Рюссен коммер!

Елизавета Александрова-Зорина, 2021

«Рюссен коммер!» – роман про свободу. Свободу выбора судьбы, любви, страны, в которой ты хотел бы жить. Героиня Елизаветы Александровой-Зориной – политическая активистка, на чью долю выпадает вынужденная эмиграция, удивительная жизнь в Европе и не менее удивительное возвращение домой, в Россию. Роман написан в духе новой журналистики, максимально публицистично, остро и с «открытыми глазами».

Оглавление

Из серии: Голос поколения. Современный роман

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Рюссен коммер! предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

© Е. Б. Александрова-Зорина, текст, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Все реальные герои вымышлены. Все вымышленные герои реальны.

За слова и поступки персонажей автор не несёт никакой ответственности.

Перемен («Кино»)

Когда в дверь позвонили, было три часа ночи. Мучаясь бессонницей, я слушала на YouTube лекции обо всём подряд, этике в цифровую эпоху, дигитализации смерти, правовых аспектах освоения Арктики и ранненовоирландских мифологических генеалогиях. На племенах богини Дану я наконец-то задремала. А потом в дверь позвонили. Ещё и ещё раз. Я подумала, что это кто-то из своих, наверное Феликс. Завернувшись в одеяло, отправилась открывать. Но глазок зажали пальцем, и кто стоял на площадке, было не разглядеть.

— Открывайте, — крикнули за дверью.

— Вам кого?

— Вы залили соседей снизу. Открывайте.

Я бросилась в ванную, проверила кран, ощупала пол — сухо.

— Вы ошиблись, — крикнула я, приложив губы к замочной скважине.

— Открывайте!

Я отправила сообщение Феликсу: «Ко мне ломится сосед, говорит, что залила его». Ответ пришёл сразу: «Не открывай, это менты». — «И что делать?» — «Не знаю».

Дверной звонок зазвонил долго, протяжно — кнопку утопили и так держали. Как была, в одеяле, я вышла на балкон. Закурила, чтобы унять дрожь. Под окнами стояли две полицейские машины, поодаль — автозак. «Полиция выламывает дверь, автозак у меня под окнами», — написала я в Facebook, добавив фото.

Сверху упала толстая верёвка, ударила по стеклу. Наверное, из квартиры двумя этажами выше, там жил чиновник Моссовета. Он как-то крикнул мне вслед: «Пятая колонна!», когда моё фото появилось в газете. Мы с Феликсом тогда приковались наручниками к забору Следственного комитета на Бауманской.

Один из полицейских, который пониже, схватил конец верёвки и начал по ней подниматься, упираясь ногами в стену дома.

— Шею не сверните, — крикнула я ему.

— О своей беспокойся.

Я быстро сделала фото для соцсетей. Полицейский попытался прикрыться рукой, едва не сорвавшись. Под первым статусом, несмотря на позднюю ночь, были уже тысячи лайков и бесполезных «держись» и «мы с тобой». Много сообщений пришло в мессенджер. Один из бывших активистов, с которым когда-то начинали вместе, написал: «если решишь уезжать, я тебе помогу, выбирай францию или чехию, там много наших, а в германию лучше не суйся».

На мобильный позвонили с неизвестного номера, и я ответила, не спуская глаз с полицейского — тот потихоньку добрался уже до второго этажа.

— Добрый день, это НТВ.

— Идите в жопу.

Полицейский был уже близко. Прицелившись, я швырнула в него окурком и захлопнула окно. Вернувшись в комнату, запахнула шторы, словно это чем-то могло помочь, и отправилась на кухню, не выпуская из рук телефон. Просыпав кофе на стол, машинально взяла тряпку, но отбросила. Какой смысл наводить порядок, если вот-вот вломится полиция. Можно начинать поиски новой квартиры, после таких историй меня всегда выселяли, пару дней на сборы — и всё.

Снова зазвонил телефон. Это был Феликс.

— Что там у тебя?

— Менты ползут по верёвке, — я пыталась сказать это задорно, со смехом, но вышло как-то жалобно.

— Выходи из всех аккаунтов, стирай всё. Адвокат приедет, только дай знать, куда тебя увезли. И как всегда, пятьдесят первая — никто не обязан свидетельствовать против самого себя.

Тут раздался звон разбитого окна.

— Ладно, не в первый раз же, да?

— На этот раз всё серьёзно. Лысому взрывчатку подбросили, но он успел меня предупредить. Тимура взяли, Майя с Тетерей через окно сбежали, — сказал Феликс и отключился.

Полицейский через разбитое окно забрался с балкона в комнату, прошагал по квартире, словно у себя дома, и попытался открыть дверь.

— На себя дёрните посильнее, а то замок заедает, — крикнула я ему с кухни, а сама стирала фото и сообщения.

— Угу, пасиб, — он открыл дверь и впустил людей в форме и масках.

В кухню ворвался человек с автоматом наперевес и сбросил меня со стула, уложив лицом вниз. Затем поволок в комнату, где другие уже осматривали разбросанные на столе книги и бумаги. Один из полицейских достал свёрнутые в рулон листы ватмана, которые остались с последней акции. «Нет полицейскому произволу», «Россия — не тюрьма», «Хватит нас убивать», — было написано на них. Другой пытался подобрать пароль к ноутбуку. В коридоре стояли сонные понятые, двое мужчин из тех, что всегда выезжают на такие вызовы. Мне даже показалось, что я уже где-то их видела. А впрочем, все они на одно лицо.

— Пароль? — кричал полицейский, размахивая передо мной ноутбуком, но я в ответ только смеялась.

Обыск длился несколько часов. Я лежала на полу, посреди комнаты, держа руки на затылке, и у меня страшно болела спина. Полицейские раскладывали вещи по коробкам из моей же кладовой и диктовали опись понятым, подписывающим листы. Каждый раз, когда я пыталась закрыть глаза, чтобы вздремнуть, полицейский без маски, тот, что первым забрался в квартиру через окно, поддавал ботинком по рёбрам.

— Не спи, сука, глаза открой.

— Я имею право на адвоката. И на звонок.

— Она, блин, думает, что в американском кино снимается, — смеялся он.

Понятые, зевая, стояли, опершись о стену, и со скукой слушали, как полицейский диктует им содержание коробок, которые оперативники одну за другой выносили из квартиры. Ноутбук одна штука, веб-камера одна штука, жёсткий диск на два терабайта одна штука…

— Я вот как думаю, — сказал полицейский, подписывая лист с описью, — если не нравится страна, то вали отсюда, правильно, да?

Остальные не ответили.

* * *

Меня привезли в районный следственный комитет. Старое двухэтажное здание из красного кирпича за высоким решётчатым забором. Полицейский вышвырнул меня из автозака. Руки были сцеплены за спиной наручниками, я не удержала равновесия и растянулась на дороге.

— Пьяная, что ли? — пнул он меня.

У него зазвонил мобильный, и он, понизив голос, пробормотал:

— Не могу сейчас говорить. У меня тут политическая.

Меня отвели в тесную комнату без окон, с голыми стенами и высоким, покрытым сырыми разводами потолком. В комнате были только стол и два стула, больше ничего.

— Есть хочу, — сказала я сержанту. — Можно мне пиццу заказать?

Он прицепил меня наручниками к стулу и вышел.

