Быть избранным. Сборник историй

Елена Татузова, 2017

Представленные рассказы – попытка осмыслить нравственное состояние, разобраться в проблемах современных верующих людей и не только. Быть избранным – вот тот идеал, к которому люди призваны Богом. А удается ли кому-либо соответствовать этому идеалу? За внешне простыми житейскими историями стоит желание разобраться в хитросплетениях человеческой души, найти ответы на волнующие православного человека вопросы. Порой это приводит к неожиданным результатам. Современных праведников можно увидеть в строгих деловых костюмах, а внешне благочестивые люди на поверку не всегда оказываются таковыми. При этом автор далек от морализаторства, рассказы читаются легко. О важных и сложных вещах Елена Татузова умеет писать с юмором и без навязчивой назидательности. Зачастую в сборнике комическое переплетается с трагическим, грустное со смешным.

От рясы рукава

Отец Роман пожадничал. В тот момент, когда нужно было сказать три слова: «спасибо, не надо», он ограничился лишь одним — «спасибо». Ну, не смог он отказаться… не нашел в себе сил…

Полгода прошло, а он все еще порой испытывал неловкость, выходя из своего новенького мерседеса. И хотя говорят, что дареному коню в зубы не смотрят, в его случае было как раз наоборот, люди-таки смотрели, еще как смотрели его «коню» в зубы, а точнее на радиаторную решетку, где красовалась серебристая эмблема из трех лучей, замкнутых в кружок. И еще отцу Роману временами казалось, что между ним и паствой возникло не то чтобы отчуждение, нет, это было бы слишком сильно сказано, а так, некоторый холодок и настороженность что ли, хотя он всегда знал и чувствовал, что прихожане его любили.

И настоятель, отец Сергий, тоже как-то не больно-то обрадовался, увидав во дворе это вороное заграничное чудо автопрома. Внятно он по этому поводу никак не высказался, но по тому, как он поджимал губы, как хмурил брови и отводил глаза, отец Роман понял, что его не одобряют. Это было неприятно и непонятно. А ведь что, собственно, в его поступке такого особенного? Какой криминал? Да никакого. Можно подумать, что остальные батюшки с подворья на телегах ездят. И покруче его машины под стенами храма стоят, особенно, когда архиерей приезжает. Не он первый и не он последний.

Конечно, он из клира самый молодой, даже детей еще они с матушкой не народили, и не резон ему так превозноситься. Но ведь с другой стороны, не сам же он себе этот мерседес подарил. Что тут поделаешь, это — Москва, столица всей огромной матушки-России, и сама огромная, как целое государство. А уж богатая! Не описать пером. А там, где богатство, там и грех множится и возрастает как на дрожжах. Нет-нет, да и найдется богатей, которого совесть так доймет, что он в церковь прибежит, грехи отмаливать. Для такого священник — это нужный человек. Знакомство с ним, как своеобразный «блат». И хоть объясняй такому, хоть не объясняй, что Бог взяток не берет и подкупить Его невозможно, а богатый упрямец все равно будет стараться перед Создателем через священника выслужиться, заваливая его материальными благами «во искупление грехов». Ну, и как тут, спрашивается, батюшке уберечься от шальных денег и дорогих подарков?

Священник в Москве априори не может остаться бедным. Ну, только если уж очень постараться. А если все хорошо, то обязательно найдется какое-нибудь успешное в мирских делах, да к тому же щедрое «духовное чадо» и сделает дорогой подарок в меру своей щедрости и финансовых возможностей. Почему «духовное чадо» в кавычках? Да потому что, какой из отца Романа духовник в его молодых годах? Самому еще духовник нужен. А людям, сколько ни разъясняй разницу между исповедником и духовником, все одно, как об стену горохом. «Вы, — говорят, — батюшка, мой духовник. И знать я ничего не хочу, ни во что вникать не желаю». Вот и все тут. Он поначалу исправлял, а потом перестал, умаялся. Пусть называют, как хотят. На каждый роток не накинешь платок.

Маленький Ромка становиться священником вовсе и не собирался, ибо не понаслышке знал, что это за хлеб. Как-никак сам сын деревенского батюшки. А точнее, в раннем детстве он мечтал быть «как папа». Потом раздумал, и даже слышать не хотел о поповской стезе. И, наконец, уже после армии, видя, как огорчает своими разговорами отца, уступил. Так что священником он все-таки стал, но не сразу. Вначале поступил в институт на инженера, отслужил армию, женился, а затем уж поехал пытать счастья в семинарию.

Предки отца Романа с отцовской стороны были не сосчитать, в каком колене москвичами, а с материнской — питерцами. А он, дитя выходцев из двух столиц, родился в селе под Белгородом, где и дороги-то последний раз мостили еще при царе Горохе. Родился последним, пятым ребенком в семье. Остальные четверо были девочками. Жили они небогато, подчас даже тяжело, но весело и дружно. Сестры не спускали маленького Ромашку с рук, игрались с ним, как с куклой, баловали и целовали без меры.

