жили на одном дворе — в клети Замилиной избы, — и делили работу по хозяйству, но по-настоящему он Галицы не знал. Она вышла замуж, когда он едва дорос до отрока, и перебралась из Ратиславля на Просимово займище. А вернулась минувшей осенью, перед Марениными днями. За зиму она лишь мимолетно улыбалась ему, порой бросала несколько слов. Но то, что она готова взглянуть на него как на мужчину, для Дрозда было новостью.

Было уже темно, и он почти не видел, куда идет, когда Галица наконец остановилась. Сбросила с головы вдовий платок и повой, сорвала оплетки — и длинные светлые волосы, будто лунный свет, упали и окутали ее до пояса. У Дроза перехватило дух — бабы никогда волос не показывают, а она их, выходит, и не обрезала, как овдовела. Потом она развязала пояс, сбросила поневу, затем сорочку. Смеясь, обняла онемевшего парня и потянула на мох. Рядом влажно блестела вода в яме размером с быка…

Обессиленный, Дрозд лежал на траве, стараясь отдышаться. Руки Галицы ласково скользили по его волосам, лицу, плечам. Вот ее пальцы целиком погрузились в пряди надо лбом и сильно сжали… Пока левая ее рука ласкала полного истомы парня, правая скользнула под корягу возле его головы…

Дрозд даже не успел открыть глаза. А если бы успел, то едва ли разглядел бы в темноте, как в руке Галицы оказался длинный, чуть изогнутый нож с костяной рукоятью. Поднимая ресницы, он едва различил быстрый тусклый проблеск перед лицом. А потом остро отточенное лезвие скользнуло по его горлу, и мощная струя горячей крови рванулась из перерезанной гривной жилы, заливая руки и грудь женщины…

Галица встала на колени и с силой оттянула голову Дрозда назад, побуждая кровь литься сильнее. Вытянула руки над широкой черной лужей, едва блестящей под светом лунного серпа. Дух ее выскочил через «навье окно» и взмыл над поляной невидимой темной птицей.

— Идите ко мне… — позвала она, и голос ее понесся по темным тропам Нави, будто волна от упавшего в воду камня. — Идите ко мне, духи Ильганова рода! Все мои деды, и братья их, и двоюродные братья, и бабки, и сестры бабок! Вам я отдаю эту горячую кровь! Пейте ее, насыщайтесь! Становитесь сильнее! И придите на зов мой, когда я вас позову, чтобы сотворили мы нашу месть! Я, Наруте, дочь Даугали, дочери Кинтауты и Наруни — я отдаю вам этого кривеса и обещаю отдать еще не одного! Я отдам вам всех — всех потомков Братомера, сына Ратислава, что погубил вас! Я заставлю брата убивать братьев, сестру задушить детей сестры! Я буду разжигать вражду между ними, пока они не погубят друг друга, как погубили вас, род Ильгана! Возьмите эту кровь и будьте готовы помочь мне, когда я позову.

Пока она говорила, вокруг сгущался свист и вой; казалось, множество черных птиц кружит над темной поляной и крылья их заслонили свет звезд. В ее заклинающий голос всплетались крики духов-велсов; в них слышался гнев, жадность, ликование.

— Мы здесь, мы здесь! Я, Дуагаля, твоя мать! Я Кинтаут, твой дед! Я, Наруня, твоя бабка! Я, Мангирд, брат твоего деда…

— Пейте эту кровь! — Обнаженная женщина вскочила и встала над телом, простирая в черноту окровавленные руки. — Пейте, пока не остыла! И летите, напоенные силой! Летите к Ратиславлю! Душите их! Клюйте их очи! Пейте кровь их сердец!

Одна за одной черные птицы падали на тело Дрозда, садились на грудь, припадали к огромной кровавой ране на горле. Потом взмывали и в шуме крыльев уносились прочь…

* * *

Лютомер первым шел по тропе, а Лютава за ним, стараясь ступать точно в след — как ходят волки, из-за чего только опытный ловец может определить, один зверь тут прошел или больше. В темноте она почти не видела тропы, но за многие годы они так сжились с братом, что она чувствовала каждое его движение и ощущала следы, как будто он оставлял в них рдеющие искры. Лютава забавлялась этим, как игрой, и за те лет шестнадцать, что она ходила на своих ногах, эта игра ей не наскучила.

Вдруг Лютомер остановился, и Лютава замерла в шаге позади него. Он к чему-то прислушивался. Она тоже прислушалась: тишина. Просто тишина повисла над Волчьим островом, даже ночные птицы умолкли.

И вдруг брат потянул ее наружу. Это у них тоже получалось, как будто они двое были одно: выходя в свое «навье окно», Лютомер мог тем же порывом позвать ее за собой. И тут…

Резкий свист и вой оглушили Лютаву. Она невольно присела, закрывая голову руками; одновременно Лютомер толкнул ее с тропы и прижал к березе, прикрывая собой. Ей требовалось несколько мгновений, чтобы выйти и подготовиться, и он дал ей их.

