Солнце Велеса

Елизавета Дворецкая, 2016

За будущее наследство угренского князя Вершислава борются двое его старших сыновей: Лютомер, сын княгини, и Хвалис, сын красивой черноглазой пленницы, до сих пор любимой князем сильнее прочих жен. За спиной Лютомера, оборотня и волхва, силы Нави и «лесное братство», и Хвалис отчаянно ищет поддержку – у себя дома и у князей племени вятичей. Но ценнее всех – его тайный союзник, которого никто не принимает всерьез. Когда Лютомер и его сестра Лютава поймут, какая опасная чародейка скрывается под видом простой челядинки Галицы, будет поздно. Им придется вести нелегкую борьбу за свою жизнь и права – у себя дома, в чужой земле, а еще в таинственных глубинах мира Нави.

Глава 2

— Это какой еще приворот? — спросил Лютомер, пока они шли вдвоем по тропе от березы к Ратиславлю, чтобы взять челн.

Ратислав Старый, основатель Ратиславля, пришел сюда со своим родом с запада, от верховий Днепра, и поселился среди голяди, на старом заброшенном городище: подновил оползший вал, поставил поверх него крепкий частокол из толстых дубовых бревен. Изнутри площадку городца огибали длинные избы-обчины, куда жители Ратиславля и округи собирались на совет и на пиры, но внутри стоял только княжий двор. Остальные жили снаружи, в селище на высоком берегу возле мыса. Пращур Ратиславичей вел свое происхождение от князей племени смолян, которым и теперь отдавал четвертую часть собранной дани. У него было несколько жен — одни знатного рода, другие попроще, и каждая принесла потомство. Теперь Ратиславль и округу населяло уже пятое поколение, вовсю рожавшее на свет шестое.

В городец Лютомер и Лютава не пошли, а забрали чей-то челн с отмели и поплыли вниз по течению. Прах дурных покойников следует выбрасывать пониже, чтобы его не несло мимо населенных мест. Правда, между Ратиславлем и устьем Угры, где она впадает в Оку, за день-другой пути можно было встретить еще немало селищ и старинных городцов — частью заброшенных, частью подновленных и обитаемых. А дальше на восток начинались земли вятичей, подчиненные князю Святомеру гостиловскому.

Одной рукой направляя челн, Лютомер обдумывал услышанное.

— Эти криксы вообразили, будто ты никогда не вернешься! — возмущенно пересказывала Лютава. — В «отреченные» пойдешь, в лесу сгинешь, а весь наследок отцов Хвалису достанется! Он уже себя князем угрянским видит, к Далянке сватается и сулит «княгиней будешь»!

— Прямо так сватается? — прищурился Лютомер.

— Еще не… там все еще хуже! — Лютава вспомнила продолжение. — Они Далянку приворожить пытались.

— Кто — они?

— Пришла к ним Галица, принесла пироги от Замили. Видать, нашептанные пироги были.

— И кто же их нашептал?

Лютомер смотрел на сестру, выразительно подняв бровь, а она молчала. Уж не Замиля — та прыщ заговорить не умеет.

— Галица и нашептала… — предположила Лютава наконец. — Она ведь замужем у Просима жила… года два или три. Он мог научить.

Лютомер кивнул. Старый бортник Просим сам имел славу «знающего» и мог научить невестку ворожбе.

Но дальше начиналась сложность, с которой они не знали, как быть. Приворот — не шутки. Замиля приказала своей челядинке приворожить Далянку к Хвалису, а это значит, что дурная ворожба пришла на дочь Немиги из Ратиславля. За младшую жену отвечал князь Вершина — отец Лютомера и Лютавы. Имея сына, Замиля входила в число матерей рода, а значит, и Лютомер имел перед ней некие сыновние обязательства. Если Далянка расскажет Мешковичам правду, на весь род Ратиславичей падет тень позора.

Но что-то делать было надо. Лютомер и Лютава были бы рады увидеть Далянку женой кого-то из своих братьев, но уж точно не Хвалиса!

— Поговори со стрыйкой Моляшей, — наконец решил Лютомер. — Ей надо знать, если кто в семье ворожбой балуется. И пусть сама решает, она там набольшая.

Молигнева, родная сестра князя Вершины, была старшей жрицей угрян и распоряжалась всеми обрядами «живой» стороны, в то время как Темяна, ее мать, была волхвой, посланницей от Яви к Нави.

День был ясный, уже начинало припекать. В зелени берегов пестрели белые нивянки и розовые метелки ревелки, а вытянутые облака лежали на синеве небес, будто рушники, вытканные солнцевой сестрой и приготовленные в ожидании лучезарного брата. Любуясь ими, Лютава совсем забыла, что держит возле колен горшок с прахом. Но вот Лютомер оставил весло и кивнул ей.

Лютава встала и подняла горшок.

— Горе да беда — с водой уйди навсегда, — заговорила она, с усилием опрокидывая тяжелый горшок над рекой. Прах, перемешанный с обгорелыми останками костей, посыпался в воду. — Ты — за рекой, мы — за другой. Как солнышку в другую сторону не катиться, так и тебе назад не воротиться. Кто этот прах назад соберет, тот нам зло принесет; кто сочтет на небе звезды, в лесу листья, в реке песок, в овине солому, на собаке шерсть, на овце шерсть, на козе шерсть…

Она бросила в воду пустой горшок; тот ушел с легким бульканьем. Лютава вынула из корзины каравай, который забрала из селища у Молигневы.

— Вот тебе хлеб да соль — у стола не стой. — Она пустила каравай по воде вслед за прахом, в угощение умершему. — В оконце не гляди, к живым не ходи.

И перевела дух.

Лютомер взялся за весла и повел челнок назад к Ратиславлю. Проводить тело было наименьшей заботой из тех, какую на них возложила эта внезапная смерть.

— Ой! — Лютава, сидевшая лицом по ходу челна, вдруг вытаращила глаза. — Гляди, к нам гости! Да много!

Лютомер обернулся. К отмели, где приставали все ратиславльские челны, приближались две чужие лодьи — насады, вмещавшие каждый по десять человек с поклажей для дальней дороги.

— Это откуда таких синцов да игрецов принесло? — Лютомер приналег на весла. — А мои молодцы небось и в ус не дуют?

Но он был к ним несправедлив. Предупрежденные кем-то бойники под предводительством Борони — семнадцатилетнего Борослава Вершиславича, третьего по старшинству брата, — уже спешили вдоль реки к отмели и достигли ее почти одновременно с гостями.

Однако, бросив на приезжих быстрый взгляд, Лютомер облегченно вздохнул и усмехнулся:

— Да это же вятичи!

Они с Лютавой вышли из челна и поднялись туда, где стояли бойники под предводительством троих страших. С волчьими шкурами на плечах, Дедила, Хортомил и Лесога имели вид весьма грозный. Но тем не менее сразу было видно, кто тут главный: Лютомер выделялся среди отроков и ростом, и более зрелым возрастом, и отпечатком особой силы — дыхания леса.

— Это Доброслав, Святомеров старший сын! — кивнул Лютомер. — Помнишь его, Дедила?

— Они, пожалуй! — Парень вгляделся. — Я и сам не сразу вспомнил. Сколько ж их не было?

— А полгода почти и не было. Как реки встали, так они проехали.

— С чем плывут, вот бы узнать! — заметил Хортомил и усмехнулся. — А то если они к смолянам зазря съездили, может, хотят нас завоевать в утешенье?

— Сейчас мы их утешим, пес его мать! — пообещал Лесога и сплюнул. Несмотря на свой малый рост, он был задирист и считался знатным бойцом.

— Ну-ну! — насмешливо осадил его Дедила. — Они тебя уже знают! Отойди от берега, а то и пристать не решатся!

Эти трое — Дедила, Хортомил и Лесога — ходили в «волках» последний год и будущей осенью должны были уже вернуться домой и жениться. Двое первых были двоюродными братьями Лютомера, являясь потомками младших сыновей Ратислава Старого.