Первое время я ждала, когда кто-нибудь придёт, и прислушивалась к каждому звуку за дверью. Потом попыталась поспать, положив голову на стол. Но уснуть не смогла и чувствовала себя совершенно разбитой. Ныла спина, сильно знобило, хотелось в туалет и курить.

Я не знала, сколько прошло времени — час, два, пять. Без окна невозможно было понять, ещё ночь или уже утро. Дверь открылась, вошёл мужчина в штатском, за ним — другой, в форме.

— Я хочу в туалет.

Следователь, тот, что в штатском, сделал знак второму отвести меня.

Туалет был этажом выше, грязный, тесный, без кабинок. Два треснувших унитаза, протекающий рукомойник, переполненное мусорное ведро в углу, разбросанная бумага вокруг.

— А наручники? — повернулась я спиной, протянув руки.

Полицейский не пошевелился.

— Как я штаны сниму? — разозлилась я.

Он стоял, поджав губы и уставившись мне куда-то в переносицу. Я попыталась дотянуться до молнии, но ничего не вышло. Полицейский смотрел серьёзно, без тени улыбки.

— Может, ширинку хотя бы расстегнёте мне, раз уж вы так меня боитесь? — сдалась я.

Он снова ничего не ответил. Я ещё раз попыталась дотянуться до молнии, извернувшись, но всё было бессмысленно. Полицейский взял меня за плечо, толкнул вперёд и повёл обратно. Зачем-то прихватил пакет с мусором.

— Если у меня мочевой пузырь лопнет, у тебя, козёл, будут проблемы, — тихо процедила я.

Мы вернулись в ту же комнату без окон. Полицейский остался стоять у дверей, а следователь указал на стул.

— Он не снял с меня наручники, — сказала я. — Я хочу в туалет.

— Ответишь на вопросы, отведём тебя в туалет, — ответил следователь. — В твоих же интересах отвечать быстро и по делу. Если не хочешь обоссаться. — И тут же перешёл на «вы»: — Вы состоите в организации «Левый переворот»?

— Поворот. А не переворот. И это не организация, а страница в Facebook. Арт-полит-активизм, вот и всё.

— О каком перевороте идёт речь? Государственном?

Я отвернулась, не ответив. Полицейский подошёл ко мне и двинул ногой по стулу, давая понять, что отворачиваться не стоит.

— Вы готовили государственный переворот? — с нажимом спросил следователь.

— Вы бредите? Мы левые арт-активисты, ведём группы в соцсетях, ходим на митинги, проводим разные акции.

— Цель вашей организации?

— Мы хотим изменить ситуацию в стране, боремся за гражданские права. В любой цивилизованной стране протесты — это нормальная форма давления на оборзевшую власть.

— Давления на власть, — закивал следователь. — Понятно. А самодельная взрывчатка — тоже нормальная форма давления на власть? В цивилизованной стране?

— У нас мирное движение, а не боевое подразделение. Какая ещё взрывчатка?

— Которая хранилась на балконе у одного из ваших соратников. У Андрея Андреевича Семёнова.

— У Лысого? Да откуда у него взрывчатка? Менты подбросили.

— Кто? — переспросил следователь.

— Менты, — упрямо повторила я.

Очень хотелось в туалет, низ живота сводило от резкой боли, кружилась голова.

— Вы никогда не слышали от Андрея Андреевича разговоров о том, что хорошо бы где-нибудь чего-нибудь взорвать? О том, что он готовит нападение на отделение ФСБ или полиции?

Я фыркнула в ответ.

— А о том, что другой ваш соратник, по кличке Феликс, собирался захватить склад боеприпасов в воинской части? В Электрогорске? Кстати, Феликс — это в честь Дзержинского? Его же на самом деле Алексей зовут?

— Вы бредите, — процедила я. — Феликс продуктовый ларёк захватить не сможет, не то что воинскую часть. Да и как можно захватить воинскую часть без оружия?

— Устроив теракт, например?

Я закатила глаза.

— Расскажете мне что-нибудь о тренировках по стрельбе и спортивному ориентированию?

— Вы о чём вообще?

— О том, как все участники организации «Левый переворот»…

— Поворот! — перебила я.

–…«Левый переворот» уходили на недели в лес, где проходили боевую подготовку.

— Какую ещё подготовку? В походы мы ходили, на байдарках в Карелии сплавлялись. Слушайте, я на самом деле хочу в туалет. Очень хочу. У меня сейчас там всё лопнет, вам это надо?

Следователь пропустил мимо ушей.

— Ты понимаешь, что ты можешь сломать себе жизнь? Тебе замуж надо, детей рожать, а ты хернёй маешься, с террористами связалась. В итоге сядешь на двадцать лет, выйдешь старухой, с туберкулёзом и гепатитом. И всё, вот тебе весь поворот-переворот.

— Что-то я уже запуталась, вы добрый полицейский или злой?

Я устроилась на стуле удобнее, вытянув ноги, чтобы меньше болел вздувшийся живот.

— Впутали тебя дружки в такое дерьмо, что мне тебя искренне жаль, — гнул он своё.

Мне стало обидно: он намекает, будто я какая-то девочка на побегушках. Но это могло быть провокацией, и я стерпела.

— Я хочу в туалет, — сказала я медленно, делая ударение на каждом слове. — Очень хочу.

Но следователь, не ответив, встал, проверил, надёжно ли я пристёгнута, и вышел из комнаты. Стоявший в дверях полицейский взял мусорный пакет, который принёс из туалета, надел его мне на голову и вышел следом.

Я старалась дышать ртом, задыхаясь в пакете, набитом использованной туалетной бумагой, и чувствовала, как липнут к телу мокрые джинсы. Было стыдно и хотелось расплакаться, и от этого было ещё стыднее.

Наконец за мной пришли. Всё тот же полицейский и ещё двое, в форме и чёрных балаклавах. Они сняли пакет, посмотрели на растёкшуюся под стулом лужу и ничего не сказали. Молча повели меня через пустой коридор куда-то вниз по лестнице.

Мы пришли в другую комнату, тоже без окон. Тусклая лампа едва освещала её, бросая чёрные тени, возвышавшиеся надо мной на стене. Там были ещё двое, в резиновых перчатках и тоже в чёрных масках. А в углу, скрестив руки на груди, сутулился следователь. Это было похоже на второсортную, полную штампов постановку о застенках Лубянки.

С меня сняли наручники и приказали раздеться.

— Я хочу видеть адвоката, — сказала я.

— Раздевайся, — крикнули мне. — И ложись на кушетку.

Тут я разглядела кушетку, как в медицинском кабинете. Мне стало по-настоящему страшно.

— Зачем раздеваться? Что вы будете делать?

— Медицинский осмотр, — хмыкнул один из тех, что в перчатках.

— Я ничего не буду делать, пока не увижу адвоката.

Меня окружили, стянули джинсы, свитер и бюстгальтер, уложили на кушетку лицом вниз. Я пыталась кричать, но мне заткнули рот.

Потом перевернули на спину и, вытянув руки и ноги, привязали их по углам кушетки. В психиатрических больницах такое называется «распятием на кресте». Один из мужчин в перчатках достал полевой телефон, размотал провода и прицепил клеммы мне на соски. Следователь стоял с руками за спиной и сосредоточенно смотрел на меня.