И, надо сказать, эту любовь друг к другу они, все пятеро, сохранили и по сей день, постоянно перезваниваются, переписываются, помогают друг другу словом и делом, и, конечно, стараются два раза в год обязательно приехать к родителям. Чаще всего, в начале июня, на день Ангела матери, матушки Елены. Да еще в декабре, на Николу зимнего, день Ангела отца, протоирея Николая. Летом обычно оставляли у стариков внуков, число которых все увеличивалось благодаря сестрам. Отца Романа пока Бог наследниками не наградил.

Раньше, когда они с сестрами были детьми, родители ради пропитания своего семейства брались за всякую работу, не чураясь любого труда.

Мать регентствовала в церковном хоре, состоявшем из пяти старушек с дребезжащими от старости голосами, обстирывала и кормила их шумное семейство. А еще шила, вязала, выпекала на заказ свадебные торты. И, время от времени, вспоминая о своем журналистском образовании, полученном в Ленинградском Университете, писала статьи на разные женские темы в церковные издания.

Отец настоятельствовал в храме, каким-то чудом не разрушенном ни большевиками, ни войной. Может, потому что народ здесь был все больше верующий, Бога помнивший, хотя и такой же пьющий и безалаберный как везде. Потихоньку сам что-то подмазывал, подкрашивал, подклеивал, строгал. А на более сложные и трудоемкие работы привлекал помощников из рукастых прихожан.

Приход у него был немаленький — несколько крупных сел. Ездил он по местным ухабистым дорогам на требы, трясясь на своем потрепанном газике, подаренном ему председателем после развала колхоза. Часто возвращался домой очень поздно, бывало, что и за полночь. То соборовать кого-то нужно, то причастить тяжко болящего, то дом освятить, то скотину перед выгоном на летние пастбища окропить святой водой.

Ну, требы-то требами, это понятно, это само собой, но ведь потом так просто и не уедешь. Все хотят, пользуясь случаем, поговорить, пообщаться с терпеливым батюшкой. Люди соскучились по слову доброму, по совету, сочувствию, пониманию. Вот и накрывают столы, и сидит он с ними, ест и беседует, пока, наконец, не отпустят его с миром. А то иногда и ночью его поднимали, исповедовать умирающего. И он ехал, в любую погоду, при любых обстоятельствах. Собирался и ехал, даже если и сам был болен. На такие мелочи отец не обращал внимания. Позвал человек — значит, Бог позвал. Он был послушен, как военный, поднимаемый по тревоге. Даже свой саквояж, куда складывал все необходимое, на военный манер называл «тревожным чемоданчиком».

Когда в соседнем селе крестьяне отстроили свой храм, отец первый год, пока прислали нового священника, служил и там, по очереди, через воскресенье. Как приехал молодой батюшка, забот отцу, конечно, стало меньше, но и дохода тоже поубавилось. Однако Ромка никогда не видел его грустным или унывающим. Скорее наоборот: он всегда шутил, смеялся, улыбался, подтрунивал.

Отец косил сено для коз и овец, обихаживал сад и теплицу, копал огород, помогал односельчанам, если звали, по хозяйству и по строительству, налаживал электрику, чинил технику, прививал деревья. На все руки, как говорится, был мастер. Работал, как вол, без передышки, и сам же смеялся над своими трудами:

— Видишь, Ромка, как православный иерей жилы-то рвет? А все для чего? Да для пу-у-уза! Для своего, и для вашего. Вот ты смотри и так не делай, когда, Бог даст, станешь священником. Человеку много ведь не надо, а священнослужителю вообще не положено руками работать, о хлебе насущном стараться. Господь о нем Сам позаботится, не даст пропасть. Видал, какие у моей рясы рукава-то широченные, будто крылья у птицы? А все почему? Да потому, чтобы невозможно было ничего делать. За что ни возьмись, рукава сразу мешать станут, напомнят батюшке о настоящем его предназначении. А на самом деле, оно у священника на земле какое, сынок, знаешь? А такое, как у Ангельских сил на Небе — Бога славить и людям эту славу проповедовать. Только вот я, аз многогрешный, по маловерию своему, нарушаю правила, снимаю свою рясу и мирскими трудами и заботами себя загружаю. Так что, сынок, ты будь лучше и умнее, чем я. Делай по-другому, делай как надо. Хорошо?

Отец Роман слово отцовское сберег и исполнил. Он до грязной работы никогда не унижался. Хотя и лодырем не был, и многое умел делать руками, но хлеб свой зарабатывал именно священническим служением, и гордился этим. Да и доходы его были не сравнить с отцовскими. А все потому, что он изначально нацелился на Москву, решил вернуться на свою, так сказать, историческую родину, к корням.