Лютомер тем временем направился вниз по тропе. Заметив вооруженную ватагу, приезжие не спешили выходить из лодей, хотя те уже встали на мелководье.

— Будь жив, Доброслав Святомерович! — Лютомер приветственно махнул рукой. — Выходите, благо вам будь на земле угренской, если сами не со злом пришли!

— И ты будь жив, Вершиславич! — ответил ему рослый, худощавый, не широкий в плечах, но жилистый и сильный мужчина лет двадцати пяти.

Что-то общее с суровой хищной птицей замечалось в выражении его лица, с тонкими чертами и горбинкой на носу, с темными глазами, унаследованными от бабки, которая у него была то ли хазарка, то ли булгарка. На темно-русых волосах сидела яркая шапка с верхом из красного шелка с вытканным желтым узором, издалека заметная среди белых и серых валяных колпаков остальных.

Доброслав первым поднялся по тропе на крутой берег, за ним потянулись его люди. Появление их разом выдуло из памяти Лютомера все заботы минувших дней. Старший сын князя Святомера, правившего в землях вятичей на верхней Оке, еще зимой, в стужень месяц, проезжал со своей дружиной и двумя старейшинами через Угру, направляясь к Днепру, к князю смолянских кривичей Велебору.

Лютомер хорошо помнил рассказы вятичей о событиях, побудивших их отправиться в дальний путь на запад — о невиданных каменных крепостях, которые начали строить хазары на рубежах славянских земель, о войне прошлого лета, когда даже сын лебедянского князя Воемира попал в плен и таскал камни на строительстве. Понимая, что крепости возводятся неспроста и в будущем обещают много неприятностей, князья южных земель наметили на следующее лето большой поход вниз по Дону и стали искать союзников. Сюда, на Угру, приезжал сам Святомер гостиловский и звал Вершину присоединиться. Соблазнял богатой добычей, которую можно захватить в изобильных хазарских городах. Но угренский князь имел благовидный предлог отказаться — будучи по происхождению потомками днепровских кривичей, угряне признавали над собой верховную власть смолянского князя и без его согласия ввязываться в войну не имели права. Признав справедливость этих доводов, Святомер отправил старшего сына на Днепр, надеясь склонить к союзу самого Велебора.

Со времени отъезда послов прошло уже полгода, и вот они возвращаются восвояси. Спрашивать, удачным ли оказалось посольство, было еще рано, но Лютомер, окидывая быстрым взглядом лица Доброслава и его людей, заподозрил, что поздравить не с чем.

Вятичи кланялись в ответ на его приветствие, проходя мимо вверх по тропе, но судя по лицам, удовольствия от разговоров, которые придется вести в Ратиславле, не ожидали. Лютомер провожал их невозмутимым, даже веселым взглядом, по привычке слегка щурясь, словно желая спрятать свои мысли, но подмечал их озабоченность и старался прикинуть, чего теперь ждать. Если бы Велебор смолянский дал согласие на поход, гостиловцы ехали бы веселые и смотрели уверенно. И с ними был бы кто-то из смолянских старейшин. Однако новых лиц среди приехавших не замечалось. Скорее всего, своих целей в Смолянске вятичи не достигли, а значит, угряне ни в какой поход не пойдут.

Ибо угряне совершенно не жаждали участвовать в хазарских войнах, о чем явственно давали понять еще зимой. Угра располагалась далеко от тех мест, куда могла добраться хазарская конница, и Вершислав не собирался рисковать ради сомнительных выгод, которые могла дать восточная торговля.

Каждый, кто проделал долгий путь, первым делом отправляется в баню — смыть все то нехорошее, что могло к нему прицепиться по дороге через глухие леса. Пока гости мылись, у князя было время приготовиться к встрече. Прослышав о вятичах, старейшины собрались в обчину на площадке городца, где в былые годы возглавлял советы сам Ратислав Старый.

Ныне его потомками правил князь Вершислав. В свои сорок с небольшим он был еще молодец хоть куда — крепкий, свежий, ясноглазый, с красивыми русыми кудрями и бородой, лишь слегка побеленными сединой. Свою старшую жену и первую княгиню, Велезору, Вершина потерял лет пять назад, и сейчас рядом с ним сидела Обиляна — дочь князя лучан с реки Лучесы, лет на двадцать его моложе, не слишком красивая, но миловидная и разумная женщина.

Обчина, просторное сооружение из толстых бревен, под двускатной соломенной крышей с конским черепом на коньке, отапливалась по старинке, как при Ратиславе Старом — открытым очагом посреди земляного пола. Возле очага стояли деревянные чуры — Дед и Баба: по праздникам их одевали в белые вышитые сорочки и ставили перед ними миски с угощением. Перед их темными, едва намеченными ликами обсуждались важные дела, заключались договора и приносились клятвы.

Старейшины Ратиславля — потомки сыновей Ратислава Старого — рассаживались на длинных скамьях вдоль стен. Младшие их домочадцы толпились снаружи, разглядывая гостей. Подросшие дочери и племянницы Вершины, которым понравился стройный красивый гость, прихорашивались, но Доброслав, в сопровождении Лютомера проходя к обчине, равнодушным взглядом скользнул по хорошеньким, румяным лицам Молинки, Премилы и Ветлицы. Гораздо больше для него значила встреча с их отцом.

В собрании старейшин лишь двое парней устроились у двери: старшие сыновья Вершины, Лютомер и Хвалис. Они родились от разных матерей и совершенно не походили как друг на друга, так и на остальных родичей. Лютомера отличали мех волчьей накидки, длинные волосы, неуловимый отпечаток дикости, пристальный и в то же время отчасти отрешенный взгляд, внушавший трепет даже своим. Девятнадцатилетний Хвалис родился от Замили, родом из-за Хвалисского моря, и был очень похож на мать: как красотой лица, так и темными глазами, смуглой кожей, блестящими черными волосами. Сын пленницы, Хвалис не имел тех прав, что дети свободных знатных матерей. Однако сам Вершина очень любил Замилю и все время старался дать ее сыну случай проявить себя и завоевать уважение. Сам Хвалис, горячий и честолюбивый, очень страдал от своего униженного положения. Лютомера, своего главного соперника, он недолюбливал с детства. А тот лишь совсем недавно осознал, что на черноглазого Галчонка вообще стоит обратить внимание. До того любовь отца к чаду хвалиски беспокоила Лютомера не больше, чем привязанность к охотничьему псу или жеребцу.

Вятичи и впрямь привезли важные новости — важные в первую голову для самих угрян. Нынешней весной умер князь смолян, Велебор, и наследовала ему, ко всеобщему удивлению, его дочь Избрана, каким-то загадочным образом оттеснив двоих братьев, Зимобора и Буяра^[3]. И она решительно отказала в просьбе вятичей помочь войском.

Рассказывая об этом, Доброслав с трудом сохранял невозмутимость: стыдился того, что съездил в такую даль напрасно и не оправдал надежд своего отца, а к тому же предстал неудачливым, жалким просителем перед молодой женщиной.

Но угряне едва слушали его: куда больше их занимало то, что в Смолянске сменился князь. После смерти старого владыки его преемник должен был прислать послов ко всем младшим князьям, объявить о перемене, заново утвердить старые докончания. Однако пока из Смолянска никто не прибыл. Почему? К тому же всех поразило, что преемницей Велебора при двух взрослых сыновьях стала даже не вдова его, а дочь.

— Вот ты и думай, княже! Вы и думайте, угряне! — Доброслав оглядел удивленные, озадаченные, встревоженные лица, окружавшие его со всех сторон. — Что это за князь такой — баба, вдова! Нет у вас больше князя, кривичи угренские! И чтобы с такой долей не пропасть, не лучше ли вам будет иных соратников себе поискать? Там, где у власти крепкие мужи стоят, а не глупые бабы! Ведь вы вятичам не чужие. И на Угре немало вятичей живет, и сам ты, княже, с нашими князьями в родстве.