— Вы не можете пытать меня, — крикнула я. — Я пожалуюсь правозащитникам…

Ударило током, и я выгнулась в дугу, ощутив такую боль, словно меня проткнули насквозь. Сначала они ничего не говорили, просто били током, затыкая рот, чтобы я не так громко орала. Потом разглядывали и ничего не говорили, ни слова. Потом снова включали ток.

Спустя время, измотав меня, начали задавать вопросы.

— Вы состоите в организации «Левый переворот»?

Я с такой силой стиснула зубы, что, казалось, они раскрошатся. «Ничего не говорить, ничего им не говорить». Мне всегда представлялось, что я смогу выдержать всё, и пытки тоже. Но продержалась я недолго.

— Да, состою, состою. Прекратите, как же больно!

— Члены вашей организации готовили теракт?

От нового удара током свело судорогой мышцы шеи и подбородка, сколько-то времени я не могла отвечать.

Следователь подошёл ближе и погладил меня по голове:

— Всё будет хорошо.

Полицейский, державший полевой телефон, снова ударил током.

— Всё будет хорошо, — приговаривал следователь, пока я корчилась от боли. — Всё будет хорошо.

Мужчина в маске нагнулся к моему лицу:

— Члены организации готовили теракт?

— Да!

— Собирались захватить склад боеприпасов в Электрогорске?

— Да!

— Вы проводили тренировки в лесу?

— Да!

— Кто готовил взрывчатку для теракта?

Меня вырвало, я едва не захлебнулась. Один из мужчин быстрым движением вытер мне рот, без брезгливости, деловито, как врач.

— Всё будет хорошо, — повторил следователь.

Полицейский снова навис надо мной:

— Кто готовил взрывчатку для теракта?

— Я не знаю! Я ничего не знаю!

— Семёнов? Он готовил взрывчатку?

Я разрыдалась. Меня облили водой, плеснув из чашки на грудь, и от следующего удара током я на какое-то время потеряла сознание.

— Кто готовил взрывчатку?

— Лысый! Лысый готовил! Лысый!

— Андрей Андреевич Семёнов, по кличке Лысый?

— Да, Андреевич, Семёнов, — плакала я.

— А кто планировал нападение на склад в Электрогорске?

— Феликс!

— Хорошая девочка, не плачь, — повторял следователь. — Всё будет хорошо.

Я была готова говорить всё, что угодно, лишь бы больше не было тока.

— У Феликса младший брат служил там в армии. Феликс знал, что склада хватит на четыре дивизии. Двенадцать тысяч всего: автоматов, штанов, подштанников, ложек, одеял, котелков, — перечисляла я всё, что придёт в голову, лишь бы они не включали ток. — Ещё машины, там были машины, не знаю сколько.

Полицейский потянулся к полевому телефону, но следователь сделал знак, и он не ударил меня.

— Феликс знал, как там всё устроено, вокруг болота и ров, он знал, где можно перейти, чтобы попасть в часть. Она плохо охраняется, срочниками, всего две роты.

Феликс и правда рассказывал мне об этом. Больше шутил. Говорил, мол, если начнётся какая-нибудь буза, как он любил выражаться, мы знаем, где взять оружие. Но, конечно, в голову не могло прийти, что мы с Тимуром, Феликсом, Лысым и Майей с Тетерей пойдём брать воинскую часть в Электрогорске. Тимур вообще был убеждённым пацифистом и сторонником мирных акций, мы из-за этого часто ругались.

— Хорошо, молодец, — сказал следователь. — Всё будет хорошо. Я тебе помогу, не бойся. Только пароль от ноутбука скажи.

От меня отцепили провода и развязали верёвки. Дали воды, сказали одеться. Грудь горела от боли. Меня снова вырвало.

* * *

Мне надели на голову мешок, на этот раз без мусора, и вернули в комнату, где я провела ночь. Спросили, хочу ли в туалет, но я покачала головой. Пристегнули к стулу наручниками, оставив на этот раз одну руку свободной.

Полицейский принёс сухой паёк: рыбные консервы, галеты, повидло, сухое молоко. И поставил передо мной мятый пластиковый стаканчик с пластиковой ложкой, уже использованные, и, похоже, не раз. Одной рукой я высыпала молоко в стаканчик, едва не просыпав на стол, и полицейский налил мне кипяток.

— Приятного аппетита.

Я размешала молоко, стараясь растворить сухие комки. Не знаю, почему я так сосредоточилась на этих комках, ведь мне было всё равно. Я поела, и от галет с консервами заболел живот.

Следователь принёс мне бумаги, протянул ручку.

— Всё будет хорошо, — повторил он в сотый раз, и мне захотелось плюнуть ему в лицо. — Всех террористов засадим надолго. А тебе зачтём чистосердечное раскаяние и сотрудничество со следствием. Отделаешься лёгким испугом.

— Я… Я… Я не…

Следователь ткнул пальцем туда, где нужно было расписаться. «С моих слов записано верно, мною прочитано», — написала я без подсказки.

— Опытная, — хмыкнул следователь. — Надеюсь, это твой последний раз. — Он внезапно взял меня за подбородок, сильно сжав, и заглянул в лицо: — Ты ничего, смазливая. Только дурная. Найди себе мужика нормального, сразу мозги на место встанут. Ну и рожай уже, лет-то тебе сколько, пора.

Мне позволили умыться, вернули сумку, в которой лежали расчёска и крем, так что я смогла немного привести себя в порядок перед судом. Дали даже сухую одежду, чтобы сменить мокрые, воняющие мочой джинсы. Прихватили, видимо, из моей квартиры.

Суд я помню плохо, я вообще мало что понимала тогда. У входа собрались журналисты, немного, человек десять, все из небольших независимых изданий, и один активист с плакатом «Нет политическим репрессиям!».

Я хотела было крикнуть: «Меня пытали!» Слова застряли в горле.

— Откажешься от показаний, вообще из подвала не выйдешь, — шепнул мне кто-то. Я обернулась, но не смогла понять, кто это был.

За мной шли полицейские, судебные приставы, люди в штатском. Где-то позади бежал адвокат. Он сотрудничал с правозащитной организацией и помогал нам бесплатно, приезжал в отделение каждый раз, когда нас задерживали на митинге, ходил на суды, отправлял жалобы в ЕСПЧ. Хороший мужик. Он зашивался на работе, всё время торопился, смотрел на часы и нервно размахивал руками. Но другого адвоката было не найти — откуда деньги взять?

— Сейчас у Лысого суд, — сказал адвокат, наконец-то прорвавшись ко мне. — Специально на одно время поставили. Справишься без меня?

Я безразлично кивнула.

Заседание объявили закрытым, в зале были только судья Яна Сергеевна — моя ровесница, помощница судьи, два пристава и несколько полицейских. Одного я узнала, это он забрался ко мне в квартиру через балкон. Про пытки рассказывать было некому. Я решила, что поговорю об этом с адвокатом.

— Подсудимая, встаньте! — прикрикнул на меня пристав, когда я опустилась от усталости на деревянную скамью.

— Есть ли у вас основания для отвода судьи? — спросила меня Яна Сергеевна.

— То есть?

— Вы мне доверяете?

— Я всей российской судебной системе не доверяю. Но у меня же нет вариантов. От вас всё равно ничего не зависит, вам уже спустили решения.

— Что вы хотите этим сказать?!

— Что вы ничего не решаете. За вас уже всё решили, а вы только озвучите приговор.

— Это ваше мнение, и вы можете держать его при себе!

— Могу держать, а могу и не держать, — вяло отозвалась я.