К тому времени бабушка уже умерла. Хрущевку, где она жила, снесли, выделив взамен однушку в Бутово. Родители на Бутово не согласились. Им предлагали другие варианты, но из Белгородской области-то каждый раз не наездишься на смотрины. Поэтому в итоге все закончилось комнатой в коммуналке, зато в центре. Ну, где же еще и обитать коренному москвичу, как не в коммуналке. Се ля ви, как говорится.

Вот оттуда отец Роман и начал свою новую московскую жизнь. Первое время им с женой было трудновато. Соседние три комнаты постоянно сдавались каким-то восточным смуглым людям. Жильцов было много и они все время менялись. При этом санузел и кухню никто за собой убирать не желал. Чистоплотная матушка Вера ежедневно мыла и скребла, вычищая чужую грязь. Вслух она не жаловалась, но тайком плакала, о чем отец Роман догадывался по припухшим глазам. Это его очень расстраивало, ибо жену он любил и по возможности берег.

Говорят, Москва слезам не верит. Что верно, то верно. Не единожды умыта наша златоглавая столица горькими слезами своих провинциальных покорителей. Но нужно ей отдать справедливость: Москва заставит плакать, Москва же слезы и утрет.

Стал ходить на исповедь один предприниматель, из очень влиятельных и успешных, искавший совета и утешения. Ведь и богатые тоже плачут, да еще как. Ходил больше года и довольно часто. Видно все ж таки, не смотря на свою молодость, отец Федор дельные советы давал. Потом с женой стал приходить, с детьми. Потом обвенчался с ней, квартиру освятил, машины, офисы свои. Изменился человек, на благотворительность денег стал отмерять щедрой рукой, добрее стал к людям, терпимее. Прощать и забывать научился. И самому ему от этого своего состояния души легче стало, радостнее. Вознамерился он и батюшку отблагодарить за такие свои превращения. Отец Роман говорил, конечно, что Бога за все благодарить надо, а не его, но и от подарка не отказался. Съездили они с женой за границу, отдохнул в роскошном отеле на берегу океана.

Дальше — больше. Просветленный предприниматель, как всякий неофит, одержимый желанием привести весь мир ко Христу, привел в церковь и своих друзей-приятелей, таких же мажоров и толстосумов. Некоторые походили, походили, да и перестали. Но зато те немногие, что остались, прикипели к храму, да к отцу Роману, звали его на все праздники и именины, засыпали подарками и деньгами, выставляясь друг перед другом своей щедростью. И однажды, узнав про квартирные проблемы своего любимого батюшки, все скинулись и выкупили его коммуналку. Так что слезы матушки Веры через три года мытарств были окуплены сторицей. В одночасье она стала полноправной хозяйкой огромной квартиры в центре Москвы. Полномасштабный ремонт тоже взяли на свои могучие плечи «духовные чада». А мерседес завершил круг, став эдакой вишенкой на торте. И хотя отец Роман и чувствовал, что это уже перебор, что всему должен быть предел, он не нашел в себе сил сказать три слова: «спасибо, не надо», а ограничился лишь одним — «спасибо».

Он всегда любил красивые вещи. В общем-то, из-за этой тяги к хорошей жизни он и в священство идти долго не хотел. Как заноза сидела в сердце родительская бедность. И хотя они с сестрами не голодали, но жили в скудости: донашивали друг за другом одежду, перешивали, чинили. Покупка нового пальто или пары сапог была событием. Родители экономили на всем и считали каждую копейку. В селе их бедность была не так заметна, там мало кто от них особенно отличался, а вот в городе…

На каникулах, приезжая в гости к родителям матери в Петербург, маленький Ромка сразу замечал, насколько в городе люди лучше и дороже одеты, насколько лучше живут. Дедушка был профессором медицины, и они с бабушкой жили в прекрасной просторной квартире, с антикварной мебелью, со стенами, увешанными семейными фотографиями, картинами с дарственными надписями, с пушистыми коврами на полу, с шелковыми подушками на мягких диванах и хрустальными безделушками в высокой горке. Ромке ужасно нравилось у них гостить.

Там было так красиво, интересно и уютно, вкусно кормили, не отмеряя порции. Не нужно было помогать по хозяйству, и не нужно было бежать по нужде через весь огород к сортиру. А мыться можно хоть каждый день, а не раз в неделю в бане, как у них дома было принято. Открыл кран, и вот тебе, пожалуйста, горячая вода, залезай в ванну да мойся. Он смотрел на все эти удобства и не понимал, как это мать смогла добровольно от них отказаться, вот так взять и бросить все и уехать в провинцию, в Богом забытое село… Сам бы он так не смог ни за что… ни за какие коврижки…

В аккурат к новоселью, поспела и другая радостная новость: матушка Вера сообщила мужу, что беременна. Ликовали оба, счастливые донельзя. Встали на колени перед образами в спальне и благодарили Бога, Пресвятую Богородицу и всех святых за такую милость. А потом обзвонили всю родню, от Москвы до Сахалина, приглашая отпраздновать с ними новоселье.