Лес осветился; это был тот же лес, та же тропа, которую она изучила за шесть лет так хорошо, что могла хоть с каждым деревом здороваться. И по незримой тропе прямо на нее неслись черные птицы с человеческими лицами — нави. Распахнутые в крике рты их были перепачканы в крови, и дух свежей крови ударил в чуткие ноздри Лютавы, будто чужой кулак.

А впереди нее снизу вверх прянула белая молния — Князь Волков, ее брат в своем навном облике. Прямо в полете он ухватил зубами первую из птиц, перекусил, бросил под ноги и устремился к следующей.

Черная птица пала на Лютаву сверху; та извернулась и щелкнула зубами, но промахнулась и лишь вырвала два-три жестких пера. Но и птица сорвалась с полета, резко снизилась, и в новом прыжке Лютава достала ее. Стиснула челюсти, чувствуя, как хрустят кости шеи, дернула, отрывая голову, отбросила черную тушку.

Еще две птицы напали на нее одновременно; пронзительные крики оглушали, железные когти вытянутых вперед лап целились в глаза. Лютава отпрыгнула, ударила ловкой волчьей лапой и сбила противницу наземь; потом прыгнула на другую, ухватила зубами за крыло. Сильная птичья лапа ударила по морде волчицы; Лютава не ощутила боли, лишь почувствовала, как потекла по шерсти на груди ее же кровь. Бросив птицу наземь, тут же наступила на нее и перекусила пополам.

Подняла голову, ожидая нового нападения. Но было тихо. Белый волк стоял перед ней, вокруг него валялись черные тушки, похожие на комки перьев. Их было… Лютава не смогла сразу сосчитать части разодранных птиц — головы, крылья, ноги. Да и что за важность?

Белый волк подошел к ней, нежно лизнул окровавленную морду. Потом положил голову ей на спину и мягко потянул обратно…

Лютава очнулась, полулежа на земле под березой. Лютомер стоял на коленях, обнимая ее вместе с березой и прижимая к стволу. Отстранился, перевел дух. Лютава подняла руку, пошевелила пальцами. После возвращения «в себя» бывает такое ощущение, будто отсидел все тело. Кровь побежала быстрее, вернулась чувствительность. Лютава схватилась за лицо. Так и есть: в левом углу рта нижняя губа порвана, кровь сохнет на подбородке.

— Что это было? — проговорила она.

Губа болела.

— Я не понял, — признался Лютомер.

Когда Лютава слышала его низкий голос в темноте, ей мерещилось, что с ней говорит сам Велес. Но Велес не мог бы сказать «я не понял».

Они прислушались: все было спокойно. В лес вернулась обычная, живая тишина: шелест ветра, голоса птиц. Соловьи уже смолкли — значит, за полночь, — но на лядине за ручьем нежно посвистывала камышовка. Над головами распевал лесной жаворонок. Трещал козодой-полуночник. Ничего похожего на вопли навей, вызванных чьей-то злой волей.

Брат и сестра свернули с тропы к ручью: обоим хотелось пить, а Лютаве — умыться. Намочив платок, она острожно протерла губу и вымыла подбородок. Попала ли кровь на одежду, в темноте было не видно.

До избы оставалось всего ничего. Бабка Темяна, должно быть, давно спит, охраняемая медвежьим черепом на коньке крыши.

Возле низкой двери Лютомер остановился, не выпуская руку Лютавы.

— Пойдешь? — спросила она.

Ей не хотелось, чтобы он уходил. Иногда, особенно если Темяна отправлялась к родне в Ратиславль и ночевала там, Лютомер проводил ночь в избушке Мариных жриц, чтобы не оставлять сестру одну. И тем более этого не хотелось сейчас, пока он не знал, кем и зачем были присланы нави. Но он утешал себя, что Темяна дома, а под охраной бабки — старой, опытной волхвы — и медвежьего черепа, вместилища ее не менее могучего куда-помощника, Лютава будет в безопасности. В избах стаи на поляне Логова его присутствие куда более полезно.

— Пойду, — вздохнул Лютомер. — Не хочу парней одних оставлять.

Лютава кивнула. Будучи вожаком «стаи», Лютомер отвечал за всех своих побратимов, из которых только трое старших — Хортомил, Дедила и Лесога — тоже могли выходить в Навь и биться там с врагом, невидимым со стороны Яви.

Лютомер осторожно поцеловал ее, стараясь не задеть раненую губу. Лютава скользнула в низкую дверь, с легким скрипом закрыла ее за собой. Лютомер пустился назад по тропе. С каждым шагом он уходил все дальше от избушки, где его сестра неслышно, чтобы не разбудить бабку, готовилась ко сну, но его не оставляло чувство ее близкого присутствия, будто он нес ее на груди, как перышко за пазухой.