— Ещё одно слово — и это будет расценено как неуважение к суду.

— А за что вас уважать?

Ко мне подошёл пристав и предупредил, что я могу получить прямо сейчас пятнадцать суток. В довесок ко всему остальному. Я махнула рукой. Раньше я любила все эти пикировки с судьями, выставляла их потом в Facebook, собирая тысячи перепостов, и меня часто цитировали «Свобода» и «Росбалт». Но теперь в этом не было никакого смысла. Я оговорила своих друзей, но от пыток и бессонной ночи не чувствовала ничего, только страшно горели соски.

Я почти не слушала, что происходило в зале. А очнулась, когда судья ушла на перерыв. Я села, прикрыв глаза, и, уронив голову на грудь, уснула. Сидевший рядом полицейский со всей силы встряхнул меня, разбудив.

— Не спи, сука, — оскалился он.

Вернувшись, судья спешно зачитала приговор. Из её быстрого бормотания я различила только, что была в числе организаторов группы, планирующей участие в народных восстаниях, революционных действиях, в столкновении с представителями действующего в России режима. Меня обвинили по статье 205.4 УК, часть первая и часть вторая — организация террористического сообщества и участие в нём, и арестовали на месяц.

* * *

После суда меня сразу отправили в «Печатники», СИЗО № 6. Все, кто там бывал, называли его СИЗО № 666.

— Единственный бабий изолятор в Москве. Переполнен, как ад грешниками, — со знанием дела сказала мне женщина, которую везли вместе со мной. — Тебя за что?

У неё было одутловатое, потрескавшееся лицо, грязные спутанные волосы и большой мешок, набитый вещами, который она прижимала к себе.

— Ни за что. За политику.

— Ой-ё. Политика, скажешь тоже. Я как это слово слышу, так крещусь сразу, — и она действительно широко перекрестилась. — Ну, у нас всегда так, ни за что, это они любят, — она кивнула на полицейских, сидевших в кабине автозака.

— А вас за что? — спросила я без всякого интереса.

— Да меня всё время за дело, — засмеялась она, обнажив чёрные, гнилые зубы. — Жизнь-то она такая, сложная. Сука она, жизнь эта. Но в «трёх шестёрках» хорошо, кормят, крыша над головой. Много ли надо-то?

Мы какое-то время молчали.

— Я стукачка, — сказала я. — Они выбили из меня показания, заставили оговорить друзей.

Задрав одежду, я показала грудь. Женщина ничего не ответила, просто обняла меня и поцеловала в макушку. Меня вырвало на пол.

В изоляторе меня привели в камеру для новоприбывших и больных. Огромное помещение с рядами железных двухъярусных кроватей, застеленных серыми одеялами. Там было душно, воздух казался густым, хоть руками потрогай, и у меня тут же разболелась голова.

— Можешь лечь там, — сказали мне женщины, кивнув на свободное место на втором ярусе. — Только там чахоточная, смотри не заразись. Мы от неё подальше держимся.

Я посмотрела на женщину, которая лежала, отвернувшись к стене.

— Почему она не в больнице?

Никто не ответил.

Скоро за мной пришла надзирательница в марлевой повязке на лице. От усталости я еле передвигала ноги, и она на меня всё время прикрикивала. Меня отвели на флюорографию, взяли анализы крови и мочи. Тюремные медсёстры видели мою грудь, с синяками и обуглившимися сосками, покрытыми кровоточащей коркой, но ничего не спрашивали. Я хотела было сама сказать про пытки, но от воспоминаний о них меня снова вырвало.

Когда я вернулась, привели ещё одну женщину. Она не останавливаясь кричала от боли. Мне сказали, что у неё нашли рак на последней стадии и скоро должны перевести в тюремную больницу, а может, даже отпустить домой. Она сидела уже десять лет — зарубила топором мужа, который её избивал. В СИЗО её привезли из зоны во Владимирской области.

— Да заткнись же ты, — заплакала туберкулёзница. — Кто-нибудь, заткните её!

Мне тоже хотелось, чтобы она перестала наконец кричать, это было невыносимо.

Она не стихала до самой ночи. В конце концов женщины застучали по двери:

— Позовите врача! Дайте ей обезболивающее! Переведите её от нас!

Но никто не пришёл. Туберкулёзница, не выдержав, свернула свой обхарканный платок и затолкала ей в рот. Новенькая продолжала кричать, но уже тише.

Я не спала всю ночь, было душно, сыро, не хватало воздуха, болела грудь, больная раком приглушённо кричала, туберкулёзница кашляла, остальные храпели.

* * *

Ко мне пришёл адвокат, в мятом костюме, взъерошенный, словно спал не раздеваясь и только что встал. Я всё ему рассказала, показала на руках следы от верёвок. Плакала и не могла остановиться.

— Под пытками и не в таком признаются. Не плачь, ты не виновата.

— Что теперь будет?

— Твои показания используют против остальных.

— А если я откажусь? На суде?

— Это ничего не изменит. Они всё равно используют то, что выбили во время пыток. А сказанное на суде проигнорируют. И тебе будет только хуже.

— Но хотя бы журналисты напишут, что я не крыса?

— Тебе сейчас кажется, что это важно, что там о тебе все думают. Но поверь, пройдёт суд, тебя отправят в какую-нибудь Мордовию, и все про тебя забудут. Знаешь, как будет выглядеть каждый твой день? Подъём в шесть утра, завтрак, работа на швейном производстве, обед, снова работа, два часа свободного времени, ужин и спать. И так каждый божий день. Лучшие годы твоей жизни. А была ты крысой или нет, сломалась ты или нет, всем будет плевать. Я видел много таких историй, память у людей короткая, новостей много, сажают каждый день, а ещё политика, экономика, жизнь звёзд, новые средства от целлюлита и распродажи в модных магазинах. Вас всех забудут, и быстро. Поэтому думай только о себе. Сотрудничай, изворачивайся, лги, спасай свою шкуру.

Я вытерла рукавом нос и посмотрела на него удивлённо:

— Это вы мне как адвокат советуете?

— Как человек, который много видел.

Я подумала: а он не засланный? Адвокат хмыкнул, будто прочитал мои мысли, и перегнулся через стол.

— Ты должна сделать всё, чтобы тебя перевели под домашний арест, — зашептал он мне. А потом ещё тише, так что я едва расслышала: — И беги, беги отсюда.

— Да куда?

— Куда глаза глядят!

— Следователь сказал, что, если буду хорошо себя вести, меня переведут в статус свидетеля.

— Ты веришь следователям? Вот так новость. Человек, который пошёл на сделку, не является свидетелем в полном смысле слова. У тебя будет особый процессуальный статус. Вместо пятнадцати лет дадут пять, например. Но ты должна понимать, что это сделка без гарантий. Можешь и пятнадцать получить, несмотря ни на что.

Он нервно взглянул на часы.

— Куда глаза глядят, — повторил адвокат на прощание.

* * *

Меня несколько раз вызывали на допрос, и я подтвердила свои показания. Каждый раз, когда встречалась со следователем, грудь начинала нестерпимо болеть, напоминая о пытках. Один раз меня вырвало на стол. Он достал из стола пачку салфеток и протянул мне, чтобы вытерла за собой.

— Ты ведь хочешь, чтобы я тебе помог?

— Хочу. Что я должна сделать?