Он обернулся и глянул на Лютомера, к материнскому роду которого это главным образом относилось.

— Погоди! — Вершина с досадой махнул рукой. — Ты очень уж спешишь, Доброславе. Прямо сейчас тебе все подай! Молодой еще, успеешь! Соберем сперва народ, объявим твои новости. Пусть люди подумают.

— Ну, пусть думают, — согласился Доброслав. — Но не затягивай, княже. Мне долго отдыхать некогда. Пока я ездил, не началось бы у нас опять… Ничего с Оки не слышно?

— Никого не было у нас с той стороны покуда. Хазар опасаешься?

Доброслав не ответил, но и так все понимали, что их, проклятых. Уже не первый век словенские племена, жившие в верховьях Дона, на Воронеже, на Днепровском Левобережье, вели почти непрекращающуюся борьбу с Хазарским каганатом. Прикрывая славян со стороны степи, хазары давали им возможность пахать плодородные земли, не опасаясь кочевников, но гнет этого покровительства был тяжел, и чуть ли не каждое новое поколение во главе с очередным молодым князем пыталось его сбросить, надеясь справиться своими силами.

В честь такого важного события, как смерть смолянского князя, предстояло созвать старейшин со всей Угры и притоков, и вече могло состояться не раньше Купалы. Уже само согласие созвать вече сейчас, перед сенокосом, было уступкой и любезностью со стороны Вершины — обычно такие дела откладывают до зимы, до пиров Корочуна, когда любой хозяин может на время покинуть дом. Не желая ссориться с вятичами — близкими и сильными соседями, к тому же родней, — угренский князь тем не менее не собирался ввязываться в войну без поддержки и согласия других кривичских князей — с верхнего Днепра, Десны, Дивны-реки.

А Доброслав, умный и дальновидный человек, хорошо понимал: сейчас, когда старый князь смолян умер, а новая княгиня не утвердилась на столе, Доля посылает вятичам хороший случай перетянуть угрян на свою сторону и даже, возможно, включить в свой союз. Но пока за то, чтобы взять сторону вятичей, стоял один Неговит, старейшина младшего рода от корня Ратислава Старого. Он был довольно ловок в торговых делах, неоднократно ездил по поручению Вершины продавать излишки дани и считал, что возить меха хазарам очень выгодно. И Доброслав сознавал: убедить остальных будет очень нелегко.

* * *

В конце весны в печах уже не имелось необходимости, поэтому вятичи раскинули шатры на луговине возле Ратиславля. Лютомер тем временем повел бойников обратно на Остров — собираться в дорогу. Именно им предстояло послужить гонцами — песьи ноги молодые, как говорится. Это на первый случай — гонцами…

Собираясь и обсуждая, кто куда и как, бойники пылали лихорадочным возбуждением. Если и впрямь случится война, то Лютомер соберет их собратьев уже со всей земли угрян и во главе этого войска первым пойдет в бой. Лютава знала немало старинных сказаний и песен о таких походах «песьего войска», и отроки часто слушали по вечерам о своих предшественниках:

Дружина спит, Радомир не спит,

Разбудил он удалых добрых молодцов:

«Гой еси вы, дружина хоробрая!

Не время спать, пора вставать!

Пойдем мы ко царству Греческому,

За Дунай-реку за великую».

И пришли они ко стене белокаменной:

Крепка стена белокаменна,

Вороты у города железные,

Крюки-засовы все медные…

В конце дружина захватывает землю в чужом краю — у греков, обров, голяди, — ее вожак берет в жены дочь тамошнего князя и занимает его место. Но в жизни бывало по-всякому. На памяти бабки Темяны уже троих вожаков «стаи» привозили из похода убитыми или хоронили вдали от родных мест. Своирад, сын Ратислава Космата, Воимер, сын Велетура, и даже Ративой, старший брат Вершины, так и не вернулись из бойников, не стали мужами и отцами. Когда Лютава была маленькой, память о гибели Ративоя в роду была еще свежа, и она не раз слышала рассказы о его последнем походе и о том, как Ледяна, тогдашняя волхва, по доброй воле пронзила себе грудь ножом и ушла с ним в Кощное.

Нет такого обычая, чтобы сестры сопровождали братьев на тот свет. Но если бы Лютаве предложили выбирать, она куда охотнее пошла бы за Лютомером — след в след за своим вожаком, как привыкла, — по незримой тропе в Навь, чем осталась в мире живых без него. Старше ее на целых семь лет, он всегда был важнейшей частью мира, где она росла, и своей жизни без него она не могла и вообразить.

Оба с самого детства знали, что их мать, княгиня и волхва, отличается от прочих женщин. А когда Велезора покинула их, это отличие они стали делить лишь на двоих и жили, как две половинки ореха, некой невидимой скорлупой отделенные от остальных, весьма многочисленных родичей.

Когда стая покидала Ратиславль, у крайних изб селища им повстречалась Галица. Но все были так заняты новостями, что ее не заметила даже Лютава — мысли о возможном военном походе вытеснили из ее памяти нашептанный пирог, попытку присушки и даже бедолагу Дрозда.

Молодая женщина проводила Лютомера долгим взглядом; кажется, он почувствовал, но лишь передернул лопатками под накидкой из волчьей шкуры — и не оглянулся, оживленно разговаривая с сестрой и Хортомилом. А она все смотрела, будто пила жадным взглядом красоту этой рослой плечистой фигуры, легкость шага, ловкость каждого движения. Тот отпечаток леса, который иным внушал трепет, Галицу пьянил, как медовая брага. В старшем сыне Вершины в избытке было того, в чем Галица так нуждалась, что влекло ее с детства — сила близости к богам.

При взгляде на Лютомера Галицу пробирала дрожь. Было чувство, будто она тянется погладить волка — так приятно было бы коснуться пушистого меха на загривке этого красивого, сильного, опасного животного, но ведь он может одним щелчком челюстей отхватить руку по локоть! Ее разрывали противоречивые желания: подойти ближе, заглянуть в глаза, коснуться груди — и в то же время хотелось бежать от него подальше, прятаться от этого взгляда, отрешенного и в то же время пристального, как велсы прячутся от молний Перуна-Перкунаса. Если бы только он узнал, надменный потомок угренских и вятичских князей, чего достигла жалкая безродная челядинка, сиротливый побег на корне срубленного дерева! Но если он узнает, на что она способна, это будет означать ее гибель. Томимая влечением и опасением, Галица все стояла, как прикованная, и все смотрела ему вслед…

Так бывало всегда. Лютомер приходил в Ратиславль редко, но Галица всегда замечала его, а он ее — никогда. Галица хорошо знала, что он за человек, а он даже не думал, кто она. Ну, бегает тут одна, Замилина челядинка, ну и что?

Бойники все удалялись, солнце поднялось высоко и било в глаза. Если он теперь и оглянется, то не разглядит ее лица. Никому не нужная улыбка медленно угасла. Лютомер еще не знает, что все изменилось и Галица, челядинка Замили, уже не та женщина, мимо которой можно пройти, как мимо скамьи или лохани. Кое в чем они уже стали равны. И он пожалеет, что не заметил этого вовремя.

Галица опустила длинные черные ресницы, будто хотела спрятать выражение своих изжелта-серых глаз. Хотя кто стал бы заглядывать ей в глаза?

— Пришла? — На княжьем дворе Галицу окликнула вторая челядинка, по имени Новица — рослая крупная баба. — Замиля тебя спрашивала. Велела, как придешь, сразу к ней идти.

Эти две женщины, а еще два холопа составляли собственную челядь Замили. В неволю обычно попадали пленники, захваченные в походах. К ним принадлежала и мать Галицы — еще девочкой-подростком она попала в плен во время войны старого князя Братомера с голядью нижней Угры. Своего имени полонянка не сказала, и ее стали называть Ильга — по названию городца Ильган, откуда она была родом. Она выросла в челяди княжьего двора, родила дочь — одновременно с Замилей, родившей мальчика, благодаря чему стала кормилицей княжьего сына и сблизилась с его матерью. Когда Галица подросла, Ильга выпросила для дочери волю и кое-какое приданое: Галица вышла замуж и года два прожила на лесной заимке у бортников, в пяти поприщах от Ратиславля. А оставшись бездетной вдовой в то же самое время, как умерла Ильга, вернулась к Замиле и с тех пор жила при ней как самая доверенная служанка и почти подруга.