* * *

Ранним утром, когда над вершинами берез еще висели белые полосы тумана, светловолосая девушка в бурой голядской юбке и синей наплечной накидке пробиралась по тропинке через лес. Тропинка вывела ее к ручью, за которым начинался Волчий остров или просто Остров. Стояла тишина, лишь перекликались зяблик и малиновка.

Земля кривичей когда-то осваивалась стаями «молодых волков», приходивших сюда и здесь находивших себе угодья и жен из местной голяди. Обычай «волчьих стай», в которых бывал каждый отрок от двенадцати лет и до женитьбы, здесь сохранялся до сих пор — особенно охотно ему следовали многочисленные семьи, где хватало рабочих рук. Почти каждое лето «волки» отправлялись в странствия на поиски новых угодий. В Ратиславльской волости, где обитал угренский князь, «волчье братство» обычно возглавлял сын или младший брат князя, что обеспечивало Ратиславлю и Острову взаимную поддержку. В последние семь лет это место занимал старший княжий сын, Лютомер. Под началом у него сейчас находились около четырех десятков отроков и парней, собранных с окрестных родов.

Волки, как известно, любят устраивать свои логова на болотах, выбирая сухое местечко среди топей, поэтому и обиталища «волчьего братства» полагалось устраивать в похожих местах. Но людям на болоте не жизнь — сырость, комарье, — поэтому первые угренские бойники облюбовали место между Угрой и ручьем, который с тех пор стал называться Волчьим. Кругом вода — значит, вроде как на острове, хотя настоящим островом этот участок леса не был.

Когда-то давно место обитания бойников считалось тайным и запретным для посторонних, особенно женщин. Но за многие годы тайное стало явным, к Острову протоптали заметную тропу. Едва ли нашлась в окрестностях Ратиславля хоть одна женщина, которая ни разу, хотя бы в пору детского безрассудного любопытства, не подкрадывалась бы сюда вместе с сестрами, чтобы «хоть одним глазком» взглянуть на урочище, куда с такими таинственными предосторожностями уходят их двенадцатилетние братья и откуда возвращаются года через три, а кто и через пять, с таким гордым видом, будто на Том Свете побывали и все его хитрости превзошли.

Далянка из рода Мешковичей ходила сюда часто. Волчий остров, как островок Нави среди мира живых, вмещал не только обиталище лесного братства. В самом дальнем его глухом углу находилось Пекло — тайное место, где сжигали тела умерших, чтобы потом, собрав прах в горшок, погрести на родовом жальнике. Обычным людям не следовало посещать владения Кощной Владычицы: родичи привозили тело покойного к броду, а здесь его забирали «волки» в шкурах и личинах. Они доставляли его к Пеклу и предавали в руки жриц, они же складывали краду из загодя срубленных и высушенных бревен. Три дня спустя жрицы вручали «волкам» горшок с прахом, а «волки», посредники между Явью и Навью, так же у брода передавали его родичам покойного.

Сами служительницы Марены жили поодаль от черного выжженного круга, на берегу ручья. Сейчас их было две: бабка и внучка. Старая волхва Темяна приходилась князю Вершине матерью и после смерти мужа, старого князя Братомера, ушла жить «к Маре», справедливо рассудив, что «в белом свете» ей больше делать нечего. Случись похороны, ей помогали старухи из окрестных весей. Но в последние шесть лет она обзавелась постоянной помощницей: с ней поселилась ее внучка Лютава. Как старшей дочери князя и княгини ей полагалось до замужества обучаться «на том свете». Обычай уже не требовал, как встарь, ее полного отъединения от людей. Ей лишь нельзя было теперь видеться с родичами и подругами у себя, поэтому девушки приходили к броду и звали ее отсюда.

Шагая вдоль ручья, среди серебряных от росы зарослей, Далянка боязливо поглядывала на кусты за ручьем. До Острова было рукой подать, и кусты там не отличались от здешних, но мерещилось, что на том берегу лежит тень Нави — запретного и опасного для живых мира. И все шесть лет, что Далянка сюда ходила, ее не оставляло чувство, что вот-вот из тех кустов выползет что-то страшное — что-то такое, чему нет места в повседневном мире живых.

У конца тропы между Ратиславлем и Островом был устроен мостик из двух брошенных над ручьем бревнышек. Перейти его не составило бы труда, но позволялось это только самим обитателям Острова. Для всякой юной «овечки», кроме «волчьей сестры» Лютавы, сделать это означало бы отдаться в полную власть «волков», после чего возвращаться в человеческий мир не имело смысла. Всем девочкам округи еще в ранние годы рассказывали страшные сказки про волков, которые съедают любопытных.