Он посмотрел на меня долгим, испытующим взглядом.

— Делай то, что делаешь. Рассказывай правду, и всё будет хорошо. Ты спуталась с опасными ребятами, больными на голову фанатиками, ты была глупая и наивная, но готова исправиться. Всё будет хорошо, — снова сказал он, как тогда, на пытке.

Меня перевели в обычную камеру. В ней было людно и тесно, но всё же лучше, чем в транзитной. В несколько рядов стояли двухъярусные кровати, рядом с ними — приваренные к полу тумбочки. Был туалет и душ, правда, без горячей воды. Ещё комнатушка, которая называлась тут кухней, со столом, скамейками, холодильниками, где можно было хранить продукты, и «корма» — откидное окошко, в которое подавали еду. Повсюду, в дверях и стенах, торчали глазки, даже в туалете.

— Зовут как? — подошла ко мне женщина, невысокая, полная, с короткой стрижкой и татуировкой на затылке.

— Лиза.

— По какой статье?

— По двести пятой. Организация и участие в террористическом сообществе. Жду суда.

Женщина поморщилась:

— О, да ты политическая. Принесла нелёгкая. А семья? Дети?

— Мама, в другом городе. Детей нет.

Она показала мне моё место, на втором ярусе, у двери. За сотрудничество со следствием следователь передал мне посылку. Я положила вещи в тумбочку: зубную щётку и пасту, мыло, крем для лица и для рук, масло для тела, дезодорант, мочалку, блокнот для записей, набор ручек с синей пастой (другие цвета в СИЗО запрещены ещё с советских времён), шахматы на магнитах, пластиковую посуду — чашку, ложку, вилку, тарелку — и две книги: Фуко — «Надзирать и наказывать» и Франкла — «Скажи жизни “Да”». Я подумала, что у моих друзей неплохо с чувством юмора.

— Первый раз, что ли? — спросили меня.

— Нет, раньше административки были.

— Ну а чего напуганная такая? Расслабься, — сказала другая, постарше, со спутанными седыми волосами. — Тут тебе не как в кино, насиловать и бить не будут.

— Всё как на воле, только выйти, сука, нельзя, — засмеялась третья, свесившись со своих нар. — Сколько тебе прокурор просит?

— Пока не знаю. Но вообще по моей статье можно и на десять сесть, и на пятнадцать.

Женщины посмотрели на меня внимательно, словно мысленно взвесили, потяну или нет.

— В колонии тоже ничего, жить можно. Поначалу только тяжело, а потом привыкнешь. Научишься жить по местным правилам и не заметишь, как срок пролетит. Чем на жизнь-то зарабатывала на воле?

— Пиарщиком работала, организовывала разные ивенты. Презентации, праздники, рекламные кампании. Ничего общественно полезного, в общем. Если узнавали, что я политический активист, сразу увольняли с работы. Сто мест сменила. А училась в «кульке», на режиссёра массовых праздников.

Женщины оживились:

— О, дочурка, да ты не пропадёшь! Администрация колонии тебя сразу припашет. Они знаешь как любят всю эту самодеятельность. И бабы заняты, и московское начальство довольно. Как у Христа за пазухой будешь. Повезло тебе!

Я получила передачку. Сигареты лежали в целлофановом пакете и были сломаны пополам, конфеты вытащены из обёрток, фрукты, сыр и колбаса порублены на куски. Я поделилась с сокамерницами, всё равно ничего из этого не могло храниться долго.

— Это они тебя учат, — объяснила мне седая. — Кто плохо себя ведёт, получает всё порубленное и поломанное. А нормальные передачки — для хороших девочек.

Мы снова встретились со следователем, в этот раз вместе с адвокатом, и составили ходатайство на имя прокурора. На встрече с прокурором подписали соглашение о сотрудничестве. Через неделю меня отпустили под подписку о невыезде.

— Хотят остальных взять, вот и либеральничают, — сказал адвокат. — Как только все попадутся, на тебя браслет наденут или обратно упрячут. Не верь им и ни на что не надейся. Беги.

Мне вернули сумку, с кошельком и ключами от квартиры. Загранпаспорт остался у следователя. Домой заезжать я не стала — там меня наверняка пасли. Сняла в первом попавшемся банкомате всё накопленное, карту тут же выбросила, рубли обменяла на евро в маленьком тесном обменнике и сразу отправилась на площадь трёх вокзалов, к стоянке междугородних частных маршруток.

До Ковдора добиралась, меняя транспорт. Сначала до Питера на маршрутке, девять часов, от Ленинградского вокзала до Московского. В кабинке для фото на документы сделала, задёрнувшись шторкой, снимки груди.

В Питере пересела на попутку до Петрозаводска — нашла её через Blablacar в привокзальном интернет-кафе. Пыталась удержаться, чтобы не смотреть новости, но всё же вбила в поиске своё имя. Меня называли предательницей и внедрённым в оппозицию агентом органов, призывали правозащитников не заступаться за меня. В соцсети заходить я побоялась, но почту проверила. Среди писем было одно от Гудрун, шведки, с которой мы познакомились как-то на Готланде, на антимилитаристском слёте левых движений. «Приезжай в Швецию, мы тебе поможем», — написала она. И я тут же отстучала ответ.

Водитель, весёлый и разговорчивый, трепался о политике, в которой ничего не смыслил. Болтовня раздражала. В тесной машине за девять часов затекли ноги и заболела спина, но ехали без остановок — ему нужно было успеть к ночи домой.

— Да вы не пристёгивайтесь, — махнул он рукой, увидев, как я потянулась за ремнём. — Я осторожно вожу.

За окном мелькали заброшенные деревни, дорога была плохая, вся в колдобинах и трещинах, постоянно приходилось их объезжать.

— Страна у нас, как говорится, большая, а порядка ни хрена, — начал он вдруг голосом зазывалы.

— Может, шведов позвать? — перебила я его. Была не в настроении, хотелось во всём перечить. — Приходите, мол, и правьте.

— Зачем шведов? — возмутился он. — Ещё НАТО скажи позвать.

— НАТО по нашим дорогам не проедет, — сказала я. И как раз в этот момент он, объезжая яму, резко дал в сторону, так что я ударилась головой.

Водитель обиделся и замолчал, включив радиостанцию. Как раз начался выпуск новостей. Ведущий пробубнил, что МИД России не исключает ядерной войны с США, минимальное пособие по безработице поднимут с 850 до 1500 рублей, в Москве продолжается расследование по делу экстремистской леворадикальной группировки, готовившей теракты, два человека объявлены в федеральный розыск.

От Петрозаводска до Кандалакши я доехала мурманским поездом, договорившись с проводником — за деньги он пустил в своё купе. Не в силах уснуть, смотрела в окно. В нем отражалась я сама и изредка, с короткими, на полминуты, остановками мелькали станции: Энгозеро, Лоухи, Чупа. Этой дорогой ехали в 30-х товарные составы со спецпереселенцами из Псковского округа, и в одном из вагонов были мои прадед с прабабкой, раскулаченные крестьяне. Смотрели, возможно, через щели в деревянном вагоне на эти же самые озёра, леса, сопки.