Владения хвалиски Замили состояли из двух клетей, разделенных деревянной перегородкой, и в каждой имелась своя печь. В большей половине обитали дети и собственная челядь младшей жены, а меньшая служила спальней ей самой и по большей части — князю Вершине.

Лет двадцать назад до молодого князя Вершислава дошли слухи, что вверх по Оке идут купцы из-за Хвалисского моря и везут с собой несметные богатства. Налет удался лишь отчасти: старший из купцов ухитрился половину серебра бросить в реку. Зато среди добычи обнаружилась молодая смуглокожая рабыня, и Вершина, никогда не видевший таких женщин, взял ее себе. Первое время пленница дичилась, не понимая ни слова по-славянски, отказывалась есть, никак не желала появляться на людях с открытым лицом. Умываться она ходила только на реку, отказываясь от обычной лохани, и горько плакала, когда из-за подступающих холодов купаться в Угре, куда она отправлялась по вечерам, стало нельзя.

Но постепенно эти ее «странности» прошли, она кое-как приспособилась к новой жизни, научилась языку словен. Конечно, даже лишившись Велезоры, Вершина не мог назвать княгиней темноглазую чужеземку-пленницу. Но Замиля, хоть и звалась младшей женой, жила не хуже старших, щеголяя не менее дорогими одеждами и украшениями, гордилась посудой, разными ценными и забавными вещичками, которые иной раз привозил с далеких торгов расторопный Неговит. В избе у нее было красиво и богато: на лежанке соболье одеяло, пуховые подушки, занавеска из шелка с птицами и цветами. На резных укладках шелковые покрышки, на полках пестро расписанные хвалисские блюда, серебряные чаши, на столе литой бронзовый светильник. А уж сколько цветного платья и разного узорочья надарил Замиле Вершина — и не сосчитать. Иной гость, всю жизнь носивший домотканое платье и евший из самолепных глиняных горшков, случайно попав сюда, застывал от изумления и забывал свое дело: не в Ирий ли шагнул ненароком?

Замиля очень любила цветное платье, и всякий день на ее смуглых руках звенели браслеты и сверкали перстни. По прошествии двадцати лет она оставалась еще красивой, хотя стройный некогда стан расплылся после пятикратных родов, а возле темных глаз появились морщины. Из пяти ее детей выросли только трое; старшая ее дочь года три назад была отдана замуж в семью дальней Вершининой родни, но умерла родами, оставив маленького ребенка. При Замиле сейчас жили двое: Хвалис, ее первенец, и младшая дочь, четырнадцатилетняя Амира.

Войдя, Галица застала в клети не только саму Замилю, но и ее сына. При виде челядинки княжич в нетерпении встал.

— Где ты пропадала? — нахмурилась Замиля. — Ты что, ночевала у Мешковичей?

— Ну, что? — одновременно с матерью воскликнул Хвалислав. — Удалось?

— Здравствуй, княгиня, и ты, сокол мой ясный! — Галица низко поклонилась. Она одна называла Замилю княгиней, и за это ей здесь многое прощалось. — Как твое здоровье, заря ты моя ненаглядная?

— Ничего, — обронила хвалиска. — Ты говори лучше. Была у них? Все сделала?

— Сделала я, сделала, матушка моя. — Галица еще раз поклонилась. — Заговорила я пирожок крепким заговором, чтобы в сердце девичье страсть горячую, пламя палючее вложить. И съела она пирог, и вошел в нее Ярилин дух. Теперь сладится дело. Завтра она на тебя, сокол ты наш, уже совсем другими глазами смотреть станет. Получишь ты невесту знатную и добрую, все будет, как пожелаешь. Только ты и сам не теряйся! — Она посмотрела на молочного брата. — Добрая жена — хорошо, но на бабьем горбу далеко не уедешь. Боги нам нужных гостей послали.

— Это ты про вятичей, что ли?

— Про них, сокол мой.

— Чего же в них доброго? — возмутилась Замиля. Ее голос, некогда чаровавший молодого Вершину звучностью и напевностью, с годами приобрел пронзительность, особенно когда она сердилась или волновалась. — Еще уговорят князя идти воевать! А ну как его убьют — что тогда со мной будет? Меня с ним на краду положат, а детей моих в челядь продадут!

— Зачем ты сразу о худом думаешь, заря моя золотая? — мягко упрекнула хозяйку Галица. — Ну, война. Где смерть, там и слава. А уж я постараюсь, чтобы смерть твоих соколов десятой тропой обошла, а слава прямо на плечо Жар-птицей села.

— Где же тут Жар-птица? — недоверчиво спросил Хвалис.

— Только Рожаницы ведают, как дела обернутся. Может, и году не пройдет, как будем мы дань возить не смолянскому князю на Днепр, а гостиловскому — на Оку. И кто ему друг — тот и в силе будет. Смекаешь? Лютомер-то в лесу, а ты здесь. Не растеряйся — всех переконаешь^[4]. Поди к Доброславу, разговор заведи, чтобы знали тебя.

— Да захотят ли вятичи со мной дружить? — Хвалис нахмурился, зная, с каким пренебрежением на него смотрят даже собственные родичи. — Доброслав-то вон какой гордый!

— Ему сейчас позарез нужны друзья на Угре. А ты у отца — любимый сын. Я уж постараюсь, чтобы вятичи об этом проведали. Ты им поможешь, а они — тебе.

— Счастье не курочка — так просто не прикормишь… — вздохнул Хвалис.

— А я-то на что? — Галица склонила голову, будто собака. — Я тебе, сокол мой, какое хочешь счастье прикормлю.

Хвалис хмыкнул, но потом взглянул ей в глаза, и ему стало жутковато. Свою молочную сестру он знал с рождения; с ней он играл, когда другие дети, светловолосые потомки Ратислава Старого, сторонились черноглазого мальчика, сына пленницы. Тогда их и прозвали женщины Галчонком и Галицей; на самом деле обе матери дали своим детям другие имена. Даже тому, что ее считали «знающей», Хвалис не придавал большого значения: всякая баба знает какие-то травы, заговоры и обереги. Она сама предложила ему присушить Далянку и теперь обещала успех. Он сомневался, что Галица способна на что-то путное: ей ведь, как и ему, еще нет двадцати, что она может уметь?

Но сейчас усомнился, не слишком ли низко ее оценил. Какая-то особая сила загорелась в ее глазах, и лицо, всегда украшенное широкой игривой улыбкой, вдруг стало строгим, резким, даже пугающим. Так она казалась гораздо менее привлекательной, но внушала почти трепет. Мелькнуло ощущение: да ведь они с матерью совсем ее не знают! А то, что якобы знали об этой женщине, им лишь мерещилось.

— И чего ты за это хочешь? — с подозрением спросил Хвалис.

Вспомнились разные сказы, как колдун в обмен на счастье просит «чего дома не знаешь» или еще что-нибудь, что делало услугу уж очень накладной. Конечно, от Галицы он не ждал, что ей занадобится его будущий сын, но на сердце легла тревога.

— Мне самую малость нужно, — улыбнулась она. — Вот станешь ты князем угрянским — дай мне приданое большое и сосватай за мужа знатного, богатого. Тебе это нетрудно будет: я ведь стану тогда самого князя молочной сестрой, да и сама я хороша. Разве нет?

— Станешь князем! — с досадой повторил Хвалис. — Смеешься ты надо мной, дурная баба!

Галица и правда засмеялась, а потом ушла в большую клеть и уселась за жернов. Глядя, как усердно она выполняет эту ежедневную работу, никто не заподозрил бы, какие замыслы вызревают в уме этой молодой, улыбчивой, совершенно заурядной женщины.