Далянка хорошо знала эти места, поскольку нередко встречалась тут с Лютавой. Она обогнула две толстые ивы, под которыми утоптанная земля знаменовала место разнообразных тайных свиданий, шагнула вперед… И вдруг застыла. Вытаращенными глазами она смотрела на берег ручья, где среди зарослей виднелось что-то большое, серое… такого причудливого вида, что она даже не сразу разглядела. Человек? Зверь? Чудовище какое? Напряженная, всякий миг готовая бежать, она сделала еще шаг.

Рука. Кисть человеческой руки с пальцами. Потом серый мокрый рукав. Плечо с темными пятнами. А дальше, где должна быть голова… ничего.

Далянка отвернулась и быстро согнулась пополам: ее вывернуло. Она сделала шаг прочь от трупа, и ее вывернуло снова. Отплевавшись, не решаясь даже закричать, будто ее крик мог разбудить и поднять эту жуть, она разогнулась и со всех ног кинулась по тропе назад.

И только отбежав шагов на сто, завопила так, что крик ее разнесся над Волчьим островом и зазвенел в ближнем лесу. Аж лесные птицы умолкли от испуга.

* * *

До веси Мешковичей от мостика было с два поприща. Когда прибежали мужчины во главе с Немигой, Далянкиным отцом, они застали здесь с десяток бойников. Под руководством Дедилы те уже выловили труп и выволокли на «живую» сторону.

— Кто такой-то? — окликнул Немига, светловолосый мужик с выпуклым лбом.

Подойти ближе он не решался и рассматривал покойника шагов с пяти. Обычное тело: серая небеленая рубаха, сильно поношенные пестрядинные порты, босые ноги… и без головы. Сложения легкого, худой, и, похоже, довольно молодой.

— А пес его знает, — отозвался Дедила. — У вас-то никто не пропадал?

— Наши все дома, слава чурам. Может, ратиславльский?

— Да поди пойми. — Дедила хмуро взглянул на труп. — Головы-то нету, а так парень как парень. Судя по одеже, сирота. Я в Ратиславль послал, может, у них кто…

— Челядин, я думаю. — Немига глянул на пояс покойного из промокшей узкой тесьмы: безо всяких узоров, по которым можно было бы определить род. — А челядь у нас тут только княжья есть.

Дедила кивнул и сплюнул, прикидываясь совершенно равнодушным. Но на самом деле быть безразличен к этой смерти не мог: чуть не весь Ратиславль составляла его собственная родня. Князю Вершине Дедила приходился племянником, а Лютомеру — двоюродным братом и был схож с ним высоким ростом, очерком черных бровей на продолговатом лице. Только глаза у него были светлее, почти голубые.

По случаю «головного дела» из Ратиславля явился Богорад — двоюродный брат князя Вершины, и с ним кое-кто из младшей родни. С ними же пришел Крыка — старший над княжеской челядью.

— Ой, боги наши! — Крыка хлопнул себя по коленям и присел над трупом. — Он это, Дроздяшка наш.

— Уверен?

— Да пропал же отрок, уж три дня не видели. И порты эти — мои старые, я ему отдал. Бабы говорили, пошел вроде на Ярилину плешь ладу смотреть^[1] да и пропал. Мы уж думали, убег… А… — Крыка огляделся. — Голова-то где?

— Пес знает.

— Где нашли-то? — Богорад посмотрел на Дедилу.

Тот кивнул на воду под ветвями ивы.

Богорад подошел ближе и осмотрел обрубок шеи.

— Ножом резали, — определил он. — Сперва… глотку перехватили, а уж потом, когда дергаться перестал…

— Что? — Дедила выразительно поднял брови. — Ты, боярин, на меня не смотри так — не мы его порешили. На кой пес он нам сдался?

В Ратиславле он не мог бы так независимо и даже непочтительно разговаривать с братом собственного отца, но на время пребывания на Острове родственные связи утрачивали силы.

Богорад помолчал.

— А ну как он к вам… того… полез зачем-нибудь, вы его и…

— Зачем ему к нам лезть — у нас девок нету, медом тоже не намазано.

— Кто ж знает, что в голову взбрело?

— Не лез он к нам. С вашей стороны его притащили.

— Что, следа нету? — Богорад огляделся.

— Ищут.

Следы искали на внешней стороне — Лютомер был уверен, что на Острове никто не мог бы убить человека так, чтобы бойники ничего не заметили. Он помнил, как встревожил его порыв холода из Нави в тот вечер, когда Лютава рассказывала про солнцеву сестру — но тот долетал откуда-то издалека.

Но и на человеческой стороне даже Лютомеру не удалось найти никакого следа: ни отпечатков ног, ни пятен крови. И вот это было очень странно. Конечно, труп не обязательно был сброшен в воду прямо возле брода, его могло принести течением. Лютомер прошел вдоль ручья, но шагов через пятьдесят начинались заросли, загородившие течение. Будучи сброшен выше, здесь труп непременно застрял бы.

Пришла и баба Темяна, побродила вдоль ручья с «живой» стороны.