В Кандалакшу приехали ночью. По легенде, название пошло от «кандалам — ша!», потому что здесь арестантам снимали кандалы — бежать некуда, кругом тайга. Старый деревянный вокзал, покрытый изморозью, словно плесенью, тонул в темноте. У входа растянулась лохматая лайка, пришлось через неё переступить. В тесном, обитом сайдингом зале спали мужики в тёплых дублёнках и лохматых шапках. Когда я вошла, они открыли глаза, оглядев меня с любопытством, и мне стало не по себе. На вокзале в Петрозаводске я успела купить газету с фотографиями всех наших на первой полосе и боялась, что кто-нибудь меня узнает. Там и о взрывчатке было.

— До Ковдора! Кому до Ковдора? — крикнул заглянувший в зал таксист. — Одно место до Ковдора есть.

Я была в лёгком пальто, в котором меня увезли в следственный комитет, и, приехав из весны обратно в зиму, которая за полярным кругом заканчивается только в мае, сильно мёрзла. Проводник согласился продать старое одеяло, колючее, грубое, с большой печатью «РЖД», и я куталась в него, пытаясь согреться. В сумке лежали пачка сигарет и деньги, в кармане — фото груди. Больше ничего с собой не было.

В такси со мной ехали две женщины, возвращавшиеся из отпуска. Их огромные дорожные сумки едва поместились в багажнике.

— Во Вьетнаме чувствуешь себя человеком, просто потому, что ты белый, — болтала одна, загорелая, словно покрытая охрой. — Идёшь по улице, узкоглазые смотрят на тебя с уважением. Не то что в России.

— И всё стоит копейки, — кивала вторая. — Массаж семьдесят тысяч донгов, двести рублей на наши. Только в салоне темно и жутко, массажисты все слепые, с белыми-белыми бельмами. Зато дёшево.

Перед саамским посёлком проехали мимо погранпункта. На синем щите рядом с вышкой было написано: «Приграничная зона. Пост пограничного контроля». Чуть дальше, в лесу, виднелся другой щит: «Осторожно, болото!»

— Погранпункт уже пару лет как сняли, — сказал водитель. — Он теперь за городом, если ехать к погранзаставам. Границы укрепляем.

— Чтобы лоси туда-сюда не ходили?

— Ну почему сразу лоси, — он даже обиделся. — Что, думаешь, больше некому, что ли? Сирийцы вон через границу прут и наши азиаты. Но, конечно, больше через Мурманск, тут-то в болотах увязнуть можно по макушку.

Ковдор почти не изменился за пятнадцать лет, что меня здесь не было. Всё такой же сонный городишко, только прибавилось пустующих домов, с чёрными слепыми глазницами и заколоченными дверьми, и ещё больше выросли «хвосты» — отходы от рудной добычи. Зимой здесь красиво, кругом снега и сопки, летом ещё красивее. Только межсезонье унылое и серое. Серые кирпичные дома, серый дым из фабричных труб, размазанный по небу, серая грязь под ногами, талый снег вдоль дороги, лица, одежды, бродячие псы, всё серое. Хорошо, что зима здесь по полгода.

Мама давно жила в Петербурге, но ключ лежал там же, где всегда, на выступе за щитком. Жильё здесь стоило такие копейки, что продавать не было смысла, покупать тоже никто не покупал, так что многие, уезжая, просто бросали квартиры.

Света не было, пришлось идти на ощупь. Пахло пылью и домом, на секунду показалось, будто я провалилась во времени, оказавшись в детстве. В моей комнате на полках лежали старые игрушки и книги. В детстве я много читала, теперь уже не так, а всё YouTube. Скинула только обувь, упала на постель и, прислушиваясь к звукам города за окном, успела подумать: как же тихо в маленьком городе. И провалилась в сон.

В дверь постучали. Голова была тяжёлая, я не понимала, как долго спала и что сейчас, ещё вечер или уже ночь. Снова постучали.

— Полиция! — донеслось оттуда, и я едва не разрыдалась. — Полиция, открывай!

Ну вот и всё, как быстро. Прижавшись спиной к двери, я села на пол, притянув колени к подбородку, и ждала, когда начнут ломать дверь. Она была старая и хлипкая, это не заняло бы много времени.

В дверь снова постучали:

— Полиция! — И чуть тише: — Открывай, это Петька.

Какой ещё Петька, удивилась я.

— Слышишь меня? Петька Кочкин.

Я открыла дверь и впустила полицейского. Петька располнел, раздался в плечах, но всё ещё был на себя похож.

— А что, света нет? — спросил он, ударив по выключателю.

— Нет. Наверное, отключили за неуплату, — извиняющимся тоном протянула я.

Он включил фонарик на мобильном телефоне и оглядел меня, проведя лучом от макушки до ног.

— Ничего так, почти не изменилась. Ну что, обнимемся?

— Ещё с ментом обниматься! — огрызнулась я. И бросилась ему на шею, так что свет от фонарика заметался по коридору.

Перерыв шкафы, мы отыскали походное сухое топливо в таблетках. Оно хранилось на всякий случай, по старой привычке с 90-х, когда постоянно отключали электричество и приходилось сидеть в темноте. Положив таблетки на плиту, зажгли и поставили кипятиться воду в кастрюльке.

— Может, чего покрепче найдётся? — спросил Петька, оседлав табуретку.

Я отыскала старую, пыльную бутылку водки, из тех, что мама держала для сантехников или плотников, если нужно было что-то починить. Разлили по чашкам, громко чокнулись за встречу. Закуски не было — запивали водку горьким чаем из брусничного листа и сушёных ягод.

— Как узнал, что я здесь?

— Из Москвы позвонили, попросили квартиру твою пасти, на случай, если вернёшься. Вляпалась ты, мать, по самую макушку. Чего сюда приехала-то?

— А куда, Петя? — И, помолчав, грубо спросила: — Тебе-то за меня небось звезду дадут?

— Стыдить меня сейчас будешь? Или на жалость давить? А я читал, за что вас взяли, за взрывчатку. Вы ж больные на голову. Вас не арестуешь — взорвёте кого-нибудь.

— Не было у нас никакой взрывчатки, понял? Как будто не знаешь, как вы подбрасываете то наркоту, то оружие. Менты поганые.

Он громко стукнул чашкой по столу, но, сдержавшись, промолчал. Мы закурили, не глядя друг на друга. Последний раз я перекусывала в привокзальной забегаловке в Петрозаводске и теперь почувствовала сильную тошноту.

— Хорошо тебе, в Москве живёшь. А у нас тут такая тощища, хоть вой. Даже медведи стали в город приходить.

— А что, многие уехали? — обрадовалась я, что он сменил тему.

— Спроси лучше, кто остался. Почти никого, я да ещё несколько парней, в карьере работают. Да вот Машка, она теперь в школе. И Галя, помнишь Галю, тихоню?

— Помню, как мы с тобой ей клей на стул налили и у неё юбка намертво приклеилась. Она в одних колготках домой ушла.

Мы расхохотались.

— Так она теперь судья у нас. Я как иду на суд, только и молюсь, чтоб не она была. Вечно орёт на меня, издевается, отыгрывается за школу.

— Тихоня? Судья? Поверить не могу. А живы-то все у нас?

— Про Ваську слышала?

— Да, слышала, — я вспомнила белокурого троечника, славного и доброго Ваську. — Что, несчастная любовь?

— Ну. Заперся в гараже и надышался. Дурачок. Так уж десять лет прошло.

Мы выпили не чокаясь за Ваську.

Сухое топливо прогорело, и в кухне снова стало темно. За окном светились огни — городские фонари, а вдали фабрика.