Матушка Вера всю неделю хлопотала по дому, постоянно одергиваемая мужем, убеждавшим, что ей нужно себя беречь, и что и без того порядок везде безупречный. Отец Роман сам летал, как на крыльях, предвкушая встречу с родными. Особенно волновал его приезд родителей, впервые за время его служения, выбравшихся в Москву. Ему хотелось, чтобы им все понравилось, чтобы они увидели и оценили его труды. Возможно, отец даже не удержится от похвалы…

И вот, они приехали в пятницу. Все остальные должны были подтянуться в субботу к вечеру. Встретили их по первому разряду, с большим почетом, не знали куда усадить и чем накормить. Разве что сами вместо ковров под ноги не ложились.

Пока Верочка хлопотала у стола, делая последние приготовления, отец Роман с гордостью водил родителей по своему жилищу и рассказывал, что где было, да как стало, что снесли, а что оставили.

— Вот витражи тут сделали, дороговато, конечно, но зато красиво и по стилю очень подошло, как дизайнер нам сказала. А как вам паркет? Нравится? Четыре вида дерева. Лучший в Москве мастер делал! Обошелся в целое состояние, но зато красота какая! А люстры из Италии, на заказ. Потолки-то у нас высокие, тут не каждая подойдет. Двери тоже пришлось заказывать. Сколько смотрели по магазинам и в интернете, ничего не понравилось. Пол почему теплый, знаете? Ну, так с подогревом же. И в ванной, и на кухне. Это что? Нет, не второй унитаз, а биде. Очень удобная и необходимая штука. Музыка, слышите, играет? Это в душевой кабине радио, чтобы мыться было не скучно. Ну, кухня, само собой, тоже по специальному заказу. Фасад из вишни.

Плитка ручной работы. Две духовки. Хотели, правда, другой фирмы взять, но дизайн не устроил. Светильники пришлось отдельно подбирать, позолоченные, чтобы к ручкам подходили. Вы заметили, что во всей квартире ручки везде одинаковые по форме? A-а, это тоже заказ, ручная шлифовка и позолота…

Родители ходили за сыном следом, смотрели, куда он указывал. Мать восхищенно охала и ахала, отец только кивал. За столом по случаю постного дня скоромного ничего не было. Но зато была рыбка хорошая: севрюжка, красиво уложенная веером, розанчики из малосольной розовой семужки, тарталетки с красной и черной икрой, уха из осетрины. А в остальном все по-просто-му: отварная картошечка с укропом, греческий салат, грибочки разные, соте из баклажан, нежная стручковая фасоль с чесночком. В общем, расстаралась матушка Вера, как могла. Благословили трапезу, да и сели ужинать. За разговорами и не заметили, как время пролетело, спать пора. Показали родителям их комнату, дали большие пушистые полотенца, объяснили, как пользоваться душевой кабинкой, где что стоит, да и сами тоже, помолившись, отправились на боковую.

От возбуждения матушка Вера все ворочалась и никак не могла уснуть. Отец Роман и сам не спал, хотя и лежал молча.

— Ромчик, ты спишь? — не выдержала матушка и тихонько позвала мужа.

— Нет, не сплю.

— Ой, и мне что-то не спится, — вздохнула матушка. — Как думаешь, им понравилось? А?

— Ну, конечно, понравилось, Верочка, — отец Роман повернулся на бок и бережно обнял жену. — Не волнуйся, все ведь хорошо. И вообще, тебе нельзя волноваться, — напомнил, целуя ее в волосы.

— Ромочка, а мы им про маленького скажем?

— Скажем. Только не сразу же. Попозже. Ты спи, спи, моя хорошая, отдыхай. Завтра другие гости приедут, еще новые хлопоты предстоят. Я утром на службу уеду рано. Но ты не волнуйся, выспись, я сам родителей завтраком накормлю. Хотя отец есть не станет, а со мной в храм поедет. Маме же, сама знаешь, главное книгу дать поинтереснее. И она будет довольна. А ты отдыхай.

— Знаешь, а родители стали такие старенькие… маленькие какие-то… Я раньше и не замечала.

— Ничего они не маленькие, это у нас просто потолки высокие, — пошутил отец Роман, и сам заметивший, как сдали родители. — Спи уже.

— Ладно. Спокойной ночи.

— Спокойной…

Вскоре матушка Вера затихла, засопела носом, а отец Роман не мог заснуть. Через какое-то время понял, что хочет пить. Рыбные блюда всегда у него вызывали жажду. Жена спала у него на груди, и он не хотел вставать, боясь ее потревожить. Он прикрыл глаза, стараясь уснуть, но в глотке совсем пересохло, и заснуть не удавалось. Отец Роман осторожно сдвинул жену на подушку, бесшумно встал с постели и направился на кухню.

К его удивлению, там уже горел неяркий свет, и отец неподвижно сидел на стуле в углу.

— Не спится, сынок? — спросил он, поворачивая голову.

— Да вот пить захотелось, прям мочи нет.