— Затерт след, — сказала она, вернувшись к броду. — Как метлой прошлись.

Лютомер и Лютава сидели на изогнутом стволе ивы, похожем на широкую скамью. И не зная их, всякий сразу бы сказал, что эти двое — родные брат и сестра. Как и брат, Лютава была высокого роста, худощавая, узкобедрая, с продолговатым лицом, широким ртом и немного близко посаженными серыми глазами. Кожа у нее была смугловатой, и летний загар прилипал к ней накрепко, не сходя даже за долгую зиму. Зато ее косе завидовали все белые-румяные красавицы: русые, длиной до колен, волосы ее были густыми и мягкими — как у вилы. В это теплое утро поверх сорочки на ней была льняная белая вздевалка, усиливая сходство с обитательницами Нави.

Они не обсуждали событий между собой. И ребенок бы связал два конца: убийство челядина, из которого выпили всю кровь, и появление навей с окровавленными ртами, которые напали на Лютомера и Лютаву в тот вечер. Не в свой срок нави не появляются, не будучи вызваны. И никто еще не слышал, чтобы они пользовались ножом. Значит, тут не обошлось без живого человека. Дрозда прикончил тот, кто вызвал навей.

Но кто? Вот здесь все трое терялись в догадках. Ответа не было: не приходило в голову, кто из знакомых им волхвов и кудесников Ратиславльской волости мог бы это сделать. И зачем?

Родни у Дрозда не имелось, поэтому в рассуждении мести его смерть никого не касалась. Сирота, мальчиком лет шести-семи он был отдан князю вместо дани от бедной веси, где родичи не могли его прокормить. Князь подарил его своей младшей жене, хвалиске Замиле, тот прислуживал ее сыну, Хвалису. И убийством Дрозда Замиле был нанесен убыток. Сочувствовать печалям Замили среди Ратиславичей охотников было немного, и уж точно к ним не принадлежали дети княгини Велезоры. Куда больше их тревожило другое. Что это за кудесник и чего он добивался? Судя по тому, что вызванные нави напали на них двоих, уж не добра Ратиславичам желает неведомый хитрец.

— Ну, что? — Темяна вздохнула и поднялась. — Волоките на Пекло, там еще поговорю с ним.

Положив на волокушу, бойники оттащили тело к Пеклу, сложили краду. В сумерках Темяна, надев медвежью личину и взяв свой большой бубен, пошла вокруг противосолонь, постукивая и призывая дух умершего. Лютомер и Лютава, тоже с личинами, сидели под первыми деревьями и наблюдали, не понадобится ли бабке помощь.

Сквозь узкие глазные отверстия высушенной волчьей морды сумеречный мир виделся совсем иначе. Через личину смотрят в Навь, но носить звериную шкуру может только тот, кто одолел зверя и завладел его духом. Старшие бойники проходят посвящение, выступая на смертный бой с волком, вооруженные лишь ножом. Иные не возвращаются, но победители приносят шкуру и могут взять зубы побежденного зверя. Лютомер выходил на такой бой дважды — в шестнадцать лет за себя и шесть лет спустя — за Лютаву, когда ей сравнялось пятнадцать. Своего волка-помощника она получила из рук брата и с тех пор приобрела возможность, наученная бабкой, принимать в Нави облик волчицы.

Так и передаются волховные хитрости — от бабки к внучке. И восходят к той самой старой на свете бабке, Старухе, одной из вещих небесных вил, что живет в подземье, однако видна ночами на небе, и которая однажды зачаровала самого Велеса, после чего получила от него позволение творить волшбу.

Но сейчас Лютомер и Лютава просто смотрели. Он видели свою бабку в облике медведицы, что неспешно бредет вокруг разгорающейся крады, напевает песнь, скликающую духов. А позади, будто ее увеличенная тень, бредет куд-помощник — огромный бурый медведь. Его имени внуки не знали — им владела только Темяна.

Они ждали: вот-вот захлопают крылья, птица-душа с человеческим лицом — лицом Дрозда, горемычного холопа — сядет на краду и поведает волхве тайну своей смерти. Но Темяна все пела, и лишь ветер Нави отвечал ей.

Песнь старухи проникала все дальше в глубины, и тьма сгущалась вокруг. Крада, на которой все сильнее горит пламя, два медведя близ нее, два волка — поодаль, не двигаясь с места, перемещались все глубже. Деревья вокруг сперва стали выше и толще, потом сменились разветвленной сетью корней. С каждым вдохом воздух холодел. Вместо травы под ногами уже поблескивал серый пепел. Вот-вот засияет вдали Огненная река — будто цепь костров, выложенных у небокрая.

Лютава первой различила багряное мерцание во тьме. Но это не была Огненная река. Два костра горели в глазах существа, похожего на грозовую тучу, что легла отдохнуть на землю. С замиранием сердца она различила очертания морды, торчком стоящих острых ушей, мощный загривок, спину…

— Пора уходить… — будто далекий раскат грома, прорычал бабкин куд-помощник. — Нет его здесь. Головы нет — и духа нет.