— Через границу пойдёшь? — спросил Петька.

Его больше не было видно, только чёрный контур отяжелевшего с возрастом тела. Сколько я ни пыталась всмотреться в его лицо, в темноте ничего было не разглядеть.

— Тебя спрашиваю, — повторил он.

— А что, в отделение не потащишь? — спросила я с плохо скрытой надеждой.

Он не ответил.

— А как же звезда?

Петька закурил, и огонь от зажигалки на мгновение осветил его мясистый нос.

— Только я должен тебя предупредить, что это шесть лет строгача. А тебе так и поболе дадут.

— Ну, может, тихоня будет судьёй, скостит немного, — пыталась я пошутить.

— Ага, скостит она. Догонит и ещё раз скостит.

Мне стало нехорошо, на шее как будто сомкнулись чьи-то руки и стало нечем дышать. Я всеми силами пыталась не заплакать, это было так стыдно, расплакаться перед полицейским, хоть это и Петька, но я не сдержалась.

— Эй, ты чего, — Петька попытался погладить по голове, но в темноте неуклюже заехал пальцем в глаз. — Ну, прекрати, а?

Я вскарабкалась ему на колени, обхватив за шею, не знаю почему, может, просто много выпила, но очень захотелось, чтобы кто-то меня обнял. И он обнял, как тогда, на выпускном, когда мы оба напились и он решился наконец-то признаться, что я ему нравилась ещё с восьмого класса. Но через два дня я уехала учиться и больше не возвращалась.

Утром я проснулась с жуткой болью в затылке, во рту было сухо и противно, а затёкшая рука, которую всем телом придавил спящий Петька, почти не чувствовалась. Теперь, при дневном свете, я наконец-то разглядела его. Осторожно освободив руку, оделась и, стараясь не шуметь, потянулась к кобуре.

— Не смей, совсем дура, что ли, — открыл он глаза. — Если я сказал, что звезды не надо, это не значит, что у меня лишняя есть.

— Да я так. Извини.

Пошатываясь, я поплелась в ванную. Вода из-под крана оказалась с привкусом ржавчины, но пить хотелось невыносимо. От воды раздуло живот, а потом ещё и стошнило. Стоя перед зеркалом, я долго разглядывала отёкшее лицо и синяки под глазами, пока за спиной не вырос Петька, такой же помятый и заспанный.

— Я знаю, где переходить нужно. Только в лесу снега ещё полно, так что лыжи поищи.

— А что, говорят, погранконтроль усилили?

— Да, усилили, ловят периодически. Месяц назад вон двух пакистанцев поймали, и откуда взялись только. Но там дыр много, местами плохо охраняют — болота были, да высохли. Если что, скажешь, на лыжах пошла и потерялась.

— В конце апреля? Ты дурак?

— А что, у меня сосед неделю назад на зимнюю рыбалку поехал. С женой.

— И как?

— Ну как, провалились, конечно. На днях хоронили, — засмеялся Петька, но глаза остались серьёзными. — Ладно, проведём тебя как-нибудь. Только не вздумай моё имя светить. Тебе-то пофиг, а мне куда идти, если из полиции выгонят?

Он обнял меня, притянув к себе, и мне стало противно. От тяжёлого алкогольного запаха, от его грязных волос и щетины, больно царапавшей мне щёки, от того, что случилось ночью. Но я не решилась оттолкнуть его.

Петька задрал мне футболку и замер, разглядывая обожжённые соски. Потом снова натянул её на меня и принялся покрывать мелкими поцелуями шею и руки. Я смотрела на всё будто со стороны: потные тела, неловкие, резкие движения, мои ноги, торчащие за его спиной в разные стороны. Чтобы отвлечься, стала думать о том, как буду переходить границу. Когда — если! — окажусь на той стороне, нужно будет дойти до Салы, оттуда добраться до Торнио, там, через мост, до Хапаранды, потом сесть на поезд до Лулео, а оттуда — до Стокгольма. На моих мыслях о Стокгольме Петька застонал и обмяк.

* * *

Он сходил в магазин, принёс продукты, хлеб, сырную нарезку, кефир. Мы быстро поели, молча — говорить друг другу было нечего. Уходя, он сказал запереться и сидеть тихо, пока не вернётся за мной.

Я проспала весь день, мучаясь похмельем, и когда он вечером снова постучал, чувствовала себя немного лучше.

— Готовься, рано утром поедем. Зайду за тобой после ночного дежурства.

— Поедем? На чём?

— Увидишь.

Болело в шее и спине, я всю ночь не спала и прислушивалась: вдруг за мной пришли? Петька появился в шесть утра, только начало светать. Мы выпили травяной чай, оделись, присели на дорожку.

Лыжи я нашла советские, для детей, «Малыш», на которых когда-то училась кататься, зато с ремнями вместо креплений, и только одну палку. Петька посмотрел на всё это скептически, но, прочистив горло, промолчал.

У подъезда была припаркована полицейская «Лада» с синими номерами. Я вскрикнула.

— Тихо ты, — пихнул меня Петька. — Садись на заднее сиденье и пригнись.

Он открыл машину, и я, помявшись, всё же забралась внутрь. В салоне было очень холодно, на полу валялись пустые банки от энергетика и мятые шоколадные обёртки. Петька включил радио, заиграла музыка, какая-то дурацкая песня.

«Я прошу тебя, перестань,

Ты стреляешь из автомата.

Попросила тебя — оставь,

А так влюбилась, сука, сильно!»

— Выключи этот бред.

— Да это моя любимая, — сделал он ещё громче.

Мы выехали за город, в сторону озера Гирвас. Когда дома кончились, я смогла разогнуться и сесть удобнее. Прижавшись лбом к холодному стеклу, смотрела на лес за окном, грязные снежные сугробы и потрескавшийся лёд на озёрах. Снег тут обычно до мая не сходит.

Увидев посреди дороги мужчину в охотничьей одежде, Петька притормозил.

На обочине был припаркован танк, только без пушки. Мужчина подошёл ближе, и я узнала Петькиного отца.

— Я же просила тебя никому не говорить обо мне, — втянула я голову в плечи. — Никому.

— Батя тебя вот такую помнит, — Петька поднял руку на метр. — Забыла, что ли, как он тебя на спине катал?

Петькин отец открыл мою дверь.

— Вытряхивайся.

Я вылезла, испуганно глядя на него снизу вверх.

— Это танк?

— Дура, тягач это. Давай внутрь.

— Шутите?

— Лезь, говорю, быстро. Через люк лезь, дверь не открывается.

Я посмотрела на Петьку, но он только кивнул, мол, не спорь, полезай. Я кое-как забралась на броню и неуверенно заглянула внутрь через откинутую крышку люка.

— Мы что, штурмом границу брать будем?

— Лезь, сказал! — рявкнул Петькин отец, и я полезла.

Внутри было тесно и холодно, всюду лежали инструменты, лопаты, мешки. Петькин отец спустился следом и сел в кабину.

— Нам эту мотолыгу воинская часть списала, — сказал он, заводя мотор. — Для поискового отряда.

— А что вы ищете?

— Самолёты сбитые, те, что после войны до сих пор лежат. Немецкий вот нашли осенью, с лётчиком внутри. Там, в мешке, рядом с тобой.

— Кто? — вжалась я в железную стену. — Кто в мешке?

— Кто, кто, — раздражённо прикрикнул он. — Лётчик в мешке.