* * *

Назавтра, собираясь на Ярилину плешь, Молинка и Далянка зашли за Лютавой, как обещали, но дождались ее не скоро. Сидя на поваленной березе возле мостика, девушки сплели себе по венку и спели три песни, а Лютава все не выходила.

Наконец из-за деревьев послышались голоса, и вот на тропинке показалась толпа парней и подростков. Половина бойников была уже разослана собирать народ на вече и ушла на челнах вверх и вниз по Угре, но два десятка осталось. Они и были теперь здесь: умытые, непривычно хорошо одетые, с тщательно расчесанными волосами. Собственного двоюродного брата Требилу, которому кто-то убрал с лица обычно спутанные космы и опрятно заправил за уши, Далянка даже не сразу узнала. Сами парни тоже чувствовали себя чудно и все одергивали выстиранные рубахи, поправляли пояса.

Старинный обычай полного отъединения бойников от «людей» при последних поколениях уже давал послабления и позволял парням являться на весенние игрища, особенно тем, кому выходил срок осенью возвращаться домой и жениться.

Завидев у березы двух девушек, старшие из парней бурно обрадовались. Еще бы не обрадоваться — в ожидании этого дня они только и думали, что о девушках, и вот они уже ждут, да какие девушки!

Князь Вершина сейчас имел в живых семь сыновей и пять дочерей, рожденных в общей сложности четырьмя женами. Когда-то у него был брат Ратислав, но умер всего через год после женитьбы, оставив юную вдову, Любовиду, и маленького сына. У Вершины к тому времени уже была княгиня Велезора, и Любовиду он взял младшей женой. Ее ребенок умер маленьким, но уже будучи за Вершиной, Любовида родила еще двоих сыновей и трех дочерей. Молинка была из них старшей и шла по порядку после Лютавы, но совершенно на нее не походила, ибо удалась в свою мать. Невысокая, полноватая — в самую меру, приятных округлостей, как говорил неравнодушный к ней Бережан, — с толстой темно-русой косой, с белым лицом, ярким румянцем.

Но не терялась рядом с ней и Далянка — дочь прославленного рода, к тому ж такая красавица, что считалась самым красивым цветком в весеннем венке Ратиславля.

— Девушки! Вы за нами! — загомонили бойники. — Заждались небось! Здравствуй, Далянка!

С самого рассвета парни пребывали в лихорадочном волнении, только проявлялось оно у всех по-разному: одни громко и подробно живописали, чего ждут от Ярилиных игрищ, другие молча то краснели, то бледнели. И только младшие просто галдели и резвились, радуясь большому празднику, нарушившему однообразие обыденной жизни.

Смеясь, девушки отвечали на приветствия и не сразу разглядели среди парней Лютаву. Она шла последней и на ходу торопливо расправляла кисти пояса, приглаживала волосы — русые пряди образовывали на ушах как бы петли, на которых сверкали вычищенные к празднику серебряные заушницы. Эту прическу особенно любили девушки-вятичанки, и на Угре она в последние годы приживалась, тем более что мать Лютомера и Лютавы тоже была вятичанкой с Жиздры, верхнего притока Оки. На юной волхве была новая вздевалка, ради праздника отделанная тонкими полосками красного шелка: снятые со старой вздевалки, они были уже порядком потерты.

— Посмотрите, у меня там все ровно? — вместо приветствия обратилась она к подругам, пытаясь на ощупь определить, как лежат на волосах заушницы. — А то с этой оравой разве что путное сделаешь? Приду сейчас вся кривая-косая, как кикимора, люди засмеют.

— Да ты столько собиралась, мы уже хотели без тебя идти! — отозвалась Молинка, пока Далянка осматривала прическу и очелье Лютавы. — Еще чуть-чуть — и как раз на Купалу бы успела!

— Ага, вам хорошо! У тебя два брата, у Далянки три, а у меня вон, и не сочтешь! — Лютава махнула рукой на свою стаю, зазвенев бронзовыми бубенчиками на браслете. — Требила, не трожь волосы! — прикрикнула она на парня, который от волнения все норовил взъерошить свои старательно уложенные кудри. — И так два гребня об тебя обломала! И каждый: Лютава, пришей! Лютава, зашей! Лютава, помоги! Вроде здоровые лбы, в драке не теряются, а как на игрища, так словно дети малые!

— Кто бы говорил! — огрызнулся Требила, но, однако, спрятал руки за спину. — Матушка нашлась!

— Да ладно тебе, не бранись! — сказал позади низкий голос, и девушки невольно вздрогнули — как всегда, они не заметили, как появился Лютомер. — Целый год дожидались, пока опять Ярилины дни придут, вот парни и раздухарились. Вон, Милята как покраснел с утра, так еще и не отойдет!

— Видно, сон хороший видел! — дополнил Хортомил.

Парни захохотали, стали наперебой описывать, что именно Милята видел во сне, заглушая его возмущенные оправдания, что он-де и не думал краснеть, а кто в этом сомневается, сейчас сам у него покраснеет.

— Ну, вырядились, ну, птицы ирийские! — прозвучал поблизости женский голос. — Жениться, что ли, полетели, соколы? Тебе, Прочко, рановато, не упекся еще твой каравай!

Обернувшись на голос, бойники стали кланяться:

— Здравствуй, мать Темяна!

Старшая волхва направлялась за своей долей жертв, которые сегодня будут приносить Велесу. Бойники тронулись в путь по широкой тропе, рядом с Темяной остался только Хортогость — рослый, широкий, немного сгорбленный мужик лет пятидесяти, с широкой черно-пегой бородой. Стоя под деревьями, он провожал парней взглядом, полным застарелой тоски.

В молодых годах с ним случилось большое несчастье: вернувшись из бойников и женившись, он в первую же зиму подрался со старшим братом и нечаянно его убил, после чего ему уже никак невозможно было дальше жить в роду и пришлось вернуться в лес, уже навсегда. Во всех стаях были такие «вечные волки», по той или иной причине навсегда разорвавшие связи с семьей. Иные из них жили при своей родовой стае, обучая молодых волчат, а иные сбивались в свои стаи, с такими же изгоями. Этих называли «отреченными волками», и ничего не было страшнее этих стай. Вечно кочуя по бескрайним лесам, никому не свои, они нападали на небольшие незащищенные поселения, грабили, уносили припасы, уводили скот, хватали женщин. При случае на них устраивались настоящие облавы, как на бешеных волков. Их считали всех поголовно оборотнями — ведь человек, вырванный из человеческого мира, уже вовсе и не человек.

— Ты смотри, Хортога, что делается! — Бабка Темяна взмахнула клюкой, где на верхушке была вырезана голова лебедя — священной птицы Марены. — И это «волки» называется! Совсем молодежь распустилась — на праздники к людям ходят! Куда только белый свет катится! Нарядились да пошли!

Во времена их юности разрыв между «волками» и обычными людьми был гораздо больше, и лишь при последних поколениях граница постепенно стала сглаживаться.

— Да ладно, что сделается-то? — примирительно отозвался Хортогость. — Они же оружия на людях не носят, а если задерется кто, то свои же уймут. А Докуку Лют брать не велел, пусть сидит, котел чистит, раз такой дурной.

— Чего да чего? — насмешливо ворчала бабка. — Скоро докатимся — гостей будем на Остров водить! И так вон дорогу протоптали, хоть на санях езжай! Никакого уважения! Ну какие ж они волки? Звание одно! Скоро ночевать домой ходить начнут, а там от бойничества и памяти не останется, басни одни!

— Ну ладно, они ж ребята молодые! Повеселиться и волкам хочется! Того… поплясать… — бормотал Хортога, давно забывший всякие пляски.

— Вот подрастут, к родителям вернутся, тогда бы и веселились! А то — волки, а к людям на праздник ходят! Какие же это волки!