— Где же он? — спросила медведица Темяна.

— Где голова, там и дух…

Темяна остановилась, потом застучала в бубен по-иному и двинулась вокруг крады в другую сторону. Постепенно делалось светлее…

Крада прогорела и обрушилась кучей головешек. Над поляной висел удушливый смрад — запах смерти…

* * *

Лишь еще через день Далянка вновь решилась отправиться к ручью — и то попросила старшего брата Рудоню проводить ее до мостика. Лютава как раз закончила, сидя на завалинке у избы, расчесывать и переплетать косу, когда услышала зовущий голос. Перевязав косу, Лютава повесила гребень на пояс и пустилась бегом по тропке.

Далянка ждала ее на том берегу. Привычно перебежав мостик, придерживаясь за ветки толстой ивы над водой, Лютава обняла ее.

— Нашли что-нибудь? — сразу спросила Далянка.

По всей волости много говорили о мертвеце, толковали о злых навях, откусивших ему голову.

— Не откликается, — Лютава покачала головой. — Бабка звала — не пришел. Видать, где голова, там и дух. А головы нигде нет.

— Говорят… — Далянка смутилась. — Говорят, что это вы… ну, бойники… Хотели, дескать, Замилю обидеть…

— Это она сама и говорит?

— Ее люди говорят. К нам вчера Галица приходила. Пироги принесла. У Замили пироги пекли, она про матушку вспомнила: сейчас же ни у кого больше нет пирогов. У нас и правда мука вышла…

— И как пироги?

— Хороши. У Новици рука легкая на квашню.

Солнце уже заливало вершины берез, но внизу была прохладная, приятная полутьма. Пройдя через рощу и покинутую пять лет назад лядину Переломичей, девушки вышли к берегу Угры. Из-за кустов доносился заунывный голос пастушьего рожка — судя по тому, как он то заводил песню, то умолкал и начинал снова то же самое, это старший пастушонок обучал младшего.

На полянке росла старая береза с искривленным стволом, на который можно было сесть, как на скамью. Это было их любимое место, на котором они встречались, сколько себя помнили. Далянка устроилась на березе, будто русалка, которая ради праздника особо тщательно причесалась и оделась, а Лютава села на толстую ветку ивы, лежащую на берегу. Подобрав подол, опустила босые ноги в воду: купаться пока не пришла пора, но солнце припекало уже так, что хотелось освежиться. От реки тянуло прохладой, темные в тени струи колыхали длинные зеленые стебли водяных трав. Над водой зависла стрекоза с синим тельцем и прозрачными крылышками. Лютава глубоко вздохнула, словно пыталась втянуть в грудь всю прелесть этого мира, полного сил и свежести в конце весны, когда каждая травинка налита благодетельной силой Ярилы и стремится жить, жить, жить…

— Мать с отцом и бабкой потом полночи толковали — с чего это Замиля о нас вспомнила? — продолжала Далянка. — С чего свои пироги нам послала? Никогда между нами такой дружбы не водилось. Мать говорит, видать, хочет… — Далянка смутилась, — может, сватать…

— Тебя? — Лютава обернулась.

Род Мешковичей по старой памяти считался голядским, но благодаря многочисленным бракам с кривичами они и между собой уже два-три поколения говорили по-славянски. Однако их женщины носили рыжевато-коричневые голядские поневы из одного широкого куска, обернутого вокруг пояса, и синие наплечные накидки-«валянки», украшенные бронзовой проволокой. Далянке это очень шло, подчеркивая синеву ее глаз, белизну красивого лица и блеск светлых волос. На два года моложе Лютавы, нрава она была покладистого, приветливого и привязчивого и не устрашилась, когда в двенадцать лет ее подруга ушла жить на Остров, во владения Нави. Разве что к ее дружескому чувству прибавилась почтительность. Красивая, приветливая, рукодельная, из хорошего рода, Далянка числилась в лучших невестах округи, не считая княжеских дочерей. Ей было шестнадцать, и все последние четыре года, как надела поневу, она на Ярилиных игрищах была окружена женихами, и на зимних супрядках могла бы выбирать из десятка поднесенных веретен^[2].

— Отцу меня первую отдавать… Я всю ночь не спала: вдруг князь посватает за Хвалиса, что мне тогда…

— А тебя отдадут Хвалису? — Лютава прищурилась.

Среди семи сыновей князя Вершины первым шел Лютомер — старший годами и сын княгини. Вторым — Хвалис, сын младшей жены. За черные волосы и темные глаза его с детства прозвали Галчонком, но в двенадцать лет Вершина дал ему имя Хвалислав. Не будучи родовым, это имя все же давало понять, что князь намерен обеспечить в будущем сына младшей жены как вольного человека. Очень важно было найти ему жену с сильной уважаемой родней; но роды «в славе» не хотели принимать в зятья сына рабыни, а взять за него простую девку не позволяло честолюбие Замили.