— A-а, ну, так это после рыбы-то…

— Ага, после рыбы.

Отец Роман достал стакан, открыл отдельный краник, налил себе из фильтра воды, залпом выпил. Налил второй и присел рядом с отцом.

— А ты, пап, чего не спишь?

— Да не спится что-то… Совесть нечистая, видать, спать не дает, — сказал отец с усмешкой.

— Да ладно тебе, пап… скажешь тоже, совесть нечистая… У кого она тогда и чистая, если не у вас с мамой? Вы всю жизнь как праведники жили.

— Ну, уж какие там из нас праведники, особенно из меня. Грехов набрал за 72 года — будь здоров. Эх, Господи, прости… сердце смиренно и сокрушенно Господь не уничижит…^[1]

— Пап, ты чем-то расстроен? Что случилось-то?

— Да ничего не случилось… Читаю вот Святых Отцов, когда есть возможность, и засело в памяти одно высказывание. Авва Исхирион сказал своему духовному чаду, священнику: «На ваше время гонений не будет, вы будете жить в мире благополучно. Однако вам будет тяжелей, чем нашему поколению, ибо Дух Божий отходит от мира». Мда-а… Дух Божий отходит… страшно-то как…

— И с чего ты вдруг об этом сейчас-то?

— Я все думал, — не отвечая на его вопрос, продолжал отец, — а как это можно будет почувствовать, как понять, что Он отходит? А сегодня вот нашел ответ на свой вопрос. Я понял, что это значит полное обмирщение даже там, где все как раз на благодатной жизни Духа и должно держаться…

Отец Роман настороженно молчал, ожидая, куда же приведут отца эти несвоевременные, на его взгляд, размышления.

— Бог его знает, прав я или нет, а только смотрю на тебя, на это все, — он медленно обвел взглядом окружающее пространство, — и думаю, может быть, зря я тебя священником быть уговаривал? А? Не твое это… А ты вот… ради меня…

— Почему это зря? Ничего не зря. И не ради тебя, сам знаешь, Господь всех ведет. Я себя уже никем другим, кроме священника и не представляю.

— Не представляешь? — отец критически внимательно посмотрел в лицо сыну. — А я… а я вот не представляю, какой из тебя священник, сынок… ты уж прости…

Отец Роман от обиды онемел. Отец словно шило ему в сердце вогнал, ни вздохнуть, ни охнуть.

— Ты помнишь, как я тебе про рукава рясы говорил? Говорил, что священник, иже ангелы на Небесех, на земле Бога славит. А когда тебе его славить-то? Ты же весь погружен в мирские дела, в свои мерседесы, люстры, ручки на заказ, кухни на заказ, паркет, биде, всякие штучки-дрючки… На что у тебя за всем этим время остается? На молитву? Что ты? Когда?

Отец Роман сглотнул колючий ком в горле и попрекнул:

— А у тебя в деревне много времени на молитву оставалось? Только и пахал с утра до ночи! Я даже не знаю, когда ты вообще спал, не то, что молился!

— Э-э, нет, дорогой мой, ты не сравнивай. Я молился всегда. Выйду с косой, бывало, и на каждый взмах «Господи, помилуй», да всю родню, близких и дальних, всех прихожан, всех селян по памяти поминаю. Огород копаю и тоже самое, снова молюсь. В саду ли работаю, в лесу, или в машине еду, я всегда молился и молюсь.

— А я что, по-твоему, в машине не могу молиться что ли? Один ты умеешь?

— Ты можешь… можешь, конечно, кто же спорит… только до первого телефонного звонка… У тебя вон телефон какой… Жигули, наверное, можно купить за такие деньги…

— Ты не понимаешь разве? Это же все подарки! Я сам это не покупал! Мне этого не надо!

— Ага, от оно и видно, что не надо… Подарки… И что, что подарки? Если ты сам скромный и тебе ничего не надо, зачем на мерседесе ездишь? Это послушание у тебя такое? И ты его смиренно несешь, что ли?

— Да что тебе дался этот мерседес? Священнику что на нормальной машине нельзя ездить? Что ты мне самосуд устроил?

— На нормальной машине — можно. Даже нужно. Чего же, как я по жаре да по пыли на шарабане таскаться. Пусть у тебя будет хорошая машина. Разве же кто против? Уж точно не я. Но мерседес не НОРМАЛЬНАЯ машина! Не ХОРОШАЯ машина! Это машина класса люкс! Она для других! Не для моего сына! Она для тех, кто Рай здесь, на земле себе строит, а не на Небе! — отец, охваченный чувствами, перешел почти на крик. — Ты понимаешь, сынок? Не ты этими вещами владеешь, а они тобой! Ты же не просто ремонт в квартире делал, а все себе особенное устанавливал, на заказ. Теперь, вдруг что поломается, ты головной боли не оберешься. Да и ухаживать за этим всем добром нужно по-особому, чтобы вид не потерялся. Ведь немалые деньги плачены, пусть и не твои. А будут у вас, Бог даст дети, да что-нибудь отломают, испортят, ручку какую-нибудь отвинтят, или паркет поцарапают. И что тогда? Это ведь не пойдешь в магазин, да не купишь взамен новое, нет. Снова нужно звонить, заказ делать, ждать, ехать за ним… Ты понимаешь, что ты стоишь в одном шаге от трясины, откуда сам ты не выберешься? Ты — раб и слуга Милосердного Бога, который человека всегда оставляет свободным, а постепенно становишься рабом вещей и удобств… Потонешь ты, Ромка, потонешь… в этом барахле и потонешь…