Продолжая ворчать, старуха направилась вслед за ушедшими бойниками. Хортогость вздохнул и побрел назад к землянкам.

Путь лесных побратимов лежал к Перунову дубу, расположенному на пригорке над рекой неподалеку от Ратиславля. Там же стоял белый конь, бросаясь в глаза издалека, будто сошедшее на землю облако.

— Ой, смотри, все собрались уже, быстрее! — Молинка, заметив толпу в беленых нарядных рубахах, побежала вперед, потом обернулась, в нетерпении подпрыгивая и звеня подвесками в ожерелье. — Далянка! Из-за тебя не начинают. Давай бегом! Весну проспим, Ярилу упустим, ты понимаешь, что с нами за это сделают?

— Да не упустим, ладно тебе! — ответила Далянка, однако прибавила шагу. — Ярило-то сам с нами.

Молинка оказалась права: их ждали с нетерпением, и когда ватага бойников показалась из леса, толпа забурлила, раздались приветственные крики, угряне замахали руками, закричали, призывая их поторопиться. Старшая Макошина жрица Молигнева, сестра Вершины, держала на вышитом полотенце свежий каравай из последнего прошлогоднего зерна и пучок сухих ячменных колосьев. В честь праздника она нарядилась в лучшую сорочку и навершник с вышивкой, в праздничную поневу, затканную знаками земли и засеянного поля, а на голове ее красовался старинный убор с рогами вроде коровьих, на которых висели кисточки из красных нитей. Имеющая шестерых здоровых детей и четверых внуков, полная, пышущая здоровьем и жизненной силой, старшая жрица воплощала саму Макошь угренской земли. Причем ее младшие дочери еще не вышли замуж, а стало быть, и саму Молигневу в старухи было зачислять рановато — многие мужики с удовольствием поглядывали на ее мощную грудь и широкие бедра.

— Далянка! Где ходишь! — закричал старший сын Молигневы, Солога, призывно размахивая руками. — Мы уж думали, тебя волки съели! Хотели уже Премилку вести!

— Иду я, иду! — Далянка подбежала к жрице.

Бойники тем временем смешались с толпой, каждый из подростков кинулся к своим родичам. Теперь, когда желание повидаться с матерью уже не расценивалось как измена братству и не каралось смертью, «волки» довольно часто виделись со своей родней, но все же женщины охали, обнимали сыновей, расспрашивали, как жизнь в Острове. Отцы радовались, как хорошо растут и крепнут их отпрыски, допытывались об успехах, вспоминали время своего бойничества. Там и здесь раздавалось: «Ну, совсем здоровый парень вырос, скоро женить пора! Когда домой-то вернешься, а, соколик?» В старинных песнях, которые Лютава знала множество и пела побратимам зимними вечерами, часто говорилось об этом — как мать и отец уговаривают бойника не возвращаться к братьям, остаться с ними, даже опаивают его сонным зельем, чтобы забыл братство… И все это очень печально кончается!

Молигнева с помощницами водрузили Далянке и Лютомеру на головы заранее приготовленные венки из цветов и зелени, такие огромные и пышные, что из-под них не было видно лиц, да и сами они почти ничего не видели. Такими же пышными травяными жгутами их опоясали, еще по одному венку надели на шеи. Поскольку покровителем бойников является Ярила, то «Ярилу» на весенних праздниках по обычаю выбирали из них. Уже десять весен Лютомер ходил по полям в пышном венке, держа за руку самую красивую девушку волости. Три последних года это была Далянка, и бабы всей округи ждали, что ее-то он и возьмет за себя, когда наконец объявит о возвращении из леса в семью.

И только один человек не мог смотреть на эту статную пару в пышных венках — княжич Хвалислав. Лютомер несокрушимой стеной стоял на пути ко всему, в чем он видел свое счастье: к угренскому столу и к Далянке.

Князь с одной стороны, Молигнева с другой взяли Лютомера и Далянку за руки и повели по тропе в поля. Толпа молодежи и женщин двинулась вслед за ними.

Ярило-Ярила, яви свою силу сила! —

первой запела Молигнева.

Ярила по полю ходит,

Весну красну деву водит,

В землю семя роняет,

Нежить прочь прогоняет,

В небе солнцем играет,

Живушку закликает!^[5]

И вся толпа дружно отвечала ей:

Ярило-Ярило, яви свою силу!

Ярило-Ярило, яви свою силу!

Дойдя до первого поля, шествие остановилось. Лютомер схватил Далянку в объятия и покатился вместе с ней по всходам на краю поля. Другие парни тоже похватали ближайших девушек и принялись кататься. Стоял визг, крик, смех, женщины хлопали в ладоши, иной раз покрикивали, чтобы «Ярилы» не заходили далеко в поле и не слишком мяли драгоценные ростки.

Поднявшись на ноги, уняв головокружение, со смехом поправили травяные и цветочные уборы, потом двинулись дальше. На каждом поле шествие останавливалось, вокруг Ярилы и Лели выстраивался хоровод, угряне плясали и пели:

Ходил-бродил Ярила по всему белу свету,

Полю жито родил, а людям чады плодил,

Куда Ярило ногою, там жито копною,

Куда он взглянет, там ярь взыграет!

Ходить предстояло долго, и хватало этого занятия почти на весь день. На пути чередовались давно покинутые поля, где уже шумел распустившейся листвой молодой лес, недавно оставленные лядины, где только топорщились кусты и всякая сорная трава, потом подходили наконец к «новому полю», где по обочинам еще виднелись серые груды золы и чернели угли, а на самой пашне зеленели молодые всходы ячменя или ржи. Далее лежал «подчерченный» участок, где подрубленные деревья сохли на корню, потом опять давно заброшенный кусок земли, и все сначала.

Когда приблизился вечер, охрипшая от пения Лютава уже не чуяла под собой ног. Молодые мужики и парни бились на кулаках, старшие смотрели, подбадривая сыновей и внуков, подъедая остатки жертвенного мяса, пили медовуху, пуская братину по кругу, пели песни хмельными голосами. Это был первый из велик-дней, который отмечают не в тесной обчине, а на вольном воздухе, и никто не хотел уходить под крыши.

Молодежь, слегка передохнувшая после обхода полей, тем временем подтянулась на Ярилину плешь — так называлась широкая поляна над рекой. Парни уже развели несколько костров и приготовили колесо, обмотанное соломенными жгутами и обмазанное смолой, чтобы носить его на шесте. Все были усталые, но возбужденные песнями, медом и хороводами; праздничные сорочки покрылись пятнами пота, земли, золы и травяной зелени; венки помялись и поникли, но расходиться никто не собирался. Продолжались хороводы и песни, затевались игры: вспотевшие от бега, разгоряченные парни и девушки гонялись друг за другом, от Ярилиной плеши далеко разносился визг, смех, крики. Бойники веселились больше всех — сегодня им можно обнимать девушек и знать, что за это ничего не будет. А уж дальше — кто как договорится…

Набегавшись, Лютава ушла с поляны в лес — ей хотелось отдохнуть. Кто-то увязался за ней, но она повела руками, затворяя свой след — и ее потеряли из виду. Такую малость она могла проделать даже во сне. Сейчас ей хотелось побыть наедине с лесом, землей, стоявшей в шаге от наивысшего расцвета. Обряды, заклинания, песни и хороводы этого дня взбудоражили ее, она словно раскрылась навстречу потокам силы и чувствовала себя березкой, насквозь продуваемой теплым ветром. Сердце разрывалось от пронзительного чувства любви к богам, которые создали и оживили своим присутствием этот дивный земной мир. Без слов, одним сплошным потоком силы сердце пело об этой любви, и, мысленно прикасаясь к ним, Лютава ощущала мощный ответный позыв. От этого слезы текли из глаз, по телу пробегала горячая дрожь, и казалось, что теплая вода струится по рукам и чистые, сверкающие капли падают с кончиков пальцев и орошают траву. Было немного страшно — казалось, так и растворишься без конца и никогда уже не сумеешь собрать себя прежнюю воедино, но это же чувство слияния с миром дарило ощущение такого восторга, что захватывало дух.