— А вдруг отдадут? Все-таки он княжий сын… и князь его любит. А еще говорят…

— Что?

— Ну… — Далянке не хотелось пересказывать сплетни, но это касалось ее собственной судьбы.

— Что говорят-то?

— Что Лютомер вовсе из бойников не вернется никогда. Говорят, у его ровесников семилетние дети бегают, а он как ушел в лес двенадцать лет назад, так и пропал. А если он не вернется, то старшим сыном у князя получается Хвалис… Ну, отец и думает… Говорит, княгиней будешь…

Далянка умолкла, окончательно смутившись. Лютава встала и подошла к ней.

— Лют еще пока не может вернуться. Не время. Это из-за меня… Но когда мой срок выйдет, Лют уйдет из бойников. Он будет наследником отца и князем угрян. Это кто же такие глупости выдумывает, будто он не вернется?

— Ну, Галица сказала… что Замиля так говорит… и другие тоже.

— Да врет она! — возмутилась Лютава.

— Не совсем… Отец говорит, он от других такое же слышал.

— От кого?

— От Неговита… и у Воловичей тоже… Люди же видят. Из бойников парни лет в семнадцать возращаются. Наш Рудоня в шестнадцать вернулся, потому что старший сын. Ему жениться, помогать братьев растить… Все в семнадцать, ну, в восемнадцать лет домой приходят. А Люту разве восемнадцать? Когда было-то? Кто до таких лет не вернулся, тот уже и никогда…

— Брехня это! — отрезала Лютава. — Не бывать Хвалису князем. Так и скажи твоим! Лют не может уйти из леса, чтобы меня тут одну не оставлять. А когда я… выйду замуж, то и он вернется.

— Но когда же это будет?

— Я не знаю! — Лютава в отчаянии махнула рукой. Ей не хотелось об этом говорить.

Они помолчали, думая каждая о своем. Лютаве вспоминался тот огромный черный волк, страж Нави, что лежит на берегу Огненной реки. Трудно было вообразить, что это и есть сват, без которого ей не выйти замуж. Но это было так.

И в этот раз он опять ничего не сказал ей…

— У нас жалеют Хвалиса, — чуть погодя опять начала Далянка. — Как сидели вчера с Галицей… Мать говорит: жаль парня — и собой хорош, и умен, и удал, и вежеству учен. Всем взял, а такая у него судьба несчастливая. Никто же не виноват, что ему Рожаницы на небе такую долю написали: от чужеземной робы родиться. А был бы от знатной матери — жених бы вышел всем на зависть. И правда… он же… ну… хороший человек? Я знаю, вы с Лютом не любите его, но разве он чего худое делает?

— А ну-ка, посмотри на меня!

Хмурясь, Лютава глядела на свою подругу. Такие речи от Далянки она слышала впервые. Никогда раньше той не приходило в голову жалеть Хвалиса и находить его красивым. Прошлой весной Лютава заподозрила, что Далянке нравится кое-кто другой: из тех, кому подошел срок возращаться из бойников домой. И вдруг — Хвалис!

Далянка сегодня была какая-то не такая. Что-то неуловимо странное появилось в выражении ее всегда ясного и приветливого лица с чуть приподнятыми, будто в улыбке, уголками губ — тревога, неуверенность, удивление. Тонким нюхом кудесницы Лютава уловила запах ворожбы и дальше слушала, не сводя с Далянки внимательного взгляда.

— Ты во сне не видала ли его?

— Видала… вот как раз… — с неохотой ответила Далянка. — Ведь он же… хорош собой, правда? И брови такие… будто два черных соболя… и очи ясные… — бормотала она, будто сама не очень понимает, что говорит. Взгляд у нее стал отрешенным, будто она прислушивается к чьему-то тихому голосу и повторяет за ним. — Снилось, будто обнимает он меня, слова хорошие говорит… Ты, говорит, ладушка моя любезная, голубка моя белая… Пойди за меня, княгиней станешь, будещь жить в чести да в радости… А я слушаю, и так хорошо мне… Аж вспотела во сне. Вертелась, Рушавку разбудила. И как проснулась — все он на уме. Хочу о другом о чем подумать — и не могу, все он стоит передо мной… Так и вижу очи его ясные, брови соболиные…

— Ну-ка, погоди…

Для такого простого дела Лютаве не требовалось особых приготовлений. Она прикрыла лицо руками, чтобы не мешал свет Яви, и выглянула в свое «навье окошко». Имея многолетнюю привычку, это сделать недолго и нетрудно, особенно когда глядеть надо не далеко, а тут, рядышком.