Отец Роман, понурив голову, молчал, хотя ему хотелось кричать в ответ. Отец говорил жестко и едко, точно бритвой полосовал. Слова его причиняла почти физическую боль, и в ответ в душе вскипали возмущение и обида.

— А я не хочу быть нищим! — возвысил голос отец Роман. — И не хочу, чтобы мои дети такими были! Тебя послушать, так если ты в Церкви, значит, должен быть бедным! Кому это надо вообще?

— Тебе! Тебе надо! И твоим детям… И Церковь не за бедность. Церковь — она за святость!

— Я что же против святости? А ветхозаветных праведников ты забыл? Ной, Авраам, Моисей, Иосиф… царь Давид, наконец! Что ты на это скажешь?

— Скажу, что они могли, а мы не можем… немощные мы. Куда нам к нашим грехам еще и богатство. Придавит…

Отец Роман не нашелся, что ответить и повисла недобрая долгая пауза. Оба они были разгорячены спором, каждый имел свою правоту и аргументы, но ссориться между собой они не имели привычки. Поэтому каждый сидел и угрюмо молчал.

Отец Роман вместо признания услышал проповедь о своей недостойности и был расстроен и даже зол. Ждал и дождался…

Отец Николай, надеявшийся увидеть сына, превзошедшим отца в духовном развитии, увидел его озабоченным лишь материальным благополучием, и был разочарован и опечален.

— Дай-ка мне, Рома, попить, пожалуйста, — попросил отец, примирительно взглянув на сына. — Что-то горло совсем пересохло.

Отец Роман молча встал и налил ему воды.

— Ты, Ромашка, не обижайся. Не виню я тебя. Все в этом мире закономерно. Я хотел, по гордыне своей, по тщеславию, чтобы ты превзошел меня в духовных плодах. А с чего бы это вдруг?.. Смиряет меня Господь, показывает, какие семена я посеял, те и взошли, какие в себе вырастил, те и детям передал… ни больше и ни меньше…

Отец Роман хмуро промолчал в ответ.

— Вот ты не спрашивал себя никогда, отчего это мы с матерью в село забрались? Да еще так далеко от Москвы. Не задавал сам себе этот вопрос, нет?

— Вообще-то задавал… — с неохотой ответил отец Роман, — давно, еще в детстве, когда к дедушке в Питер на каникулы ездил…

— Ну, вот и молодец, что задавал. И что же ты на него себе ответил?

— Ничего, — пожал плечами отец Роман, — просто удивлялся…

— Удивлялся, говоришь… А удивляться нечему. У лукавого врага не так много путей, по которым он нас тянет к погибели. Я шел как раз по этой самой дороге, что ты сейчас идешь, — сказал отец, делая рукой широкий жест по сторонам. — Мне тоже нравилось красиво и богато жить. И маме твоей нравилось, чего греха таить. Ну, так еще бы, профессорская дочка, с детства привыкла к хорошей жизни… Тогда таких богачей, как теперь, и близко не было, так что искушения мои были не в пример слабее, чем твои. Но я все равно не устоял… Работающих храмов, где служилась Литургия, были единицы. Среди прихожан одни старики. Молодежь туда и не совалась. Знали, что неприятностей потом не оберешься. Затаскают по инстанциям. За веру в Бога могли и уволить, и с учебы исключить, могли посадить, или в психушку отправить… такое вот было время, сынок… Помню я свою первую Пасху, сразу после демобилизации. Я тогда уже решил, что в Политех не вернусь, на семинарию нацелился. Пришел на свою первую в жизни ночную службу. Еще в форме. Прежняя одежда мала была мне, а новой не успел обзавестись. Шел пешком, смотрел на дома, на людей, машины, троллейбусы — и сердце пело! Подошел к храму, а там кордоны милицейские стоят, не пропускают. Ко мне военный патруль подлетел. Документы проверили, а я уже гражданский, не подвластен им. Офицер стал ругаться, стыдить, мол, ты же комсомолец, своих товарищей и весь комсомол позоришь. Форму советского солдата позоришь. А я ему: не комсомолец я, мол, и вообще, в семинарию поступать буду. И улыбаюсь, ничего не могу с собой поделать. Пасха Христова! Радость внутри такая, что не передать. Все тело от нее гудит. Офицер споткнулся на полуслове и на меня так странно посмотрел. А потом рукой знак сделал своим, пропустить велел.