Она стояла, прижавшись к толстой старой березе и закрыв глаза, и вдруг почувствовала, что рядом кто-то есть. Конечно, он должен был прийти сегодня, и сердце замерло в радостной надежде — а что, если сейчас? А вдруг срок пришел и она наконец узнает свою судьбу, встречи с которой ждет уже долгих шесть лет…

Она, Лютава, угренская княжна и волхва, ждала своего суженого, как и всякая девушка. Но того, кто сейчас к ней приблизился, открытыми глазами увидеть было нельзя, поэтому она продолжала стоять, обняв березу и прильнув к ней всем телом.

И где-то там, между закрытыми глазами и корой березы, чуть ниже макушки и слева, нарисовался образ громадного волка — черного как ночь, с тлеющими в глазах красными искрами. Впервые она увидела его шесть лет назад, но и сейчас всякий раз перехватывало дыхание и по телу лилась горячая дрожь.

— Здравствуй, лада моя! — зазвучал в душе голос, и не голос, просто смысл, проникающий сразу в сердце, минуя уши. Незримый гость вошел в ее душу по тем тайным дорожкам, которые она нарочно оставляла для него — тонкие косички в распущенных волосах, особые ремешки с бубенчиками, свисающие с пояса, — и которыми не мог воспользоваться иной гость, незваный. — Все хорошеешь, я вижу. Как березка растешь, распускаешься, красотой расцветаешь.

— Здравствуй, друг мой сердечный! — так же мысленно ответила Лютава. — Что скажешь? Чем порадуешь? Не пришел еще срок? А то ведь Ярилино время, самая пора… Скажи, ведь в этом году срок настанет?

— Нет, лада моя, — ответил дух, и Лютаве чудилась в его голосе печаль, не присущая обитателям Нави. — Не пришел еще срок. И я сам рад бы, да судьба не велит. Жди.

— Тяжело ждать, друг мой, — вздохнула Лютава, стараясь подавить горькое чувство разочарования. — Все гуляют, веселятся, а я одна в стороне стою. Время идет — и не заметишь как. На меня люди косятся — в мои года у других по двое детей, а я хожу, как колода замшелая, не взгляну ни на кого.

— Потерпи, березка моя. На людей не гляди. Срок настанет…

Неслышный голос умолк, черная тень в сознании исчезла. Охватило ощущение пустоты и одиночества, но стало легче дышать, словно какой-то тяжелый груз свалился. Говорить с жителями Нави — всегда тяжелая работа. А еще это страшно. За шесть лет Лютава так и не смогла полностью к этому привыкнуть. Бабка Темяна, ее вторая после матери наставница, говорила, что к этому не привыкают никогда. Гость из Нави всегда приходит не в дом, а в душу живого. Можно обезопасить себя от злых пришельцев, можно научиться впускать гостей так, чтобы они не причинили вреда, но всегда, даже у старых опытных волхвов, присутствие чужого внутри души вызывает неодолимый ужас. Всегда есть опасность, что именно сейчас не хватит сил его проводить вон, и ты уже никогда не будешь принадлежать себе. Даже опытный и сильный пловец знает, что может утонуть, потому что вода всегда сильнее человека.

И чем моложе волхв, тем больше опасность. Старики за время жизни пускают в почву крепкие корни, а молодому еще так легко оторваться и улететь… Он сам еще нетвердо знает, что его истинная родина.

Лютава медленно подняла веки, но зелень ветвей и белизна стволов поначалу казались призрачными, прозрачными, и через них отчетливо просвечивали темные глубины Нави. Там жил ее дух-покровитель, ее защитник и помощник. Когда-то очень давно он принадлежал живому человеку по имени Радомир, сын Волкашин, из числа предков-основателей материнского рода Лютавы. Он был покровителем самой Велезоры и много лет назад помог ей переломить судьбу, обрести то, что ей не полагалось. За это он взял плату — на первый взгляд небольшую. У Велезоры должна была родиться дочь, которая сама, в свою очередь, станет матерью сына — и в этом сыне Радомир Волкашич вернется в мир живых.

Почти в каждом ребенке возвращается в Явь кто-то из предков, и подобный зарок — возрождать ушедших — исполняет почти каждая женщина-мать. Но Лютаве предстояло ждать, пока черный волк Нави укажет ей мужа — тоже из числа его потомства, чтобы Радомир мог вернуться, когда две ветви древнего рода вновь сольются в одну.

В двенадцать лет Лютава, едва надевшая поневу, легко согласилась ждать. Но вот прошло шесть лет, а ожидание все длилось. Ей казалось, что сам Радомир знает, кто ее будущий муж и где он. Но несмотря на все просьбы, ей этой тайны открыть не хотел.

Прижимаясь к березе, Лютава снова закрыла глаза и попыталась представить его, своего неземного гостя, в облике человека — каким он был, когда двести лет назад жил на берегах великой Дунай-реки и водил свою дружину в набеги на греков и обров. Об этом было длинное сказание, и его Лютава слышала от матери еще в колыбели. Она знала о своем покровителе все: как затряслась земля сырая, всколебалось море синее, задрожало царство Греческое, когда родился на свет могучий витязь Радомир, Волкашин сын. Как желал, чтобы не пеленала его матушка в пелены шелковые, а пеленала в бронь булатную да златой шелом. Как в десять лет от роду учился он мудрости обертываться ясным соколом, серым волком да гнедым туром — золотые рога. Как в двенадцать лет стал себе дружину прибирать…

Но сколько Лютава ни слушала, а потом ни повторяла это сказание, облик Радомира ускользал, не давался мысленному взору. Прежнего облика у него давно уже не было, а новый еще не соткался из пряжи Рожаниц. И пока этого не случилось, Лютава была пленницей зарока, данного еще до ее рождения.

За деревьями послышался шорох, шум шагов по высокой траве, но Лютава, увлеченная своими мыслями, не сразу услышала. Рядом кто-то остановился: очнувшись, она уловила тяжелое усталое дыхание. Ее пришедшие видеть не могли: Лютаву заслоняла толстая береза и раскидистый ореховый куст.

— Да ну… пусти! — раздался мягкий девичий голос, и она узнала Далянку. — Пусти, говорю!

Задыхающийся мужской голос назвал девушку по имени, и Лютава его тоже узнала. Рядом был Хвалислав, ее сводный брат.

— Ну, что ты? — прерывисто дыша, шептал он. — Сейчас можно. Никто не скажет…

— Мало ли что можно? Пусти. Пойдем на поляну.

Раздался шелест ветвей. Лютава, окончательно стряхнув марь Нави, выглянула из-за березы и сквозь ветви орешника увидела эту пару — Хвалислав держал Далянку за руки и не давал ей пройти, пытался обнять, а она противилась, мягко, но весьма решительно.

И Лютава вспомнила о вчерашнем: как сама же выгнала из сердца Далянки дух-подсадку, который внушал ей любовь к Хвалису. Но он-то не знает о том, что ворожба не удалась! Лютава снова почувствовала гнев.

— Далянка! Я тебя люблю! — настойчиво шептал Хвалис, пытаясь прижать ее к себе и пожирая глазами. — Мне другого никого не надо.

Неудивительно, что парень не мог справиться с собой — стройная, статная, шестнадцатилетняя девушка, в самой поре, как говорят, с ярким румянцем на белой коже, Далянка была прекрасна, как вила. Она словно родилась из блеска воды под солнцем, из пляски зеленеющих ветвей под свежим весенним ветерком и казалась истинной богиней этой земли, вобравшей всю ее расцветающую красоту.

— Ой, Хвалис, да ведь говорили уже про это, ну, хватит тебе! — Эти речи Далянка выслушивала от него уже года два. — Зачем опять начинать? Не томи себя, забудь!