Я покосилась на чёрный мешок, совсем небольшой, не больше, чем пакет для мусора. Удивительно всё-таки, что все мы, и я тоже, когда-нибудь поместимся в таком мешке.

— Короче, тряпку видишь? Она грязная, но другой нет. Ложись на пол и прикрывайся. Я скажу, когда вылезать. — Мы ехали через лес, внутри всё ревело и грохотало, и Петькиному отцу приходилось орать. — Доедем до места, где контрольно-следовая полоса без колючки. А дальше ты сама.

Я легла на пол, стараясь не смотреть на чёрный мешок, взяла тряпку, всю в грязи и налипшей высохшей траве, и натянула на себя. Тряпка пахла болотом, землёй и сыростью. Наверное, на неё складывали кости и разные вещи, найденные металлоискателем, оружие, пули, фляжки, продырявленные каски. Я вдруг подумала, что не успела попрощаться с Петькой, даже не обняла его напоследок.

— Ты знаешь, что я сын спецпереселенца? — перекрикивая громыхающий мотор, спросил Петькин отец. — Он железку эту грёбаную строил, поняла? И потом воевал ещё, и погиб в первую же осень, и могилы своей нет, общая, как барак. В жопу всё это.

Железную дорогу до того места, где после войны был построен Ковдор, тянули заключённые. Торжественное открытие назначили на 22 июня 1941 года, но в четыре утра началась война, и тем, кто выжил при строительстве, пришлось разбирать рельсы обратно. Говорят, хоронили их без опознавательных знаков, просто бросали в яму и зарывали, поэтому в детстве я боялась гулять в лесу. Каждый раз, когда запиналась о корни или корягу, мерещилось, что это они хватают меня из-под земли, и я истошно кричала.

— А теперь прикройся и тихо сиди, — рявкнул Петькин отец, и мы остановились.

Он выбрался наружу, и я слышала через открытый люк, как он переговаривался с пограничниками. У него был специальный пропуск ФСБ, разрешавший ему кататься туда-сюда в приграничной зоне.

— Представляю, как финны в штаны ходят, когда тебя видят, — хохотали пограничники.

Я положила руку на мешок, ощутив под ладонью большую кость, тазобедренную, наверное. Не знаю, зачем я это сделала, просто хотелось, чтобы кто-нибудь взял меня сейчас за руку или обнял. Меня едва не стошнило. Теперь всегда тошнило, когда было страшно или больно.

Петькин отец вернулся, и мы поехали.

— Сейчас сделаем небольшой круг, покажу тебе кой-чего, — крикнул он.

Обалдеть, подумала я, мало того что еду на военном тягаче, так ещё и с экскурсией.

— Быстрее, высунь голову в люк, смотри! — заорал Петькин отец. — Быстрее!

Я вскочила, но, не удержав равновесия, рухнула на мешок, и мне послышалось, что кости захрустели. Я поднялась, потирая ушибленную руку, и, добравшись до люка, высунулась наружу.

Ветки, ломаясь, скребли броню и цеплялись за меня, одна чуть не выбила мне глаз. Я огляделась, пытаясь понять, на что же я должна смотреть. И тут увидела торчащее из снега крыло, а затем разглядела и весь самолёт, вмёрзший в снег. Это был немецкий штурмовик, изрядно проржавевший и даже поросший мхом. Видимо, из него и достали кости лётчика. Выглядело впечатляюще, особенно из люка советской МТ-ЛБ.

— Красота, а? — крикнул Петькин отец, когда я вернулась внутрь. — Скажи ж, красота!

Наконец он остановил тягач. Какое-то время сидел молча, просто глядя в окно перед собой, а потом, обернувшись, сказал непривычно тихо:

— Ну всё, конечная остановка. Приехали.

В ушах звенело, и меня трясло, словно тягач продолжал ехать. Он осмотрел мои лыжи, скривился. Достав откуда-то свёрток, вытащил из пропитавшейся жиром бумаги кусок сала и как следует смазал им лыжи.

Мы выбрались наружу, Петькин отец первым, потом я, держась за его руку. Но поскользнулась и едва не вывихнула ногу. Он схватил меня, как в детстве, и, крутанувшись, поставил на землю, утопив по колено в снегу. Я засмеялась, словно на мгновение снова стала такой, как показал рукой Петька, метр от земли.

— Всё, топай отсюда, и чтоб не видел тебя больше, — смутившись, буркнул Петькин отец. — Давай, давай, вот туда, — указал он на красно-зелёный столбик. — Не бойся, тут нет никого, главное, не заплутай.

— Не поймают? — с сомнением спросила я.

— Не должны. Я пару раз водил тут людей, все потом вернулись, — помявшись, ответил он. И, увидев мои вздёрнутые брови, замахал руками: — Не-не, не черноту всякую, те через Мурманск на велосипедах пробирались. Наших, местных. Ну, запрет на выезд у них, кредиты не выплачены, не выпускают. А им за покупками надо было, фейри там всякое, сыр, вещички, ну, сама знаешь.

Он дал мне мятую советскую карту, но я не была уверена, что она мне поможет. В школе на уроках ОБЖ нас учили, как не потеряться в лесу, но я помнила только, что мох на деревьях растёт с северной стороны, а человек часто плутает по кругу, сбиваясь в левую сторону, поэтому нужно всё время забирать вправо.

Какое-то время я шла на лыжах, но мокрый снег налипал на них, они вязли и плохо скользили. Я сняла их, провалившись в снег, и пошла, помогая себе лыжной палкой. Снег забивался в ботинки, пальцы окоченели, и очень скоро я уже не чувствовала ног. Было страшно — вдруг я хожу кругами и выйду в конце концов к российской погранзаставе, поэтому всё время прислушивалась. Но уже ночью наткнулась на указатель заповедника Värriö и поняла, что я уже на другой стороне.

Через несколько часов я вышла к деревне Куоску, но не решилась постучаться в какой-нибудь из домов, побоявшись, что местные выдадут меня пограничникам. Пошла дальше по автомобильной дороге. Рядом притормозила машина с местными номерами. За рулём была женщина.

— Я в Рованиеми, — сказала она по-русски. — Если тебе по пути или всё равно, поехали.

Я забралась на заднее сиденье и уснула, так и проспав всю дорогу, пока она меня не растолкала. Я даже не сказала ей спасибо — вспомнила об этом, когда машина уже скрылась.

На другой стороне улицы светилась вывеска Arctic City Hotel, но я не могла снять себе номер без документов. В забегаловке Hesburger на Маакунтакату, 31, взяла сою во фритюре, картошку и американо и пошла дальше. В магазине обуви Sievi выбрала полусапожки и прикупила тёплые носки.

— Можно по-русски, — сказала мне продавщица, когда я обратилась к ней по-английски.

Я расплатилась и тут же, в магазине, надела сухие носки и переобулась.

— Ты откуда вообще? — спросила она, глядя на мои обмороженные, отёкшие ноги. — Как оказалась тут?

Я не ответила и вышла. Пустая коробка и старые сырые ботинки остались в магазине. За спиной звякнул дверной колокольчик. В этот момент я вдруг осознала, что спаслась, и даже вскрикнула. Это было так внезапно, словно я случайно укололась об эту мысль, как о забытую в одежде булавку.

Оглавление

Из серии: Голос поколения. Современный роман

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Рюссен коммер! предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я