Ну а дальше ты знаешь: работал, учился, женился, служил… а уехал из Москвы после одного случая. Поскольку мама твоя, как журналистка, водила дружбу и знакомство со многими известными людьми — поэтами, писателями, актерами, художниками, сценаристами, — то, благодаря ей, ко мне ходила на исповедь немалая часть московской богемы. И дома у нас они бывали. Побеседовать приходили. Творческой интеллигенции многое прощалось. Делалась поблажка с учетом их неординарности. Среди них были люди разные. Для одних это была мода, для других — дань традиции, для третьих стадное чувство. Четвертые испытывали потребность выговориться. Пятые общались со священником в знак протеста против советского строя. Были и те, кто действительно хотел обрести веру. И я тебе скажу, были и такие, кто обрел… но вот сам я… тоже изменился… во мне проросли ростки тщеславия. Я стал обращать внимание на одежду, украшения, красивые вещи. Началось все вроде бы с малого и душеполезного — с книг. Хорошие книги не достать было. Зная мою к ним слабость, мне стали дарить подписки на классиков, редкие издания — Третьяковка, Эрмитаж, Русский Музей. А там изумительные фото древних икон. Благое же дело? Безусловно, благое! Дальше — больше. Билеты в консерваторию, пластинки с записями «Литургии» Чайковского, «Всенощной» Рахманинова, с хорами Свиридова или Чеснокова. Потом как-то незаметно с книг и пластинок перешли на подарочки жене, деткам. Анечку, а затем и Машу мы одевали как с картинки. На столе появилась вкусная еда, деликатесы. Вроде бы и не нарушали постных дней, осетринка же рыба… Мне удавалось все покупать по себестоимости и без унизительных очередей. Потому что уже были связи, знакомства. Тогда это называлось блат. Жалованье у меня было совсем крошечное. На него не разбежишься. Но твой дедушка, известный доктор, хотел, чтобы его дочь ни в чем не нуждалась, и ежемесячно выделял нам довольно крупные суммы. А мы и не отказывались. Не жизнь была — одна сплошная радость. И вот однажды, принимая исповедь, я поймал себя на том, что не слышу, о чем мне говорит плачущая женщина. Я в это время рассматриваю кольцо у нее на пальце и прикидываю, сколько бы оно могло стоить, и где достать такое же для жены… Мда-а… Когда я понял, о чем думаю, меня холодный пот прошиб от ужаса… в кого же я превратился, Господи?.. Выстрадал свою веру, свое право быть священником в стране, где за это сажали в тюрьму. И потом променял на сытую сладкую жизнь!.. Ведь нельзя проповедовать распятого Христа и беспокоиться, где купить югославский гарнитур или кольцо с бриллиантом… Он сказал — следуй за Мной. А это значит, на Крест… А не в мебельный магазин…

Он вообще мало говорил о материальном, о внешнем… Мертвых воскрешал, больных исцелял, голодных кормил. Но ведь если вспомнить, чем кормил-то? Хлебом и рыбой. Никаких деликатесов. Обычная простая еда, только, чтобы утолить голод… Не севрюга и осетрина, не семга и икра. А обычная рыбешка из местного моря. Та, что рыбари и их семьи ели практически каждый день.

Отец вздохнул и замолчал. Молчал и его сын, бросая исподлобья короткие удивленные и внимательные взгляды на родителя.

— Знаешь, как я впервые задумался о Боге? Я, обычный советский мальчик, некрещенный, в жизни не видавший вблизи икону. Как-то мы гуляли с отцом. Зима, морозец, снежок под валенками скрипит. Сходили на Красную площадь, поглазели на Кремлевские звезды, послушали бой курантов. Шли обратно по Ордынке. На пути Скорбященская церковь. А в бывшей церковной лавке — дровяной склад. Люди с саночками толпятся во дворе. Рабочие шустрят, подвозят дрова. Все гомонят, суетятся. Мальчишки постарше меня играют в снежки, пока родители в очереди стоят. Я поднимаю глаза выше их голов, смотрю на церковные стены, а там летящая ввысь красота. Я не знал подходящих слов, чтобы описать то, что видел. Но это было очень красиво. И я спросил у отца:

— Папа, а почему в Москве столько церквей?

Он пожал в ответ плечами.

— А что там внутри?

— Ничего, — ответил он.

— А для чего они тогда такие большие и красивые?

— Не знаю, Коля… я никогда об этом не думал, — растерялся отец. — Я знаю, что их строили очень надежно… Мне было 20, когда взрывали Храм Христа Спасителя. Так взрывчатку закладывали дважды. С первого раза храм устоял…

Мой папа был инженером, и для него было определяющим качество постройки. Ее основательность и размер говорили о важности сооружения. Похоже, что тогда, возбужденный моими вопросами, он впервые задумался над тем, зачем и для Кого нашим предкам было строить такие мощные и прекрасные храмы, если все это просто так.