— Да как же я забуду! Еще скажи — дышать забудь! И чем я тебе плох? Отец мою мать любит, как всех других жен вместе не любил и любить не будет! Как я тебя — одну тебя и навсегда! Он мне наследство оставит такое, о каком прочие братья только мечтать могут! И мне теперь не простая нужна жена, а знатная, из такого рода, чтобы среди жен была самая первая. А это — ты!

— Замолчи! — Далянка наконец вырвалась и отступила. — Далеко же ты, сокол, мыслями залетел!

— Это правда! Так все и будет, вот увидишь! Мы бы осенью и свадьбу…

— Нет! — решительно ответила Далянка. — Не надо такое говорить. Не могу я за тебя идти, и отец меня не отдаст.

— Что — отец? Мы его спрашивать не будем. После Купалы объявим — что он сделает?

— Я не хочу! Я за тебя не пойду. И не говори мне больше об этом.

— Но почему? — Хвалислав шагнул к ней, и его лицо стало жестким.

— Сам знаешь. — Далянка отвела глаза.

Сейчас Хвалис ее пугал. Как и мать, его можно было бы назвать красивым, если бы славянам его вид не казался слишком непривычным и чуждым. И сейчас в правильных чертах его лица сквозила решимость, близкая к ожесточению, карие глаза пылали огнем.

— Да вы-то чем меня лучше? — с гневом отвечал Хвалис на ее невысказанные намеки, и видно было, что он и сам много раз об этом думал. — Ты сама-то кто? Твоя мать — кривического рода, а отцовский род — из голяди! И Воловичи такие же! И сами Ратиславичи — или у нас голядок в роду нет? Все мы здесь полукровки — и ты, и я, и сам князь! Так чем я хуже вас? Чем я хуже других? Хуже Люта?

— Это другое дело. Голядь этой землей искони владела, кривичи с ней уже не первый век живут, мы с ними родня. А вы…

— Ну так и что же? — с возмущением отозвался Хвалис. — Или я теперь не человек? Отец меня любит. Побольше иных любит, как будто ты не знаешь! Он меня в обиду не даст. И кто угренским князем будет — тоже еще неизвестно. Так что смотри, не прогадай.

— Ты князем думаешь быть? — изумилась Далянка.

— А что — не веришь?

— Да ты даже в бойниках не был!

Она сказала правду: когда Хвалису исполнилось двенадцать лет и ему пришел срок, как всем отрокам, уходить в Остров, Замиля не отпустила его. Твердила, что ее сын слишком слаб и не выживет в лесу без заботы родителей. Хвалис, хоть и был на самом деле не слабее прочих, не стал особенно спорить. Нужно обладать завидным мужеством, чтобы решиться уйти в лес, в стаю, где все тебе чужие и никто тебя не любит, и пытаться добиться уважения только своей собственной силой, отвагой и решимостью. В случае неудачи он заплатил бы жизнью. Бывало порой, что бойники погибали: охота, походы, учебные схватки, козни лесной и водяной нечисти, да просто ссоры или шалости растущих парней, — очень многое в лесной жизни грозило безвременной смертью неопытным, незрелым, но вздорным, как все в этом возрасте, отрокам, которых некому вразумить, одернуть, ввести в берега. Вожак и старшие бойники следили за молодыми и старались предотвращать несчастные случаи, но в лесу никто не будет, как мать и нянька, ходить за ребенком и оберегать от малейшего беспокойства. И если кто-то погибал, это считалось только собственным делом стаи и больше ничьим.

Князь понимал, что его второй сын, которому он старался дать права свободного родича, совершает ошибку. Если бы Хвалислав пошел в Остров, как другие юные Ратиславичи, и сумел стать своим для Борони, Славяты, Дедилы, Хортомила и прочих, то его отчуждение навсегда закончилось бы и на цвет его волос никто бы уже не обращал внимания. Но Замиля причитала и рыдала целыми днями: «Аллах отнял у меня уже двоих детей, ты хочешь лишть меня моего первенца, моей отрады и надежды!» — и в конце концов Вершина уступил.

В итоге все осталось без перемен: Хвалис был жив и невредим, но от молодых Ратиславичей, прошедших через Остров как положено, его теперь отделяла еще более высокая стена, чем в детстве. Даже мальчишки, кому двенадцати еще не исполнилось, дразнили его — дескать, кто в Острове не бывал, тот навек малец беспортошный!

— А что бойники! — в гневе закричал Хвалис, которому сразу вспомнились все эти насмешки. — Только там мужчиной быть учат! Да я и без бойников такое умею! Сейчас увидишь!

Схватив Далянку в объятия, он попытался опрокинуть ее на траву. Девушка вскрикнула. Тут Лютава выскочила из-за куста и гневно крикнула:

— А ну отпусти ее! Ярь заиграла, так я тебе сейчас оторву, в чем играет!

Хвалислав обернулся и разжал руки; на его лице отразились злость и досада, на лице Далянки — облегчение. Лютава смотрела на него с гневом и негодованием: ее решительный вид и крепкая, ловкая фигура выражали готовность, если надо, не ограничиться одними словами.

В глазах Хвалиса горела такая ненависть, что, казалось, вот-вот взглядом он проткнет Лютаву насквозь. За ней стоял тот самый Остров, воплощавший его бесправие. Лютава видела: он готов ее убить. Но слишком близко была поляна, люди, а их тут две — с двумя сразу не справиться. И это если не думать, что с ним потом сделают бойники, спрячься он хоть в само Хвалынское царство…

— Выследила… волчица! — задыхаясь, бросил Хвалис и пошел прочь.

Его черноволосая голова и спина в белой праздничной рубахе скрылись среди зелени. Лютава и Далянка молча переглянулись.

— Небось матушке жаловаться побежал! — презрительно обронила Лютава.

Но Хвалислав не собирался жаловаться матери: он уже давно вырос и ее чрезмерная опека его раздражала. Сейчас он не хотел видеть ни мать, ни кого-либо другого. На луговине еще разносилось пение вразнобой — каждый уже пел свое, раздавался смех, но народу возле догорающих костров поубавилось, только Лютомеровы бойники еще плясали в хороводе с девушками.

— Не грусти, сокол ясный! — произнес за спиной тихий женский голос.

Вздрогнув от неожиданности, Хвалислав обернулся. Позади, в тени опушки, стояла Галица.

— Чего пришла? — буркнул Хвалислав. — Тоже жениха себе ищешь? Вон, поди из волков кому-нибудь подмигни: им девки не дают, они и тебе рады будут!

— Не за ними я пришла, а ради тебя, — шепнула Галица и села на траву позади него, словно прячась от взглядов за спиной своего молочного брата. — Ну, что? Ты ходил к ней?

— Ходил! — Хвалис в досаде хлестнул по траве сорванной веткой. — Не вышло ничего! Зря пропала твоя ворожба!

— Не могла моя ворожба пропасть. — Галица покачала головой. — Разве что помешали…

— Лютава тогда виновата. Волчица лютая!

— Она могла… — задумчиво согласилась Галица. — Она могла увидеть… Ну да не беда — на нее найдется управа. Не печалься, сокол мой, скоро все желания твои сбудутся. Ступай лучше в кругу попляши, чтобы люди не косились.

Она отступила назад и неслышно растворилась в темнеющем лесу. Хвалислав поднялся и неохотно побрел к кострам, тщетно стараясь придать лицу такое выражение, будто ничего не случилось. На его счастье, к нему никто сейчас не присматривался.

Впереди раздались дружные крики: подожженное колесо подняли на шест и понесли вдоль реки. Искры летели по ветру, будто грива Ярилиного коня, на котором торжествующий юный бог странствует по миру. Теперь он будет расти и зреть до Купалы, а потом старого Ярилу похоронят и примутся ожидать нового. Но пока Купала впереди, надежды терять не следует.

Примечания

3

Роман «Лесная невеста». (Прим. авт.)

4

Переконать — выиграть. От «кон», то есть жребий.

5

Из книги волхва Велеслава «Вещий Словник: Славления Родных Богов».