По коже побежали мурашки, а потом она словно затвердела, как каменная — это дух обнаружил свою иную, по сравнению с телом, природу. Перед глазами посветлело, внутренний взор устремился вперед. Все предметы вокруг — стволы деревьев, берег, тело Далянки — стали полупрозрачными. И в самом сердце своей подруги Лютава увидела темное пятнышко. Оно было живое и шевелилось, высасывая из души теплую силу и вкладывая взамен чужую волю.

Лютава издала короткий злобный рык, а потом с диким воплем прыгнула вперед. Далянка вскрикнула от неожиданности и испуга, отшатнулась и упала на траву.

Черный комочек выскочил из ее сердца и растаял.

Лютава постояла, приходя в себя. По коже опять побежали мурашки. Опустила руки, прищурившись — яркий свет весеннего дня резанул по глазам. Далянка сидела на траве и в ужасе смотрела на нее.

— Не ушиблась? — Лютава подошла и протянула руку. — Давай подниму.

— Не-ет… — Далянка уцепилась за ее сильную загорелую руку и поднялась. — Что ты… скачешь?

— А ты не догадалась? — сердито ответила Лютава. — Она ведь, дрянь такая, тебе подсадку подсадила, приворожить к Хвалису пыталась. Вот какие были пироги! На приворот наговоренные! Ну, я им дам! Вот ведь придумала! Не добром, так приворотом. Да их убить мало!

— Ну что ты! — испугалась растерянная Далянка. Внезапное влечение к Хвалису так же внезапно угасло, она уже сама отчасти ему удивлялась, но еще не опомнилась. — Ведь он тебе брат!

— Леший ему брат!

— Да если бы хоть леший! По матери ни рода, ни племени. Вот он и хочет как-нибудь корень пустить, хоть через жену.

— Я ему покажу… корень пустить! — с ожесточением ответила Лютава. — Выдерну к песьей матери, так вовсе жены не понадобится. Это они к завтрашнему дню постарались — ведь завтра Ярила Сильный! Подсадку посадить, чтобы ты денька два по нему потомилась, а там — круги, гулянья, песни-игры, все такое — и готово дело! Недаром Галица эта ходит тут везде, поршнями шмыгает! Дошмыгается!

— Да это ж ей Замиля приказала…

— Замилька слишком много о себе понимать стала! Моя мать-то ее на сворке держала, разгуляться не давала, а вот при Обиляне она разбаловалась!

— Ну, Обиляна молода, — за нынешнюю княгиню Далянка тоже заступилась, — ее как привезли, она на шестнадцатом году была…

— Мало ли что на шестнадцатом году! Зато она — от лучанских князей. Вот и дождалась, что роба чужеземная ей на шею села. Я слышала, говорят, отец больше у Замили теперь и живет, к Обиляне едва заходит детей глянуть. Того гляди эта квашня переспелая на княгинино место плюхнется! А Молигнева куда смотрит, она же там рядом живет? Я вот бабке скажу — она-то Замильку нахлобучит!

— Мать говорит — князь за нее заступается. Жалеет очень…

Лютава промолчала. Она не могла осуждать поведение отца, но от его чрезмерной любви к черноглазой чужачке ждала, как и прочие Ратиславичи, всяких бед. Особенно эта любовь усилилась в последние пять-шесть лет, когда с Вершиной рядом уже не было княгини Велезоры. Перед первой женой-волхвой он немало благоговел и не смел наносить ей обиды, открыто предпочитая чужеземную рабыню. Новая же его законная жена, Обиляна, слишком юная и робкая в чужом краю, не сумела указать хвалиске ее места. Вершина был добрым человеком и старался никого из жен и детей не обидеть, но все знали, кому он отдает предпочтение на самом деле.

— Ой! — Далянка вздрогнула, вдруг увидев в паре шагов от себя Лютомера.

С волчьей шкурой на плечах, он появился бесшумно, будто дух. Однажды, еще подростком, Далянка увидела в лесу волка — одни глаза, следящие за ней из гущи ветвей. И всегда вспоминала этот спокойный, изучающий взгляд, когда замечала Лютомера. В глубине его души тоже жил волк, сквозь эти серые глаза пристально наблюдающий за человеческим миром снаружи.

— Жива будь! — Лютомер кивнул Далянке, потом посмотрел на сестру. — Пойдем. Темяна с крады собрала, велела в реку высыпать.

В руках у него был простой горшок, в который Темяна смела с крады обгорелые останки Дрозда. Обычно прах погребали под родовым курганом, но кости парня, умершего дурной смертью, не следовало оставлять в земле.

— Пойду я. — Лютава на прощание обняла Далянку. — Смотри, не ешь больше пирогов у кого попало. И… прошу тебя, не рассказывай родичам… ну, про приворот. Не позорь отца моего. Мы сами между своих все уладим.

Примечания

1

Лада — здесь — хороводы под пение с припевом «ладу». Сохранилось выражение «ладой ходить» в значении «водить хороводы».

2

Принести девушке веретено — элемент старинного ухаживания.