— А что значит — Христа Спасителя? — спросил я его.

— Кажется, так звали нашего Бога, — неуверенно сказал он.

— Почему звали? Он умер?

— Да…

— Разве Бог может умереть?

— Наверное, может…

— А в школе нам говорят, что никакого Бога нет и не было!

— И правильно говорят, сынок, учителям виднее. Ты их слушай.

Не знаю, что он на самом деле думал в тот момент. Скорее всего, он так говорил, чтобы уберечь меня. Инакомыслие было смертельно опасно.

Мы пошли по улице, но я все время оглядывался на церковь. А впереди попалась еще одна, потом еще. Я думал про себя: «Вот люди верили в этого странного Бога, строили Ему такие прекрасные дома. Потом пришли другие люди и стали их взрывать или превращать в склады. В деревне у бабушки в бывшей церкви трактора ремонтируют. И Бог это все терпит. Значит, или Его нету, или Он не такой уж и Всемогущий». Это был декабрь 1947 года. В следующий раз, когда я снова оказался близ той церкви, была весна 1948 года. Дровяного склада там больше не было. Внутри храма слышно было пение. Я подбежал к распахнутой двери и увидел десятки горящих свечей! Мне их огоньки показались целым огненным морем. А еще там было много людей.

— Давай зайдем, — попросил я отца и потянул его за руку.

— А давай, — сказал он не раздумывая. — Пасха же.

Я не стал спрашивать, что означает это слово. Мне не терпелось скорее туда, где происходило что-то таинственное. Мы вошли, и внутри храм мне понравился еще больше, чем снаружи. Пока я разглядывал пляшущие огоньки свечей и лампадок, все запели какую-то молитву. Потом запел хор, и я заслушался. Ничего подобного я никогда не видел и не слышал. Священники и дьяконы выходили и заходили в Алтарь. Я не знал еще этого слова, но я понимал, что там, куда они уходят, находится что-то важное, тайное. И они оберегают эту тайну от чужих глаз. Я стоял завороженный, оглушенный и почему-то… радостный. И очнулся от возгласа «Христос Воскресе!» «Воистину Воскресе!» — неожиданно для меня воскликнули все, кто стоял в храме. Вначале я испугался, но оглянулся на отца. А он улыбался и тоже кричал: «Воистину Воскресе!» Тогда я и подумал, что Бог, наверное, все-таки существует. Просто Он, хоть и Всемогущий, но очень добрый и терпеливый, не наказывает за то, что у Него отняли дом, а спокойно ждет, когда люди одумаются и вернут то, что взяли без спроса. Прямо как моя мама со мной поступает…

И вот представь, какой путь я прошел от того мальчика до священника. Это все равно, что перепрыгнуть пропасть. Стремился ко Христу… А в результате — вожделею кольцо… Видно Господь дал мне дойти до этой точки, увидеть всю глубину своего падения и устрашиться… Я устрашился до такой степени, что решил бежать из столицы. Слава Богу, что твоя мама меня поняла и поддержала. На следующий день я упал в ноги благочинному и просил о переводе. Это как раз было проще простого. Все рвались в Москву, а не из нее… как бабочки летят на огонь… Так что очень скоро мы обосновались в селе, где потом ты и родился… Я скажу тебе так: если и сожалел я когда-нибудь о чем в прошлом, то только о том, что соблазнил людей, видевших мое столичное житье. Глядя на меня, думали они себе в оправдание: «Ну, раз даже он, священник, так погряз в мирском, так озабочен земными благами, а не Небесными, то уж нам-то тем более не грех». Моя дорогая жена меня ни разу не попрекнула. Хотя нам и пришлось много трудиться, и жить в скудости, говорила, что всем довольна и счастлива. А я привык ей верить… Такая вот история…

Снова в кухне повисла тишина. Но теперь она была другая, мирная. Отец Роман уставил задумчивый взгляд на стакан, бесцельно вращая его пальцами вокруг своей оси. За окном рассветало. Слышнее стал шум машин и птичий гомон, совершенно неожиданный для центра Москвы. Вот также радостно они гомонили по утрам и у них в деревне.

И, глядя на круглое зеркальце воды, колеблющееся в стакане, он подумал, что птицы ежедневно тоже по-своему молятся, с ликованием встречая рассвет, и благодарят Создателя за наступление нового дня. Скоро им нужно будет лететь на поиски корма для птенцов, без устали махать крыльями, ловя на лету мошек, прыгать по веткам, выискивая в листве червячков. Но и когда на город спустится ночь, уставшие от дневных трудов, устраиваясь на ночлег, они, презирая усталость, совершат свое вечернее молитвенное правило — снова вознесут к Небу простую и бескорыстную песню.

Примечания

1

Псалтырь, Псал. 50:19. Пятидесятый псалом называют покаянным, потому что он выражает глубокое сокрушение сердца и молитву о помиловании.